Очерки по психологии бессознательного (сборник)

Я даже вообще не верю, что от этого можно ускользнуть. Можно только изменить собственную установку и тем самым удержать себя от наивного впадения в архетип с последующим исполнением принудительной роли за счет своей человечности. Одержимость архетипом превращает человека в чисто коллективную фигуру, некую маску, под которой он больше не может развиваться как собственно человеческое существо, но все более задерживается в своем развитии, все сильнее хиреет. Поэтому необходимо помнить об опасности пасть жертвой власти мана-личности. Эта опасность состоит не только в том, что сам становишься отцовской маской, но и в том, что попадаешь под власть этой маски всерьез, когда ее носит другой. Учитель и ученик в этом смысле оказываются в «одной лодке».

Растворение анимы означает, что мы проникли в движущие силы бессознательного, а не то, что мы сделали эти силы неэффективными. Они могут атаковать нас в любой момент в новой форме. И они непременно это сделают, если в сознательной установке есть прореха. Это вопрос столкновения сил. Если Эго кичится своей властью над бессознательным, то бессознательное реагирует более тонким выпадом, размещая силы мана-личности, чей непомерный престиж околдовывает Эго. Единственная защита против этого – полное признание собственной слабости в отношении сил бессознательного. Тем самым мы не противостоим бессознательному, а потому и не провоцируем его на нападение.

Читателю может показаться комичным, что я говорю о бессознательном в такой персонифицированной форме. Я не хотел бы вызвать этим предубеждение, будто я рассматриваю бессознательное как нечто личное.

Бессознательное состоит из естественных процессов, лежащих вне сферы личного. Лишь наш сознательный разум носит «личный» характер. Поэтому когда я говорю о «провоцировании» бессознательного, то не имею в виду, что оно каким-то образом обижено и, подобно древним богам, из ревности или мстительности готовит обидчику неприятный сюрприз. Скорее, я имею в виду нечто вроде нарушения психической диеты, которая расстраивает мое пищеварение. Бессознательное реагирует автоматически – как мой желудок, который, фигурально выражаясь, «мстит» мне. Когда я кичусь своей властью над бессознательным, то это – нарушение психической диеты, неподобающая установка, которой в моих же собственных интересах лучше избегать. Мое прозаическое сравнение, конечно, слишком мягко ввиду широкомасштабных и разрушительных моральных последствий от действий неупорядоченного бессознательного. Было бы более уместным говорить о ярости оскорбленных богов.

Отделив Эго от архетипа мана-личности, человек вынужден, как и в случае с анимой, осознавать те бессознательные содержания, которые свойственны мана-личности. Исторически мана-личность всегда была наделена тайным именем, или особым эзотерическим знанием, или прерогативой совершать особые поступки: quod licet Jovi, non licet bovi[156],– одним словом, индивидуальным отличием. Осознание содержаний, из которых складывается архетип мана-личности, для мужчины означает второе и окончательное освобождение от отца, а для женщины – от матери, давая тем самым возможность впервые ощутить собственную индивидуальность. Эта часть процесса в точности соответствует цели конкретных первобытных инициаций, включающих и крещение, а именно отрыв от «плотских» (или «животных») родителей и возрождение «в новом младенчестве» в состоянии бессмертия и духовного детства, как это формулируют некоторые античные мистериальные религии, включая христианство.

Другая возможность заключается в том, чтобы вместо идентификации себя с мана-личностью конкретизировать последнюю в качестве внеземного «отца небесного», наделенного атрибутом абсолютности, – то, к чему предрасположены многие люди. Это было бы равносильно приданию бессознательному статуса абсолютного[157] превосходства (если чья-то вера может простираться так далеко!), благодаря чему все ценности начинают перетекать в эту сторону. Логическим следствием здесь будет то, что в результате мы получим лишь жалкую, неполноценную, никуда не годную и грешную массу под названием «человечество». Такое решение, как нам известно, стало историческим мировоззрением. Так как здесь я двигаюсь только по психологической почве и не чувствую никакого желания предписывать миру свои вечные истины, то мне приходится сделать критическое замечание по поводу этого решения. Если я сдвигаю все высшие ценности в сторону бессознательного и конвертирую их в высшее благо, то оказываюсь в неприятном положении, когда мне надо придумать еще и какого-нибудь дьявола того же веса и масштаба, чтобы психологически уравновесить мое высшее благо. Но ни при каких обстоятельствах моя скромность не позволит мне идентифицироваться с дьяволом. Ведь это было бы уже совсем самонадеянно, а кроме того, привело бы меня к невыносимому конфликту со своими высшими ценностями. Со своим моральным дефицитом я никогда не смогу себе это позволить.

Из психологических соображений я не рекомендовал бы сооружать бога из архетипа мана-личности. Другими словами, не конкретизировать его, так как только таким образом я смогу избежать проекции своих ценностей и неценностей на Бога и дьявола, и только так я смогу сохранить свое человеческое достоинство, свою собственную весомость, в которой я столь сильно нуждаюсь, чтобы не превратиться в беспомощную игрушку бессознательных сил. В своем общении с видимым миром человек определенно должен стать помешанным, если он думает, что является господином сего мира. Здесь, вполне естественно, мы следуем принципу «непротивления» по отношению ко всем превосходящим факторам, вплоть до некоторого индивидуального лимита, за которым и самый мирный гражданин становится кровожадным революционером. Наше преклонение перед законом и порядком – достойный подражания образец для нашей всеобщей установки в отношении коллективного бессознательного. («Кесарю – кесарево, Богу – Богово».) В этих пределах наше преклонение дается нам без особого труда. Но есть в мире такие силы, которые не одобряются нашей совестью безусловно, хотя мы и преклоняемся перед ними. Почему? Потому что на практике это выгоднее. Равным образом и в бессознательном есть факторы, в отношении которых нам следует проявлять смышленость. («Не противьтесь злу», «Заводите себе друзей в жилищах неправедного мамоны», «Дети мира мудрее детей света», следовательно, «Будьте мудры, как змеи, и мягкосерды, как голуби».)

Мана-личность обладает, с одной стороны, высшей мудростью, с другой – высшей волей. Благодаря осознанию лежащих в основе этой личности содержаний мы сталкиваемся с тем, что знаем несколько больше, чем другие, но, с другой стороны, хотим еще большего, чем другие. Это неприятное родство с богами, как известно, настолько сразило бедного Ангелуса Силезиуса, что он очертя голову бросился назад из своего сверхпротестантизма в самое лоно католической церкви, минуя сомнительную промежуточную инстанцию лютеранства, к сожалению, в ущерб своему лирическому дарованию и психическому здоровью.

И все же Христос, а после него Павел, судя по многим признакам, боролись с теми же самыми проблемами. Мейстер Экхарт, Гете в «Фаусте», Ницше в «Заратустре» вновь в некоторой степени привлекли наше внимание к данной проблеме. Гете и Ницше пытались сделать это с помощью идеи мастерства и господства, первый через фигуру колдуна и безжалостного человека воли, который заключает союз с дьяволом, второй – через образ высшего человека и совершенного мудреца, который не знает ни Бога, ни дьявола. Ницшеанский человек одинок, каким был и он сам, – невротичный, финансово зависимый, безбожный и не мирской. Это, конечно, не идеал для реального человека, имеющего семью и вынужденного платить налоги. Ничто не в силах отнять у нас реальности этого мира; нет никакого волшебного пути. Ничто не в силах исключить из нашего опыта и воздействий бессознательного. Или философ-невротик докажет нам, что у него нет невроза? Он не сможет доказать это даже себе. Поэтому мы с нашей душой стоим, очевидно, посредине между мощными воздействиями изнутри и снаружи и каким-то образом должны воздавать дань и тому, и другому. Мы можем делать это лишь в меру наших индивидуальных способностей. Поэтому нам следует думать о самих себе – не о том, что мы обязаны, а о том, что мы можем и что должны.

Таким образом, растворение мана-личности путем сознательной ассимиляции ее содержаний ведет нас естественным путем назад, к нам самим, как сущему и живому Нечто, которое зажато между двух картин мира с их смутно угадываемыми потенциями. Это «нечто» нам чуждо, но все же необычайно близко, оно совсем наше, но все же неузнаваемо, – виртуальный центр столь таинственного устройства, способного заявить обо всем на свете – родстве с животными и богами, кристаллами и звездами, не повергая нас в изумление, даже не возбуждая нашего осуждения. Это Нечто и впрямь требует гораздо большего, хотя у нас под рукой нет ничего, чем можно было бы противостоять таким требованиям. Так что будет гораздо мудрее прислушаться к этому голосу.

Я назвал данный центр самостью. С рациональной точки зрения самость – не более чем психологическое понятие, конструкция, служащая для выражения неведомой нам сущности, непостижимой как таковой, ибо она превосходит все наши познавательные возможности, что явствует уже из самого ее определения. С равным успехом ее можно было бы назвать «богом в нас». Начала всей нашей психической жизни, кажется, уму непостижимым образом зарождаются в этой точке, и все высшие и окончательные цели, кажется, сходятся на ней. Этот парадокс неустраним, как всегда, когда мы пытаемся охарактеризовать нечто превосходящее возможности нашего разума.

Я надеюсь, внимательному читателю уже достаточно ясно, что самость имеет столько же общего с Эго, сколько Солнце с Землей. Они не взаимозаменяемы. Речь также не идет ни об обожествлении человека, ни о развенчании Бога. То, что пребывает по ту сторону нашего понимания, в любом случае находится за пределами досягаемости. Поэтому когда мы используем понятие бога, то просто формулируем определенный психологический факт, а именно независимость и суверенность определенных психических содержаний, выражающих себя в их способности препятствовать нашей воле, навязываться сознанию и влиять на наши настроения и поступки. Пожалуй, вызовет негодование мысль о том, что необъяснимое настроение, нервное расстройство или даже порочное поведение являются, так сказать, проявлением Бога. Но как раз для религиозного опыта было бы непоправимой потерей, если бы такие (даже сами по себе скверные вещи) искусственно исключались из числа автономных психических содержаний. Когда от таких вещей отделываются объяснением, что это, мол, «не что иное, как», то это – апотропаический эвфемизм[158]. Они от этого просто вытесняются, и тем самым, как правило, достигается лишь мнимая выгода, несколько видоизмененная иллюзия. Личность от этого не обогащается, а лишь беднеет и подавляется. То, что современному опыту и познанию представляется дурным или, по меньшей мере, бессмысленным и лишенным ценности, на более высокой ступени опыта и познания может оказаться источником блага, причем, естественно, все зависит от того, как человек справится со своими семью дьяволами. Если объявить ее бессмыслицей, то это равноценно лишению личности соответствующей ей тени, а без нее личность утрачивает свою форму. Живому «облику» нужна глубокая тень, чтобы выглядеть пластично. Без тени личность остается двухмерным фантомом или более или менее благовоспитанным ребенком.

Здесь я ссылаюсь на проблему, гораздо более значительную, которую вряд ли можно выразить несколькими простыми словами вроде нижеследующих: человечество по своей психологической сути все еще пребывает в состоянии детства – ступени, через которую невозможно перескочить. Подавляющее большинство все еще нуждается в авторитете, руководстве и законе. С этим фактом нельзя не считаться. Павловское преодоление закона выпадает на долю лишь тому, кто научился на место совести ставить душу. Лишь очень немногие способны к этому. («Много званных, но мало избранных».) И эти немногие ступают на такой путь лишь из внутренней необходимости, чтобы не сказать – нужды, ибо путь этот узок, как лезвие бритвы.

Понятие Бога как автономного психического содержания делает Бога моральной проблемой, а это, как признают многие, весьма неудобно. Но если этой проблемы не существует, то и Бог будет нереальным, ибо тогда он никак не сможет повлиять на нашу жизнь. Тогда он станет или привидением исторического понятия, или философской сентиментальностью.

