Волшебный дом

II

Как камень иль утес, егоПо самый верх покрыл лишай,На нем повис тяжелый мох,Как скорбный урожай.Терновник захватили мхи,И он, несчастный, ими сжатТак тесно, что тебе яснаИх цель, а цель у них одна:Они его хотятСровнять с землею поскорей,Похоронить навеки в ней.

III

На горном гребне, в вышине,Где ураган, могуч и зол,Со свистом режет облакаИ рушится на дол, —Вблизи тропы отыщешь тыТерновник старый без труда,И мутный карликовый прудТы тотчас обнаружишь тут —Всегда в нем есть вода.Я пруд легко измерить смог:Три фута вдоль, два – поперек.

IV

И за терновником седымШагах примерно в четырех,Перед тобой предстанет холм,Одетый в яркий мох.Все краски мира, все цвета,Какие только любит взор,Увидишь на клочке земли,Как будто руки фей сплелиБожественный узор.Тот холм в полфута высотойСияет дивной красотой.

V

Ах, как приятны глазу здесьОливковый и алый цвет! —Таких ветвей, колосьев, звездВ природе больше нет.Терновник в старости своейНепривлекателен и сер,А холм, который так хорош,С могилою ребенка схож —Столь мал его размер.Но я прекраснее могилЕще нигде не находил.

VI

Но если б ты на ветхий куст,На чудный холм хотел взглянуть,Будь осторожен: не всегдаПуститься можешь в путь.Там часто женщина одна,Закутанная в алый плащ,Сидит меж маленьким холмом,С могилой схожим, и прудом,И раздается плач,И слышен громкий стон ее:«О, горе горькое мое!»

VII

И в ясный день, и в час ночнойСпешит страдалица туда.Ее там знают все ветраИ каждая звезда.Там, близ терновника, однаСидит она на вышине,Когда чиста небес лазурь,При грохоте свирепых бурь,В морозной тишине.И слышен, слышен плач ее:«О, горе горькое мое!»

VIII

«Но объясни, зачем онаИ в ясный день, и в час ночнойВзбирается на мрачный пик, —И в дождь, и в снег, и в зной?Зачем у дряхлого кустаСидит она на вышине,Когда чиста небес лазурь,При грохоте свирепых бурь,В морозной тишине?Чем вызван этот скорбный стон?Зачем не утихает он?»

IX

Не знаю: истина темнаИ не известна никому.Но если хочешь ты пойтиК чудесному холму,Что с детскою могилой схож,И посмотреть на куст, на пруд —Удостоверься прежде в том,Что женщина вернулась в дом,А не тоскует тут,Где ни единый человекК ней не приблизится вовек.

X

«Но почему она сюдаИ в ясный день, и в час ночной,При всяком ветре держит путь,Под всякою звездой?»Я все, что знаю, расскажу,Но это будет тщетный труд,Коль сам ты в горы не пойдешьИ тот терновник не найдешьИ карликовый пруд.Ты там верней отыщешь следТрагедии минувших лет.

XI

Пока же ты не побывалНа этой мрачной вышине,Тебе готов я рассказатьВсе, что известно мне.Уж двадцать лет прошло с тех пор,Как полюбила Марта Рэй,Как сердце девичье пленилЕе приятель Стивен ХиллИ стал ей всех милей,Как Марта счастлива была,И веселилась, и цвела.

XII

И был назначен свадьбы день,Но для нее не наступил:Дал клятву верности другойБездумный Стивен Хилл.Пошел изменник под венецС другой избранницей своей.И, говорят, что этим днемЖестоким вспыхнуло огнемСознанье Марты Рэй.И, словно испепелена,От горя высохла она.

XIII

Прошло полгода, лес ещеШумел зеленою листвой,А Марту потянуло ввысьНа гребень роковой.Все видели, что в ней дитя,Но тьмой был мозг ее объят,Хотя от нестерпимых мукРазумным становился вдругЕе печальный взгляд.А тот, кто мог бы стать отцом,Уж лучше был бы мертвецом!

XIV

Здесь до сих пор ведется спор,Как бы могла восприниматьВ себе движенья малышаПомешанная мать.Еще прошедшим РождествомНас уверял один старик,Что Марта, ощутив дитя,Как бы очнулась, обретяРассудок в тот же миг,И Бог покой ее берег,Покуда приближался срок.

