После этого следует еще восьмистишие, самое главное. Но я задержусь здесь, чтобы сказать о работе переводчика. «Люси Грей» – одно из тех «простых» стихотворений, которые так легко загубить плохим переводом. Более того, я утверждаю, что и хороший, и даже очень хороший перевод загубили бы это стихотворение, превратили бы его в бессмыслицу. Здесь требовался перевод конгениальный, и только так я могу оценивать работу Игн. Ивановского. Нигде ни стыка, ни ухаба. Поток баллады так же прозрачен и чист, как в оригинале. А последние восемь строк (скажу вам кощунственную вещь) по-русски, кажется, звучат даже лучше, чем по-английски:
Но до сих пор передают,Что Люси Грей жива,Что и теперь ее приют —Лесные острова.Она болотом и лескомПетляет наугад,Поет печальным голоскомИ не глядит назад.Стихотворение это – не сентиментальное (хотя многие стихи Вордсворта вполне укладываются в рамки сентиментализма XVIII века), не романтическое (хотя автора числят среди родоначальников английского романтизма); оно – символическое. И хотя символизм в Англии начинается с Уильяма Блейка и в его самиздатовских «Песнях невинности» (1789) уже есть стихи о потерявшихся детях, но символизм Блейка – явный, с открытыми намерениями. «Заблудившийся мальчик» или «Мальчик найденный» как бы заранее объявляют: мы стихи-эмблемы, стихи-аллегории. В то время как «Люси Грей» ни о чем не объявляет, и символизм этих стихов (если я прав, что он там есть) не лезет на глаза, «как сахар прошлогоднего варенья».
Люси Грей – это сама душа человеческая, вышедшая с фонарем, чтобы помочь другой душе, и заблудившаяся в пути. Она изначально обреченно одинока; можно лишь издалека заметить ее в рассветных потемках, услышать «печальный голосок». И зачем ей оглядываться назад, когда перед ней такая далекая и одинокая дорога? Печаль и одиночество, которыми щедро была наделена уже первая Люси, в этой балладе возводятся в степень тождества (‘a solitary child’); автор убавил лет своей Люси, потому что душа – всегда девочка, puella, как сказано у Стивенса.
VIIПрирода – великий источник добра, но есть другой – детство, которое человек хранит и несет в себе, божественный свет, который со временем тускнеет и гаснет в душе; но память может воскресить его, хотя бы на время. Это тема оды Вордсворта «Отголоски бессмертия по воспоминаниям раннего детства» (1802–1804); критики часто называют ее просто «Одой о бессмертии» или «великой одой». Вордсворт очень ценил ее и завершал ею свои собрания стихотворений 1807 и 1815 годов. В любой хрестоматии английской поэзии вы найдете эти строки:
Рожденье наше – только лишь забвенье;Душа, что нам дана на срок земной,До своего на свете пробужденьяЖивет в обители иной;Но не в кромешной темноте,Не в первозданной наготе,А в ореоле славы мы идемИз мест святых, где был наш дом!Вордсворт был не первым, воспевшим младенческое состояние души. Об этом писал Уильям Блейк в «Песнях невинности», а задолго до него – религиозные поэты XVII века Генри Воэн (1622–1695) и Томас Траэрн (1636–1674). Для Траэрна его детские воспоминания были неиссякаемым родником восторга перед миром. «Как ангел, слетел я на землю! Каким ярким виделось всё вокруг, когда я впервые явился среди его творений! Какое сияние меня короновало!» – писал он в стихотворении «Чудо» (прозаический перевод). В унисон с ним Воэн так начинает свое «Возвращение»:
Благословенна память днейБлаженной младости моей,Когда еще я знать не мог,Зачем живу свой новый срок…[6]Для Воэна несомненно, что путь праведной души – возвращение в детство: «Мое вперед ведет назад». Вордсворт как бы развивает эту мысль. «Дитя озарено сияньем божьим», говорит он, в ребенке заключены вся философия и всё бессмертие; и пусть сияние детства с годами меркнет, оно не вовсе исчезает:
О счастье, что в руине нежилойЕще хранится дух жилого крова,Что память сохраняет под золойЖивые искорки былого!На смену ушедшему младенческому раю приходит новая мудрость, которую человек извлекает из опыта страдания и понимания, сочувствия и веры. И Вордсворт заканчивает свою оду хвалой человеческому сердцу, его созревшей тяжести, венчающей ту пору жизни, когда цветок юности отцвел и порывы осеннего ветра все злее и холоднее:
Лик солнечный, склоняясь на закат,Окрашивает облака иначе —Задумчивей, спокойней, мягче:Трезвее умудренный жизнью взгляд.Тебе спасибо, сердце человечье,За тот цветок, что ветер вдаль унес,За всё, что в строки не могу облечь я,За то, что дальше слов и глубже слез.VIIIВ 1835 году, после смерти Саути, Вордсворт был назначен поэтом-лауреатом; свои обязанности он отправлял безукоризненно, то есть никак: за 15 лет не написал ни одного официального стихотворения. В это время его уже почитали как живого классика. Но признание пришло не сразу. Вплоть до 1820 года Вордсворта, по словам современника, «топтали ногами». Байрон издевался над ним и в «Чайльд Гарольде», и в «Дон Жуане», Китса раздражала его проповедническая поза, Шелли назвал его «евнухом Природы». У него было немало поклонников и сторонников; тем не менее книги Вордсворта распродавались вяло; известна пародия Хартли Кольриджа (сына Сэмюэла):
Среди нехоженых дорогПисатель проживал.Его понять никто не могИ мало кто читал…Надо сказать, что Вордсворт как будто подставлялся под пародии. Взять, к примеру, его длинное стихотворение «Слабоумный мальчик» («The Idiot Boy»), где слабоумного подростка посылают за подмогой в город на ночь глядя и после этого ищут до утра – но слава богу, находят. Мальчик отпустил поводья и, пока его конек щипал траву, мечтал в седле, слушая крики филинов и смотря на луну. Когда его потом спросили, что он видел и слышал ночью, мальчик ответил: «Петухи кричали: ту-ит, ту-гу! И солнышко холодило!» Увы, Байрон не мог пропустить столь явной подставки; свой фрагмент о «простаке Вордсворте» в сатире «Английские барды и шотландские обозреватели» (1809) он заключает без церемоний: мол, каждый, кто прочтет стихи о славном идиоте, неминуемо сделает вывод, что герой рассказа – сам поэт.
Или возьмем другое стихотворение «Нас семеро» из «Лирических баллад». Из семерых братьев и сестер двое умерли, двое уехали в город, двое ушли в плавание, но «простодушная девочка», которой не дано понять, что такое смерть, упрямо отвечает на вопрос автора: «Нас семеро». Тот пытается воздействовать на нее арифметикой, задавая задачи вроде того: «Вас было семь, двое уплыли на корабле (или двое умерли), сколько осталось?» – но получает неизменный ответ: «Нас семеро». Я уверен, что сцена с Браконьером и Бобром в «Охоте на Снарка», когда они вдвоем пытаются сосчитать, сколько раз прокричал Хворобей, основана именно на этом стихотворении:
«Это – легкий пример, – заявил Браконьер, —Принесите перо и чернила;Я решу вам шутя этот легкий пример,Лишь бы только бумаги хватило».Тут Бобер притащил две бутылки чернил,Кипу лучшей бумаги в портфеле…Обитатели гор выползали из норИ на них с любопытством смотрели.Вордсворт был одной из любимых мишеней Кэрролла-пересмешника. Помните песню про «старичка, сидящего на стене», которую Белый Рыцарь предлагает спеть «в утешение» Алисе?
