Помоги проекту - поделись книгой:
Всего в стихотворении этом «Индустриальные волны» 138 строк, но достаточно и восьми, чтобы понять, какой добрый, банальный и заурядный человек Аллен Гинзберг. Промелькнувшие строки о свободе нейтронной бомбы радиировать приводят нас к поэме Евтушенко «Мама и нейтронная бомба», такой же общепацифистской, как и творения Гинзберга. (В поэме Евтушенко есть и я: «поэт Эдик, служивший мажордомом у знакомого миллионера». В Нью-Йорке Евтушенко останавливался в доме этого миллионера, Питера Спрэга. Поэма дерьмовая, даже моё появление её не спасает.)
В тот вечер в СиБиДжиБи я увидел и старого седого любовника Гинзберга – Питера Орловского. Тоже поэт, остававшийся всю жизнь в тени Гинзберга. Насколько я знаю, Орловский ничего выдающегося не произвёл. Два старых гомосексуалиста, живущие вместе – очевидно гнетущее зрелище. Гинзберг никогда не пригласил меня к себе: я полагаю, он увидел, что такого, как я, неприязненного типа лучше в дом не вводить, «потом такое напишет!» Последняя фраза принадлежит Михаилу Барышникову, он боялся со мной общаться. Думаю, Гинзберг рассуждал так же. Барышников жив и потому выходит за формат Книги Мёртвых. Обратимся к битникам.
Лоуренс Ферлингетти – так мог бы называться отличный одеколон, мне кажется, и его бы покупали вовсю, в имени Лоуренс чудится и Лоуренс Аравийский, и Лоренцо Великолепный, Герцог Миланский, вообще, это дорогое, увесистое имя. Владелец знаменитого «City Lights» издательства в Сан-Франциско («Городские огни»), он появился в доме Питера Спрэга на Sutton Square, 6 осенью 1979 года. Он летел из Европы, обратно на свой Западный берег, о существовании рукописи моей книги ему сообщил Евтушенко. Очевидно, с лестными комментариями. Вот сцена из романа «История его слуги», где Ферлингетти превращён (по требованию адвокатов моих издателей) в Анджелетти, а Евтушенко назван Ефименков.
– Ефименков очень высоко отозвался о вашей книге, – перевёл вдруг разговор Анджелетти. – Он считает, что ваша книга – одна из лучших книг, написанных на русском языке за всё время после Второй мировой войны.
– Не знаю, – сказал я, – наверное, ему виднее со стороны. То-то мне так трудно найти издателя на этот шедевр.
– Я возьму вашу рукопись, и если она мне понравится, я её напечатаю. Мы издаём не много книг каждый год, но зато стараемся, чтобы это были отборные книги. – Анджелетти произнёс все это очень солидно.
«City Lights» издательство и книжный магазин того же имени были, в общем, небольшим издательским домом, специализировавшимся на издании преимущественно книг контркультуры, но патина времени, имена Керуака и Берроуза давали определённый «Городской огонь» на книги, которые у них увидели свет. Из советской же России «City Lights» выглядели культовым издательством, печатавшим лишь небожителей, богов и героев.
«Анджелетти пришёл с дамой. Он оказался высоким лысым стариком с бородой, крепким ещё мужиком», – сказано в «Истории его слуги». Ферлингетти родился или в 1914-м, как Берроуз, или в 1911-м даже году. Я полагаю, крепкий мужик должен быть уже мёртв в 2000 году. Если он ещё жив, то, думаю, он не обидится. 21 год назад на Sutton Square, 6 я приготовил им обед: меню помню до сих пор: нарезанный стейк (почти бефстроганов, только кусочки мяса нарезаются крупнее), салат, сыр, пиво «Хайнекен». Мы сели на кухне, огромной, как квартира, за белым круглым столом. Я ещё пригласил секретаршу Питера Карлу Фельтман (в «Истории его слуги» она – Линда). Мы ели и разговаривали. Цитирую:
– Мы остановились в квартире моих старых приятелей – поэтов Гинзберга и Орловского, вы наверняка о них слышали, – сказал Анджелетти, обращаясь ко мне. – Это далеко на Лоуэр Ист-Сайд, – продолжал он, – Гинзберг и Орловский живут в этой квартире уже лет тридцать и не хотят никуда переезжать, потому что рент необыкновенно низкий. Но район у них ужасный – мы всю ночь не могли заснуть, потому что пуэрториканские тинейджеры внизу в сквере до утра не выключали свои транзисторы…»
Отобедав, Ферлингетти ушёл, взяв мою рукопись. Я спросил Карлу Фельтман, что она думает об этом человеке. «Я думаю, что он не очень bright, Эдвард», – сказала Карла и воткнулась в свои бумаги.
Через месяц Ферлингетти прислал мне рукопись «Эдички» и письмо. Он предлагал мне сократить книгу и изменить её конец, устроить в конце political murder – политическое убийство. А в Р. S. он лягнул меня копытом, не удержался: «Сейчас, живя в таком красивом и богатом доме, имея soft job, уже не находясь на дне буржуазного общества, приобщившись в какой-то мере к его благам, не сделался ли протагонист вашей книги более лояльным к этому обществу и цивилизации, более спокойным и сытым?» Помню, что от его Р. S. я пришел в ярость и пожалел, что кормил его. Он забыл о себе, издатель, владелец, как мог он упрекать слугу? День, когда он явился на Sutton Square, 6, был днём спокойным, накануне уехала семья Спрэгов, мать, четверо детей и гости, которых я обслуживал с 6 утра (Тьяша Спрэг вставала по деревенской, массачусетской, привычке с рассветом) и до 12 ночи! «Мягкая работа, блядь! – ругался я. – Ах ты, пизда бородатая, – думал я горько, – заставить бы тебя проторчать целый день на ногах с шести утра до двенадцати ночи, посмотрел бы я на тебя, что бы ты запел». «Мягкая работа!..» Побегал бы ты, как я бегаю. «Эдвард, кофе!» – десятки раз на день, «Эдвард, пепельницу!», «Эдвард, купи немедленно особый апельсиновый сок в греческом ресторане…», «Эдвард, где жёлтая пижама Стивена?!», «Эдвард, отвези Стенли на автовокзал». К вечеру ноги у меня отваливались.