XV

И это все, что знаю я,И ничего не скрыл, поверь.Что стало с бедным малышом —Загадка и теперь.Да и родился он иль нет —Сего не ведает никто,И не узнать, живым ли он,Иль мертвым был на свет рожден,Известно только то,Что Марта чаще с тех временВзбирается на горный склон.

XVI

А той зимою по ночамОбрушивался ветер с горИ доносил на наш погостКакой-то дикий хор.Один расслышал в хоре томЖивых созданий голоса,Другой ручался головой,Что раздавался мертвых вой,Но эти чудесаИ странный плач в тиши ночейНе связывали с Мартой Рэй.

XVII

Наверх к терновнику спешитИ долго там сидит она,Закутанная в алый плащ,Страдания полна.Я знать не знал о ней, когдаВпервые этих гор достиг.Взглянуть с вершины на прибойЯ шел с подзорною трубойИ поднялся на пик.Но буря грянула, и мглаМои глаза заволокла.

XVIII

Густой туман и сильный дождьМне тотчас преградили путь.И ветер в десять раз мощнейВнезапно начал дуть.Мой взгляд сквозь пелену дождяСкалистый выступ отыскал,Который мог меня укрыть,И я во всю пустился прыть,Но вместо мнимых скалУвидел женщину во мгле:Она сидела на земле.

XIX

Мне стало ясно все, едваЯ разглядел лицо ее.Отворотясь, я услыхал:«О, горе горькое мое!»И я узнал, что там онаСидит часами, а когдаЛуна зальет небесный сводИ легкий ветер всколыхнетМуть мрачного пруда, —В селенье слышен плач ее:«О, горе горькое мое!»

XX

«Но что терновник ей, и пруд,И этот легкий ветерок?Зачем к цветущему холмуЕе приводит рок?»Толкуют, будто на сукуПовешен ею был малышИли утоплен в том пруду,Когда была она в бреду,Но все согласны лишьС тем, что лежит он под холмом,Усеянным чудесным мхом.

XXI

И ходит слух, что красный мохКак раз от крови детской ал,Но обвинять в таком грехеЯ Марту бы не стал.И если пристально смотретьНа дно пруда, то, говорят,Тебе покажет озерцоРебенка бедного лицо,Его недвижный взгляд.И от тебя ребенок тотПечальных глаз не отведет.

XXII

И были те, что поклялисьИзобличить в злодействе мать,И только собрались ониМогилу раскопать —К их изумленью, пестрый мохЗашевелился, как живой,И задрожала вдруг траваВокруг холма – твердит молва,Но все в деревне тойСтоят, как прежде, на своем:Дитя лежит под чудным мхом.

XXIII

И вижу я, как душат мхиТерновник ветхий и седой,И книзу клонят, и хотятСровнять его с землей.И всякий раз, как Марта РэйСидит на горной вышине,И в ясный полдень, и в ночи,Когда прекрасных звезд лучиСияют в тишине, —Мне слышен, слышен плач ее:«О, горе горькое мое!»