«А она длинная? – подозрительно спрашивает девочка, уставшая от слышанных за день стихов. «Длинная, – отвечает Рыцарь. – Но очень, очень красивая! Когда я ее пою, все рыдают… или…» – «Или что?» – спрашивает Алиса. «Или не рыдают», – заканчивает Белый Рыцарь.
Так до сих происходит с Вордсвортом. Одни рыдают от «Лирических баллад», другие – нет. Но само мгновенное отождествление Вордсворта с Белым Рыцарем, поющим «его песню», происходит – словно два неукротимых чудачества накладываются друг на друга.
Песня про старичка на стене, как можно прочесть в любых комментариях к «Алисе», пародирует стихотворение Вордсворта «Решимость и свобода» («Resolution and Independence»). Как и «Нас семеро», оно представляет серию докучных вопросов автора к совершенно незнакомому человеку. В данном случае встречным оказывается ветхий, согнутый пополам старик, собирающий пиявок в лесном болоте.
Диалогу предшествует длинная экспозиция. Автор бродит по лесу, размышляя о горьких судьбах поэтов, которых в конце пути ожидают нищета, болезни, отчаянье и безумие. Тени Чаттертона и Бернса проходят перед ним; и, когда он говорит со стариком, навязчивые мысли то и дело заглушают речь собеседника. Эту мизансцену блестяще воспроизвел Кэрролл в своей пародии:
Я рассказать тебе бы мог,Как повстречался мнеКакой-то древний старичок,Сидящий на стене.Спросил я: «Старый, старый дед,Чем ты живешь? На что?»Но проскочил его ответ,Как пыль сквозь решето.– Ловлю я бабочек большихНа берегу реки,Потом я делаю их нихБлины и пирожкиИ продаю их морякам —Три штуки за пятак.И, в общем, с горем пополамСправляюсь кое-как.В конце концов автор (не пародии, а спародированного стихотворения) утверждается в мысли, что старик, выбравший сам свою судьбу и ничего не боящийся, послан ему недаром. «Господи! – восклицает он. – Будь мне подмогой и оплотом. Я никогда не забуду этого Ловца Пиявок на пустынном болоте»[7].
Вот я и спрашиваю: почему Вордсворт в качестве примера для поэта выбрал старика с такой странной профессией – ловца пиявок? Не странно ли? Для русского читателя, знакомого только с одним литературным героем этой профессии – продавцом лечебных пиявок Дуремаром, другом Карабаса Барабаса, – странно вдвойне.
Я не верю в случайность поэтического выбора, хотя и не могу четко объяснить его смысл. Я только чувствую, что в основе этой странности – настоящая лирическая смелость. Что же до связи пиявок и поэзии, может быть, суть в том, что поэзия оттягивает дурную кровь человечества и тем его лечит. Дурная кровь – плотское, варварское, дохристианское. Поэзия способна очищать душу от дурных страстей. Добавлять ничего не нужно, ведь Бог все дал человеку в момент творения, надо лишь убавить, отнять лишнее, зараженное змеем. Может быть, в этом и разгадка?
IXЗа свою жизнь Вордсворт написал более 500 сонетов, среди которых много замечательных. Жанр сонета был полузабыт в эпоху Просвещения, и хотя Вордсворт был не первым в своем поколении, кто вспомнил о нем (первым был, кажется, Уильям Боулз), но именно Вордсворту принадлежит заслуга воскрешения сонета в английской поэзии XIX века. В своей лирике он двигался от баллады к сонету; с годами эта форма все больше выходила у него на первый план. Среди сонетов Вордсворта есть политические, пейзажные, «церковные» и прочие; но шедевры в этом трудном жанре зависят не от темы, а от степени воплощения основного принципа сонета: великое в малом.
Этот принцип сонета, как мы видим, хорошо сочетается с ранее определившейся установкой поэта: находить необыкновенное – в обыденном, красоту – «в повседневном лице Природы». Для мгновения лирического «отрыва» от житейской суеты Вордсворт находит сравнение, по своей необычности не уступающее самым удивительным кончетти поэтов-метафизиков:
…весь этот вздор банальныйСтирается с меня, как в зале бальнойРазметка мелом в праздничную ночь[8].Сонет Вордсворта оказывается семимильными башмаками, в которых можно совершать огромные шаги во времени и пространстве. Восхищаясь подснежниками, цветущими под бурей, поэт сравнивает их с воинством древних:
Взгляни на доблестных – и удостойСравненьем их бессмертные знамена.Так македонская фаланга в бойСтеною шла – и так во время оноГерои, обреченные судьбой,Под Фивами стояли непреклонно[9].В другом сонете он вглядывается в сумрак и видит мир как бы глазами своего пращура – косматого дикаря:
Что мог узреть он в меркнущем простореПред тем, как сном его глаза смежило? —То, что доныне видим мы вдали:Подкову темных гор, и это море,Прибой и звезды – все, что есть и былоОт сотворенья неба и земли.Предвосхищая методы кино, Вордсворт умеет неожиданно изменить оптику и завершить «панораму» – «наездом» и крупным планом:
На мощных крыльях уносясь в зенит,Пируя на заоблачных вершинах,Поэзия с высот своих орлиныхПорой на землю взоры устремит —И, в дол слетев, задумчиво следит,Как манят пчел цветы на луговинах,Как птаха прыгает на ножках длинныхИ паучок на ниточке скользит.Мне кажется, что ранний сонет Джона Китса «К Одиночеству», с точки зрения его монтажа, есть прямая имитация сонета Вордсворта:
«О Одиночество! если мне суждено с тобой жить, то пусть это будет не среди бесформенной кучи мрачных зданий; взберемся с тобой на крутизну – в обсерваторию Природы, откуда долина, ее цветущие склоны, кристальное колыханье ручья, покажутся не больше пяди; позволь мне быть твоим стражем под ее раскидистыми кронами, где прыжок оленя спугивает пчелу с наперстянки…»[10]
Здесь у Китса не Поэзия, а ее подруга Одиночество, не заоблачные вершины, а крутая гора (обсерватория Природы), но сама смена планов – от головокружительной высоты до пчел на луговинах, до отдельного цветка или паучка – та же самая.