Если не рассматривать идею «божественного» совсем, а говорить лишь об автономных содержаниях, то, при всей корректности в интеллектуальном и эмпирическом отношениях, будет упущена та интонация, которая психологически необходима. Используя понятие божественного бытия, мы даем соответствующее выражение своеобразной манере и способу, с помощью которых мы переживаем воздействия автономных содержаний. Можно было бы воспользоваться и словом «демоническое» при условии, что у нас где-то не спрятан еще один конкретный Бог, в точности соответствующий нашим желаниям и представлениям. Наши интеллектуальные колдовские трюки не помогут нам создать реального Бога по нашему велению – наивно было бы полагать, будто мир приноравливается к нашим ожиданиям. Поэтому когда мы снабжаем работу автономных содержаний атрибутом «божественный», то тем самым признаем их относительно превосходящую силу. Это и есть та превосходящая сила, которая во все времена принуждала человека измышлять самое невероятное и даже принимать величайшие страдания, чтобы воздать должное этим воздействиям. Эта сила так же реальна, как голод и страх смерти.

Самость можно охарактеризовать как своего рода компенсацию за конфликт между внутренним и внешним. Такая формулировка, видимо, пригодна, поскольку самость имеет свойство какого-то результата, достигнутой цели, чего-то, что осуществляется лишь постепенно и становится ощутимым после многих усилий. Так что, среди прочего, самость – еще и наша жизненная цель, ибо она самое завершенное выражение той судьбоносной комбинации, которая называется индивидуальностью, полным расцветом не только одного индивида, но и группы, в которой каждый вносит свою лепту в целое.

Ощущение самости как чего-то иррационального, неопределимо-сущего, чему не противостоит и не подчиняется Эго, но к чему оно просто привязано и вокруг чего оно в некотором смысле вращается, как Земля вокруг Солнца, приводит нас к цели индивидуации. Я употребил слово «ощущение», чтобы подчеркнуть тем самым апперцептивный характер отношений между Эго и самостью. В этом отношении нет ничего известного, ибо мы не в состоянии высказаться о содержаниях самости. Единственным содержанием самости, о котором нам что-то известно, является Эго. Индивидуированное Эго ощущает себя объектом неизвестного и превосходящего субъекта. Мне кажется, что психологическая констатация подходит здесь как будто к своему пределу, так как идея самости сама по себе – уже трансцендентный постулат, который хотя и может быть психологически оправдан, но не может быть научно доказан. Такой шаг за пределы науки есть безусловное требование психологического развития, которое я пытался изобразить, поскольку без этого постулата я толком не знал бы, как описать эмпирические психические процессы. Поэтому самость может претендовать, по крайней мере, на уровень гипотезы, аналогично гипотезе о структуре атома. И даже если мы не можем выйти здесь за пределы образа, то все же он представляется не менее жизненным и властным, а его толкование совершенно превосходит мои возможности. Я вовсе не сомневаюсь в том, что это некий образ, и притом такой образ, в котором мы все находимся.

Я глубоко осознаю, какие необычные требования к уму читателя предъявлены в этой работе. Хотя я и приложил все усилия, чтобы сделать легкой тропу понимания, мне не удалось убрать с дороги одну большую трудность, а именно тот факт, что лежащие в основе моих результатов наблюдения, вероятно, незнакомы большинству людей, а стало быть, могут показаться необычными. Поэтому мне не приходится ожидать, что читатель согласится со всеми моими выводами. Хотя любой автор естественным образом предпочтет быть понятым, для меня на первом плане стоит все же не столько истолкование моих наблюдений, сколько указание на мало разработанную и обширную сферу опыта, которую я надеюсь сделать доступной многим с помощью этой книги. В этой сфере, до сих пор столь темной, заключены, как мне кажется, ответы на некоторые загадки, к разгадыванию которых психология сознания даже не приближалась. Я, разумеется, ни в коем случае не претендую на то, что мне удалось сформулировать эти ответы в окончательном виде. Поэтому мне будет довольно, если моя работа сможет рассматриваться как предварительная попытка нащупать ответ.

Приложения

Эссе по аналитической психологии

I. Новые пути в психологии[159]

Подобно всем наукам, психология пережила период схоластики, и частично этот дух сохранился в ней до настоящего времени. О философской психологии такого рода можно сказать, что ее сторонники с высоты профессорской кафедры определяют структуру психического, устанавливают, какие свойства и качества присущи ему в нынешней картине мира человека. Однако методология современных научных исследований в значительной степени отвергает подобные фантазии и заменяет их точными эмпирическими данными. На таком фундаменте выросла экспериментальная психология сегодняшнего дня, то, что французы называют «психофизиологией». Основателем этого направления был Фехнер, который с присущим ему дуальным мышлением дерзнул в своей работе «Элементы психофизики» представить психические явления в свете физических теорий. Эта идея оказалась весьма плодотворной. Младший современник

Фехнера – Вундт, весьма одаренный и эрудированный исследователь, – внес поправки в эту теорию и разработал новые методы экспериментальных исследований, в результате чего ему удалось создать доминирующее направление в современной психологии.

До недавнего времени в экспериментальной психологии преобладал в основном академизм. Первая заметная попытка применить в психологической практике хотя бы некоторые экспериментальные методы принадлежит психиатрам бывшей Гейдельбергской школы – Креолину, Ашаффенбургу и др., ибо, как легко можно себе представить, именно психиатры остро ощутили потребность в точных знаниях о психических процессах. Затем наступила очередь педагогики, предъявившей собственные требования к психологии. Отсюда в дальнейшем выросла «экспериментальная педагогика», в создании которой значительная роль принадлежит Мойманну в Германии и Бине во Франции.

Если врач (и особенно «специалист по нервным заболеваниям») хочет помочь своим пациентам, он должен обладать знанием психологии, поскольку все явления, подпадающие под понятие «нервные заболевания» (истерия и т. д.), обуславливаются психическими факторами и поэтому, по логике, требуют лечения психического. Холодная вода, свет, свежий воздух, электричество и другие подобные средства приносят в лучшем случае лишь временное облегчение, а иногда оказываются и совсем бесполезными. Часто это всего лишь сомнительные уловки, рассчитанные на внушаемость. В то же время пациент страдает от болезни разума; страдают его наиболее высокие и сложные функции психического, врачевание которых не может быть отнесено к области медицины. Здесь врач одновременно должен быть и психологом, обладать знаниями в области человеческой психики; это совершенно необходимое требование. Он неизбежно обращается за помощью к психологии, поскольку учебники по психиатрии не в силах ему помочь. Однако современная экспериментальная психология еще не в состоянии дать ему представление о наиболее важных психических процессах. Это не входит в ее задачи; она пытается изолировать наиболее простые и элементарные процессы в пограничной с физиологией области и изолированно изучает их. Ее не интересует бесконечное разнообразие и изменчивость индивидуальной психики; по этой причине в ее открытиях и фактическом материале так много деталей, органически не связанных между собой. Отсюда вытекает, что всякий желающий получить сведения о человеческой психике почти ничего не извлечет для себя из экспериментальной психологии. Ему следует порекомендовать сбросить научную мантию, отказаться от научных исследований и войти в жизнь с открытым сердцем. Там среди ужасов тюрем, психиатрических лечебниц и больниц, в захудалых пивнушках, борделях и притонах, среди азартных игроков, в салонах высших сословий, на биржах, социалистических митингах, в церквах, на сборищах «возрожденцев» и одержимых сектантов, познав любовь и ненависть, испытав на себе все виды страстей, он узнает больше, чем мог бы почерпнуть из толстых учебников; он сможет лечить больного, понимая его душу. Ему простится недостаточное почтение к так называемым краеугольным камням экспериментальной психологии, ибо существует глубокая пропасть между тем, что наука называет психологией, и практическими требованиями, предъявляемыми к психологии повседневной жизнью.

Указанное несовершенство явилось отправной точкой для новой психологии, основателем которой следует, в первую очередь, считать Зигмунда Фрейда, жившего в Вене блестящего врача и исследователя функциональных расстройств нервной системы. Созданное им в психологии направление можно было бы определить как «аналитическое». Блейлер предложил назвать его «глубинной психологией»[160] с целью подчеркнуть тот факт, что фрейдовская психология занимается скрытыми областями психического, называемыми также бессознательным. Сам Фрейд дал предложенному им методу исследования название «психоанализ». Широкую известность данное направление получило именно под этим именем.

Прежде чем приступить к более детальному рассмотрению нашей темы, необходимо рассказать о том, что известно о ее связях с наукой. Здесь мы сталкиваемся с ситуацией, которая в очередной раз доказывает справедливость высказывания Анатоля Франса: «Ученые нелюбопытны». Первая значительная работа в этой области[161] получила весьма незначительный отклик несмотря на то, что в ней предлагалась совершенно новая концепция понимания неврозов. Некоторые авторы, прокомментировав ее в своих работах, продолжали на следующих страницах обсуждать случаи истерии, оставаясь на старых позициях. Этим они уподоблялись человеку, который, признав, что земля имеет форму шара, спокойно продолжают описывать ее как плоскость. Дальнейшие публикации Фрейда[162] остались незамеченными, хотя в них излагались крайне важные для психиатрии наблюдения. Когда в 1899 г. Фрейд дал первое психологическое толкование сновидений[163], люди стали смеяться, а когда он взялся за освещение проблемы психологии сексуальности[164] [получив одновременно поддержку психологической школы Цюриха], смех перешел в оскорбления, подчас самого неприглядного свойства, причем это продолжалось до недавнего времени. [На последнем съезде психиатров юго-западной Германии сторонникам нового направления в психологии пришлось услышать, как Гохе, университетский профессор психиатрии из Фрейбурга, дал этому новому движению определение – «эпидемия безумия среди врачей», снискав шумное одобрение аудитории и опровергнув старое речение, гласящее, что «врач не унижает другого врача».] О том, насколько тщательно изучались работы Фрейда, свидетельствует наивное высказывание одного из самых выдающихся парижских невропатологов на международном конгрессе в 1907 г.: «Я не читал работ Фрейда (он не знал немецкого языка), но что касается его теорий, то это настоящая чепуха». [Фрейд однажды сказал мне: «Впервые я по-настоящему осознал, что именно мне удалось открыть, когда повсеместно столкнулся с сопротивлением и негодованием; с тех пор я начал судить о значимости моих работ по степени оказываемого им сопротивления. Наибольший протест вызывает теория сексуальности, поэтому мне представляется, что она относится к моим лучшим работам. Возможно, истинными благодетелями рода человеческого являются ложные учителя, ибо сопротивление ложным учениям продвигает человека волей-неволей в сторону истины. Проповедники ложных учений – испорченные люди, они вводят людей в заблуждение».]

[Поэтому нам следует более внимательно присмотреться к новой психологии.]

Уже во времена Шарко было известно, что невротические симптомы «психогеничны», т. е. зарождаются в психике. Известно также главным образом благодаря школе Нанси, что все истерические симптомы могут вызываться внушением. Однако не был известен механизм возникновения в психике истерического симптома, полностью отсутствовали сведения о психических каузальных факторах. В начале 80-х годов д-р Брейер, опытный практикующий врач из Вены, сделал открытие, положившее начало новой психологии. Одна из его пациенток – молодая, интеллигентная женщина – страдала истерией со следующими симптомами: у нее был спастический паралич правого предплечья, временами отмечались приступы рассеянности или сумеречного состояния; она утратила способность объясняться на своем родном языке и могла говорить только по-английски (систематическая афазия). Тогда, как и теперь, эти нарушения пытались объяснять, основываясь на анатомических теориях, хотя корковые центры, управляющие функциями руки, здесь были вполне сохранны, как и у здоровых людей. Симптоматология истерии полна анатомических несуразностей. Так, одна дама под воздействием истерического аффекта полностью утратила слух, хотя часто принималась петь. Однажды во время ее пения врач незаметно сел за пианино и стал ей аккомпанировать, а затем перешел в другую тональность; пациентка продолжала петь, но уже в новой тональности. Таким образом, она слышала – и одновременно не слышала. Для разнообразных форм систематической слепоты характерны аналогичные явления: к одному из пациентов, страдавшему полной слепотой, после лечения частично вернулось зрение, но долгое время не удавалось восстановить его полностью: он мог видеть все, но не видел головы людей. Он видел окружающих его людей безголовыми. Таким образом, он одновременно видел – и не видел. На основании большого числа подобных экспериментов удалось прийти к заключению, что не видит и не слышит только сознательная составляющая психики пациента, тогда как функция ощущений находится в рабочем состоянии. Такое положение прямо противоречит природе органического нарушения, которое всегда влияет на функциональное состояние организма.