Последний из стада

Объездив многие края,Не слишком часто видел яОткрыто плачущих мужчин,Больших и крепких, но одинИз них в отчизне как-то разМое внимание привлек:Он шел навстречу мне и слёзНе утирал со щек.Тоской глубокой угнетен,Нес на руках ягненка он.И от меня отвел он взгляд,Как будто спрятаться был рад,И отвернулся, и с трудомЛицо утер он рукавом.И я его окликнул: «Друг!Чем вызван горький плач такой?»«Мне стыдно, сударь, но томуВиной ягненок мой:Ведь он последний из всегоБольшого стада моего.В беспечной юности, томимСуществованием пустым,Купил овцу однажды я,Чтоб смысл имела жизнь моя.И очень скоро та овцаПроизвела на свет приплод;Женился я, разбогател,И так за годом годОвец все множилось число,Мое богатство все росло.Немалым стал достаток мой,И уж от той овцы однойПроизошло десятков пять,Каких пером не описать.Они паслись в горах, и яБыл счастлив, душу в них вложив.Из стада нынче лишь одинЯгненок этот жив.И я уже без страха ждуСмертельную для нас нужду.Кормя десятерых детей,Познал я скорбь голодных дней,И со смиреньем в час невзгодПросил о помощи приход.Но был ответ, что я богач,Что овцы сытые моиЛегко помогут раздобытьМне хлеб для всей семьи:Коль я могу продать овцу,Мне брать подачки не к лицу.Овцу я продал тем же днемИ с хлебом возвратился в дом.Он подкрепил моих ребят,А для меня был словно яд.И горько было видеть мне,Как исчезает на глазах,Как гибнет все, что я взрастилВ страданьях и трудах.Мне стада не собрать вовек:Оно растаяло как снег.Одна овца другой вослед —И вот уже десятка нет,Как будто бы из сердца кровьТекла по капле вновь и вновь.Еще ягненок и еще —И уж не стало тридцати.Теперь и не пытался яОставшихся спасти,Желая в горести своейИх всех лишиться поскорей.Я мрачен сделался и зол,Как будто бес в меня вошел.Казалось, лишь враждебный взорПовсюду я встречал с тех пор.Я потерял навек покой,И белый свет мне стал не мил,Мне опостылел отчий дом,И труд меня томил.В иные дни я был бы радБежать куда глаза глядят.Ах, сударь, я овец моихЛелеял, как детей родных,И с ростом стада все сильнейЛюбил я собственных детей.Увы, наверное, за тоИ покарал меня Творец,Что все ж детей своих любилЯ меньше, чем овец.Редело стадо день за днем,Овец лишь десять было в нем.И тех не стало в свой черед:Вот пять осталось их, и вотИз полусотни только двеНа горной нежились траве.Все, что трудами нажил я,Развеялось как прах!И нынче я бреду с однимЯгненком на руках —Ведь он последний из всегоБольшого стада моего».

Нас семеро

Ребенок простодушный, чейТак легок каждый вдох,В ком жизнь струится, как ручей,Что знать о смерти мог?Я встретил девочку, идяДорогой полевой.«Мне восемь», – молвило дитяС кудрявой головой.Одежда жалкая на ней,И диковатый вид.Но милый взгляд ее очейБыл кроток и открыт.«А сколько братьев и сестерВ твоей семье, мой свет?»Бросая удивленный взор,«Нас семь», – дала ответ.«И где ж они?» – «Двоих из насОтдали в край чужой,И двое на море сейчас.А всех нас семь со мной.Сестра и брат лежат в тени —Земля укрыла их.И с мамой мы живем одниУ их могил родных».«Дитя мое, как может васБыть семеро с тобой,Коль двое на море сейчасИ два в дали чужой?»«Нас семь, – ответ ее был прост, —Сестра моя и брат,Едва войдешь ты на погост —Под деревом лежат».«Ты здесь резвишься, ангел мой,А им вовек не встать.Коль двое спят в земле сырой,То вас осталось пять».«В цветах живых могилы их.Шагов двенадцать к нимОт двери в дом, где мы живемИ их покой храним.Я часто там чулки вяжу,Себе одежку шью.И на земле близ них сижу,И песни им пою.А ясной летнею порой,По светлым вечерамБеру я мисочку с собойИ ужинаю там.Сначала Джейн ушла от нас.Стонала день и ночь.Господь ее от боли спас,Как стало ей невмочь.Мы там играли – я и Джон,Где камень гробовойНад нею вырос, окруженУвядшею травой.Когда ж засыпал снег путиИ заблестел каток,Джон тоже должен был уйти:С сестрой он рядом лег».«Но если брат с сестрой в раю, —Вскричал я, – сколько ж вас?»Она в ответ на речь мою:«Нас семеро сейчас!»«Их нет, увы! Они мертвы!На небесах их дом!»Она ж по-прежнему: «Нас семь!» —Меня не слушая совсем,Стояла на своем.

Строки, написанные раннею весной

В прозрачной роще в день весеннийЯ слушал многозвучный шум.И радость светлых размышленийСменялась грустью мрачных дум.Все, что природа сотворила,Жило в ладу с моей душой.Но что, – подумал я уныло, —Что сделал человек с собой?Средь примул, полных ликованья,Барвинок нежный вил венок.От своего благоуханьяБлаженствовал любой цветок.И, наблюдая птиц круженье, —Хоть и не мог их мыслей знать, —Я верил: каждое движеньеДля них – восторг и благодать.И ветки ветра дуновеньеЛовили веером своим.Я не испытывал сомненья,Что это было в радость им.И коль уверенность моя —Не наваждение пустое,Так что, – с тоскою думал я, —Что сделал человек с собою?