Это стихотворение Джона Китса, по моему предположению, привлекло внимание Николая Огарева, который в 1856 году написал свое подражание:
О, если бы я мог на час одинОтстать от мелкого брожения людского,Я радостно б ушел туда, за даль равнин,На выси горные, где свежая дуброваЗеленые листы колышет и шумит,Между кустов ручей серебряный бежит,Жужжит пчела, садясь на стебель гибкий,И луч дневной дрожит сквозь чащи зыбкой…(Н. Огарев. Sehnsucht)Увлеченный этим широким размахом поэтического маятника: город – выси горные – пчела на качающейся травинке, Огарев и пошел за Китсом, который, в свою очередь, шел за Вордсвортом.
В России судьба Вордсворта сложилась не очень удачно. Лорд Байрон оказался ближе русскому сердцу. Даже сентиментальный Жуковский мгновенно зажегся Байроном, а к предложению Пушкина переводить Вордсворта (который предположительно должен быть ему «по руке») остался равнодушен – не разглядел.
На родине поэтическая иерархия обратная: Вордсворта помещают значительно выше Байрона. В чем причина этой незыблемой репутации «поэта Природы» на протяжении вот уже двух веков? Наверное, как раз в том, что Уильям Вордсворт – очень английский поэт. Задумчивый, упрямый, мягкосердечный; его поэтический герб выкрашен в зеленый цвет, напоминающий одновременно об английских пастбищах и о том, что «man is but grass»[11]. Господь, сотворивший и тигра, и овечку, решил сразу после Блейка подарить миру Вордсворта.
Г. Кружков
Anthologia
Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства при повторном путешествии на берега реки Уай 13 июля 1798 года
Пять лет прошло; зима, сменяя лето,Пять раз являлась! И опять я слышуНегромкий рокот вод, бегущих с гор,Опять я вижу хмурые утесы —Они в глухом, уединенном местеВнушают мысли об уединеньеДругом, глубоком, и соединяютОкрестности с небесной тишиной.Опять настала мне пора прилечьПод темной сикоморой и смотретьНа хижины, сады и огороды,Где в это время года все плоды,Незрелые, зеленые, сокрытыСреди густой листвы. Опять я вижуЖивые изгороди, что ползут,Подобно ответвленьям леса; мызы,Плющом покрытые; и дым витой,Что тишина вздымает меж деревьев!И смутно брезжат мысли о бродягах,В лесу живущих, или о пещере,Где у огня сидит отшельник.ДолгоНе видел я ландшафт прекрасный этот,Но для меня не стал он смутной грезой.Нет, часто, сидя в комнате унылойСредь городского шума, был ему яОбязан в час тоски приятным чувством,Живящим кровь и в сердце ощутимым,Что проникало в ум, лишенный скверны,Спокойным обновлением; и чувстваОтрад забытых, тех, что, может быть,Немалое влияние окажутНа лучшее, что знает человек, —На мелкие, невидные деяньяЛюбви и доброты. О, верю я:Иным я, высшим даром им обязан,Блаженным состояньем, при которомВсе тяготы, все тайны и загадки,Все горькое, томительное бремяВсего непознаваемого мираОблегчено покоем безмятежным,Когда благие чувства нас ведут,Пока телесное дыханье нашеИ даже крови ток у нас в сосудахЕдва ль не прекратится – тело спит,И мы становимся живой душой,А взором, успокоенным по волеГармонии и радости глубокой,Проникнем в суть вещей.И если в этомЯ ошибаюсь, все же – ах! – как частоВо тьме, средь обликов многообразныхБезрадостного дня, когда все в миреВозбуждено бесплодной суетой, —Как часто я к тебе стремился духом,Скиталец Уай, текущий в диких чащах,Как часто я душой к тебе стремился.А ныне, при мерцанье зыбких мыслей,В неясной дымке полуузнаваньяИ с некоей растерянностью грустнойВ уме картина оживает вновь:Я тут стою, не только ощущаяОтраду в настоящем, но отрадноМне в миге этом видеть жизнь и пищуГрядущих лет. Надеяться я смею,Хоть я не тот, каким я был, когда,Попав сюда впервые, словно лань,Скитался по горам, по берегамГлубоких рек, ручьев уединенных,Куда вела природа; я скорееНапоминал того, кто убегаетОт страшного, а не того, кто ищетОтрадное. Тогда была природа(В дни низменных, мальчишеских утех,Давно прошедших бешеных восторгов)Всем для меня. Я описать не в силахСебя в ту пору. Грохот водопадаМеня преследовал, вершины скал,Гора, глубокий и угрюмый лес —Их очертанья и цвета рождалиВо мне влеченье – чувство и любовь,Которые чуждались высших чар,Рожденных мыслью, и не обольщалисьНичем незримым. – Та пора прошла,И больше нет ее утех щемящих,Ее экстазов буйных. Но об этомЯ не скорблю и не ропщу: взаменЯ знал дары иные, и обильноВозмещены потери. Я теперьНе так природу вижу, как поройБездумной юности, но часто слышуЧуть слышную мелодию людскуюПечальную, без грубости, но в силахСмирять и подчинять. Я ощущаюПрисутствие, палящее восторгом,Высоких мыслей, благостное чувствоЧего-то, проникающего вглубь,Чье обиталище – лучи заката,И океан, и животворный воздух,И небо синее, и ум людской —Движение и дух, что направляетВсе мыслящее, все предметы мыслей,И все пронизывает. Потому-тоЯ до сих пор люблю леса, лугаИ горы – все, что на земле зеленойМы видеть можем; весь могучий мирУшей и глаз – все, что они приметятИ полусоздадут; я рад признатьВ природе, в языке врожденных чувствЧистейших мыслей якорь, пристань сердца,Вожатого, наставника и душуПрироды нравственной моей.Быть может,Не знай я этого, мой дух в упадокПрийти бы мог; со мной ты на брегахРеки прекрасной – ты, мой лучший друг,Мой милый, милый друг; в твоих речахБылой язык души моей я слышу,Ловлю былые радости в сверканьеТвоих безумных глаз. О да! ПокаЕще в тебе я вижу, чем я был,Сестра любимая! Творю молитву,Уверен, что Природа не предастЕе любивший дух: ее веленьемВсе годы, что с тобой мы вместе, сталиЧредою радостей; она способнаТак мысль настроить нашу, так исполнитьПрекрасным и покойным, так насытитьВозвышенными думами, что ввекЗлословие, глумленье себялюбцев,Поспешный суд, и лживые приветы,И скука повседневной суетыНе одолеют нас и не смутятВеселой веры в то, что все кругомПолно благословений. Пусть же месяцТебя в часы прогулки озарит,Пусть горный ветерок тебя обвеет,И если ты в грядущие годаЭкстазы безрассудные заменишьСпокойной, трезвой радостью, и умВсе облики прекрасного вместит,И в памяти твоей пребудут вечноГармония и сладостные звуки —О, если одиночество и скорбьПознаешь ты, то как целебно будетТебе припомнить с нежностью меняИ увещания мои! Быть может,Я буду там, где голос мой не слышен,Где не увижу взор безумный твой,Зажженный прошлой жизнью, – помня все же,Как мы на берегу прекрасных водСтояли вместе; как я, с давних порПрироды обожатель, не отрексяОт моего служенья, но пылалВсе больше – о! – все пламеннее рвеньемЛюбви святейшей. Ты не позабудешь,Что после многих странствий, многих летРазлуки эти чащи и утесыИ весь зеленый край мне стал дороже…Он сам тому причиной – но и ты!Люси