После данного отступления вернемся к случаю, описанному Брейером: отсутствовали органические причины нарушения, и поэтому следовало считать, что они вызываются истерией, т. е. носят психогенный характер. Брейер заметил, что если во время сумеречного состояния пациентки (независимо от того, было ли оно натуральным или наигранным) он мог добиться, чтобы она рассказала ему о своих воспоминаниях и фантазиях, одолевавших ее, то на несколько часов ее состояние улучшалось. В процессе лечения он постоянно пользовался результатами своего открытия. Этот метод пациентка назвала «лечением разговором», или шутя – «промывкой».

Пациентка заболела, ухаживая за смертельно больным отцом. Естественно, что ее фантазии были в основном связаны с состоянием повышенной тревожности тех дней. Воспоминания того периода, когда она находилась в сумеречном состоянии, всплывали с фотографической достоверностью; их живость и детальность были так велики, что едва ли память в бодрствующем состоянии могла бы воспроизвести все события так пластично и так подробно. (Такая интенсификация воспоминаний получила название «гипермнезии»; она легко возникает в некоторых условиях ограниченного сознания.) При этом выяснились удивительные обстоятельства. Вот одна из многочисленных рассказанных этой пациенткой историй.

Однажды ночью, сидя у постели отца, у которого была высокая температура, пациентка находилась в крайне тревожном состоянии, так как ожидала приезда из Вены хирурга, которому предстояло оперировать больного. На какое-то время мать вышла из комнаты, и Анна (так звали пациентку) осталась сидеть рядом с больным; ее рука свешивалась со спинки стула. Она как бы увидела сон наяву: от стены отделилась черная змея и подползла к отцу, намереваясь укусить его. (Вполне возможно, что в поле за домом водились змеи, которые ранее напугали девушку, а теперь снабдили ее материалом для галлюцинаций.) Она хотела прогнать змею, но почувствовала себя парализованной; ее свисающая со стула правая рука «застыла»; она не могла ею пошевелить, а затем увидела, как пальцы руки превращаются в маленьких змеек, у которых вместо голов были черепа [ногти]. Возможно, что она попыталась прогнать змею парализованной правой рукой, и при этом паралич руки ассоциировался с галлюцинацией. После того как змея исчезла, она в испуге хотела помолиться; но речь куда-то пропала, она не смогла произнести ни слова, пока не вспомнила английский стишок; после этого она могла думать и молиться только на английском языке.

При таких обстоятельствах возник паралич и появились речевые нарушения, но описание этой сцены привело к исчезновению нарушений, и в конечном счете больную удалось излечить.

Я должен ограничиться приведенным случаем. Упомянутая мной книга Брейера и Фрейда («Этюды по истерии») содержит множество подобных примеров. Очевидно, что происшествия подобного рода производят сильное впечатление, и поэтому люди склонны приписывать им каузальную значимость в возникновении симптомов. Принятое в то время объяснение истерии, основанное на английской теории «нервного шока» и активно поддержанное Шарко, позволило с достаточной полнотой объяснить открытие Брейера. Отсюда возникла так называемая теория травмы, согласно которой истерические симптомы в той мере, в какой симптомы формируют болезнь, и сама истерия вызываются психическими травмами, отпечатки которых могут в течение многих лет храниться в бессознательном. В распоряжении Фрейда, сотрудничавшего в то время с Брейером, имелся обширный материал, подтверждавший это открытие. Как выяснилось, многочисленные истерические симптомы возникали не случайно – они всегда базировались на реальных психических переживаниях. Таким образом, предлагавшаяся новая концепция открывала широкое поле для эмпирической деятельности. Однако пытливый ум Фрейда не мог долго оставаться на этом поверхностном уровне, поскольку начинали вырисовываться более глубокие и сложные проблемы. Вполне очевидно, что тревожные состояния, присущие пациентам Брейера, оставляли после себя весьма стойкое впечатление. Но каким образом пациентка пришла к своим переживаниям, несомненно отмеченным печатью болезни? Могли ли они быть вызваны напряжением, которое она испытывала при уходе за больным? Если это так, то должно быть много подобных случаев, ибо, к сожалению, существует большое число тяжелобольных, сиделки которых не всегда отличаются хорошим здоровьем. На указанный вопрос медицина дает превосходный ответ: «Иксом в данном уравнении является предрасположенность». У человека может наблюдаться такая «предрасположенность». Однако Фрейд хотел выяснить ее причину. Логично предположить: причина заключается в предыстории психической травмы. Как известно, волнующие сцены оказывают на разных людей различное воздействие, вещи, которые одним людям нравятся или не вызывают эмоций, могут вызывать отчаянный ужас у других; примером могут служить столкновения с лягушками, змеями, мышами, кошками и т. п. Некоторые женщины способны спокойно ассистировать при операциях, сопровождающихся потоками крови, и содрогаться от ужаса и отвращения от прикосновения кошки. Я помню молодую женщину, страдавшую острой истерией, возникшей после внезапного испуга. Она присутствовала на вечеринке и возвращалась около полуночи домой в сопровождении нескольких спутников. Внезапно на большой скорости их стала нагонять карета. Спутники ушли с дороги, а она, охваченная ужасом, бросилась бежать перед лошадьми. Кучер кричал и размахивал кнутом, но все было бесполезно, она продолжала бежать посреди дороги, которая вела к мосту. Здесь силы покинули ее, и, чтобы не быть затоптанной лошадьми, она в отчаянии собиралась броситься в реку, но ей помогли друзья. Но вот эта же дама оказалась в Петербурге в день кровавого воскресенья 9 (22) января 1905 г. на улице, которую залпами расчищали солдаты. Вокруг нее падали убитые и раненые; однако, не утратив присутствия духа, она нашла калитку, ведущую во двор, через который ей удалось выйти на другую улицу и таким образом спастись. Пережитые ею ужасные мгновения не особенно взволновали ее. После этого происшествия она чувствовала себя очень хорошо – даже лучше, чем обычно.

Весьма схожие реакции наблюдаются довольно часто. Отсюда следует заключить, что интенсивность травмы сама по себе имеет небольшую патогенную значимость; все зависит от конкретных обстоятельств. Здесь находится ключ к предрасположенности [или, по меньшей мере, к одной из ее составляющих]. Поэтому нам следует задать себе вопрос: каковы конкретные обстоятельства в ситуации с каретой? Ужас охватил ее при звуке лошадиных копыт; на мгновение ей показалось, что этот звук несет в себе нечто зловеще судьбоносное – ее смерть или нечто столь же ужасное; в следующее мгновение она перестала сознавать свои действия.

По-видимому, шок был вызван лошадьми. Предрасположенность пациентки реагировать таким странным образом на столь незначительное событие объясняется, возможно, тем, что лошади имеют для нее особую значимость. Например, мы можем предположить, что в ее прошлом с лошадьми был связан какой-то несчастный случай. Как удалось выяснить, так оно и было. В возрасте семи лет она ехала с кучером в карете, когда лошади, внезапно испугавшись чего-то, понеслись к обрывистому берегу реки. Кучер выпрыгнул и крикнул, чтобы она поступила так же; охваченная смертельным ужасом, она никак не могла решиться. Все же в самый последний момент она успела выпрыгнуть, а лошади вместе с каретой упали в пропасть. Совершенно очевидно, что такое событие должно было произвести на девочку глубокое впечатление. Однако оно не объясняет, по какой причине спустя много лет совершенно безобидный стимул вызвал такую бурную реакцию. Нам только известно, что этому предшествовало событие, случившееся в раннем детстве, однако его патологический аспект остается невыясненным. Чтобы проникнуть в эту тайну, необходимы дополнительные сведения. Ибо постепенно стало очевидно, что во всех рассмотренных случаях, помимо травматического переживания, присутствует особый род переживаний, которые можно отнести к области любви. По общему признанию, «любовь» является растяжимым понятием, простирающимся от небес до преисподней и сочетающим в себе добро и зло, низменное и возвышенное[165]. Вышеописанное открытие привело к значительным изменениям во взглядах Фрейда. Если ранее, находясь в той или иной мере под влиянием теории травмы, предложенной Шарко, он искал причину невроза в предшествовавшем травматическом переживании, то теперь центр тяжести проблемы сместился в совершенно иную сторону. Наилучшую иллюстрацию сказанному представляет рассматриваемый здесь случай: понятно, почему лошади играют важную роль в жизни нашей пациентки, но непонятна ее последующая реакция, столь неожиданная и сильная. Патологическая особенность этого происшествия заключается не в ее страхе перед лошадьми. Помня о вышеупомянутом эмпирическом предположении, согласно которому, помимо травматического переживания, в таких ситуациях обычно присутствует любовное переживание, следует принять допущение, что в нашем случае в этой области тоже что-то было не в порядке.

Молодая девушка знакома с молодым человеком, с которым предполагает вступить в брак; она его любит и надеется на счастливую жизнь с ним. Вначале ничего более не удалось обнаружить. Однако отрицательные результаты расследования не могут помешать его продолжению. Если прямые пути не приводят к цели, можно воспользоваться обходными. Поэтому мы возвращаемся к примечательному моменту, когда девушка бежала по дороге, преследуемая каретой в лошадиной упряжке. Мы поинтересовались ее спутниками, а также поводом, по которому состоялась упомянутая вечеринка. Это было прощанием с ее лучшей подругой, которая уезжала за границу, чтобы подлечить свои нервы. Подруга была замужем, имела ребенка и, как нам сообщили, была счастлива в браке. Можно усомниться в справедливости утверждения о счастливом браке, ибо в таком случае она не имела бы причин «нервничать» и ей не требовалось бы лечение. Изменив характер вопросов, я узнал, что после того, как друзья спасли пациентку, они вернули ее в дом подруги, поскольку все произошло поблизости от этого дома. Здесь ее ожидал радушный прием. В этом месте рассказа пациентка заволновалась и попыталась изменить тему беседы. Очевидно, в ее памяти неожиданно всплыли неприятные воспоминания. Преодолев ее упорное сопротивление, мне удалось выяснить, что тем же вечером произошел еще один примечательный инцидент: гостеприимный хозяин страстно признался ей в любви, создав тем самым ситуацию, которую в отсутствие хозяйки можно было счесть затруднительной и неловкой. По видимости, это объяснение прозвучало для нее как гром среди ясного неба. [Некоторая доля недоверия подсказывает нам, что такие вещи никогда не обрушиваются на нас совершенно неожиданно, у них всегда имеется некоторая предыстория.] В течение последовавших нескольких недель мне удалось шаг за шагом раскопать долгую историю любви, которую можно изложить следующим образом.

В детстве пациентка была настоящим сорванцом; ее увлекали только шумные мальчишеские игры, она презирала представительниц своего пола и женские занятия. Выйдя из подросткового возраста, когда она могла столкнуться с эротическими проблемами, пациентка стала избегать общества, ненавидела и презирала все, что хотя бы отдаленно напоминало ей о ее биологическом предназначении как женщины, жила в мире фантазий, не имевших ничего общего с грубой реальностью. И так примерно до двадцати четырех лет ей не пришлось пережить тех маленьких приключений, надежд и ожиданий, которые обычно волнуют девичье сердце. (В этом вопросе женщины часто удивительно неискренни как с собой, так и со своим врачом.) Затем она познакомилась с двумя мужчинами, сумевшими сломать колючую изгородь, которой она себя окружила. М-р А. был мужем ее лучшей подруги, а м-р В. (холостяк) – его другом. Ей нравились оба. Правда, вскоре стало казаться, будто бы м-р В. нравился ей значительно больше. Они часто встречались, и их друзья начали поговаривать о возможной помолвке. Благодаря своим отношениям с м-ром В. и со своей подругой пациентка часто встречалась с м-ром А., присутствие которого порой смущало ее необъяснимым образом, заставляло ее нервничать. Как-то раз вместе с друзьями она присутствовала на одной из многолюдных вечеринок. В задумчивости она стала крутить на пальце кольцо, оно соскользнуло с руки и закатилось под стол. Оба друга принялись за поиски, и м-ру В. удалось его найти. Надевая ей кольцо на палец, он с многозначительной улыбкой заметил: «Вы знаете, что это значит». Охваченная странным волнением, она сорвала кольцо с руки и швырнула его в открытое окно. Все почувствовали себя неловко, и вскоре она ушла в глубоком смятении. Некоторое время спустя, совершенно непреднамеренно, она оказалась на курорте, где отдыхали м-р и миссис А. Миссис А. стала заметно нервничать, из-за плохого самочувствия она часто оставалась в доме. В этой ситуации пациентке удавалось гулять вдвоем с м-ром А. Однажды они катались на лодке. Она так веселилась, что внезапно упала за борт. Плавать она не умела, и м-р А. с трудом вытащил ее из воды, вернув в лодку почти потерявшую сознание девушку. И тут он поцеловал ее. После этого романтического эпизода связь между ними окрепла. Желая оправдать себя в собственных глазах, она поддерживала помолвку с м-ром В., настойчиво убеждая себя, что любит именно м-ра В. Естественно, что эта лукавая игра была замечена женой м-ра А. Миссис А. разгадала тайну подруги и очень переживала, ее состояние ухудшилось. Ей предстояла поездка на лечение за границу. Во время прощальной вечеринки злой дух нашептал пациентке: «Он останется один. Что-то должно с тобой случиться, чтобы ты оказалась в его доме». И действительно кое-что произошло: она вела себя странно, благодаря чему ей удалось вернуться в его дом и достигнуть тем самым своей цели.