Ни Гинзберг, ни Ферлингетти не произвели на меня положительного впечатления. Скорее, поражала их заурядность, банальность, неинтересность. И не следует думать, что Лимонову не угодишь, что никто ему не по нраву. И тогда и позднее я встречал экземпляры, которые меня поражали физической красотой, меня поражали подростки обоего пола. Помню в Париже кудрявого, с чудовищными зелёными глазами юношу (жуткая сука оказался мальчик, но красоты неземной), я назвал его для себя «Адонис», потому что он был похож на мальчика с этикетки конфитюра «Адонис». Адониса привёл в мою квартиру на рю дэз Экуфф американский журналист. До сих пор помню девочку Николь из 1981 года; Париж, ножки в белых чулках, изящная, порочная, юная. Такие, как Адонис и Николь, не должны стариться, должны быть вечно юными, чтоб смотреть на них веками. В Гинзберге или в Ферлингетти не было ничего удивительного. Гинзберг выглядел неряшливым, Ферлингетти производил более достойное впечатление. В их творчестве, а я внимательный читатель, я не нашел ничего, что подымалось бы над общим банальным уровнем эпохи. Они чем-то сродни нашим бесплодным смоковницам литературы: Евтушенко и Вознесенскому. Не удивительно, что заезжий Бродский, неамериканец, стал американским национальным поэтом, ибо туземцы были уж слишком банальны и бесцветны. Я думаю, Гинзберг должен был завидовать Бродскому чёрной завистью.
Еще одного битника – Грегори Корсо – я встретил на поэтических Олимпийских играх в городе Лондоне в 1980 году. Игры проходили в Вестминстерском аббатстве, и состав участников был радикально прогрессивный: первую премию – золотую медаль – получил регги-поэт и певец Линдон Квейзи Джонсон за стихотворение, припевом-рефреном которому служило оскорбление Англии. «Англия – сука!»
А может быть, England is a bitch, – скандировал аккуратненький, свежий кофейный мальчик, а толпа аплодировала?
Вторую премию – серебряную медаль – получил английский панк Джон Купер Кларк, похожий на поставленную на хвост гусеницу, на голове у него был сине-зелёно-красный ирокез. Он же написал про Монстра, разгуливающего по улицам Лондона. Третье место – бронзовую медаль – получил я, за стихотворение «Я целую мою Русскую Революцию» из книги «Дневник неудачника», я прочёл его с кафедры в Вестминстерском аббатстве, по-английски, разумеется. Приведу здесь несколько строк:
Заканчивается стихотворение вот так:
Мерзкая газета «Сан», освещавшая «Поэтические Олимпийские Игры», ехидно поинтересовалась, не оказались ли в крови губы мистера Лимонофф после такого поцелуйчика. Грегори Корсо не получил никакой медали, их было всего три, так что старый бандит не получил ничего. Определение «старый бандит» как нельзя лучше подходит к нему, именно так он и выглядел: освободившимся из заключения коренастым криминалом, темнолицым, похабным в манерах. В прочитанных им стихах я ничего особенного не услышал. Проявился он на прощальном вечере по поводу окончания «Поэтри Олимпикс». Поэт-хромоножка Майкл Горовиц (именно он и пригласил меня на «Олимпикс») устроил отходную в чьем-то частном доме. В Штатах и в Англии такие дома называют brown-stone: обычно это узкий городской дом из красного кирпича, в два или четыре этажа, для одной семьи. Узкий, потому что целые кварталы их, прижатые друг к другу, существуют в английских городах. Я приехал на отходную в компании шотландской актрисы Фионы Гонт, на её машине. Без актрисы и машины, думаю, я бы оттуда не выбрался никогда. Во-первых, явились растафаре во главе с Линдоном Квейзи Джонсоном, в белых одеждах, тюрбанах, с бусами, трубками и всякой сбруей. Первое, что они сделали, это закурили кромешной крепости ямайскую ганжу и щедро угощали ею всех желающих. Потом они стали стучать в барабаны. Во-вторых, присутствовали отряды панков Джона Купера Кларка, и эти люди немедленно стали пить виски, стремясь напиться быстрее. Помимо этого, были люди совсем уж неизвестного происхождения и рас, бродившие от ганжи к виски. Были классические поэты и поэтессы реакционного вида. Грегори Корсо, старый бандит, немедленно сделался пьян вдребезги и, по-видимому, рассматривал весь браун-стоун, все его этажи, как свой гарем. Он ходил и щупал мужчин и женщин. Битники, помимо «бита», это всем известно, сплачивались ещё и общей половой принадлежностью: все или почти все представители этого литературного течения были гомосексуалистами. Грегори – тоже. Мне удалось отделаться от его притязаний (он стал заинтересованно щупать мои бицепсы, у него у самого была впечатляющая мускулатура, хотя в 1980 году ему, должно быть, было не менее 50 лет) не физическим путём наказания или интеллектуальным путём объяснения (дескать, я не по этому делу, не вашего поля ягода), а жестами, примитивно. В то время как он щупал мой бицепс, я, не обращая внимания на него, взял за большую сиську актрису Фиону и громко поцеловал её. Он отошел. Растафаре, те были менее дипломатичны: беззлобно, хохоча во все горла, они скатили его с лестницы на нижний этаж. В последний раз я видел его в крошечном английском садике, во дворе внизу, у забора, вместе с панком Джоном Купером Кларком. Они (абсолютно по-мужски, никаких оттенков гомоэротизма) по очереди сосали из горла виски. Я слышал потом, что драка всё-таки была в тот вечер, и что повинен был старый бандит Корсо, но мы уже уехали с Фионой из этого красочного экзотического бедлама, из смешения литературных стилей и поколений. Фиона боялась надраться, Фиону ждала машина. Фиона была ответственна за Лимонова.