I.Какие тайны знает страсть!Но только тем из вас,Кто сам любви изведал власть,Доверю свой рассказ.Когда, как роза вешних дней,Любовь моя цвела,Я на свиданье мчался к ней,Со мной луна плыла.Луну я взглядом провожалПо светлым небесам.А конь мой весело бежал —Он знал дорогу сам.Вот наконец фруктовый сад,Взбегающий на склон.Знакомый крыши гладкий скатЛуною озарен.Охвачен сладкой властью сна,Не слышал я копытИ только видел, что лунаНа хижине стоит,Копыто за копытом, коньПо склону вверх ступал.Но вдруг луны погас огонь,За крышею пропал.Тоска мне сердце облегла,Чуть только свет погас.«Что, если Люси умерла?» —Сказал я в первый раз.II.Среди нехоженых дорог,Где ключ студеный бил,Ее узнать никто не могИ мало кто любил.Фиалка пряталась в лесах,Под камнем чуть видна.Звезда мерцала в небесахОдна, всегда одна.Не опечалит никого,Что Люси больше нет,Но Люси нет – и оттогоТак изменился свет.III.К чужим, в далекие краяЗаброшенный судьбой,Не знал я, родина моя,Как связан я с тобой.Теперь очнулся я от снаИ не покину вновьТебя, родная сторона —Последняя любовь.В твоих горах ютился дом.Там девушка жила.Перед родимым очагомТвой лен она пряла.Твой день ласкал, твой мрак скрывалЕе зеленый сад.И по твоим холмам блуждалЕе прощальный взгляд.IV.Забывшись, думал я во сне,Что у бегущих летНад той, кто всех дороже мне,Отныне власти нет.Ей в колыбели гробовойВовеки сужденоС горами, морем и травойВращаться заодно.Люси Грей, или Одиночество
Не раз я видел Люси ГрейВ задумчивой глуши,Где только шорохи ветвей,И зной, и ни души.Никто ей другом быть не могСреди глухих болот.Никто не знал, какой цветокВ лесном краю растет.В лесу встречаю я дроздаИ зайца на лугу,Но милой Люси никогдаЯ встретить не смогу.– Эй, Люси, где-то наша мать,Не сбилась бы с пути.Возьми фонарь, ступай встречать,Стемнеет – посвети.– Отец, я справлюсь дотемна,Всего-то три часа.Еще едва-едва лунаВзошла на небеса.– Иди, да только не забудь,Мы к ночи бурю ждем. —И Люси смело вышла в путьСо старым фонарем.Стройна, проворна и легка,Как козочка в горах,Она ударом башмакаВзметала снежный прах.Потом спустился полог тьмы,Завыло, замело.Взбиралась Люси на холмы,Но не пришла в село.Напрасно звал отец-старик.Из темноты в ответНе долетал ни плач, ни крикИ не маячил свет.А поутру с немой тоскойСмотрели старикиНа мост, черневший над рекой,На ветлы у реки.Отец промолвил: – От бедыНи ставней, ни замков. —И вдруг заметил он следыЗнакомых башмаков.Следы ведут на косогор,Отчетливо видны,Через проломанный заборИ дальше вдоль стены.Отец и мать спешат вперед.До пояса в снегу.Следы идут, идут – и вотОни на берегу.На сваях ледяной нарост,Вода стремит свой бег.Следы пересекают мост…А дальше чистый снег.Но до сих пор передают,Что Люси Грей жива,Что и теперь ее приют —Лесные острова.Она болотом и лескомПетляет наугад,Поет печальным голоскомИ не глядит назад.Нарциссы
Как тучи одинокой тень,Бродил я, сумрачен и тих,И встретил в тот счастливый деньТолпу нарциссов золотых.В тени ветвей у синих водОни водили хоровод.Подобно звездному шатру,Цветы струили зыбкий светИ, колыхаясь на ветру,Мне посылали свой привет.Их были тысячи вокруг,И каждый мне кивал, как друг.Была их пляска весела,И видел я, восторга полн,Что с ней сравниться не моглаМедлительная пляска волн.Тогда не знал я всей ценыЖивому золоту весны.Но с той поры, когда впотьмахЯ тщетно жду прихода сна,Я вспоминаю о цветах,И, радостью осенена,На том лесистом берегуДуша танцует в их кругу.Ночь
Ночное небоПокрыто тонкой тканью облаков;Неявственно, сквозь эту пелену,Просвечивает белый круг луны.Ни дерево, ни башня, ни скалаЗемли не притеняют в этот час.Но вот внезапно хлынуло сиянье,Притягивая путника, которыйЗадумчиво бредет своей дорогой.И видит он, глаза подъемля к небу,В разрыве облаков – царицу ночи:Во всем ее торжественном величьеОна плывет в провале темно-синемВ сопровожденье ярких, колких звезд:Стремительно они несутся прочь,Из глаз не исчезая; веет ветер,Но тихо все, ни шороха в листве…Провал средь исполинских облаковВсе глубже, все бездонней. НаконецВидение скрывается, и ум,Еще восторга полный, постепенноОбъемлемый покоем, размышляетОб этом пышном празднестве природы.Отголоски бессмертия по воспоминаниям раннего детства
Ода
IКогда-то все ручьи, луга, лесаВеликим дивом представлялись мне;Вода, земля и небесаСияли, как в прекрасном сне,И всюду мне являлись чудеса.Теперь не то – куда ни погляжу,Ни в ясный полдень, ни в полночной мгле,Ни на воде, ни на землеЧудес, что видел встарь, не нахожу.IIДождь теплый прошумит —И радуга взойдет;Стемнеет небосвод —И лунный свет на волнах заблестит;И тыщи ярких глазЗажгутся, чтоб сверкатьТам, в головокружительной дали!Но знаю я: какой-то свет погас,Что прежде озарял лицо земли.IIIЯ слышу пение лесных пичуг,Гляжу на скачущих ягнят,На пестрый лугИ не могу понять, какою вдругПечалью я объят,И сам себя виню,Что омрачаю праздник, и гонюТень горестную прочь;Чтоб мне помочь,Гремит веселым эхом водопадИ дует ветерокС высоких гор;Куда ни кину взор,Любая тварь, любой росток —Все славят май.О, крикни громче, крикни и сломайЛед, что плитою мне на сердце лег,Дитя лугов, счастливый пастушок!IVПрироды твари, баловни весны!