Ознакомившись с приведенным объяснением, можно подумать, что только дьявольское лукавство способно создать такую цепь совпадений и заставить ее сработать. Тонкость замысла, разумеется, присутствовала, но у меня есть сомнения в отношении моральной оценки данной совокупности происшествий, поскольку, как я хочу подчеркнуть, мотивы, приведшие к такой драматической развязке, не осмыслялись. Пациентке казалось, что все произошло само собой, мотивы ею не осознавались. Одновременно предшествующие события с очевидностью указывают на то, что все было направлено на подобный исход, хотя сознание упорно старалось привести пациентку к осуществлению помолвки с м-ром В. Бессознательное устремление, действовавшее в противоположном направлении, оказалось сильнее.

И теперь мы вновь возвращаемся к нашему первоначальному вопросу об источнике патологической (т. е. особенной, преувеличенной) природы реакции на полученную травму. На основании имеющегося опыта мы пришли к заключению, что и в данном случае в дополнение к полученной психологической травме имело место нарушение в эротической области. Это предположение нашло полное подтверждение, и мы установили, что травма, мнимая причина заболевания, была не более чем случайным поводом, позволившим проявиться важному, но ранее не осознававшемуся эротическому конфликту. Соответственно травма утрачивает свою патогенную значимость и замещается значительно более глубокой и понятной идеей, и тогда патогенным агентом становится эротический конфликт.

Меня часто спрашивают, почему именно эротический, а не какой-либо иной конфликт должен считаться причиной невроза. В ответ можно сказать: никто не утверждает, что это обязательно должно быть так, однако фактически все [всегда] так и обстоит [невзирая на мнение бесчисленных кузин и тетушек, родителей, дедушек и бабушек, а также учителей, которые яростно возражают против указанного предположения]. Несмотря на все протесты, непреложным остается тот факт, что любовь[166]и связанные с ней проблемы и конфликты играют основополагающую роль в жизни человека и, как показывают проводимые исследования, им принадлежит даже более важная роль, чем он сам подозревает.

Пришлось отказаться от теории травмы, поскольку она устарела; в связи с открытием, согласно которому не травма, а скрытый эротический конфликт лежит в основе невроза, травма полностью теряет свою значимость патогенного фактора.

[Таким образом теория переместилась в совершенно иную плоскость.] Проблема травмы была решена; но теперь перед исследователем встала проблема эротического конфликта, который, как показывает наш пример, включает множество аномальных элементов и, на первый взгляд, не может быть сопоставлен с обычным эротическим конфликтом. Особенно удивительным и невероятным кажется то, что пациентка осознавала только видимую ситуацию, тогда как ее реальная страсть оставалась во мраке бессознательного. В приведенном случае не вызывает сомнения тот факт, что реальные эротические чувства оставались неосознанными, а в области сознания доминировали в основном внешние обстоятельства. Теоретически обобщая указанные факты, мы приходим к следующим выводам: в неврозе присутствуют две [эротические] противоположно направленные тенденции, и по меньшей мере одна из них остается неосознанной. [Правда, тут можно было бы возразить, что данное утверждение относится только к нашему случаю и не подлежит обобщению. Это возражение, несомненно, найдет широкую поддержку, поскольку никто не хочет согласится с тем, что эротический конфликт имеет универсальный характер. Напротив, принято считать, что эротический конфликт относится в большей степени к области литературы; подразумевается, что это нечто из области внебрачных похождений, подобно изображенным в романах Карин Михаэлис или тому, что Форель описал в своей книге «Половой вопрос». В действительности все обстоит иначе, ибо, как нам известно, самые пылкие и волнующие драмы разыгрываются не на театральных подмостках, а в сердцах обычных мужчин и женщин, которые живут, не привлекая внимания и не показывая окружающим, какие конфликты бушуют у них в душе; внешне они могут проявиться разве что в форме нервного срыва. Непрофессионалу трудно даже допустить, что во многих случаях сами пациенты не подозревают о том, какие бури бушуют у них в бессознательном. Прекрасно осознавая, что многие люди ничего о себе не знают, мы будем не так сильно удивлены, уяснив, что существуют люди, не имеющие понятия о своих реальных конфликтах.]

[Если читатель готов допустить возможность существования патогенных и, возможно, даже бессознательных конфликтов, он все же будет утверждать, что это не «эротические» конфликты. Если у такого читателя имеет место определенная нервозность, то подобное предположение вызовет его негодование; ибо все мы приучены путем домашнего и школьного воспитания трижды осенять себя крестным знамением при одном лишь произнесении слов «эротический» и «сексуальный»; нам удобнее считать, что ничего подобного не существует, а если и встречается, то крайне редко и не рядом с нами. Но именно такая установка приводит в первую очередь к невротическим конфликтам.]

Как нам известно, рост культуры заключается в подавлении животного начала в человеке. Это процесс одомашнивания, против которого не может не бунтовать его животная составляющая, жаждущая свободы. Временами на человечество, слишком долго сдерживаемое рамками культуры, накатывают волны безумия. В античный период они принимали форму пришедших с Востока дионисийских оргий, которые стали существенной и характерной чертой классической культуры. Дух этих оргий в значительной степени способствовал развитию идеалов аскетизма и появлению бесчисленных сект и философских школ в эпоху, предшествовавшую приходу Христа, которые привели к формированию из хаоса политеизма двух аскетичных религий – митраизма и христианства. Вторая волна дионисийского буйства настигла Запад в период Возрождения. Трудно измерить дух своего времени; но если мы обратимся к тенденциям в искусстве, к образу жизни и вкусам людей, посмотрим, что они пишут и читают, какого рода общества основывают, какие «вопросы» решают, против чего восстают традиционалисты, то мы увидим, что в длинном перечне современных социальных проблем далеко не последнее место занимают так называемые «сексуальные проблемы». Они обсуждаются людьми, восстающими против господствующей сексуальной морали и пытающимися избавиться от гнета моральной вины, которую прошедшие века возложили на эротику. Такие усилия нельзя просто игнорировать и осуждать; они имеют место и, возможно, существуют вполне обоснованно. Значительно более интересно и полезно подвергнуть тщательному исследованию истинные причины этих современных течений, чем присоединять свой голос к профессиональным причитаниям тех, кто оплакивает мораль и [c истерическим пафосом] предсказывает моральную гибель человечества. Моралистам свойственно совершенно не полагаться на Бога, как если бы они считали, будто древо человечества способно уцелеть только в том случае, что его будут подрезать, подвязывать и выращивать в оранжерейных условиях; тогда как в действительности отец-солнце и мать-земля дали возможность этому древу расти себе на радость в соответствии с глубокими и мудрыми законами.

Серьезным людям известно о существовании в наши дни определенных сексуальных проблем. Они знают, что быстрый рост городов, сопровождаемый специализацией, обусловленной разделением труда, возрастающая индустриализация сельского хозяйства, растущее ощущение неуверенности лишают людей возможности давать выход своим аффектам. Меняющийся ритм крестьянской работы доставляет человеку, работающему на земле, бессознательное чувство удовлетворения. Происходит это благодаря символической содержательности его труда, чего, к сожалению, лишен рабочий или служащий. Что последним известно о его общении с природой, о величайших мгновениях, когда как господин и оплодотворитель земли он рыхлит ее плугом и царственной рукой разбрасывает семена будущего урожая; о его законном страхе перед разрушительными силами природы, о том, как он радуется, когда жена рожает ему сыновей и дочерей, работников, гарантирующих ему благополучие и процветание? Как далеки от всего этого мы, современные горожане, настроенные на повсеместное использование машин! Разве мы сами не отказываемся от величайшего естественного удовлетворения, от своего урожая, когда не всегда радуемся рождению детей? [Редко встречаются браки, в которых супружеские пары не прибегают к предохранительным средствам. Разве это не отход от той радости, которую мать-природа даровала своему первенцу?] Может ли такая ситуация приносить удовлетворение? Посмотрите, с каким видом люди покидают дом, понаблюдайте за их лицами, когда ранним утром поездом 7:30 они едут на работу! Один человек трудится в поте лица, другой пишет о том, что его совсем не интересует. Поэтому не вызывает удивления, что почти каждый мужчина является членом различных клубов, число которых равняется порой числу дней недели; никого также не удивляет процветание маленьких женских кружков, в которых женщины могут изливать на героя новейшего культа те неопределенные устремления, которые мужчины заглушают в пивнушках болтовней за кружкой пива. К указанным источникам неудовлетворенности добавляется еще одна серьезная проблема. Природа снабдила беззащитного и безоружного человека большим запасом энергии, которая позволяет ему не только пассивно переносить трудности существования, но и преодолевать их. Она предоставила своему сыну возможности противостоять величайшим трудностям [и даровала ему ценную премию за их преодоление; это хорошо объяснил Шопенгауэр, когда сказал, что счастье – это прекращение несчастья]. В наши дни мы, как правило, не испытываем крайней нужды и поэтому подвержены соблазнам излишеств; ибо при отсутствии жестокой нужды животная составляющая в человеке вырывается на свободу. Но, обладая отвагой, в каких пиршественных оргиях и излишествах можем мы дать выход избытку нашей энергии? Моральные убеждения накладывают запрет на такое поведение.

[Рассмотрим различные источники неудовлетворенности: отказ от непрерывного деторождения, для которого природа снабдила нас большим запасом энергии; монотонность крайне дифференцированного труда, исключающего интерес к выполняемой работе; не требующая усилий безопасность в мирное время, защита от беззакония, грабителей, эпидемий, высокой детской и женской смертности – все это создает избыток энергии, требующей выхода. Но где искать этот выход? Относительно небольшое количество людей решает вопрос, занимаясь опасными для жизни видами спорта; более значительное их число в поисках трудностей, пытаясь избавиться от излишков накопившейся энергии (которая может найти выход в более опасных для человека проявлениях), прибегает к алкогольным излишествам, тратит силы в погоне за деньгами, чрезмерно усердствует в выполнении своих обязанностей или просто постоянно перерабатывает. Именно вследствие указанных причин мы сталкиваемся в наши дни с сексуальной проблемой. Накопившаяся энергия ищет выход, подобно тому как это осуществлялось с незапамятных времен в периоды изобилия и безопасности. В таких условиях размножаются не только кролики. Мужчины и женщины тоже подчиняются таким причудам природы, поскольку моралью они заключены в узкие камеры, тесные размеры которых они не ощущали в те периоды, когда суровые обстоятельства оказывали на них более сильное давление. Но теперь они слишком тесны даже для горожанина. Со всех сторон его окружают соблазны, и, подобно невидимому своднику, в общество прокрадываются сведения о превентивных методах, которые не позволяют реализоваться всем реальным процессам.]