Осенью 1984 года на пересечении рю Бобур и рю Рамбуто меня окликнули: «Эдвард Лимонов?» Я сразу понял, что он американец, этот мужик с сумкой, с футляром, скрывающим не то трубу, не то тромбон (оказалось, саксофон), в скромном старомодном костюмчике. «Я – Стив Лейси, саксофонист, я читал о тебе в “Херальд Трибюн”. Хотелось бы встретиться. Я живу на рю Вьелль дю Тампль, приходи». Он дал мне свою визитную карточку. Он ехал в этот момент на выступление, у него был концерт в Голландии. Мы договорились встретиться через неделю. Дело в том, что 2 августа 1984 года «Интернэйшнл Херальд Трибюн» напечатала на последней странице статью обо мне. Под названием: «Это я, Лимонов. Невыдуманное воспоминание». Так как газету эту, самое крупное англоязычное издание в Европе, читали все «экс-патриоты», как они себя называют, живущие во Франции американцы, то я немедленно стал знаменит среди них. О степени известности самого Стива Лейси я не догадывался. Мир музыки никогда не был моим миром, если я туда и заглядывал (как в 1975–1978 годах, когда я наблюдал и пассивно участвовал как фанат и зритель в нью-йоркском панк-музыкальном движении), то обычно ненадолго. Уже много позднее я понял, что остановивший меня тогда на парижской улице бледный мужчина – легендарный саксофонист. Тогда же осенью я позвонил ему и пришел в обширную его квартиру на рю Вьелль дю Тампль, 57. (В средние века там находилась сторожевая башня Тамплиеров. Вообще, весь «наш третий аррондисмант», где я и он жили, в средние века был гнездом рыцарей-монахов Тамплиеров. Сам Храм, он же Тампль, находился на том месте, где расположена мэрия III аррондисманта. В этой мэрии я регистрировал брак с Натальей Медведевой, над костями Тамплиеров. Вот как!) Квартира Лейси была на втором этаже, старая французская обширная квартира, хорошо обжитая. Стив жил там с женой, певицей. Как-то я слышал её выступление в сопровождении саксофона Стива и ещё пары музыкантов. Это была довольно истеричная, авангардная, вздымающаяся и падающая эмоциональная ария, состоящая скорее из звуков, чем из слов. Возможно, это была импровизация. У Стива, как я потом понял, собирались музыканты, американцы, многие из них джазовые, сбежавшие из Соединённых Штатов, где трудно было тогда прокормиться джазисту, джаз был немоден. Собирались часто, чуть ли не каждый вечер. У Стива, помимо алкоголя, потребляли гашиш и кокаин. Может быть, и другие стимуляторы жизни. Джазовые музыканты в Гарлеме потребляли кокаин ещё в 20-е годы. Это как бы их историческая традиция, и обыватель, раскрывший глаза и рот от ужаса, тут может сразу их и закрыть. Люди эти тяжело работали, многие – в ночных клубах, им надо было оттянуться и расслабиться. Я стал захаживать к Стиву. Они там мирно, привычно оттягивались, скандалов я не наблюдал. В конце концов Стив тихо пьянел, жена его начинала громко разговаривать, и гости уходили в ночной Париж или засыпали в углах квартиры, и сам собой наступал час отбоя. В тот период я обильно ссорился с Наташей Медведевой, кончилось это территориальным разрывом, мы поселились в разных квартирах в июле 1985-го и соединились у меня на рю де Тюренн только в январе 1987-го. Так что Наталья к Стиву не пришла ни разу, хотя и Стив, и его жена просили меня привести её, на предмет того, чтобы она пела с женой Стива. Однажды со мною к Стиву Лэйси напросился мой друг Тьерри Мариньяк с девушкой. Фабиенн Иссартель была журналисткой, худенькой, черноволосой, насмешливой модной девицей. Им повезло, так как в тот вечер к Стиву пришёл легендарный старик Брайан Гузен (точнее, Гузн). Этот Брайан Гузн был изобретателем знаменитых «cut ups» – срезов текста, которые отлично использовал в «Голом завтраке» Уильям Берроуз. Брайан Гузн оказался очень старым стариком и похож был на переваренную рыбу, весь белёсый и мокрый. Оказывается, он жил в Париже с каких-то доисторических ещё времен и ничего не писал. В тот вечер у Стива присутствовал и его поставщик drugs, блатной, сильный чёрный человек с обязательными перстнями на пальцах. Неплохой, в сущности, парень, он по случаю таких важных гостей, как я (живая и растущая как на дрожжах знаменитость) и Старик Брайан (дряхлая легенда, подумать только, учитель самого Берроуза), высыпал слоновую порцию кокаина в хрустальную вазу. Free! Без оплаты! Щедрый драг-дилер понимал, что людей искусства нужно баловать подарками. Старик Брайан тоже не обошёл подарок своим вниманием. Довольно аккуратно вынюхивал жирные линии кокаина, сделанные чёрным меценатом. На меня Брайан смотрел с большим вниманием. Сказал, что ему говорили обо мне друзья. Что он возьмёт у Стива «It’s me, Eddie» на английском и обязательно прочтёт. Что нет, литературой он не занимается, что у него иные интересы. Да и времени мало, а смерть близка. Что он счастлив, что его похоронят не в Америке.
Тьерри и Фабиенн глядели на Брайана с немым восторгом. Фабиенн спросила его о «cut ups». Он сказал, что это пустяк, что он подарил изобретённый им метод произвольно нарезанных кусков Берроузу. Что он изобрёл cut ups исключительно из желания оживить литературу, где обычный narrative (наговаривание) существует много веков, и он хотел уничтожить narrative. В тот вечер Брайан Гузн позволил себе вольность, своей холодной рукой погладил меня по лицу. И улыбнулся. Ну что ты скажешь старику, живой легенде?! Ему и тогда, в 1984-м, было не менее 80 лет, я предполагаю, если не больше. Чтобы быть учителем Берроуза, родившегося в 1914-м, он должен был родиться хотя бы на десять лет раньше. Хотя это не обязательно, учиться можно и у человека своего возраста, и младше. Но в книгах о битниках написано, что Брайан Гузн старше Берроуза.