Я слышу перекличку голосов;Издалека слышныВ них страстная мольба и нежный зов.Веселый майский шум!Я слышу, чувствую его душой.Зачем же я угрюмИ на всеобщем празднестве – чужой?О, горе мне!Все радуются утру и весне,Срывая в долах свежие цветы,Резвяся и шутя;Смеется солнце с высоты,И на коленях прыгает дитя;Для счастья нет помех!Я вижу всё, я рад за всех…Но дерево одно среди долин,Но возле ног моих цветок одинМне с грустью прежний задают вопрос:Где тот нездешний сон?Куда сокрылся он?Какой отсюда вихрь его унес?VРожденье наше – только лишь забвенье;Душа, что нам дана на срок земной,До своего на свете пробужденьяЖивет в обители иной;Но не в кромешной темноте,Не в первозданной наготе,А в ореоле славы мы идемИз мест святых, где был наш дом!Дитя озарено сияньем Божьим;На мальчике растущем тень тюрьмыСгущается с теченьем лет,Но он умеет видеть среди тьмыСвет радости, небесный свет;Для юноши лишь отблеск остается —Как путеводный лучСреди закатных тучИли как свет звезды со дна колодца;Для взрослого уже погас и он —И мир в потемки будней погружен.VIЗемля несет охапками дарыПриемному сыночку своему(И пленнику), чтобы его развлечь,Чтобы он радовался и резвился —И позабыл в пылу игрыТу, ангельскую, речь,Свет, что сиял ему,И дивный край, откуда он явился.VIIВзгляните на счастливое дитя,На шестилетнего султана:Как подданными правит он шутя —Под ласками восторженной мамаши,Перед глазами гордого отца!У ног его листок, подобье планаСудьбы, что сам он начертал,Вернее, намечталВ своем уме: победы, кубки, чаши;Из боя – под венец, из-под венца —На бал, и где-то там маячитКакой-то поп, какой-то гроб,Но это ничего не значит;Он это все отбрасывает, чтобНачать сначала; маленький актер,Он заново выучивает роли,И всякий фарс, и всякий вздорИграет словно поневоле —Как будто с неких порВсему на свете он постигнул ценуИ изучил «комическую сцену»,Как будто жизнь сегодня, и вчера,И завтра – бесконечная игра.VIIIО ты, чей вид обманывает взор,Тая души простор;О зрящее среди незрячих око,Мудрец, что свыше тайной награжденБессмертия, – читающий глубокоВ сердцах людей, в дали времен:Пророк благословенный!Могучий ясновидец вдохновенный,Познавший все, что так стремимся мыПознать, напрасно напрягая силы,В потемках жизни и во тьме могилы, —Но для тебя ни тайны нет, ни тьмы!Тебя Бессмертье осеняет,И Правда над тобой сияет,Как ясный день; могила для тебя —Лишь одинокая постель, где, лежаВо мгле, бессонницею мысли множа,Мы ждем, когда рассвет блеснет, слепя;О ты, дитя по сущности природной,Но духом всемогущий и свободный,Зачем так жаждешь тыСтать взрослым и расстаться безвозвратноС тем, что в тебе сошлось так благодатно?Ты не заметишь роковой черты —И взвалишь сам себе ярмо на плечи,Тяжелое, как будни человечьи!IXО счастье, что в руине нежилойЕще хранится дух жилого крова,Что память сохраняет под золойЖивые искорки былого!Благословенна память ранних дней —Не потому, что это было времяПростых отрад, бесхитростных затей —И над душой не тяготело бремяСтрастей – и вольно вдаль ее влеклаНадежда, простодушна и светла, —Нет, не затем хвалу моюЯ детской памяти пою —Но ради тех мгновенийДогадок смутных, страхов, озарений,Осколков тайны – тех чудесных крох,Что дарит нам высокая свобода,Пред ней же наша смертная природаДрожит, как вор, застигнутый врасплох;Но ради той, полузабытой,Той, первой, – как ни назови —Тревоги, нежности, любви,Что стала нашим светом и защитойОт злобы мира, – девственно сокрытойЛампадой наших дней;Храни нас, направляй, лелей,Внушай, что нашей жизни ток бурлящий —Лишь миг пред ликом вечной тишины,Что осеняет наши сны, —Той истины безмолвной, но звучащейС младенчества в людских сердцах,Что нас томит, и будит, и тревожит;Ее не заглушат печаль и страх,Ни скука, ни мятеж не уничтожат.И в самый тихий час,И даже вдалеке от океанаМы слышим вещий гласРодной стихии, бьющей неустанноВ скалистый брег,И видим тайным окомДетей, играющих на берегу далеком,И вечных волн скользящий мерный бег.XТак звонче щебечи, певец пернатый!Пляшите на лугуРезвей, ягнята!Я с вами мысленно в одном кругу —Со всеми, кто ликует и порхает,Кто из свистульки трели выдувает,Веселый славя май!Пусть то, что встарь сияло и слепило,В моих зрачках померкло и остыло,И тот лазурно-изумрудный райУж не воротишь никакою силой, —Прочь, дух унылый!Мы силу обретемВ том, что осталось, в том прямомБогатстве, что вовек не истощится,В том утешенье, что таитсяВ страдании самом,В той вере, что и смерти не боится.XIО вы, Озера, Рощи и Холмы,Пусть никогда не разлучимся мы!Я ваш – и никогда из вашей властиНе выйду; мне дано такое счастьеЛюбить вас вопреки ушедшим дням;Я радуюсь бегущим вскачь ручьямНе меньше, чем когда я вскачь пускалсяС ручьями наравне,И нынешний рассвет не меньше дорог мне,Чем тот, что в детстве мне являлся.Лик солнечный, склоняясь на закат,Окрашивает облака иначе —Задумчивей, спокойней, мягче:Трезвее умудренный жизнью взгляд.Тебе спасибо, сердце человечье,За тот цветок, что ветер вдаль унес,За все, что в строки не могу облечь я,За то, что дальше слов и глубже слез.Лирические баллады
Гуди Блейк и Гарри Джилл
Правдивая история