Зачем же соблюдать тогда моральные требования? Ради религиозных ограничений, налагаемых мстительным Богом? Не говоря уже о неверующих, каждый верующий может спокойно спросить себя, наказывал бы он, будь он Богом, вечным проклятием за каждую случайную связь мужчину и женщину. Такие представления несовместимы более с нашим комфортным представлением о Боге. Наш Бог слишком терпим, чтобы беспокоиться о таких мелочах. [Подлость и лицемерие в тысячи раз хуже.] Тем самым лицемерная, вдохновляемая аскетическими представлениями мораль утрачивает всякую обоснованность[167]. Можем ли мы утверждать, что защищены от излишеств нашей глубокой мудростью и пониманием ничтожности поведения людей? К сожалению, мы весьма далеки от этого. [Гипнотическая сила традиций по-прежнему держит нас в рабстве, трусливо и бездумно стадо бредет прежней тропой.] Однако в бессознательном человек обладает тонким ощущением духа своего времени; он оценивает свои возможности и ощущает в глубине души неустойчивость современной морали, не находящей более опоры в общепринятых религиозных убеждениях. Здесь кроется источник большей части наших [эротических] конфликтов. Стремление к свободе наносит удары по слабеющим барьерам морали: нас искушают соблазны, мы испытываем и не испытываем желания. Но поскольку мы испытываем желания, точно не зная, чего же именно мы хотим, [эротический] конфликт располагается, как правило, в области бессознательного, откуда и проистекают неврозы. Тем самым невроз тесно связан с проблемами нашего времени и является неудачной попыткой индивида решить общую проблему в своем конкретном случае. Невроз представляет собой расщепление личности. У большинства людей причина такого расщепления кроется в стремлении сознательного разума сохранять приверженность моральным идеалам, тогда как бессознательное ищет аморальные (в современном понимании) идеалы, наличие которых сознание пытается отвергнуть. Люди этого типа хотят казаться более респектабельными, чем они есть в действительности. Однако может иметь место и конфликт иного рода: существуют люди с дурной репутацией, которые кажутся распущенными, никак не ограничивающими свои [сексуальные] устремления, однако это всего лишь маска испорченности [надетая бог весть по какой причине]; в глубине души они вполне респектабельны, что не осознается ими в той же мере, в какой внешне нравственный человек не осознает аморальной составляющей своей души. (Поэтому следует по возможности избегать крайностей, ибо они всегда заставляют подозревать присутствие противоположных черт.)

Приведенные общие рассуждения были необходимы для уяснения идеи «эротического конфликта» [в аналитической психологии это ключевое понятие концепции невроза]. Отсюда мы можем перейти к обсуждению, во-первых, психоаналитического метода и, во-вторых, проблемы терапии. [Последний вопрос с неизбежностью вовлек бы нас в детали и сложности конкретных историй болезни, которые не могут уместиться в узких рамках данного изложения. Поэтому ограничимся тем, что бросим беглый взгляд на психоаналитический метод.]

Какова самая главная проблема этого метода? По-видимому, это получение ответа на вопрос о кратчайшем и оптимальном пути к пониманию того, что происходит у пациента в бессознательном. Вначале с такой целью применялся гипноз, причем в состоянии гипнотической концентрации осуществлялся или опрос, или спонтанное воспроизведение пациентом фантазий. Упомянутый метод по-прежнему периодически используется, однако по сравнению с методами, принятыми в настоящее время, он слишком примитивен и поэтому не может считаться удовлетворительным. Другой метод был разработан в психиатрической клинике в Цюрихе; это так называемый ассоциативный метод[168], имеющий как теоретическую, так и экспериментальную ценность. Он дает представление (хотя и несколько поверхностное) о бессознательном конфликте, или «комплексе»[169]. Наиболее совершенным является метод анализа сновидений, открытый Зигмундом Фрейдом.

К сновидению справедливо отнести выражение: «Это камень, отвергнутый строителями, который положен во главу угла». Только в современном мире сновидение – текучий, кажущийся столь незначительным продукт психической жизни – столкнулось с таким пренебрежительным к себе отношением. Ранее оно считалось вестником судьбы, чудом, явлением, сообщающим людям волю богов. Теперь мы видим в нем разведчика в бессознательном, чьей задачей является раскрытие тайн, которые наше бессознательное ревниво прячет от сознания. Сновидение в этом смысле выполняет поставленную перед ним задачу с удивительной полнотой.

Аналитическое исследование сновидений показало, что, являясь нам, сны представляют собой всего лишь фасад, скрывающий то, что находится внутри дома. Однако если мы, следуя определенным правилам, станем побуждать сновидца обсуждать детали его снов, то вскоре заметим, что его ассоциации имеют определенное направление и группируются вокруг определенных тем. Такие темы значимы для данного человека и несут в себе смысл, наличие которого вовсе не следует из содержания самого сна; однако, как показывает тщательное сопоставление, такой смысл находится в крайне тонком и до мелочей точном [шмволическом] соответствии с фасадом сновидения[170]. Этот комплекс идей, в котором соединяются все нити сновидения, и создает тот конфликт, в поисках которого мы находимся, или, точнее говоря, его разновидность, сформированную под воздействием обстоятельств. Болезненные и противоречивые элементы конфликта при этом настолько глубоко спрятаны или стерты, что можно было бы говорить об «исполнении желаний»; хотя тут следует добавить, что исполнившиеся во сне желания не принадлежат нам, а часто прямо противоречат нашим действительным желаниям. Так, например, дочь нежно любит свою мать и очень огорчена, увидев сон о смерти матери. Такие сны, в которых, по всей видимости, отсутствует малейший намек на исполнение желаний, встречаются бессчетное число раз и являются камнем преткновения для наших ученых критиков, ибо [как это ни невероятно] они не могут понять элементарного различия между манифестным и скрытым содержанием сновидения. Тут возможны серьезные ошибки: в сновидении отрабатывается бессознательный конфликт и столь же бессознательное желание решить проблему. Наша сновидица в действительности желает избавиться от матери; на языке бессознательного она говорит, что желает смерти своей матери. Теперь мы знаем, что в определенной области бессознательного содержится все, что не сохранилось в памяти, включая все детские инстинктивные импульсы, которые не могли найти выхода во взрослой жизни, а именно многочисленные безжалостные детские желания. Мы можем утверждать, что бессознательные желания носят в основном инфантильный характер; например, такое желание, выраженное с детской непосредственностью: «Когда мамочка умрет, ты ведь женишься на мне, папочка, правда?» Это инфантильное желание является заменой возникшего в последнее время желания выйти замуж, которое в данном случае носит болезненный для сновидицы характер по причинам, которые еще предстоит выяснить. Идея замужества или, скорее, серьезность соответствующего импульса, по выражению специалистов, «вытеснена в бессознательное», откуда выходит в инфантильной форме по той причине, что материал, который находится в распоряжении бессознательного, состоит главным образом из детских воспоминаний. [Как показали новейшие исследования Цюрихской школы[171], наряду с воспоминаниями детского периода там располагаются также «расовые воспоминания», выходящие далеко за пределы индивидуальных воспоминаний.]

[Здесь не место для освещения крайне сложной области анализа сновидений. Следует удовлетвориться полученными результатами исследований: сновидения являются символическим замещением важного для личности «подавленного» желания, не получившего удовлетворительного внимания в течение дня. В соответствии с преобладающими моральными тенденциями такие желания, стремящиеся символически реализоваться в сновидении, являются, как правило, желаниями эротическими. Поэтому не рекомендуется рассказывать свои сновидения знающим людям, поскольку для лиц, знакомых с правилами толкования сновидений, их символика часто весьма прозрачна. Самыми очевидными в этом плане являются весьма распространенные тревожные сновидения, которые обычно символизируют сильное эротическое желание.]

Часто сновидение загромождено деталями, кажущимися очень глупыми, создающими впечатление абсурда, или же оно столь непонятно, что оставляют нас в состоянии полной растерянности. Поэтому нам всегда приходится преодолевать определенное сопротивление, прежде чем серьезно и терпеливо взяться за распутывание [символической] паутины сновидения. Однако, поняв его реальный смысл, мы глубоко проникаем в тайны сновидца и с удивлением обнаруживаем, что казавшееся бессмысленным сновидение полно глубокого значения и что оно повествует только о крайне серьезных и важных для души предметах. Это открытие заставляет с большим почтением относиться к толкованию смысла снов, к которому ранее наш рациональный век относился свысока.

Как говорит Фрейд, анализ сновидений является прямой дорогой к бессознательному. Он приводит к раскрытию глубочайших тайн личности и является поэтому бесценным инструментом для врача и целителя души. Возражения со стороны противников этого метода основаны, как того и следовало ожидать, на доводах, которые, если отбросить подводные течения личных чувств, проистекают главным образом из ярко выраженного схоластического уклона научной мысли, существующего и в наши дни. Больше, чем что-либо иное, анализ сновидений безжалостно разоблачает лживую мораль и лицемерие человека, показывая его в истинном свете; может ли вызывать удивление то, что многие чувствуют себя обиженными? Я всегда вспоминаю поразительную статую, стоящую перед Базельским собором, изображающую плотское наслаждение; на ее лице играет безмятежная архаическая улыбка, тогда как ее спина покрыта жабами и змеями. Анализ сновидений показывает обратную сторону изображения. Едва ли можно отрицать этическую ценность такой реалистической коррекции. Это болезненная, но одновременно полезная операция, ее осуществление связано с высокими требованиями как к врачу, так и к пациенту. В качестве терапевтического метода психоанализ осуществляет главным образом анализ сновидений. В процессе лечения сновидения последовательно выбрасывают наслоения из бессознательного, выставляя их на обозрение в целительном дневном свете; при этом удается восстановить многие ценности, которые считались утраченными. Это своего рода катарсис, нечто сходное с сократовскими вспомогательными средствами или со средствами, относящимися к искусству родовспоможения. Следует, однако, учитывать, что для многих людей, занимающих по отношению к себе определенную позицию, в правильности которой они полностью убеждены и которую трудно поколебать, психоанализ может оказаться крайне мучительной процедурой. Ибо в соответствии со старинным изречением, гласящим: «Отдай то, что у тебя есть, и воздастся тебе!» – их призывают отказаться от всех привычных иллюзий, чтобы в их душе могло возникнуть нечто более глубокое, прекрасное, всеохватывающее. Только пройдя через таинство самопожертвования, человек может обрести себя заново. В процессе психоаналитического лечения на свет божий выходит древнейшая мудрость, и особенно любопытно, что подобного рода воспитание психики оказывается необходимым в пору расцвета нашей культуры. Во многих отношениях его можно сравнить с сократовским методом, хотя необходимо отметить, что психоанализ проникает на более значительную глубину.

У пациента мы всегда обнаруживаем конфликт, который в определенной точке смыкается с существенными проблемами общества. Поэтому, когда анализ подходит к этой точке, обнаруживается, что кажущийся индивидуальным конфликт пациента является универсальным, характерным для его окружения и эпохи. Таким образом, невроз – это не что иное, как индивидуальная попытка, пусть неудачная, решить универсальную проблему; это и не может быть иначе, ибо общая проблема, «вопрос», существует только в сердцах индивидов. [ «Вопрос», который тревожит пациента, нравится это вам или нет, будет сексуальным» вопросом, а точнее говоря, проблемой современной сексуальной морали. Предъявляемые пациентом повышенные требования к жизни и ее радостям, к сверкающей реальности могут выдержать напор ограничений, налагаемых самой реальностью, но не потерпят давления произвольных запретов современной морали, которые будут чрезмерно ограничивать дух творчества, возникающий из глубин животного мрака.] Невротик обладает душой ребенка, не согласного соблюдать произвольные ограничения, смысла которых он не понимает; он пытается принять эту мораль, однако ощущает полное расщепление своей личности: одна его половина пытается оказывать давление на другую, которая жаждет свободы, – и эта борьба именуется неврозом. Если бы конфликт был полностью осознан, он никогда не приводил бы к невротическим симптомам; они появляются только в тех случаях, когда мы не видим другой стороны своей личности и настоятельной необходимости решения ее проблем. Только в таких условиях возникает невротический симптом, способствующий выявлению неосознанной стороны психики. Такой симптом является поэтому косвенным выражением неосознанных желаний, которые, будучи осознанными, вступают в жесточайшее противоречие с нашими моральными убеждениями. Как уже отмечалось, неосознанная теневая сторона психики не может анализироваться пациентом. Он не может корректировать ее, не может примириться с ней, но не может и игнорировать ее, ибо он не «обладает» бессознательными импульсами. Отделенные от сознания, они стали «автономными комплексами», которые могут быть возвращены под контроль сознания посредством анализа бессознательного, но при этом не без сильного сопротивления. Многие пациенты хвастливо заявляют, что для них не существует эротических конфликтов; они уверяют нас, что вопросы секса не имеют значения, утверждают, что полностью лишены сексуальности. Эти люди не замечают, что проблемы неизвестного происхождения затрудняют их путь: это истерические настроения, неискренние выходки как в отношении себя, так и в отношении соседей, катары желудка на нервной почве, боли, беспричинная раздражительность и множество нервных симптомов. [Именно здесь кроется источник наших бед. Только немногим особо удачливым индивидам удается не столкнуться с великим конфликтом современного человека; большинство людей неизбежно оказываются вовлеченными в него.]