Странствующий старик. Покой и умирание

Зарисовка

Не возбуждая любопытства птиц,Облюбовавших придорожный куст,Он все идет – лицо его, шаги,Походка выражают лишь одно;И в сгорбленной фигуре, и в глазахТаится не страдание, но мысль:Он весь – само бесстрастье, он из тех,Кто позабыл усилья, для когоОни излишни вовсе, он из тех,Кого долготерпенье привелоК столь кроткому смиренью, что емуТерпеть уже нетрудно. И покойЕго так совершенен, что юнцыЗавистливо взирают на него.На мой вопрос, куда он держит путь,С какою целью, он ответил так:«Иду я в Фелмут к сыну своему.Он ранен был в сражении морском.Сейчас в больнице умирает он,И я хочу успеть проститься с ним».

Всё наоборот

Вечерняя сцена

Встань! Оторвись от книг, мой друг!К чему бесплодное томленье?Взгляни внимательней вокруг,Не то тебя состарит чтенье!Вот солнце над чредою горВослед полуденному зноюЗеленый залило просторВечерней нежной желтизною.Как сладко иволга поет!Спеши внимать ей! Пенье птицыМне больше мудрости дает,Чем эти скучные страницы.Послушать проповедь дроздаСтупай в зеленую обитель!Там просветишься без труда:Природа – лучший твой учитель.Богатство чудное своеОна дарует нам с любовью.И в откровениях ееВеселье дышит и здоровье.Тебе о сущности добраИ о твоем предназначеньеРасскажут вешние ветра,А не мудреные ученья.Ведь наш безжизненный язык,Наш ум, холодный и бесстрастный,Природы искажают лик,Разъяв на части мир прекрасный.Искусств не надо и наук —В стремленье к подлинному знаньюТы сердце научи, мой друг,Вниманию и пониманью.

Жалоба оставленной индианки

Если северный индеец заболевает в дороге и не может продолжать путешествие со своими соплеменниками, его оставляют одного, накрыв оленьими шкурами и обеспечив, по возможности, запасом воды, пищи и дров. Ему сообщают дальнейший маршрут, и если больной не догоняет своих товарищей, то погибает в одиночестве среди снежной пустыни, разве только, на его счастье, другое племя не набредает на него. Излишне добавлять, что женщины подвергаются той же участи, и даже чаще мужчин. Об этом можно прочесть в интересной книге Хирна «Путешествие от Гудзонова залива к Северному Ледовитому океану». По свидетельству того же автора, когда северное сияние перемещается в атмосфере, в небе раздается треск. Это явление упомянуто в первой строфе нижеследующего стихотворения.

О если б смерть взяла меняК приходу завтрашнего дня!Сиянье северное мнеКак будто грезится во сне.Однако этот яркий блескЯ созерцаю наяву,И в небесах я слышу треск,И все еще живу.О если б смерть взяла меняК приходу завтрашнего дня!Костер мой умер, и дроваПогибли в нем, а я жива.Лежит на мертвых углях лед,И я погасну в свой черед.Как все, желала я тепла,Одежды, пищи и огня.С тех пор, как я занемогла,Ничто не радует меня.Я от всего отрешена,И смерть мне больше не страшна.Напрасно отказалась я,Чтоб на санях меня, друзья,Еще хоть день тащили вы —Упала духом я, увы!Недуг мой словно отступил,Едва лишь скрылись вы из глаз.Ах, отчего, набравшись сил,Я догонять не стала вас!Мои мучения прошли,Когда исчезли вы вдали.Сынок, тебя другая матьОтныне будет обнимать!Какой же ты послал мне взгляд,Когда из рук моих был взят!Как взрослый, ты напрягся весь,Да так, что, если б только мог,Не дал бы мне погибнуть здесь:Один бы сани поволок.Но, как несчастное дитя,Ко мне ты рвался миг спустя.Моя отрада! Мальчик мой!Дня два еще мне быть живой.Но ты, родимый, обо мнеНе плачь в далекой стороне.Друзья, когда бы мой приветМог ветер донести до вас,Спокойно – в том сомненья нет —Я встретила бы смертный час.Хочу увидеть вас опятьИ многое еще сказать.Вы, верно, вязнете в снегу,Я вас догнать еще могуИ вновь увидеть свой шатер.Но нынче умер мой костер,Окреп безжалостный мороз,И превратилась в лед вода,И волк еду мою унес,В ночи прокравшийся сюда.Осталась я совсем одна,И смерть мне больше не страшна.Как рано рвется жизни нить!Уж мне и суток не прожить.Я вижу только снег вокруг,Ни ног не чувствую, ни рук.Ушла б я с легкою душой,Когда бы на один лишь мигПокинутый ребенок мойЕще к груди моей приник!Но, видно, смерть возьмет меняК приходу завтрашнего дня.