Какая хворь, какая силаИ дни, и месяцы подрядТак сотрясает Гарри Джилла,Что зубы у него стучат?У Гарри недостатка нетВ жилетах, шубах меховых.И все, во что больной одет,Согрело б и девятерых.В апреле, в декабре, в июне,В жару ли, в дождь ли, в снегопад,Под солнцем или в полнолуньеУ Гарри зубы всё стучат!Все то же с Гарри круглый год —Твердит о нем и стар и млад:Днем, утром, ночи напролетУ Гарри зубы всё стучат!Он молод был и крепко слаженДля ремесла гуртовщика:В его плечах косая сажень,Кровь с молоком – его щека.А Гуди Блейк стара была,И каждый вам поведать мог,В какой нужде она жила,Как темный дом ее убог.За пряжею худые плечиНе распрямляла день и ночь.Увы, случалось и на свечиЕй было накопить невмочь.Стоял на хладной сторонеХолма ее промерзший дом.И уголь был в большой ценеВ селенье отдаленном том.Нет близкой у нее подруги,Делить ей не с кем кров и снедь,И ей в нетопленой лачугеОдной придется умереть.Лишь ясной солнечной порой,С приходом летнего тепла,Подобно птичке полевой,Она бывает весела.Когда ж затянет льдом потоки —Ей жизнь и вовсе невтерпеж.Так жжет ее мороз жестокий,Что кости пробирает дрожь!Когда так пусто и мертвоЕе жилище в поздний час, —О, догадайтесь, каковоОт стужи не смыкать ей глаз!Ей счастье выпадало редко,Когда, вокруг чиня разбой,К ее избе сухие веткиИ щепки ветер гнал ночной.Не поминала и молва,Чтоб Гуди запасалась впрок.И дров хватало ей едваЛишь на один-другой денек.Когда мороз пронзает жилыИ кости старые болят —Плетень садовый Гарри ДжиллаЕе притягивает взгляд.И вот, очаг покинув свой,Едва угаснет зимний день,Она озябшею рукойНащупывает тот плетень.Но о прогулках Гуди старойДогадывался Гарри Джилл.Он мысленно грозил ей карой,Он Гуди подстеречь решил.Он шел выслеживать ееВ поля ночные, в снег, в метель,Оставив теплое жилье,Покинув жаркую постель.И вот однажды за скирдоюТаился он, мороз кляня.Под яркой полною луноюХрустела мерзлая стерня.Вдруг шум он слышит и тотчасС холма спускается, как тень:Да это Гуди Блейк как разЯвилась разорять плетень!Был Гарри рад ее усердью,Улыбкой злобною расцвел,И ждал, покуда – жердь за жердью —Она наполнит свой подол.Когда ж пошла она без силОбратно с ношею своей —Свирепо крикнул Гарри ДжиллИ преградил дорогу ей.И он схватил ее рукою,Рукой тяжелой, как свинец,Рукою крепкою и злою,Вскричав: «Попалась, наконец!»Сияла полная луна.Поклажу наземь уронив,Взмолилась Господу она,В снегу колени преклонив.Упав на снег, взмолилась ГудиИ руки к небу подняла:«Пускай он вечно мерзнуть будет!Господь, лиши его тепла!»Такой была ее мольба.Ее услышал Гарри Джилл —И в тот же миг от пят до лбаОзноб всего его пронзил.Всю ночь трясло его, и утромЕго пронизывала дрожь.Лицом унылым, взором мутнымСтал на себя он не похож.Спастись от стужи не помогЕму извозчичий тулуп.И в двух согреться он не мог,И в трех был холоден, как труп.Кафтаны, одеяла, шубы —Все бесполезно с этих пор.Стучат, стучат у Гарри зубы,Как на ветру оконный створ.Зимой и летом, в зной и в снегОни стучат, стучат, стучат!Он не согреется вовек! —Твердит о нем и стар и млад.Он говорить ни с кем не хочет.В сиянье дня, в ночную тьмуОн только жалобно бормочет,Что очень холодно ему.Необычайный сей рассказЯ вам правдиво изложил.Да будут в памяти у васИ Гуди Блейк, и Гарри Джилл!Строки, написанные неподалеку от дома и переданные моим мальчиком той, к кому обращены
Весенним первым теплым днемМиг новый прежнего чудесней.На дереве у входа в домМалиновка заводит песню.Блаженством воздух напоенИ вся ожившая округа —От голых гор и голых кронДо зеленеющего луга.Сестра, из комнаты своей,Заботами пренебрегая,На воздух выйди поскорей,Почувствуй солнце, дорогая!Простое платьице наденьИ не бери с собою чтенья.Я так хочу, чтоб в этот деньМы вдоволь насладились ленью.Условностей привычный гнетС себя мы сбросим, и сегодняМы новых дней начнем отсчет,Как после даты новогодней.Всему цветение суля,Любовь вселяется украдкойВ сердца, и влажная земляПронизана истомой сладкой.Мгновенье может больше дать,Чем полстолетья рассуждений.Мы каждой по́рой благодатьВпитаем в этот день весенний.Укладу новому храняВ сердцах своих повиновенье,Весь год из нынешнего дняМы будем черпать вдохновенье.И сила этого вокругРаспространенного блаженстваПоможет нам с тобой, мой друг,Достичь любви и совершенства.Так поскорее же наденьПростое платьице и чтеньяВ путь не бери – ведь в этот деньМы вдоволь насладимся ленью.История для отцов, показывающая, как можно обучить искусству лжи
Красив и строен мальчик мой —Ему всего лишь пять.И нежной любящей душойОн ангелу под стать.У дома нашего вдвоемМы с ним гуляли в ранний час,Беседуя о том о сем,Как принято у нас.Я вспоминал прекрасный край,Наш домик прошлою весной,И берег Кильва, точно рай,Возник передо мной.И столько счастья я сберег,Что, ощутив его опять,Я в этот день без боли могБылое вспоминать.Одетый просто, без прикрас,Мой мальчик был пригож и мил.Я с ним, как прежде много раз,Беспечно говорил.Ягнят был грациозен бегВ сиянье солнечного дня.«Наш Лисвин, как и Кильвский брег,Чудесен», – молвил я.«Тебе милее здешний дом? —Спросил я малыша, —Иль тот, на берегу морском?Ответь, моя душа!»«И где ты жить, в краю какомХотел бы больше, дай ответ:На Кильвском берегу морскомИль в Лисвине, мой свет?»Глаза он поднял на меня,И взгляд был простодушья полн:«У моря жить хотел бы я,Вблизи зеленых волн».«Но, милый Эдвард, отчего?Скажи, мой мальчик, почему?» —«Не знаю, – был ответ его, —И сам я не пойму…»«Зачем же эту благодатьЛесов и солнечных луговТы безрассудно променятьНа Кильв морской готов?»Но, отведя смущенный взгляд,Не отвечал он ничего.Я повторил пять раз подряд:«Скажи мне, отчего?»Вдруг поднял голову малышИ, ярким блеском привлечен,Увидел на одной из крышСверкавший флюгер он.И миг спустя его ответ,Столь долгожданный, был таков:«Все дело в том, что в Кильве нетВот этих петухов».Я стать мудрей бы не мечтал,Когда, мой маленький дружок,Тому, что от тебя узнал,Сам научить бы мог.Слабоумный мальчик