Джек Керуак, родившийся в 1923 году и отдавший Богу душу в 1969-м, стал романистом, хотя был футболистом и мог стать футбольной звездой. Я прочёл «На дороге», его самую знаменитую книгу. Вначале нормально, но потом перечисление передвижений и пьянства героев надоедает. В конце концов понимаешь, что Керуак – это смесь (но худшего качества!) Генри Миллера с Берроузом периода «Джанки». Керуак – самый разрекламированный из битников. Этому способствовала его ранняя смерть и известная ординарность его таланта. Но на темы нищей жизни, пьянства и бродяжничества есть куда лучшие книги. Помимо «Тропика Рака» Миллера, есть отличная и мало известная книга Джорджа Оруэлла «На дне в Париже и Лондоне» (английский титул «Down and out in Paris and London»). Оруэлл жил среди бродяг в ночлежных домах – он честно и досконально изучил жизнь бомжа. Есть «Last Exit to Brooklin» («Последний выезд на Бруклин») – страшноватая книга. Есть Селин, в конце концов. Ну и «Джанки» Берроуза остаётся классикой. Керуак умер, когда я обитал в Москве. Но вот Берроуза я не встретил только случайно. Однажды я специально ради него пришёл в английский книжный магазин «Village Voice» в Париже, где Берроуз должен был выступать, вместе с Алленом Гинзбергом, но обнаружил там только ещё более заспанного и скучного, чем обычно, Гинзберга и его морщинистого вечного Орловского. Мы обменялись колкостями. Берроуз тогда не приехал в Париж. Жалею. Магазин же «Виллидж Войс» вовсю развивал англоязычную культурную жизнь Парижа, устраивал встречи с писателями и с легендами. Я, помню, присутствовал на встрече с издателем Морисом Жиродиа, незадолго до его смерти. Под крышей своей «Олимпия Пресс» он опубликовал и «Джанки» Берроуза, и Генри Миллера, и «Лолиту» Набокова. Я спросил его о Набокове. Жиродиа изменился в лице, он назвал Набокова трусом, поскольку тот не явился на суд над Жиродиа по обвинению в публикации порнографии. «Он боялся, что это повредит его профессорской карьере, – с горечью сказал Жиродиа. – А ведь без меня его книгу никто бы тогда не опубликовал, нравы были чрезвычайно строгие. Возможно, он никогда бы не опубликовал «Лолиту», отказался бы от идеи публикации. И не стал бы известным». Жиродиа выглядел измождённым жизнью, несчастливым человеком. Он сказал, что еле сводит концы с концами. Даже одной из тех легендарных книг, которые он издал, достаточно было бы, чтобы считать его легендарным издателем, даже одного писателя из тех, что он «открыл». А он открыл Берроуза, Генри Миллера, Набокова. Его отец по фамилии Каханэ в издательстве «Обелиск Пресс» также совершил немало литературных подвигов. «Олимпия Пресс» печатала и дешёвые книжонки – порнографию для англоязычных моряков. «Если бы не печатали таких книг, нам не на что было бы печатать Набокова», – грустно сказал Жиродиа.
Жиродиа умер. Набоков умер, так что они имеют право быть персонажами «Книги Мёртвых».
Набокова посетил мой друг Саша Соколов, я Набокова не встретил.
В тот вечер в «Виллидж Войс» Жиродиа высказал мнение, что Набоков – автор одной книги, что ни до «Лолиты», ни после неё он не создал произведения столь же оригинального. Я, со своей стороны, уже тогда придерживался следующего мнения о Набокове-писателе, более детализированного, чем у Жиродиа. До «Лолиты» всё творчество Владимира Набокова – это типичные эмигрантские романы. И «Защита Лужина», и «Дар», и «Машенька» – все они могут быть отнесены к эмигрантскому русскому роману. Чуть лучше, чем иные книги соплеменников, с прибамбасами в виде отступления о Чернышевском, с чудачествами, тем не менее они все укладываются в жанр эмигрантского романа, и универсальностью, вселенскостью там и не пахнет. После «Лолиты» Набоков написал «Аду», «Бледный огонь», «Посмотри на арлекинов» – тяжёлые профессорские книги, с изысками, с тяжёлым остроумием, достаточно занудные и со скрипом читаемые. Там есть самоцветы, в глубине этих рыхлых серых масс – нет-нет, да и блеснут, но в общем заумное чтиво. «Профессорский роман» на самом деле не преувеличение, каждый профессор литературы в США так или иначе написал в своей жизни хоть один. Так что только раз у Набокова получилась та неуловимая, гремучая смесь, и сложилась в шедевр. Я согласен с Жиродиа – Набоков автор одной книги. И обвинение в трусости справедливо. Осторожность, переходящая в трусость, просматривается во всей его жизни. Приехав в Америку в 1975 году, я ещё застал эмигрантов его поколения, – они боялись всего: руки Москвы, КГБ, ЦРУ… Натали Саррот-Черняховская в Париже оказалась такой же трусоватой бабкой.
На каком-то парти в 1978 году я, помню, случайно встретил Вознесенского, Аллена Гинзберга, там была куча знаменитостей. Опять со мной был Лёнька (Леонид – как-то язык не поворачивается, я называл его «Лёнчик» и на «Вы», он меня на «Вы» и «поэт», такая у него была манера) Лубяницкий. Всех рассадили за столы, и мы с Лёнькой оказались за одним столом с женщиной-фотографшей. Лёнька её знал и оживлённо обменивался с ней трескучими фразами на своём манерном фанерном английском. Муж женщины подошёл чуть позже. Это был высокий костлявый мужчина в тёмно-коричневом костюме и в очках. Он был как костлявый конь. Женщина представила нас мужу. «Мой муж – драматург Артур Миллер!» Помню, я лихорадочно выпил все напитки, какие были вокруг, ещё бы, со мной рядом сидел муж Мэрилин Монро. Сам он меня ни капли не интересовал. Но у Мэрилин Монро есть несколько фотографий и несколько улыбок, позволяющих думать, что у неё была тайна, что она «знала» что-то, чего не знает никто. Простое чудо ужасной женщины, – так я называю этот эффект. У моей жены Наталии Медведевой было несколько подобных взглядов, позволяющих судить о том, что она «знает» нечто чудовищное. Возможно, такие женщины просто знают смерть интимнее, чем мужчины.
Я хотел спросить Миллера: «Какая она была? Мэрилин?» Но рядом сидела темнолицая, со старыми тёмными руками фотографша – нынешняя жена, и я не спросил. Я был ещё молодой человек, стеснялся, сейчас бы я спросил именно это: «Какая она была? Руки, ноги, мягкая, твёрдая? Как стонала?» Именно это интересно.