Осужденный

Несравненный закат заливал небеса.Я стоял на вершине горы.И звенели восторгом луга и лесаВ ожиданье вечерней поры.«Для чего же прекрасные эти местаПокидать нам?» – я молвил с тоскойИ в глубокой печали спустился туда,Где томился несчастный изгой.Гулким эхом шаги отдавались мои.Тусклый луч сквозь решетку проник.И увидел я узника: он в забытьиГоловой обреченно поник.Были частые вздохи его тяжелы.Отрешенный почти от всего,Он уныло глядел на свои кандалы,Приковавшие к смерти его.Он едва сохранял человеческий вид,Не заботясь о плоти своей.Но, казалось мне, сердце его тяготитТо, что муки телесной страшней.Он разрушил себя, отравил свою кровь,И в душе его было черно.И злодейство, как будто свершенное вновь,Проступало на нем, как пятно.Коль в хоромы свои короля приведут,Обагрившего кровью поля,Утешенья рассудка всегда сберегутБезмятежный покой короля.Но страдалец не может забыть ничего, —Не ослабнет мучительный гнет,Даже если казнящая совесть егоУспокоится вдруг и уснет.И когда нестерпимая тяжесть цепейЕго хрупкие кости сожмет,И в бреду на убогой циновке своейОн промается ночь напролет,И когда этот склеп охраняющий песДико взвоет ночною порой, —Он почувствует ужас корнями волос,Боль пронзит его сердце иглой.На меня устремил он исполненный слез,Помутненный отчаяньем взор.В этом взоре прочел я безмолвный вопрос,Обращенный ко мне, как укор.«Безутешная жертва! Глядит на тебяНе докучливый гость, не судья.Я пришел с милосердьем к тебе, и, скорбя,Разделю твои горести я.Будь на то моя власть, для тебя бы я смогБлагодатную почву найти,И туда пересаженный мной, как цветок,Ты сумел бы опять расцвести».

Мальчик

Был мальчик. Вам знаком он был, утесыИ острова Винандра! Сколько раз,По вечерам, лишь только над верхамиХолмов зажгутся искры ранних звездВ лазури темной, он стоял, бывало,В тени дерев, над озером блестящим.И там, скрестивши пальцы и ладоньСведя с ладонью наподобье трубки,Он подносил ее к губам и крикомТревожил мир в лесу дремучих сов.И на призыв его, со всех сторон,Над водною равниной раздавалсяИх дикий крик, пронзительный и резкий.И звонкий свист, и хохот, и в горахГул перекатный эха – чудных звуковВолшебный хор! Когда же, вслед за тем,Вдруг наступала тишина, он частоВ безмолвии природы, на скалах,Сам ощущал невольный в сердце трепет,Заслышав где-то далеко журчаньеКлючей нагорных. Дивная картинаТогда в восторг в нем душу приводилаСвоей торжественной красой, своимиУтесами, лесами, теплым небом,В пучине вод неясно отраженным.Его ж уж нет! Бедняжка умер рано,Лет девяти он сверстников оставил.О, как прекрасна тихая долина,Где он родился! Вся плющом увита,Висит со скал над сельской школой церковь.И если мне случится в летний вечерИдти через кладбище, я готовТам целый час стоять с глубокой думойНад тихою могилой, где он спит.