Уж смерклось. Ровный свет луныЛежит на рощах и лугу.Бог весть откуда гулкий кличПодруге шлет угрюмый сыч.Тоскливо в лунной тишине«Угу!» – плывет. – «Угу-у! Угу-у!»Что так спешишь, что так дрожишь,Что не в себе ты, Бетти Фой?Зачем на пони водруженБедняжка слабоумный Джон,Сыночек горемычный твой?Уж все в округе спят давно.Сними, сними его с седла!Он горд, он радостно мычит;Но, Бетти! он ли вдруг помчитСквозь сумрак вешний, как стрела?Но Бетти знает лишь одно:В беде соседка, Сьюзен Гей;Она стара, она больна,Совсем одна живет она,И очень худо нынче ей.А рядом ни души живой,Ни дома на версту вокруг.Кто вразумит их в эту ночь,Как старой Сьюзен им помочь,Чем облегчить ее недуг?Они одни, темно кругом,И мужа Бетти дома нет:Он дровосек; в соседний долВчера он лес валить ушел.Что делать им? Кто даст ответ?И Бетти пони своегоТогда выводит со двора.Конек тот всюду и везде —Что на кормежке, что в узде —Являл отменно смирный нрав.Оседлан добрый пони вмиг,И – случай видан ли такой? —В дорогу Бетти снаряженБедняжка слабоумный Джон,Ее сыночек дорогой.Вниз по долине, через мостПускай он в город мчит скорей.У церкви доктор там живет,Пускай его он позовет,А то помрет ведь Сьюзен Гей.Не нужно Джонни ни хлыста,Ни острых шпор, ни света дня.Лишь веткой остролиста онРазмахивает, возбужден,Над холкой своего коня.Полна тревог, полна забот,Внушала долго сыну мать,Какой держать он должен путь,Где вправо, влево где свернуть,Как мест опасных избегать.А самой главной из заботБыла: «Сынок, потом домой!Нигде не жди, нигде не стой,Позвал врача – и враз домой.Ты понял, Джон, разумник мой?»И Джонни радостно в ответМычит, кивает, в путь готов,Уздечку дергает, спеша.И материнская душаОтвет тот поняла без слов.Хоть Бетти впору их вернуть,Она сдержала свой порыв,Лошадке легкий дав шлепок.И вот уж тронулся конек,И Бетти вслед глядит, застыв.Но только тронулся конек, —Бедняжка слабоумный Джон! —От счастья сам он стал не свой,Не шевельнет рукой-ногой,Уздечку еле держит он.В руке поникшей остролистЗастыл недвижен; в вышинеНад лесом мартовским лунаНе так тиха, не так нема,Как этот мальчик на коне.Все ликовало, пело в нем.Так с полверсты проехал он,Забыв и повод под рукой,И что наездник он лихой, —Он счастлив, счастлив, счастлив Джон!А мать стояла у ворот,Собой горда, сынком горда,И все ему смотрела вслед:Уж так спокоен он в седле,Так выправка его тверда!Его молчанье – добрый знак:Доедет, Бог его хранит.Вот он свернул направо в лес,Совсем из вида уж исчез,А Бетти все вослед глядит.Вон песню замурчал свою,В тиши ночной она слышна —Журчит, как мельничный ручей.И конь под ним овцы смирней —И ночь уж Бетти не страшна.Теперь – утешить Сьюзен Гей:В пути гонец их удалой.Кричат сычи, кричат в ночи,А Джонни «тру-тру-тру» мурчит —Беспечный всадник под луной.И пони с Джонни заодно:Добрей конька в округе нет.Что б ни пришлось ему снести,Он будет так же добр и тих,Хоть проживи он тыщу лет.Но он и мыслит! А уж тутШаг замедляется вдвойне.Он Джонни знает; но сейчасОн с толку сбит; на этот разВсе так там странно, на спине!Так движутся они сквозь лес,По лунным тропам в лунный дол.У церкви доктор там живет,Его-то Джон и позовет,Чтоб к хворой Сьюзен он пришел.А Бетти, сидя при больной,О Джонни все заводит речь:Что уж вот-вот вернется он,И как он храбр, и как умен, —Чтоб Сьюзен хоть чуть-чуть отвлечь.И Бетти, сидя при больной,За ней заботливо следит:То хлеб, то ковш придвинет к ней —Как будто лишь о Сьюзен ГейСейчас душа у ней болит.Но глянем глубже ей в глаза:От нас, бедняжке, ей не скрыть,Что счастьем, гордостью онаВ минуту эту так полна,Что всем готова их дарить.И все же отчего поройОна глядит в окно тайком?То речь ведет – то смолкнет вдруг,Как будто ловит каждый звукВ лесу безмолвном за окном.Все громче стонет Сьюзен Гей.А Бетти ей: «Сейчас, сейчас.Луна ясна, они в пути,Они вот-вот должны прийти.Уж на дворе десятый час».Но стонет, стонет Сьюзен Гей.Вон и одиннадцать уж бьет.А Бетти все свое твердит:«Луна ясна, они в пути,Они появятся вот-вот».Приблизился полночный час.Луна по-прежнему ясна,Льет на округу ровный свет.А доктора все нет и нет,И бедной Сьюзен не до сна.А Бетти? Час назад онаБранилась в шутку: «Вот лентяй!Замешкался в пути, видать.Теперь ему несдобровать —Получит знатный нагоняй!»Но час прошел, а Джонни нет;Теперь уж не до шуток ей.Его все нет. Что с ним стряслось?Он ждет там доктора небось.Забот так много у врачей.Все громче стонет Сьюзен Гей.Что делать Бетти? Как ей быть?Бежать ли в лес сынка искать —Иль при больной сидеть и ждать?Кто ей подскажет, как ей быть?Уж время за полночь давно,А доктор к Сьюзен не спешит.Плывет над лесом лунный свет,А Джонни нет, и пони нет,А Бетти все с больной сидит.Да и больной не по себе —Не перечесть тут страхов всех.Вдруг утонул, пропал в пути,Вдруг и следов уж не найти?Какой на душу ляжет грех!И лишь она сказала вслух —Шепнула: «Упаси господь!» —Как Бетти, словно враз решась,Рывком со стула поднялась,Себя не в силах побороть.«Ах, Сьюзен, я пойду за ним!Пойду! уж ты не обессудь!Ведь он еще дитя, наш Джон,Да и головкой не силен.Теперь блуждает где-нибудь.Пойду! Я мигом обернусь!Но коль совсем тебе невмочь,То я останусь, так и быть.Что дать тебе, чем пособить?О боже правый! Ну и ночь!» —«Иди, голубушка, иди!Я потерплю, достанет сил».И Бетти птицей за порог,С молитвой Богу, чтоб помог,Чтоб Сьюзен Гей он охранил.И вот спешит она сквозь лес,По лунным тропам в лунный дол…Но о пути о том рассказНе сократить ли мне сейчас?Лишь скуку б он на всех навел.Все, все, что ловит жадный взор:И строй стволов, и вязь ветвей,И донный мрак, и лунный блик, —Все ей являет Джонни лик,Повсюду Джонни мнится ей.Вот шаткий мост через ручей —И новой мукой мысль полна:Он слез с коня, вступил в затон —Достать луну тянулся он, —А в этом месте глубь без дна.Вот на холме она; застыв,Глазами обегает дол.Но среди рощ, средь ивняка —Ни Джонни, ни его конька,Весь лунный дол и пуст и гол.«Отцы святые! Может, он,Увлекшись чем, залез в дупло,Задохся там? Забрел, блажной,К цыганам, и его с собойБродяжье племя увело?Иль этот пони, карла злой,Его к кикиморам завел?Иль в тот он замок нежилойПопал, где вьется духов рой,Погибель там свою нашел?»Увы, в сердцах она упрекШлет и бедняжке Сьюзен Гей:Не захворай она не в срок,Он был бы с ней, ее сынок,Утехой до скончанья дней.Сама от горя не своя,Она и доктора корит.Потом конька настал черед —Хоть нравом так уж кроток тот,Что мухе зла не причинит.Вот домик докторский; онаБежит к дверям его в слезах.