Психоанализ обвиняют в том, что он высвобождает подавленные животные инстинкты, нанося тем самым человеку огромный вред. Такие [инфантильные] обвинения показывают, как невелико наше доверие к устойчивости моральных принципов. Люди пытаются убедить себя и других, что «только» мораль удерживает человека от распущенности; в действительности же необходим значительно более эффективный регулятор, налагающий ограничения гораздо более реальные и убедительные, чем какие бы то ни было моральные заповеди. Действительно, анализ высвобождает животные инстинкты, однако не для того, чтобы дать им неудержимую власть, а для того, чтобы использовать их в более высоких целях, насколько это возможно для конкретного индивида и насколько ему требуется такая «сублимация». При всех условиях желательно иметь свою личность в полном своем распоряжении, ибо в противном случае подавленная личность преодолеет препятствие в ином, не менее важном месте, часто в наиболее чувствительной точке: этот червь всегда грызет сердцевину. [Вместо того чтобы воевать с собой, человеку значительно лучше научиться терпимо относиться к себе, преобразуя внутренние трудности в реальный опыт, а не затрачивать их на бессмысленные и бесполезные фантазии. Тогда он по крайней мере будет жить, не ведя бесплодную борьбу.] Если можно будет научить людей видеть низменные стороны своей сущности, то появится надежда на то, что они научатся любить и лучше понимать других. Немного меньше лицемерия и чуть больше терпимости к себе благоприятно скажутся на нашем отношении к своим ближним; ибо мы слишком склонны переносить на них ту несправедливость и враждебность, которые проявляем в отношении себя.

[Такой перенос индивидуального конфликта на проблемы общей морали выводит психоанализ далеко за пределы чисто медицинской проблематики. Он дает человеку дееспособную жизненную философию, основанную на эмпирическом инсайте, что позволяет ему понять собственную природу и одновременно осознать себя участником осуществления порядка вещей. Различные аспекты такого понимания не могут быть здесь рассмотрены. На основе имеющейся литературы нелегко также представить адекватную картину реального анализа, поскольку далеко не все относящиеся к методикам глубинной психологии материалы были опубликованы. В этой области остается нерешенным еще целый ряд важнейших проблем. К сожалению, по-прежнему невелико число научных работ, связанных с указанной тематикой, что обусловлено различными предрассудками, не позволяющими сотрудничать специалистам, работающим в этом направлении. Многих из них, особенно тех, кто работает в Германии, помимо всего прочего, удерживает страх погубить свою карьеру в том случае, если они рискнут ступить на эту запретную территорию.]

[Все странные и загадочные события, которые группируются вокруг психоанализа, позволяют предполагать, что – в соответствии с законами психоанализа – здесь происходит нечто весьма знаменательное, против чего ученый мир будет (как обычно) выступать самым активным образом. Однако «magna est vis veritatis et praevalebit»[172].]

II. Структура бессознательного[173]

1. Различие между личным и безличным бессознательным

В свое время мы разошлись с венской школой по вопросу о природе объяснительного принципа в психоанализе, который, по нашему мнению, заключается не в сексуальном импульсе, а просто в энергии. В дальнейшем наше понимание этого вопроса сильно развивалось. И после того как мы устранили это принципиальное разногласие, взяв энергию как понятие чисто абстрактное, характера которого мы подробно не определяли, то наше внимание обратилось к понятию бессознательного.

Как известно, в соответствии с теорией Фрейда содержания бессознательного сводятся к инфантильным желаниям и устремлениям, вытесненным из сознания в раннем детстве. Их вытеснение, впрочем, осуществляется на протяжении всей жизни. С помощью анализа вытеснение устраняется, и вытесненные желания вновь осознаются. Можно было бы подумать, что после этого бессознательное освобождается от своего содержания и, так сказать, опорожняется, упраздняется; в действительности же это не так: бессознательное продолжает свою работу, создавая в воображении инфантильно-сексуальные желания, и это длится вплоть до глубокой старости.

В согласии с этой теорией бессознательное содержит в себе только те элементы личности, которые могли бы точно так же быть и сознательными и которые, собственно говоря, лишь подавлены в процессе воспитания. Из этого следует, что существенное содержание бессознательного носит личный характер. Хотя, с одной стороны, особенно ярко выступают именно инфантильные тенденции бессознательного, было бы совершенно неправильно определять или оценивать бессознательное исключительно с точки зрения этих тенденций.

Кроме вытесненных психических элементов, мы находим в бессознательном еще и те психические элементы, которые вообще не дошли до порога сознания. На основании только лишь принципа вытеснения невозможно объяснить, почему эти элементы остаются под порогом сознания. Ибо, будь это так, человек, осознавший и таким образом устранивший вытесненные элементы, приобрел бы феноменальную память, сохраняющую все когда-либо пережитое. Вытеснение, несомненно, существует, но в данном случае оно играет далеко не исключительную и не единственную роль. Если бы то, что мы называем плохой памятью, было всегда лишь следствием вытеснения, то у людей, обладающих отличной памятью, не могло бы быть и вытеснений; такие люди, следовательно, не могли бы страдать неврозом. Но мы знаем по опыту, что это далеко не так. Есть, конечно, случаи, когда причиной ненормально плохой памяти несомненно и главным образом является вытеснение. Однако такие случаи сравнительно редки.

Из всего этого вытекает, что бессознательное, кроме вытесненных элементов, содержит в себе еще весь психический материал, ставший подсознательным, включая и сублиминальные чувственные восприятия. Кроме того, мы знаем – и не только благодаря богатому опыту, но и на основании теоретических соображений, – что в бессознательном кроется и весь тот материал, который еще не достиг порога сознания. Это зародыши тех содержаний, которые позже станут сознательными. Кроме того, у нас есть все основания предполагать, что бессознательное вовсе не находится в состоянии бездействия; совсем даже напротив, оно, по всей видимости, беспрерывно группирует и перегруппировывает так называемые бессознательные фантазии. Эта психическая работа автономна только в патологических случаях; при нормальных же условиях она управляется сознанием. У нас есть основания предполагать, что все эти элементы носят личный характер постольку, поскольку они являются приобретениями индивидуальной жизни человека. А так как индивидуальная жизнь человека ограничена, то, собственно говоря, должно было бы быть ограниченным и число элементов, приобретенных бессознательным. Поэтому, казалось бы, возможно исчерпать в анализе все содержание бессознательного, иными словами, завершить путем анализа инвентаризацию бессознательных элементов, если допустить, что бессознательное ничего больше не может создавать, кроме того, что уже известно и принято сознанием. Кроме того, как мы уже заметили выше, пришлось бы сказать, что всякая работа бессознательного может прекратиться, ибо раз вытеснение упразднено, то тем самым задержано и погружение сознательных содержаний в область бессознательного. Но мы знаем по опыту, что это возможно лишь в очень ограниченной мере. Мы, как известно, убеждаем наших пациентов не терять вытесненных и путем анализа вновь осознанных психических элементов, а включать их в план жизни. Однако нам ежедневно приходится убеждаться в том, что этот наш прием не влияет на бессознательное, которое неизменно продолжает свою творческую деятельность и, как видим, создает все те же инфантильно-сексуальные фантазии, основанные, в согласии с прежней теорией, на личных вытеснениях. Если мы в таких случаях последовательно продолжаем анализ, то понемногу вскрываем целый ряд фантастических желаний, поражающих нас сложностью своих сочетаний. Наряду со всеми видами сексуальных перверсий, наряду со всевозможными отклонениями криминального толка, мы находим там и величайшие деяния и зародыши устремленных ввысь мыслей, существование которых никак нельзя было бы даже предположить у данного анализанда.

Примером всего вышесказанного может послужить пациент Мэдера, страдавший шизофренией. Этот пациент, ученик слесаря, говорил, что мир ему представляется «книгой с картинками»[174]. Он рано заболел, да и до болезни не отличался особой сообразительностью. Мир для него был книгой с картинками, и он, перелистывая ее, рассматривал то, что происходит вокруг. Подобный взгляд на вещи аналогичен идее Шопенгауэра о «мире как воле и представлении», но выражен на примитивном языке – «картинками». Такое мировоззрение больного имеет право на существование, как и идеи Шопенгауэра. Разница заключается лишь в том, что видение больного остается на стадии простого неартикулированного выражения, тогда как у Шопенгауэра та же самая идея вознесена из области интуиции до абстракции и выражена универсально приемлемым языком.

Однако было бы большой ошибкой думать, что взгляд этого пациента на вещи имеет личный характер или индивидуальную ценность. В таком случае пришлось бы поставить его на один уровень с философом. Но, как я уже заметил выше, лишь тот достоин звания философа, кто разовьет естественно возникшую мысль до абстрактной идеи и одновременно сделает ее общедоступной через язык. Философское понятие Шопенгауэра репрезентирует индивидуальную ценность, воззрение же больного представляет ценность обезличенную, возникшую спонтанно; а лишь тот претворит эту ценность в личное достояние и приобретет право на нее, кто абстрагирует воззрение до идеи и изложит эту идею на общезначимом языке. Но не следует переоценивать значение такой работы, не следует думать, будто философ сам также придумал или сконструировал свое первоначальное воззрение. Нет, и для философа его воззрение является не чем иным, как естественно появившимся ростком; этот взгляд на вещи не что иное, как частица общечеловеческой собственности, к которой в принципе причастен каждый. Золотые яблоки в садах Гесперид – плоды одного дерева, и безразлично, собирают ли их слесари или Шопенгауэр.

Изначальные понятия, примеры которых приведены в моем труде «Символы трансформации»[175], посвященном вопросу о либидо, позволяют нам ввести новую классификацию психических содержаний несмотря на то, что и прежнее разделение их на «подсознательное» и «бессознательное» тоже имеет законное право на существование и дальнейшее развитие. Мое же разделение психических содержаний, к которому привел меня этот опыт, имеет источником другую точку зрения. Из всего вышесказанного непосредственно вытекает, что из совокупности бессознательного материала мы должны отделить такой его слой, который можно назвать личным бессознательным. Элементы, присущие этому слою, отличаются личным характером постольку, поскольку они являются приобретениями индивидуальной жизни субъекта и поскольку они являются психологическими факторами[176], которые могли бы быть также сознательными.

Итак, хотя, с одной стороны, понятно, что неприемлемые психологические элементы подвергаются вытеснению, с другой стороны, есть возможность довести эти вытесненные элементы до сознания и удержать их в сознании в распознанном виде. Эти элементы мы признаем личными именно потому, что в нашем личном прошлом мы можем найти их воздействие, их частичное проявление или их происхождение. Эти элементы являются нераздельными составными частями личности и принадлежат ей; потеря этих элементов ощущается человеком как состояние неполноценности или несовершенства в том или ином отношении. Это психологическое несовершенство не носит характера органического недостатка или прирожденного дефекта; оно ощущается скорее как некое психическое упущение и вызывает чувство нравственного неудовольствия или морального негодования. Чувство такого психического несовершенства всегда является показателем того, что данного недочета можно было бы избежать, иными словами, что бессознательное в данном случае при некотором старании могло бы дойти до сознания. И надо заметить, что такое неприятное моральное чувство является не следствием столкновения с общим и отчасти произвольным моральным законом; нет, это чувство является следствием конфликта с собственным Эго или Я, которое по причинам психической экономии требует пополнения недочета. Всюду, где возникает сознание неполноценности, оно является показателем не только потребности ассимилировать ту или иную порцию бессознательного, но также и самой возможности такой ассимиляции. В конечном счете можно сказать, что только моральные качества самого человека принуждают его сознавать, усваивать свою бессознательную самость и удерживать ее в сознании – все равно, прямым ли путем, признавая необходимость такого процесса, или же косвенно, путем мучительного невроза. Тот, кто достигает прогресса на пути самореализации, неизбежно доводит до осознания содержания своего личного бессознательного, значительно расширяя таким образом саму личностную сферу.