Скала Джоанны

Два года ранней юности своейТы подарила дымным городамИ с тихим прилежаньем научиласьЦенить лишь те живые Существа,Какие жизнь проводят у камина;И потому-то сердцем не спешишьОтветить на расположенье тех,Кто с умилением глядит на горыИ дружит с рощами и ручейками.Ты нас покинула, и все же мы,Живущие в укромной простотеСреди лесов и нив, не разлюбилиТебя, Джоанна! Я бы поручился,Что после долгих месяцев разлукиТы с радостью бы услыхала некийОбычный наш пустячный разговорИ подивилась верным чувствам тех,С кем ты бывала счастлива когда-то.Тому дней десять – я сидел в тишиПод соснами, сомкнувшимися гордоНад старой колокольней, и ВикарийОставил мрачное свое жилищеИ, поздоровавшись со мной, спросил:«Что слышно про строптивую Джоанну?Не собирается ль она вернуться?»Порассудив о сельских новостях,Он принялся выпытывать, зачемЯ возрождаю идолопоклонство,И, как Друид, руническим письмомЯ высек чье-то имя на отвеснойСкале над Ротой, у опушки леса.Я ощущал в душе невозмутимость,Какая возникает на границеМеж старою любовью и досадой,И не старался избежать дознанья;И вот что я сказал ему: «ОднаждыС Джоанной мы гуляли на зареВ то восхитительное время года,Когда повсюду верба расцветаетИ золотыми жилами струитсяВ зеленых перелесках по холмам.Тропинка привела на берег РотыК крутой скале, глядящей на восток;И там пред величавою преградойЯ замер – я стоял и созерцалСкалу от основанья до вершины:На необъятной плоскости сплеталисьКусты, деревья, камни и цветы;Прелестная игра нежнейших красок,Объединенных властной красотой,Одним усильем восхищала сердце.Так я стоял минуты две – и вдругЛукавая Джоанна мой восторгЗаметила и громко рассмеялась.Скала как бы воспрянула от снаИ, вторя Деве, тоже рассмеялась;Им отвечала древняя Старуха,Сидящая на гулком Хэммарскаре;И Хелмкрег, и высокий Силвер-ХауПослали вдаль раскаты смеха; к югуЕго услышал Ферфилд, а за нимОткликнулся громами дальний Лохригг;Хелвеллин к ясным небесам вознесВеселье гордой Девы; старый СкиддоЗадул в свою трубу; сквозь облачкаДонесся снежный голос Гларамары;И Керкстон возвратил его к земле».Наш добрый друг Викарий мне внималС растерянной улыбкой изумленья,И мне пришлось сказать, что я не знаю,На самом деле братство древних горОткликнулось на смех иль, может быть,Я грезил наяву и был мой слухОбманут потаенными мечтами.Но только я уверен, что вдалиМы слышали раскатистое эхо,И милая Джоанна вдруг прильнулаКо мне, как будто требуя защиты.А восемнадцать месяцев спустя,Уже один, прохладным ясным утромЯ оказался около скалыИ в память о давнишнем верном чувствеЯ высек на живом ее гранитеРуническими буквами: ДЖОАННА.И я, и те, кто близок мне, зовемПрекрасную скалу Скалой Джоанны.

Сонеты

Стихи, посвященные национальной независимости и свободе

«С печалью смутной думал я не раз…»

С печалью смутной думал я не разО Бонапарте. Знал ли миг счастливыйСей человек? Что он из детства спас:Какие сны, надежды и порывы?Не в битвах, где начальствует приказ,Рождается правитель справедливый —Умом и волей твердый, как алмаз,Душой своей, как мать, чадолюбивый.Нет, мудрость повседневностью жива:Чем будничней, тем необыкновенней;Прогулки, книги, праздность – вот ступениНеоспоримой Мощи. ТаковаВласть подлинная, чуждая боренийМирских; и таковы ее права.

Кале, 15 августа 1802 года

Каких торжеств свидетелем я стал:Отныне Бонапарт приемлет званьеПожизненного консула. Признанье —Кумиру, и почет, и пьедестал!Бог весть, об этом ли француз мечтал?В Кале особенного ликованьяЯ не приметил – или упованья:Всяк о своем хлопочет. Я видалИные празднества в иное время:Какой восторг тогда в сердцах царил,Какой нелепый, юношеский пыл!Блажен, кто, не надеясь на владык,Сам осознал свое земное бремяИ жребий человеческий постиг.

На падение Венецианской республики, 1802

Ты часовым для Запада былаИ мусульман надменных подчинила.Венеция! Ни ложь врага, ни силаЕе дела унизить не могла.Она Свободы первенцем была,Рожденью своему не изменила,Весь мир девичьей красотой пленилаИ с морем вечным под венец пошла.Но час настал роскошного заката —Ни прежней славы, ни былых вождей!И что ж осталось? Горечь и расплата.Мы – люди! Пожалеем вместе с ней,Что все ушло, блиставшее когда-то,Что стер наш век и тень великих дней.