А за спиною город лег,Он так широк, в нем сто дорог —И тишь, как в небесах.Стучится в докторскую дверь,Стучит, зовет и так и сяк.Тот высунулся из окна,Моргает, щурится со снаИ поправляет свой колпак.«Где Джонни, доктор, мой сынок?» —«Ты что шумишь в столь поздний час?» —«Простите, сэр. Я Бетти Фой.Пропал сыночек бедный мой,Его видали вы не раз.Он… слабоват чуток умом».А тот сердито ей в ответ:«Да что мне до его ума?В своем ли ты уме сама?»Хлоп ставней – и его уж нет.«Ох, горе мне! Хоть помирай! —Запричитала Бетти Фой. —Где мне его теперь искать?Несчастней есть ли в мире мать?Пропал, пропал сыночек мой!»Мутится ум – куда теперь,В тот темный дол? Безжизнен онИ пуст, куда ни посмотри.И бой часов – пробило три! —Звучит, как похоронный звон.И вот – назад, в обратный путь.И диво ль, что в беде своей,Тоскою смертной сражена,Забыла доктора онаПослать к бедняжке Сьюзен Гей?Вот снова поднялась на холм.Лишь дали мглистые кругом.Куда теперь? Да и невмочьУже бежать ей. Что за ночь!И ни одной души кругом.Не слышен в чуткой тишинеНи конский шаг, ни глас людской.Лишь можно слышать – но не ей! —Как меж полей бежит ручей,Как травы всходят над землей.Перекликаясь в синей мгле,Все стонут, ухают сычи.Так души тех, что влюблены,Но злой судьбой разлучены,Друг другу знак дают в ночи.Вот пруд. И Бетти перед нимОстановилась, вся дрожит:Так тянет вниз ее вода!О смертный грех! И от прудаОна в смятенье прочь бежит.И села наземь наконец,И плачет, плачет в три ручья.Теперь уж молит и конька:«Ты привези домой сынка,Скотинка добрая моя!Уж я ль не холила тебя?Не лучший ли тебе овесВ кормушку клала? Верно, тыСам заплутал средь темнотыИ в дальний лес его увез?»И птицею взметнулась вновь —Стенать и мешкать ей не след!Коль пруд ее на смертный грехЧуть не навел, то мыслей техСейчас уж и в помине нет.Теперь, читатель, не пора льНам взор на Джонни обратить?Я медлю – дар мне тот ли дан?Какой волнующий романЯ в рифмы должен перелить!Быть может, он с конем – как знать? —Скитается меж горных скал,С небесной вровень синевой,Чтоб, с тверди сняв, принесть домойЗвезду, которую искал?Или, к хвосту конька лицомРазворотясь, в себя ушелИ, думой чудною пленен,Нем и недвижен едет он,Как всадник-призрак, через дол?Иль он охотник, дик и смел,Гроза баранов, бич овец!Вот тот лужок – неделек пять,И вам его уж не узнать:Дотла опустошен, вконец!Иль демон он, исчадье зла,Весь пламя с головы до пят;Как вихрь он мчит, взметая прах,Трусливым душам всем на страх,Что перед дьяволом дрожат!О Музы! Дале вас молю —Ваш давний верный ученик:Как, в меру дара моего,Мне воссоздать хоть часть того,Что испытал он, что постиг?Но, Музы! Это ль мне ответ?Ответ на всю мою любовь?Вы отвернулись от меня,Ни вдохновенья, ни огняДарить мне не хотите вновь!Что ж… Кто вон там, в тени ветвей,Где водопад взрывает тишь,Застыл, как праздный пилигрим?Беспечный всадник, а под нимПасется мирно конь-малыш.На волю своего конькаЕздок, видать, отдался весь.Что ночь ему и что луна?Все как в романе – суть ясна:Ведь это Джонни! Он и есть!И пони с ним, приятель наш.А что ж бедняжка Бетти Фой?У ней на сердце все мрачней:Шум водопада слышен ей,Но Джонни – где же он, родной?Глянь, кто у пони на спине!Прочь все тревоги, Бетти Фой!Смахни слезу, раздвинь кусты —Кого вдали там видишь ты?То он, сыночек твой родной!Ну что ж к нему ты не спешишь?Стоишь – застыла, Бетти Фой?Не леший он, не призрак он,Ведь это твой бедняжка Джон,Сыночек неразумный твой!И руки вскинула она —Зашлась от радости – стрелойМетнулась – чуть не сбила с ногЛошадку: «Джонни, мой сынок,Голубчик ненаглядный мой!»А Джонни радостно мычит,Потом залился смехом вдруг —Лукавым, ласковым – как знать?Но с жадностью впивает матьИз уст родных малейший звук.Вкруг пони мечется она,То к морде, то к хвосту спешит;Все в ней поет – а на глазаНет-нет и набежит слезаИ там печально так дрожит.Но Джонни цел! Она егоЦелует, гладит то и знай,И вся сияет, и слегкаСынка стыдится и конька —Но радость бьет в ней через край!И пони шлепает она,И теребит, и шутит с ним.А пони, может, тоже рад,Но на восторги скуповат,И вид его невозмутим.«А доктор – Бог с ним, мой родной!Бог с ним! Ты сделал все, что мог!» —И за узду конька взялаИ прочь от места отвела,Где пенился поток.А звезды уж почти сошлиС небес, и над холмом лунаБледнее полотна. В кустахУж слышно шевеленье птах,Хоть песнь еще и не слышна.Бредут они лесной тропой,И каждый думой полн своей.Но кто спешит навстречу им,Заботой раннею гоним?Она, старушка Сьюзен Гей!Она о Джонни не моглаЗабыть средь всех жестоких мук:Куда, болезный, он пропал?Все ближе страх к ней подступал,И – отступал недуг.В тревоге неотвязной ейЧего-чего не мнилось вдруг!И билась мысль, метался умВ смятенном вихре этих дум —И отступал недуг.«Нет, муки этой мне не снесть!» —И вот, не тратя лишних слов,Она все силы напрягла,С постели встала – и пошла,Как бы на властный зов.И вот бежит, все в ней дрожит —Найти б их только удалось!И вдруг вдали своих друзейЗавидела – и сердце в нейОт радости зашлось!Бредут они домой сквозь лес,И не перестает звучатьСычей погудка под луной.С нее рассказ я начал свой —Уж ею и кончать.Спросить решилась мать гонца:«Так что ж ты не вернулся в срок?Где ночкой темной ты плутал,Что ты видал, что ты слыхал?Скажи нам все как есть, сынок!»А он, конечно, в эту ночьНе раз слыхал сычиный зов,И в небесах луну видал —В подлунном мире он блуждалНе зря аж целых семь часов.И вот доподлинный ответ,Что Бетти дал ее посол.Он все сказал, как на духу:«Петух – он пел: ку-гу-у! ку-гу-у!От солнышка – ух, холод шел!»Все рассказал наш молодец —И тут истории конец.Терновник
IТерновник этот стар, да так,Что и представить мудрено,Как он в былое время цвел, —Он поседел давно.Он ростом с малое дитя,Но все не гнется, ветхий куст.Листвы лишен, шипов лишен,Упорством цепких сучьев онЖивет, угрюм и пуст.И, словно камень иль утес,Он весь лишайником оброс.