«Высшая» буржуазия
В самом сердце Парижа, на пересечении бульваров Сент-Мишель и Сент-Жермен находятся развалины аббатства Клюни, забранные в решётку. Их специально оставили такими, на римский манер, где развалины – часть жизни Рима. По сути дела, в развалинах Клюни нечего смотреть – камни и камни… Наискосок – по диагонали, там же, на углу одноимённых бульваров в доме номер 104 по бульвару Сент-Жермен находится кафе «Клюни». Рядом с кафе на бульвар долгие годы выходила витрина магазина, торгующего медицинскими инструментами. Именно здесь, на пересечении бульваров, происходили основные сцены студенческой революции мая 1968 года. Есть множество ставших классическими фотографий бурлящей толпы молодежи, вывороченных камней мостовых, баррикад, дымков слезоточивого газа, наступающих жандармов и прочего прошлого. Если войти в ворота дома 104 и повернуть налево в подъезд, и подняться на шестой этаж, то слева от лифта была бронзовая табличка: «Roussel». Там жила семья владельца магазина и производителя инструментов. И он сам. Так случилось, что судьба связала меня с этой семьёй, и начиная с июля 1985 года я регулярно приходил в эту квартиру раз в месяц. В результате получается: в общем, я нанёс туда около ста визитов. Мсье Русселя я видел всего раза три-четыре, но мне так хотелось написать о мадам Руссель и вообще об их семье, а мадам, возможно, ещё жива, и я придумал такую военную хитрость, воспользовался прикрытием из мсье Русселя. Он-то уж точно мёртв.
Итак, voila, история. Вот. В июле 1985 года я снял квартиру на чердаке дома 86, rue de Turenne. Розовые, заново окрашенные стены, розовый (!) паркет на всех полах, за исключением ванны и кухни, четыре окна на улицы плюс два во внутренний крошечный, наверху закрытый, двор. Старый, семнадцатого века особнячок. В квартире множество книг на полках (в гардеробной комнате, перед ванной), чёрное пианино. Мебели никакой. Цена три тысячи франков в месяц. Хозяева: небольшого росточка, черноволосая, улыбчивая Франсин Руссель и её муж или бой-френд американец Питер – должны были уехать в Америку, в Нью-Йорк, и мы срочно заключили контракт. Я подписал какие-то самодельные бумажки, выплатил Франсин 9 тысяч франков: за два месяца «секьюрити» – шесть тысяч на случай, если что сломаю или испорчу, плюс три тысячи за текущий месяц. Мы договорились, что деньги я впредь стану платить её подруге, на прощанье она поведала мне, что она буддистка одной из буддийских сект, что была даже секретаршей у её руководителя мсье Икеда, судя по фамилии, японца, они улетели, а я остался пачкать её розовый паркет и портить стены.
Когда они ушли, я спустился вниз – из окна был виден маленький магазинчик «Алиментасьен», купил бутылку красного вина и один отметил своё новоселье. Затем я уснул на двух матрасах, оставшихся мне от Франсин. Она хотела их выбросить, но так как у меня не было постели, то я их использовал ещё девять лет, эти матрацы. На следующий день я перевёз вещи и стал вкалывать. Я, морщась, закончил «Укрощение тигра в Париже». Пришла Наташа Медведева и мне позавидовала. Она всегда во всём мне завидовала. Я стал жить. Квартира мне нравилась. В дождь желоба, проложенные вдоль окон, наполнялись водой, и она лениво стекала потом. Летом крыша нагревалась, зимой остывала, и температура в квартире следовала сезону. В самодельных бумагах, которые мы с Франсин подписали, Франсин Руссель была обозначена как «действующая с согласия и по поручению мадам Обенк». Мадам я так никогда и не увидел, так же как и подругу Франсин Руссель. Через месяц, когда я уже было начал волноваться, куда девать мои деньги, кому платить (подруга не объявилась), позвонила из Нью-Йорка Франсин, спросила, как у меня дела, и наказала заплатить деньги в этот раз её матери, мадам Руссель, и дала мне её домашний телефон.
Я позвонил, услышал этакий худенький, хорошо обученный, высокой грамотности и определённой элегантности голос пожилой дамы. Мы уговорились, когда я приду, и я отправился. Собственно, за всю мою жизнь я никогда не имел своей квартиры, не имею и сейчас, потому общение с разнообразными, разноликими и разноязыкими хозяевами квартир или отелей стало моей как бы побочной специальностью. И в Париже с 1980-го по 1985 год я уже успел пообщаться, пожить и «иметь разнообразные отношения» с несколькими «proprieteures». Студио на рю дэз Аршив, 54 (то есть улица Архивов, поскольку была расположена рядом с Национальным архивом) сдавала мне крайне подвижная бойкая старушка мадемуазель Но. Она носила шляпки, постоянно ездила в туристские путешествия по всему миру, жила в том же доме 54, в другом крыле, и даже пару раз приглашала меня на обед, где собирались лучшие люди нашего дома: там, например, присутствовал некий усатый мсье, владелец страхового агентства «Барбара».
В ноябре 1981 года мадемуазель Но должна была поместить своего, приехавшего в Париж из провинции учиться, племянника в студио, где жил я. Но меня она не бросила, а перевела в квартиру своей сестры мадам Упп (можно читать и как Юпп) – на улицу дэз Экуфф. Мне даже не пришлось перевозить мои вещи – мы просто перенесли их, четыре писателя: Саша Соколов, Сергей Юрьенен, Дмитрий Савицкий и я – квартира сестры помещалась в нескольких сотнях метров в еврейском квартале, в Марэ. Действие моей книги «Укрощение тигра в Париже» происходит именно там. (Сейчас я лишь с удовольствием вспомню о моих незабвенных «proprieteures», или на жаргоне «proprio», о милых старушках, и пойдём дальше, один момент!) Мадам Юпп была более тяжеловесна, рассудительна и неповоротлива. Они с мужем долгое время провели в Бельгийском Конго, а потом в 60-е годы бежали оттуда, как и все белые. Тогда они жили за городом, в доме мсье Юпп, а квартиру сдавали мне за 1850 франков. Студия на улице Архивов стоила мне 1300 франков. Третья квартира, на рю Поль Барвель, в 15-м аррондисманте, в которой я прожил всего шесть месяцев и которую ненавидел, владельца как такового не имела, ею владела дурная фирма недвижимости. И сама эта квартира, где я прожил с января 85-го по июль, была нечеловеческая – дом из бетонных блоков, дико дорогой, населённый отставными военными и докторами – то есть обиталище средней буржуазии. В спальне – прямо над кроватью – каждое утро было слышно, как ругается между собой пара, живущая этажом выше. Квартиру и даже часть мебели я унаследовал от некоей Элен Марс, американки французского происхождения, она намеревалась вернуться в Америку. Что и сделала вскоре после этого: переехала границу Штатов из Канады. И была арестована, судима и помещена в тюрьму на Rikers Island близ Нью-Йорка за торговлю наркотиками.