Туссену Лувертюру

Несчастнейший из всех людей, Туссен!Внимаешь ли напевам плугаря,Уносишься ли мыслью за моря, —Во мгле, среди глухих тюремных стен,—Будь тверд, о Вождь, и превозможешь плен!Поверженный – сражался ты не зря.Чело твое – как ясная заря,И знаю: гордый дух твой не согбен.Всё – даже ветра шелестящий лёт —Нашептывает о тебе. Живи!Сама земля и сам небесный свод —Великие союзники твои.Отчаяния горечь, жар любвиИ ум – вот непоборный твой оплот.

Лондон. Сентябрь 1802 года

Скажи, мой друг, как путь найти прямей,Когда притворство – общая зараза,И делают нам жизнь – лишь для показа —Портной, сапожник, повар и лакей.Скользи, сверкай, как в ясный день ручей,Не то пропал! В цене – богач, пролаза.Величье – не сюжет и для рассказа,Оно не тронет нынешних людей.Стяжательство, грабеж и мотовство —Кумиры наши, – то, что нынче в силе.Высокий образ мыслей мы забыли.Ни чистоты, ни правды – все мертво!Где старый наш святой очаг семейный,Где прежней веры дух благоговейный?

Мильтону

Как нынче, Мильтон, Англии ты нужен!Она – болото; меч, перо, амвон,Село и замок впали в смутный сон.Мы себялюбцы, и наш дух недужен.Вернись же к нам, дабы тобой разбуженБыл край родной и к жизни воскрешен!Пусть мощным, вольным, властным станет онИ с добродетелью исконной дружен.С душой, как одинокая звезда,И речью, словно гул стихии водной,Как небо чист, могучий и свободный,Ты бодро-благочестным был всегда,Взвалив на сердце, в простоте безгневной,Убогий труд работы повседневной.Лондон, 1802

Сонет, написанный на морском побережье близ Кале. Август 1802

Вечерняя звезда земли моей!Ты как бы в лоне Англии родномПокоишься в блистании огней,В закатном упоении своем.Ты стать могла бы светочем, гербомДля всех народов до скончанья дней.Веселым блеском, свежестью лучейИграла бы на знамени святом.Об Англии, простертой над тобой,Я думаю со страхом и мольбой,Исполненный мучительных тревог.В единстве жизни, славы и судьбыВы неразрывны – да хранит вас БогСреди пустой, бесчувственной толпы.

«Не хмурься, критик, не отринь сонета!..»

Не хмурься, критик, не отринь сонета!Он ключ, которым сердце открывалСвое Шекспир; Петрарка врачевалПечаль, когда звенела лютня эта;У Тассо часто флейтой он взывал;Им скорбь Камоэнса была согрета;Он в кипарисовый венок поэта,Которым Дант чело короновал,Вплетен, как мирт; он, как светляк бессонный,Вел Спенсера на трудный перевал,Из царства фей, дорогой потаенной;Трубой в руках у Мильтона он стал,Чье медногласье душу возвышало;Увы, труба звучала слишком мало!

«Отшельницам не тесно жить по кельям…»

Отшельницам не тесно жить по кельям;В пещерах жизнь пустыннику легка;Весь день поэт не сходит с чердака;Работница поет за рукодельем;Ткач любит стан свой; в Форнер-Фелльс к ущельямПчела с полей летит издалека,Чтоб утонуть там в чашечке цветка;И узники живут в тюрьме с весельем.Вот почему так любо мне замкнуть,В час отдыха, мысль вольную поэтаВ размере трудном тесного сонета.Я рад, когда он в сердце чье-нибудь,Узнавшее излишней воли бремя,Прольет отраду, как и мне, на время.

Сонет, написанный на Вестминстерском мосту 3 сентября 1802 года

Нет зрелища пленительней! И в комНе дрогнет дух бесчувственно-упрямыйПри виде величавой панорамы,Где утро – будто в ризы – все кругомОдело в Красоту. И каждый дом,Суда в порту, театры, башни, храмы,Река в сверканье этой мирной рамы,Все утопает в блеске голубом.Нет, никогда так ярко не вставалоТак первозданно солнце над рекой,Так чутко тишина не колдовала,Вода не знала ясности такой.И город спит. Еще прохожих мало,И в Сердце мощном царствует покой.