2. Явления, возникающие вследствие ассимиляции бессознательного

Последствия ассимиляции бессознательного влекут за собой весьма примечательные явления. У одних субъектов следствием такого процесса является несомненное и даже утомляюще подчеркнутое Эго-сознание: все-то они знают, они информированы обо всем, что происходит в их бессознательном, им известно и понятно все, что всплывает в недрах бессознательного. Другие, напротив, ознакомившись с содержанием бессознательного, все более и более падают духом; они утрачивают чувство собственного достоинства, теряют уверенность в себе и доходят до тупого смирения, встречаясь с необычайными и непонятными явлениями из сферы бессознательного. Первые в преувеличенном самовозвеличении берут на себя ответственность за свое бессознательное, которое заходит слишком далеко, за пределы всякой реальной возможности; другие же в конце концов снимают с себя всякую ответственность, подавленные гнетущим сознанием своего бессилия перед роком, который заявляет о себе через бессознательное[177].

Однако если проанализировать эти два типа более тщательно, то обнаружится, что за оптимистическим самосознанием первого кроется беспомощность, хотя и неосознанная, но очень глубокая, может быть, более глубокая, чем в человеке второго типа; сознательный оптимизм его является не чем иным, как неудачной компенсацией. Напротив, за пессимистическим смирением второго типа кроется упрямая воля, тоже неосознанная, но уверенная и упорная и по своей силе многократно превышающая сознательный оптимизм первого типа.

Такое состояние личности удачно характеризуется термином «богоподобие»[178], на что особое внимание обратил в свое время Адлер. Когда дьявол писал студенту в памятную книжку слова змея: «Eritis sicut Deus scientes bonum et malum»[179], он прибавил:

Змеи, моей пробабки, следуй изреченью,Подобье божие утратив в заключенье!(И.-В. Гете. Фауст. I. Рабочая комната Фауста)

«Богоподобие» – понятие, правда, не научное, но оно отлично обрисовывает рассматриваемое психическое состояние. Нам еще придется исследовать вопрос о происхождении такого психического состояния, равно как и то, почему оно получило название «богоподобия». Уже самое это слово свидетельствует о том, в чем именно заключается аномальное состояние пациента. Аномалия в том, что пациент приписывает себе качества, которые ему не свойственны и которые ему не принадлежат: ведь сходство со священным означает сходство с духом, который превосходит дух человека.

Если мы с психологической целью разлагаем понятие богоподобия, то находим, что оно выражает не только данное динамическое явление, которое я исследовал в своей работе «Метаморфозы и символы либидо», но и определенную психическую функцию, отличающуюся надындивидуальными, коллективными качествами. Нельзя забывать, что отдельный индивид представляет не только единичное, изолированное бытие, но и является частью общества, так что человеческий разум – это одновременно изолированный, полностью индивидуальный факт и коллективная функция. И как индивиду присущи некоторые социальные функции или влечения, противоречащие его личным, эгоцентрическим интересам, так и человеческому разуму присущи такие функции и влечения, которые, благодаря их коллективному характеру, противоречат личным ментальным функциям[180]. Каждый человек рождается с мозгом, вполне дифференцированным, способным на многообразные умственные функции. Такие функции человек онтогенетически не мог бы ни приобрести, ни развить. Но по мере того как мозг целых поколений постепенно дифференцируется, функция мышления, возможная при этом высоком уровне дифференциации, становится коллективной и универсальной. Этим фактом, между прочим, объясняется и то, что в бессознательном целых народов и рас, по времени и пространству самых отдаленных друг от друга, существуют удивительные совпадения, например, поразительное (необычное) соответствие самобытных (автохтонных) мифических форм и мотивов.

Благодаря универсальному сходству в строении мозга возникает и возможность существования универсальной, идентичной для всех людей психической функции. Такая функция и есть то, что мы называем коллективным психическим или коллективной психикой. Коллективное психическое, в свою очередь, подразделяется на коллективный разум и коллективную душу[181]. Поскольку существуют различия, соответствующие расе, племени и семье, то есть также коллективное психическое, обусловленное расой, племенем или семьей, но менее глубокое, чем «универсальное» коллективное психическое. Коллективное психическое обнимает, по выражению Пьера Жане, «parties inférieures»[182]умственных функций, а именно те области индивидуальной психической функции, которые являются раз и навсегда установленными и повсюду существующими, прирожденными и автоматически действующими, т. е. области сверхличные или безличные. Личное сознание и бессознательное составляют «parties superieures»[183] ментальных функций, т. е. те их части, которые были приобретены и развиты онтогенетически и явились результатом личной дифференциации.

Итак, индивид, присоединивший к своим онтогенетически приобретенным психическим содержаниям еще и коллективное психическое, присущее ему априори и бессознательно, таким образом нелигитимно расширяет область своей личности и соответственно страдает от последствий. А последствия таковы: с одной стороны, поскольку коллективное психическое состоит из «partie inferieure» ментальных функций и подчинено личности, которой служит основанием, постольку оно отягощает и обесценивает личность. Это проявляется в принижении эго-сознания и в бессознательном преувеличении собственной важности, доходящем до болезненного проявления воли к власти. С другой стороны, поскольку это коллективное психическое выше личности, являясь для него родной почвой, на которой возможны только личные различия, а психическая функция одинакова для всех индивидов, постольку приобщение коллективного психического к личности вызывает гипертрофию эго-сознания, что в бессознательном в свою очередь компенсируется чувством неполноценности и самоуничижения.

Усваивая бессознательное, мы приобщаем коллективное психическое к области личных психических функций, где личная сфера разлагается на целый ряд парных групп, сочетающихся по контрасту, образуя «пары противоположностей». Мы уже упоминали о такой паре противоположностей: мания величия = чувство неполноценности. Эта пара особенно ярко выявляется в неврозе. Есть много других парных сочетаний по контрасту; приведу лишь одно: добро и зло. («Scientеs bonum et malum!»[184]) Образование такой пары сопутствует повышению и понижению чувства самоуверенности. В состав коллективного психического, помимо всего прочего, входят также добродетели и пороки, присущие единичному человеку. И здесь люди одного типа считают коллективную добродетель своей личной заслугой; люди же другого типа считают коллективный порок своей личной виной. И то и другое – заблуждение, точно так же как мания величия или самоуничижение. Ибо воображаемые добродетели и воображаемые пороки не что иное, как моральные парные сочетания по контрасту, заложенные в коллективном психическом, ставшие доступными нашему ощущению или искусственно доведенные до осознания. Насколько коллективному психическому присущи эти пары противоположностей, мы видим на примере первобытных людей, чьи добродетели восхваляются одними наблюдателями, в то время как другими наблюдателями столь же ревностно осуждаются в качестве пороков. Для первобытного человека, личное отличие которого находится, как известно, лишь в зачаточном состоянии, верно и то и другое, ибо его менталитет носит преимущественно коллективный характер. Первобытный человек более или менее тождествен коллективному психическому; поэтому он имеет коллективные добродетели и пороки, не присущие его личности как таковой и не вызывающие в нем внутреннего разлада. Разлад возникает тогда, когда начинается сознательное и личное психическое развитие и когда разум доходит до познания несовместимости противоречивых психических явлений. А это вызывает борьбу, сопряженную с процессом вытеснения. Когда человек хочет быть добрым, он вынужден вытеснять все злое; это можно было бы назвать потерянным раем коллективного психического.

Как только коллективное психическое становится сознательным, начинается процесс вытеснения; это необходимо для развития личности, потому что коллективная психология и личная психология в некотором смысле исключают друг друга. История учит нас, что стоит какой-нибудь психологической установке приобрести коллективную ценность, как тотчас же начинается процесс раскола. Нигде это не проявляется так ярко, как в истории религии. Коллективная установка всегда опасна для индивида, даже тогда, когда она необходима. Опасна она потому, что слишком легко захватывает и заглушает личное своеобразие. Коллективная установка вообще и всегда способна захватить и заглушить личность, ибо коллективное психическое не что иное, как продукт психологической дифференциации могучего стадного инстинкта в человеке. Коллективное чувство, коллективное мышление и коллективное усилие относительно легки по сравнению с индивидуальными функциями или индивидуальными усилиями; это легко может повести к растворению личности в коллективе, столь опасному для ее развития. Связанный с таким процессом ущерб, понесенный личностью, бессознательно компенсируется, поскольку в психологии все компенсируется насильственным слиянием и бессознательным отождествлением с коллективным психическим.

Необходимо постоянно помнить о том, что во время анализа бессознательного коллективная психология сливается с психологией индивидуальной; это слияние ведет за собой те огорчительные последствия, о которых шла речь выше. Эти последствия пагубно влияют на витальные чувства самого субъекта или же заставляют страдать людей, окружающих пациента, если он имеет какую-либо власть над ними. Дело в том, что субъект, отождествляя свою личную психику с коллективным психическим, непременно будет навязывать и другим требования своего собственного бессознательного, ибо отождествление с коллективным психическим всегда вызывает в субъекте чувство универсального значения («богоподобия»); а такое чувство заставляет его просто не считаться с психологией своих ближних, с психологией иного склада.

Мы можем избежать многих серьезных ошибок, если ясно поймем, во-первых, то, что существуют самые разнообразные психологические типы и что психологию этих типов нельзя насильственно втискивать в рамки нашего собственного типа. Абсолютное взаимопонимание между индивидами разных типов почти немыслимо; понять же иную индивидуальность совершенно невозможно. Поэтому уважение чужой личности во время анализа не только желательно, но и абсолютно необходимо, иначе можно и совсем заглушить развитие личности анализанда.

Заметим еще, что люди разных типов по-разному понимают свободу: одни думают, что предоставляют своим ближним свободу тогда, когда обеспечивают им свободу действия; другие же – тогда, когда допускают свободу их мысли. В анализе необходимо обеспечивать и то, и другое, поскольку это позволяет аналитику создать атмосферу непосредственности и целостности. Преувеличенное желание понять пациента или просветить его может оказаться столь же пагубным, как и полное отсутствие понимания. Анализируя бессознательное, мы вскрываем реальное существование коллективных побуждений и форм человеческого мышления, его чувства и доводим его до сознания; но сознательная личность не может всецело усвоить функции коллективного психического без вреда для себя[185]. Из вышесказанного вытекает, что, применяя психоаналитический метод, никогда не следует терять из виду крайне важную цель, а именно индивидуальное развитие субъекта. Если мы будем воспринимать коллективное психическое как наше личное достояние – все равно, в хорошем или в дурном смысле, – то наша личность подвергнется такому соблазну или гнету, от которого почти невозможно спастись. Поэтому в анализе настоятельно требуется точное различение между индивидуальной психикой и коллективным психическим. Но провести такую резкую грань нелегко, потому что все индивидуальное вырастает из коллективного психического и тесно с ним связано. Вследствие этого трудно сказать, какие психические элементы можно назвать коллективными и какие – индивидуальными. Несомненно, например, что архаически-символические проявления, так часто встречающиеся в фантазиях и снах, принадлежат к факторам коллективным. Все основные инстинкты и все фундаментальные формы мышления также носят коллективный характер. Коллективно все то, что люди, по общему соглашению, признали в качестве универсального, равно как и то, что универсально понято, выражено и приведено в исполнение. При внимательном наблюдении обнаруживается, сколь громадное количество коллективных элементов скрыто в нашей так называемой индивидуальной психологии, и наше удивление от этого только возрастает. Коллективных элементов так много, что индивидуальное, так сказать, совершенно утопает в них. Но индивидуальность является абсолютной психологической необходимостью: поэтому ввиду огромного преобладания коллективных элементов нам становится ясным, как бережно и внимательно следует обращаться с «индивидуальностью», с этим нежным ростком, для того чтобы коллективные элементы не совсем задушили его.