И вот я шёл к матери новой «проприо». Мадам Руссель оказалась небольшого роста худенькой старой женщиной. Начнём с того, что бульвар Сент-Жермен – это очень богатый квартал, и анархисты начала века знали это, дом № 102 был объектом атаки самого Равашоля. Живёт на Сен-Жермен в основном haut bourgeiosie, то есть высокая (как мода) буржуазия. Повыше рангом, чем выходцы из Бельгийского Конго. Дом и лифт меня особенно не впечатлили, но на каждой лестничной площадке было всего по две квартиры, то есть квартиры были очень большие. Дверь мне открыла горничная, португалка, я думаю. Горничная провела меня в очень большую гостиную, где царил хаос, как будто собирались уезжать или только что приехали. Горничная усадила меня за большой стол в гостиной. Впоследствии я всегда садился за этот же стол и на тот же стул. Справа от меня через многочисленные высокие окна вливался режущий свет дня. Окна выходили на балкон. Балкон сплошным кольцом опоясывал здание. Его можно видеть, этот балкон, на многих исторических фотографиях 1968 года, каждое окно сверху прикрывает красная парусина, колпачок тента. И эти красные выцветшие тенты над окнами тоже можно видеть на исторических фотографиях. Изнутри у каждого окна есть ручка, ею можно развернуть или убрать тент.
Появились два мальчика в гимназических формах. Один совсем крошечный, второй побольше. Посмотрели на меня осторожно. Удалились. Затем появилась небольшого роста, хрупкая старая женщина. Представилась: Жюльетт Руссель. И присела рядом. Я раскрыл пакет с деньгами, только что получил наличные в банке, шесть пятисотфранковых билетов, и началась первая из целой сотни наша беседа.
Я полагаю, в конце концов я стал чем-то вроде духовника или психоаналитика для мадам Руссель. Полагаю, что когда Франсин попросила её получать от меня раз в месяц деньги за квартиру, мадам Руссель наотрез отказалась. «Какой-то русский, они все много пьют, зачем ты навязываешь мне, дочка, свои проблемы, – что-то вроде этого она наверняка сказала Франсин. – Разбирайся сама!» – «Один раз, мама! Потом я найду кого-нибудь! Жанн уехала в Бретань» (воображаемая Жанн и столь же воображаемая Бретань), – уговаривала её Франсин по телефону из Нью-Йорка. Растерянно-расстроенная, поминая недобрым словом дочь и все её эксцентричные выходки, буддизм и неудачливую карьеру актрисы, мадам Руссель согласилась один раз принять деньги из рук русского квартиранта Франсин.
Я, во-первых, не имел выбора, меня никто не спрашивал, хочу я ходить к мадам Руссель или нет. Может быть, если бы спросили: кому ты хочешь отдавать деньги за квартиру, я бы выбрал семнадцатилетнюю красотку. Однако вкус к расследованию, в конце концов, возобладал во мне, как погоня у гончей собаки, и я втянулся в расследование высшей буржуазии.
А мсье Руссель был-таки из высшей буржуазии. Семейное предприятие: фирма, производящая инструменты, существовала с 1818 года и началась где-то в Швейцарии. Фотографии предков семьи в белых халатах, в очках и с моноклями мадам Руссель мне продемонстрировала. Директора клиник, военные врачи… У семьи были также предки оружейники. Руссели находились в родстве с владельцами известных оружейных заводов «Викерс» (тех, что «Викерс-Армстронг») и каким-то боком через них родственны английским королям.
Постепенно обозначились следующие параметры семьи. Мсье Руссель, краснолиций, нос картошкой, сильный, волевой, ежедневно спускался на второй этаж здания в офис и оттуда повелевал производством и торговлей медицинскими инструментами. Его зычный голос и личная энергия заставляли крутиться колёса бизнеса. Он и мадам Руссель родили четверых детей: Франсин была младшая. Ещё одна дочь Женевьев, агент по устройству выставок, конференций, старая дева, жила в одиночестве. Двое сыновей: Жак, толстый человек тогдашнего моего возраста, т. е. около 40 лет, женатый на скандальной женщине, отец двух детей. Плюс старший сын Жан (вот тут я не уверен, что его звали Жан), он работал вместе с отцом в семейном бизнесе, но, судя по оценкам матери, особой энергичностью не отличался.
Папа Руссель боялся умереть и потому превентивно потреблял непропорционально огромное количество лекарств, был мнителен и раздражителен. В тот день, когда я впервые явился к ним, он таки собирался уезжать в их дом в порту Росткоф в Бретани. В поездки мсье Руссель брал чемодан лекарств. В тот день мадам Руссель не могла найти ему нужную коробку, и краснолицый тиран так наорал на неё в присутствии горничной и детей Жака, что довёл её до слез. Потому она и задержалась в глубине квартиры, в своей комнате, пудрилась. Позднее, постепенно, беседа за беседой – после передачи денег мы сидели порою по два, по три и более часов, – выяснилось, что мадам Руссель пришлось несладко. Жизнь её в семье многие годы была испорчена свекровью – мамочкой мсье Русселя. Ранее семье принадлежали ещё несколько квартир в доме 104 на бульваре Сен-Жермен. Свекровь обитала в одной из них, ниже этажом. Судя по воспоминаниям, она была железная старуха, и мадам Руссель должна была минута в минуту спускаться к завтракам, обедам и ужинам. Несколько раз её оставляли голодной за опоздание, уже когда она была матерью четверых детей. Бывали случаи, когда свекрови не нравилось платье мадам Руссель. Свекровь во главе стола изрекала: «Вы выглядите чудовищно! Пойдите переоденьтесь, Жюльетт!» И мадам Руссель, безмолвно глотая слезы, удалялась. Муж был противоестественным образом привязан к матери и ни разу не вступился за жену. Я думаю, она не преувеличивала ничуть. Когда она мне это рассказывала, настоящая боль была в её глазах.
– Вы знаете, когда моя свекровь умерла, я почувствовала облегчение, я радовалась… Это плохо, да, скажите мне?