«Путь суеты – с него нам не свернуть!..»

Путь суеты – с него нам не свернуть!Проходит жизнь за выгодой в погоне;Наш род Природе – как бы посторонний,Мы от нее свободны, вот в чем жуть.Пусть лунный свет волны ласкает грудь,Пускай ветра зайдутся в диком стонеИли заснут, как спит цветок в бутоне, —Все это нас не может всколыхнуть.О Боже! Для чего в дали блаженнойЯзычником родиться я не мог!Своей наивной верой вдохновенный,Я в мире так бы не был одинок:Протей вставал бы предо мной из пеныИ дул Тритон в свой перевитый рог!

У моря

Вечерняя безветренная тишь.Монахине, свершающей обряд,Подобно время. Солнечный закатКак бы в своем покое потонул.У моря, как у райских врат, стоишь.Прислушайся: проснулся мощный Дух!Извечным ритмом наш волнует слухЕго сплошной громоподобный гул.Дитя мое, гуляя здесь со мной,Пусть и чужда ты мысли неземной —Но все ж твое чудесно естество.Преданью ты причастна круглый годИ сокровенный храм твой стережетНезримое тобою Божество.

«Признаться, я не очень-то охоч…»

Признаться, я не очень-то охочДо тихих радостей молвы скандальной;Судить соседей с высоты моральнойДа слухи в ступе без толку толочь —Про чью-то мать-страдалицу, про дочь —Строптивицу, – весь этот вздор банальныйСтирается с меня, как в зале бальнойРазметка мелом в праздничную ночь.Не лучше ль вместо словоговореньяС безмолвным другом иль наединеСидеть, забыв стремленья и волненья —Сидеть и слушать в долгой тишине,Как чайник закипает на огнеИ вспыхивают в очаге поленья?

«Я думал: «Милый край! Чрез много лет…»

Я думал: «Милый край! Чрез много лет,Когда тебя, даст Бог, увижу снова,Воспоминанья детства дорогого,Минувшей дружбы, радостей и бедМне будут тяжким бременем». Но нет!Я возвратился, – и тоска былогоМеня не мучит, не гнетет сурово,И слезы мне не застят белый свет.Растерянно, смущенно и сутулоСтоял я, озираючись вокруг:Как съежились ручей, и холм, и луг!Как будто Время палочкой взмахнуло…Стоял, смотрел – и рассмеялся вдруг,И всю мою печаль как ветром сдуло.

Бессонница

Земля в цвету и чистый небосвод,Жужжанье пчел, медлительное стадо,И шум дождя, и шум от водопада,И зрелость нив, и поздних птиц отлет —Я вспоминаю все – и сон нейдет,Но долго ждать еще рассвета надо.Ворвется щебет утреннего сада,Начнет кукушка свой печальный счет.Две ночи я в борьбе с бегущим сномГлаз не сомкнул, и вот сегодня – эта!Настанет утро – что за радость в нем,Когда не спал и маялся до света.Приди, поставь рубеж меж днем и днем,Хранитель сил и ясных дум поэта!

«Все море сплошь усеяли суда…»

Все море сплошь усеяли суда,Их, как по небу звезды, разметало:Одних на рейде волнами качало,Других несло неведомо куда.И шхуну заприметил я тогда:Чуть вздрагивая под толчками шквала,Она из бухты весело бежала,Своей оснасткой пышною горда.Что мне она! Но, глаз не отрывая,Я, как влюбленный, вслед глядел с тоской;Ей не страшна погода штилевая:Ее приход встряхнет любой покой…Она прошла вдоль мыса, покидаяЗалив, – и вышла на простор морской.

«Слаб человек и разуменьем слеп…»

«Слаб человек и разуменьем слеп;Тяжел он для Удачи легкокрылой,Беспомощен пред Памятью унылойИ в тщетной жажде Радости нелеп!» —Так думал тот, кто сумерки судебВпервые озарил волшебной Силой,Что сразу вознесла Рассудок хилыйНад тусклой явью будничных потреб.Воображенье – вот сей дар желанный,Свет мысленный и истинный оплот,Лишь амарант его благоуханныйЧело страдальца тихо обовьет, —Его не сдуют бедствий ураганы,Его и ветер скорби не сомнет.

«О Сумрак, предвечерья государь!..»