Человек обладает способностью к подражанию; эта способность, с точки зрения коллективной, очень полезна; индивидуальности же она бесконечно вредит. Коллективная психология совершенно немыслима без подражания, ибо без подражания невозможны массовые организации, невозможен государственный и общественный строй. В известном смысле общество создается не в силу закона, а благодаря желанию людей подражать, а также благодаря внушению и моральному заражению. Мы ежедневно видим, как люди пользуются механизмом подражания или, вернее, как они этим злоупотребляют в целях дифференциации личности. Для достижения этой цели люди просто подражают какой-либо выдающейся личности – ее высоким качествам или замечательным поступкам; этим приемом люди достигают мнимого превосходства над своей средой. Следствием этого является, если можно так выразиться, наказание, которое заключается в том, что сходство психики субъекта с психическим его среды, существующее несмотря ни на что, возрастает до бессознательного, но навязчивого порабощения субъекта психическим его среды, из которой он хотел выделиться. Такая попытка индивидуальной дифференциации, фальсифицированная подражанием, обыкновенно не удается и вырождается в аффектацию; человек остается на той же ступени, на которой и раньше стоял, и притом становится еще более бесплодным, чем прежде. Для того чтобы узнать, что, собственно говоря, в нас индивидуального, необходимо основательно над этим поразмышлять; плодом таких размышлений может стать осознание того, насколько велики трудности обнаружения индивидуальности в себе.

3. Персона как сегмент коллективного психического

Теперь мы должны коснуться проблемы, которую никак нельзя обойти, иначе могут возникнуть серьезные недоразумения. Я уже говорил о том, что во время анализа бессознательного мы прежде всего вводим в сознание целый ряд новых, личных элементов; я предложил назвать личным бессознательным те элементы, которые вытеснены из сознания, но способны к реинтеграции. Далее я показал, что исследование более глубоких слоев бессознательного, которые я называю безличным бессознательным, развивает личность и приводит к состоянию разума, известному как «богоподобие». До такого психического состояния мы доходим путем продолжения той психоаналитической работы, с помощью которой мы водворили в сознание вытесненные элементы личности. Затем мы вводим в личное сознание нечто новое, а именно некоторые качества, присущие человечеству как таковому, качества основные, всеобщие и безличные. Это доводит субъекта до того чрезмерного развития сознания, о котором шла речь выше и которое в некотором смысле сопровождается нежелательными последствиями.

Сознательная личность, рассмотренная с такой точки зрения, представляется нам частью выкроенной более или менее произвольно из коллективного психического. Сознательная личность, собственно говоря, отличается только тем, что a priori не учитывает основных общечеловеческих качеств и, кроме того, тем, что более или менее самопроизвольно вытесняет ряд образов и побуждений (которые могли бы быть сознательными) для того, чтобы стать сегментом коллективного психического, именно и называемым персоной. Слово «персона» как нельзя более метко, ибо оно в древности означало маску, личину, в которой появлялся актер и которая показывала, какую роль он исполняет, каким из «действующих лиц» он является. Если мы возьмем на себя смелую задачу точно отмежевывать личный психический материал от безличного, то очень скоро мы столкнемся с величайшей трудностью, ибо по определению нам приходится говорить о содержаниях личности то же самое, что и о личном бессознательном, а именно то, что оно коллективно; и мы не можем описать индивидуальность иначе, чем определив границы личности, да и то лишь до известных пределов. Только тем, что персона является более или менее случайной и произвольной вырезкой из коллективного психического, можно объяснить, почему мы впадаем в такую ошибку и принимаем ее in toto[186] за нечто индивидуальное; а между тем персона, как о том свидетельствует и само ее название, есть не что иное, как маска, личина коллективного психического; маска, стимулирующая стремление к индивидуальности, заставляющая и самого субъекта, и других верить в эту мнимую индивидуальность, которая в действительности не что иное, как сыгранная роль, написанная коллективным психическим.

Анализируя личность, мы срываем маску; тогда то, что казалось нам индивидуальным, в действительности оказывается коллективным. Таким образом, «сей мелкий бог этого мира», человек, приводится к своему первоисточнику, к универсальному богу, олицетворению коллективного психического. В конце концов мы, к своему удивлению, замечаем, что «личность» есть не что иное, как маска коллективного психического. Низведем ли мы силу изначального импульса до сексуального побуждения, как это делает Фрейд, или же, подобно Адлеру, сведем ее до первобытной воли к власти нашего Эго, или же вновь к универсальному принципу коллективного психического, заключающему в себе и принцип Фрейда, и принцип Адлера, – мы придем к тому же самому результату, а именно к растворению личности в коллективном. Вот почему в каждом анализе, достаточно основательном и продолжительном, неминуемо должен наступить момент, который мы выше разбирали, когда субъект переживает это чувство «богоподобия».

Предвестниками такого состояния часто являются своеобразные симптомы, например, сновидения, в которых субъекту снится, будто он несется по вселенной, подобно комете, будто он земной шар, солнце или звезда; или же будто он чрезмерно велик или непомерно мал; ему снится, будто он умер, и т. д. Иногда появляются и физические ощущения; субъект чувствует себя, например, слишком высоким или выросшим из собственной кожи или же слишком толстым; иногда появляются также и гипнагогические ощущения: субъекту кажется, будто он или падает в бездну, или возносится в беспредельную высь, будто он непомерно растет; появляется головокружение. Характерным психологическим признаком такого состояния является дезориентация личности: субъект перестает отдавать себе отчет в том, что он, собственно говоря, собой представляет, или же в нем, напротив, проявляется необыкновенная уверенность в том, что он таков, каким кажется. Часто мы встречаем нетерпимость и догматизм, преувеличенное самомнение или же самоуничижение, неуважение и презрение к тем, кто «не анализирован», и т. д. Часто я наблюдал также и то, что в таком состоянии субъекты особенно предрасположены к физическим заболеваниям, но это случается только тогда, когда им нравится такое состояние и когда они «зацикливаются» на нем слишком долго.

Избыток возможностей, заложенных в коллективном психическом, смущает и затуманивает рассудок субъекта. Растворение персоны в коллективе развязывает крылья фантазии; а фантазия, по-видимому, есть не что иное, как специфическая активность коллективного психического. Освобожденная, разыгравшаяся фантазия доводит до сознания такие элементы, о существовании которых мы раньше не имели ни малейшего понятия. Перед нами раскрывается вся полнота мифологического мышления и чувств. Складывается подавляющее впечатление, с которым нелегко справиться. Эта стадия психоанализа действительно опасна для субъекта, и об этом не следует умалчивать.

Понятно, что такое состояние никак нельзя поддерживать; необходимо как можно скорее его устранить, потому что слишком велика его аналогия с психическим расстройством. Наиболее часто встречающаяся форма психического расстройства – шизофрения; как известно, сущность ее заключается именно в том, что бессознательное почти всецело вытесняет и замещает функцию сознания. На место действительности становится бессознательное; его проявлениям субъект приписывает реальную ценность. Бессознательные мысли становятся слышимыми, как голоса, видимыми, как внешние явления, или ощутимыми, как физические галлюцинации; или же эти мысли застывают и превращаются в недвижимые, безумные суждения, берущие верх над действительностью.

Похожим, хотя и не вполне идентичным образом бессознательное вторгается в сознание в то время, как персона растворяется в коллективном психическом. Разница между таким состоянием и умственным расстройством лишь в том, что здесь бессознательное выводится на поверхность путем сознательного анализа; так, по крайней мере, бывает в начале анализа, когда серьезные препятствия сознательного происхождения еще сильно сопротивляются бессознательному. Позднее, когда рушатся все годами воздвигавшиеся преграды, бессознательное властно выступает вперед, а иногда и врывается в сознание, как могучий поток. Эта стадия психоанализа почти аналогична психическому расстройству. Но назвать такое состояние настоящим сумасшествием можно было бы лишь в том случае, если бы содержания бессознательного стали реальностью, которая узурпировала бы место сознательной реальности, или, другими словами, если бы субъект безусловно верил во внешнюю реальность содержания бессознательного.

4. Попытки высвободить индивидуальность из коллективного психического

А. Регрессивное восстановление персоны

Тождество с коллективным психическим становится для субъекта невыносимым, и, чтобы освободиться от такого состояния, он начинает искать радикальные меры. Здесь для него открываются две возможности. Первая возможность заключается в попытке регрессивно восстановить первоначальную персону, попытаться укротить бессознательное с применением редуктивной теории, например, заявив, что это не что иное, как вытесненная инфантильная сексуальность, которую, по сути, лучше всего было бы заменить нормальной сексуальной деятельностью. Такое его объяснение опирается на явный сексуальный символизм, свойственный языку бессознательного, и на его конкретное истолкование. Или же субъект придерживается «теории власти», принимая «богоподобие» в смысле «маскулинного протеста», инфантильного желания власти и столь же инфантильного стремления к безопасности и всемогуществу. Бессознательное можно объяснить и как архаическую коллективную психологию первобытного человека; такое объяснение исчерпывало бы не только сексуальный символизм и стремление к «богоподобной» власти, но также и религиозные, философские и мифологические аспекты и тенденции, унаследованные в бессознательных содержаниях.

Вывод из этих рассуждений во всех случаях и всегда будет один и тот же: бессознательное – это нечто признанное инфантильным, ненужным, бессмысленным, невозможным. Бессознательное в этом случае есть не что иное, как пережиток; оно не может вызвать в нас ничего, кроме смиренного пожимания плечами; ценности за таким явлением нельзя признать никакой. Если мы желаем спокойной благоразумной жизни, то нам следует вернуть коллективному психическому изъятый сегмент, который называется персоной, спокойно прекратить анализ, а также по возможности вовсе забыть о существовании бессознательного. Здесь остается смотреть на происходящее глазами Фауста:

Я этот свет достаточно постиг.Глупец, кто сочинит потусторонний,Уверует, что там его двойник,И пустится за призраком в погоню.Стой на своих ногах, будь даровит,Брось вечность утверждать за облаками!Нам здешний мир так много говорит!Что надо знать, то можно взять руками.Так и живи, так к цели и шагай,Не глядя вспять, спиною к привиденьям,В движенье находя свой ад и рай,Не утоленный ни одним мгновеньем!

Это было бы прекрасным разрешением проблемы, если бы человек действительно мог избавиться от бессознательного, изъять из него либидо и лишить его действенной силы. Но мы знаем по опыту, что бессознательное лишить энергии нельзя, оно продолжает действовать, ибо в нем скрыт источник либидо, дающий нам изначальные психические элементы, мысли-чувства или чувства-мысли, т. е. не дифференцированные еще зародыши идей и зародыши чувств. Ошибочно было бы думать, что с помощью той или иной теории или же магического метода можно окончательно изъять либидо из бессознательного и до определенной степени освободиться от него. Какое-то время можно жить с такой иллюзией, но в один прекрасный день придется сказать опять-таки словами Фауста:

Теперь все привиденьями полно,И поделом, оно не мудрено.Ведь даже если мы разумны днем,Нас ночь пугает нехорошим сном.Услышу на прогулке поутруПрокаркает ворона – не к добру!Поверьями кругом опутан свет,Все неспроста, и все полно примет,И мы дрожим, и всюду колдовство.Дверь скрипнула. Не вижу никого.Здесь кто-то есть?Забота: Есть кто-то, спору нет.Фауст: Но кто же это?Забота: Некто, вот ответ.Фауст: Уйди!Забота: Я там. Где надо, нахожусь…Если внять мне не желаешь,Сердцем ты меня узнаешь.В разных видах я вездеВсех держу в своей узде.

Анализ не может исчерпать бессознательного до дна, не может заставить его остановиться. Никто не властен победить бессознательное и надолго лишить его действенной силы. И если бы для разрешения нашей проблемы мы пошли по вышеописанному первому пути, то неминуемо впали бы в самообман и не достигли ничего, кроме вторичного вытеснения.