Я сказал, что нет, желать смерти мучителю своему нормально.
– Но почему вы терпели эту казарму?
– А куда я могла уйти с детьми? – сказала она. – Да и его я любила и люблю, хотя он невыносимый деспот. Вы знаете, он был очень храбрый. Он женился на мне, когда ещё был курсантом в военном училище в Сомюр. Вы слышали когда-нибудь о сомюрских курсантах? Ах да, я забыла, что вы русский. Сомюрские кадеты были единственным подразделением французской армии, которое оказало немцам серьёзное сопротивление в 1940 году. Да, как это ни горько, наша великая культурная нация была подавлена и перепугана потерями в Первой мировой и во Вторую мировую драться не захотела. Только мой муж и его товарищи стали на пути вторжения бошей. Большая часть сомюрских кадетов погибла.
Я рассказал ей про своего дядю Юру, на которого, говорят, я похож. И про то, как он погиб и не нашли его кусков, так как всё снарядами было перемолото, как мясорубкой. И что мы, русские, потеряли 25 миллионов убитыми!
– Так много! – ужаснулась она.
Детей своих она тихо презирала и относилась к ним снисходительно.
– Жак слишком толст, – говорила она печально, – никакие диеты не помогают, он выглядит как тюфяк. Почему? Вот вы с ним одного возраста, но вы выглядите лет на двадцать пять, у вас вон мышцы какие, – она как-то даже опасливо поглядела на мои обнажённые по-летнему бицепсы.
– Посоветуйте ему заняться железом, я, поскольку профессия писателя сидячая, ежедневно после работы делаю упражнения с гантелями.
– Да он не будет, – она покачала головой. – Жена заставила его ходить в клуб, она – современная, играет в теннис. Он сходил несколько раз и бросил. Сослался на занятость. Он и правда много работает.
С женой Жака у мадам Руссель бывали столкновения. В конце концов дошло до того, что они стали пользоваться летним домом в Росткоф в разные смены, чтобы не встречаться друг с другом. Изучив мадам Руссель за девять лет, я не могу увидеть её с агрессивной стороны.
– Представляете, она хочет модернизировать наш дом, разделить две большие комнаты наверху стенами, чтобы было четыре. Правда, пока муж жив, он ей этого не позволит.
Мадам Руссель подозревала, что жена изменяет Жаку. Правда, она сказала это в деликатной обтекаемой форме:
– Я догадываюсь, что она может быть неверна Жаку. Вокруг неё слишком много мужчин – партнёров по теннису… – Мадам Руссель замолчала. – Вы знаете, она ведь его бывшая секретарша. Мы были против, неравный брак, знаете. Хотя у вас в России, я слышала, все равны, – она, извиняясь, поглядела на меня. – У нас по закону тоже, но знаете, когда человек не нашего круга, то как-то не доверяешь ему. Не то что я не знакома с простыми людьми, но я их плохо знаю…
Дочь Женевьев пошла в мсье Русселя. Ширококостная, большелицая, в зелёном шерстяном германском пальто, агентша недоверчиво разглядывала меня, явившись ко мне на рю дэ Тюренн. Я угостил её кофе.
– Вы знаете, наша мать в восторге от вас. Только о вас и говорит. Вы ей нравитесь. А понравиться нашей матери невозможно. Можете считать себя особенным человеком. Мать прожила свою жизнь, закрытая, как улитка. И всем недовольная, особенно нами, детьми.
По какому поводу являлась ко мне Женевьев? Скорее всего, из любопытства, но предлогом послужила, если не ошибаюсь, протекция мадам Руссель. Женевьев работала порою со звёздами шоу-бизнеса, кажется, она хотела познакомить меня с одной из звёзд. Вот с какой, я запамятовал, так как всё равно не познакомила. Не получилось. Несмотря на ширококостность и большелицесть, Женевьев была болезненна. Через некоторое время после визита ко мне ей оперировали внутреннее ухо, операция прошла неудачно, и она чуть не отдала Богу душу. С её агентскими делами она не зарабатывала больших денег. Квартиру в районе Монмартра ей купил отец.
О Жане мадам Руссель говорила, как о тени отца.
– Я боюсь, – сказала она однажды, – что Жан не вытянет на себе завод, фирму и магазин, если муж оставит бизнес или, не дай Бог, умрёт. Он хорошо работает с мужем, он как тень повторяет его действия, но кого он будет повторять, если не будет мужа? – Она смотрела на меня, как на арбитра.
Однажды она суммировала своё недовольство детьми:
– Как вы думаете, мсье, почему все четверо, все мои дети такие получились неудачные, как бракованные? – Её большие глаза вежливо и грустно в наклоне смотрели на меня. – Может быть, мы вырождаемся? – вдруг спросила она и улыбнулась.
Я отделался тогда снимающей напряжение шуткой, перевёл стрелки на господина Карла Маркса, однако они таки вырождались, я был с ней согласен. Не она, она была что надо: рассказывая ей о литературной жизни Парижа, о своих издателях, о французских писателях, которых я встретил, я умел вызвать её смех и интерес. Она реагировала на жизнь как надо.
– Франсин, кажется, довольна своей жизнью в Нью-Йорке. Только у неё несчастье, у них погиб кот. Франсин говорит, что его убили пуэрториканцы. Вы знаете, они с Питером живут на авеню «В», и там дешевая квартира, но ужасное соседство – пуэрториканцы. У них первый этаж, и к квартире примыкает садик, обнесённый стеной. Кот выбрался, видимо, из садика, и Франсин нашла его через неделю, раздутый труп и разбитая сплющенная голова. Ужасные люди эти пуэрториканцы, да, вы ведь жили в Нью-Йорке?..
Я сказал, что пуэрториканцы стоят на иной ступени развития, нежели Франсин. Конечно, театр Антонена Арто они не изучали, и книгу Успенского о Гурджиеве, о которой болит голова, они не читали. Встречаются всякие пуэрториканцы…
– Франсин столько раз начинала новую жизнь… вот ещё одна попытка… – мадам Руссель задумалась. – Этот маленький Питер… Вы заметили, какой он маленький? Он доучивается, делает Пэйдж Ди, так это у них называется. Потому ей и нужны ваши деньги, – она извиняющимся взглядом остановилась на мне. – Они платят из этих денег за квартиру там. Питер ничего не зарабатывает, Франсин работает в ресторане, ну, знаете, девушка, которая принимает и рассаживает… Ей не очень легко. Но она сама себе это выбрала. В который раз она сменила судьбу. Отец отказался ей помогать. Вы ведь знаете, она пыталась стать актрисой, была буддисткой, даже ездила в Японию, служила некоторое время секретаршей у пророка Икеды. Муж сказал: нет, хватит мне всего этого… Франсин чуть младше Жака, но ей уже под сорок. Буддизмом она, впрочем, занималась серьёзно… Одно время в вашей квартире даже жил у неё буддийский святой… – мадам Руссель заулыбалась.
– А, вот что! – воскликнул я. – Вот и объяснилась загадка неведомых зёрен, рассыпанных на полках в кухне. Очевидно, это святой питался зёрнами.
– Да-да, – поддержала мадам Руссель, – он привез с собой всякие мешки с зерном…
В самом конце 80-х взбурлила, неразумно открытая Горбачёвым, как бутылка, где содержался джинн, Россия. Моё внимание всё более переключалось на северо-восток. В 1989 году я впервые съездил в Россию, тогда же в Сербию, потом были войны, я всё реже стал бывать в Париже, хотя за квартиру платил исправно на много месяцев вперёд. В результате мы стали видеться с мадам Руссель реже. В одно из моих возвращений в Париж я узнал, что умер мсье Руссель. В их квартире на Сент-Жермен стояли ящики. Мадам Руссель как бы почернела кожей и быстро ссохлась. Тенты на окнах были опущены, потому в квартире стоял полумрак.
– Ох, никак не привыкну, что его нет, – сказала мадам Руссель, когда мы сели. – Иногда утром проснусь, вскочу, думаю, ой, его уже нет, опоздала ему кофе приготовить, спустился в офис без кофе, а потом вспомню: его же нет, потому что умер он. Некому и кофе готовить.
Она выглядела очень растерянно. Крикливый тиран организовывал её жизнь, придавал ей смысл. А теперь жизнь разваливалась, не держалась вместе. Простая операция: кофе для мужа, а вот нет её – и день остался без головы.
– Бизнес возглавил Жан, – ответила она на мой немой вопрос. – Посчитал и объявил о сокращении штатов. Половину персонала уволит. Муж знал, что надо увольнять, но не хотел, там были люди, которые с ним поколениями работали. От офиса на втором этаже фирма отказалась, дорого обходилась аренда, теперь офис перенесли в помещение завода.
– А почему так плохи дела?
– Фирма всегда выпускала высококачественные штучные инструменты для хирургии. Они стоили недёшево, однако служили долго и имели репутацию. Последние годы существует огромная конкуренция со стороны производителей более дешёвых и менее качественных инструментов… А как вы? В газетах вас здорово ругают. Вы что, собрались жить в России? Теперь это, говорят, возможно…
Потом случилось неожиданное. Дом на рю де Тюренн перешёл в руки агентства недвижимости, поскольку умерла старая владелица дома. На мой адрес несколько раз поступали письма на имя мадам Обенк с просьбой прийти и урегулировать деловые отношения. Я позвонил мадам Руссель, она позвонила Франсин. Франсин позвонила мне. Я рассказал ей детали и сообщил, что не далее как вчера приходили люди из агентства недвижимости и, поглядев на мой договор с ней, сказали, что это не более чем клочок бумаги, и что если я не представлю им мадам Обенк в течение десяти дней, они меня выставят из квартиры.
– Мне нужен адрес мадам Обенк, срочно, Франсин, – сказал я.
Выслушав меня, Франсин помолчала и сказала:
– Эдвард, я вынуждена тебе признаться. Тут с самого начала был небольшой обман. Дело в том…
– Ты хочешь сказать, что мадам Обенк не существует? – перебил я Франсин.
– Существует, во всяком случае, существовала. Где она сейчас, я не знаю. Скорее всего, умерла. Дело в том, что когда-то за определённые услуги она пустила меня пожить в эту квартиру. Квартира подпадала под действие закона от 1948 года…
– О! – только и сказал я. Квартиры, подпадающие под закон от 1948 года, стоили копейки и «proprio» не имели права повысить квартплату.
– Я брала с тебя немного, – сказала Франсин грустно. – Такая же квартира в этом же районе, в Марэ, стоила бы тебе дороже.
– Ну и что будем делать? – спросил я.
– Пойди в агентство и попробуй их уговорить сдать тебе эту квартиру.
Так я и поступил. В агентстве сказали, что я переплачивал каждый месяц 2500 франков, что на мадам Обенк и мадам Франсин Руссель я, если захочу, могу подать в суд. И выиграю дело. Мне сделали договор на мою квартиру, и я улетел на очередную войну.
Вернувшись, я обнаружил, что чёрное пианино – все эти годы его безжалостно эксплуатировала Наташа Медведева – исчезло. «Франсин забрала», – безучастно сказала Наташа. У неё была любовь с алкоголем. Ей было не до меня. А ещё в следующий приезд исчезли и книги Франсин.
Мадам Руссель я видел в последний раз, когда пошёл забирать те самые «секьюрити»: деньги, которые заплатил ей в 1985 году, в июле.
– Я всего этого не знала, мсье, – сказала она мне обессиленно. – Какая мразь эта моя дочка!
Я утешил её:
– Всё равно, мадам, мне нужна была квартира, и за меньшую цену я бы не нашёл.
– Вы хороший человек, – сказала она. – Из-за Франсин я вынуждена чувствовать стыд.
И она отдала мне деньги.
– Как дела у фирмы? – спросил я. Меня и в самом деле интересовало, как дела. – Жан справляется?
– Ушёл главный бухгалтер. Сам. В знак протеста, что его лишили самых профессиональных сотрудников. Жан не умеет ладить с людьми. При отце бы это не могло случиться. А у вас как дела?
– Еду на войну, в Республику Книнская Крайна.
– А где это?
– Это на территории Республики Хорватии.
– Сейчас наделали много новых государств, – стеснительно заметила она. – А вам не страшно? Там ведь могут убить…
– Могут, – согласился я. – Но пока доберусь, страх пропадёт. Там интересно. А здесь – как жизнь после смерти. Когда я приехал сюда, первые 8–10 лет я был здесь эффективен. Теперь не эффективен. Пора перемещаться.
Поделиться книгой: