Очерки по психологии бессознательного (сборник)

В бессознательном мужчины существует некий унаследованный коллективный образ женщины, с помощью которого он постигает женскую природу. Этот унаследованный образ есть третий важный источник фемининности души.

Нас интересует здесь не философское и, тем более, не религиозное понятие души (в чем уже успел убедиться читатель), а психологическое признание существования полусознательного психического комплекса, обладающего частичной автономностью функций. Ясно, что это связано с философским или религиозным понятием души настолько же, насколько психология – с философией и религией. Я не хотел бы вдаваться здесь в «междисциплинарный спор» и пытаться демонстрировать философу или теологу, чем является то, что он имеет в виду под «душой». Но я должен также ограничить обоих в праве предписывать психологу, что ему следует понимать под «душой». Личное бессмертие – качество, которым религиозное миропонимание наделяет душу, – для науки оказывается лишь психологическим признаком, уже включенным в саму идею автономии. Качество личного бессмертия, согласно первобытным представлениям, совершенно не присуще душе, равно как и само бессмертие. Однако, если оставить в стороне этот взгляд, совершенно недоступный науке, то непосредственное значение «бессмертия» заключается в психической деятельности, выходящей за границы сознания. Выражения «на том свете» или «в мире ином» с точки зрения психологии означают лишь «по ту сторону сознания». Ничего положительно другого здесь нет, поскольку высказывания о бессмертии всегда исходят только от живущего человека, который не может говорить «с того света».

Автономия душевного комплекса, естественно, поддерживает представление о невидимом, личном существе, которое, как представляется, живет в мире, весьма отличном от нашего. Соответственно, поскольку деятельность души воспринимается как бытие самостоятельного существа, не связанного с нашей бренной телесностью, легко может возникнуть впечатление, что это существо вообще ведет совершенно независимое существование – возможно, в мире невидимых вещей. Однако не вполне ясно, почему невидимость этого независимого существа должна одновременно сочетаться с его бессмертием. Качество бессмертия, пожалуй, может легко вытекать из другого допущения, о котором уже говорилось, – самого исторического аспекта души. Возможно, лучше других это изобразил Райдер Хаггард («Она»). Когда буддисты говорят, что на пути самосовершенствования через концентрацию у человека начинают пробуждаться воспоминания о прежних инкарнациях, то они соотносят себя, видимо, с той же самой психической реальностью, хотя с той разницей, что они приписывают исторический фактор не душе, а самости (Атман). Это находится в полном согласии с экстравертной установкой западного разума, согласно которой бессмертие – на чувственном уровне и в традиционном плане – приписывается душе, которую более или менее воспринимают иначе, чем Эго, и которая к тому же отличается от Эго своей фемининностью. Было бы вполне логично, если бы у нас благодаря углублению интровертной духовной культуры, до сих пор бывшей в небрежении, произошло изменение, приближающееся к восточной духовности, когда свойство бессмертия сместилось бы от двусмысленной фигуры души (anima) к самости. Ведь главным образом эта переоценка внешнего, материального объекта констеллирует внутри духовную и бессмертную фигуру (очевидно, в целях компенсации и саморегуляции). По сути, исторический фактор присущ не только архетипу женского начала, но и всем архетипам вообще, т. е. каждому наследственному единству, как духовному, так и физическому. Ведь наша жизнь во многом повторяет жизнь наших предков. Во всяком случае в наших чувствах нет ничего бренного, ибо те же самые физиологические и психологические процессы, которые были свойственны людям сотни тысяч лет назад, все еще действуют и постоянно по капле проникают в глубины наших сердец через интуицию «вечно длящейся» непрерывности жизни. Самость же как средоточие нашей жизненной системы выступает не только как хранилище и сумма всей прожитой жизни, но и является исходным пунктом, точкой отправления, своего рода плодородной почвой, из которой произрастает будущее. Подобное предощущение так же ясно дано и внутреннему чувству в качестве исторического аспекта. Из этих психологических предпосылок вполне закономерно вытекает и идея бессмертия.

В восточном мировосприятии понятие анимы в европейском представлении отсутствует, равно как там нет и понятия персоны. Это, конечно же, не случайно, ибо, как я уже обозначил, между персоной и анимой существует компенсаторное отношение.

Персона в динамическом смысле есть сложная система взаимоотношений между индивидуальным сознанием и обществом, достаточно удобный вид маски, рассчитанной на то, чтобы, с одной стороны, производить на других определенное впечатление, а с другой – скрывать истинную природу индивида. То, что последнее излишне, может утверждать лишь тот, кто до такой степени слился со своей персоной, что перестал узнавать самого себя, а то, что не нужно первое, может вообразить лишь тот, кто и понятия не имеет об истинной природе своего окружения. Общество ожидает и даже обязано ожидать от каждого индивида, что тот будет стремиться исполнять отведенную ему роль как можно лучше. И тот, например, кто является священником, будет не только старательно выполнять свои должностные обязанности, но и в любое время и при любых обстоятельствах будет оставаться священником. Общество требует своего рода гарантии, каждый должен быть на своем месте: вот – сапожник, а вот – поэт. От человека не ждут, чтобы он одновременно был и тем, и другим. Более того, это даже и нежелательно, так как выглядит несколько «странно». Ведь такой человек отличался бы от остальных людей и был бы не вполне надежным. В академическом мире он слыл бы «дилетантом», в политике – «непредсказуемой» фигурой, в религии – «свободомыслящим»; короче, на него пало бы подозрение в ненадежности и некомпетентности, ибо общество убеждено, что только тот сапожник, который не занимается поэзией, способен производить фирменную, хорошую обувь. Демонстрировать вполне определенное и типичное общественное лицо очень важно: средний человек, единственно известный обществу, должен полностью служить одному делу, чтобы добиться чего-нибудь стоящего, а два дела одновременно – это уже чересчур. Наше общество настроено именно на такой идеал. Неудивительно поэтому, что любой, настроенный на то, чтобы добиться многого от жизни, обязан учитывать эти ожидания. Очевидно, что никто не может полностью раствориться в этих ожиданиях, поэтому построение искусственной личности становится неизбежной необходимостью. Требования приличий и хороших манер довершают необходимость в приобретении удобной маски. Тогда под этой маской возникает то, что называется «частной жизнью». Этот известный болезненный разрыв сознания на две различные фигуры – радикальная психологическая операция, которая непременно отразится на бессознательном.

Создание коллективно приемлемой персоны подразумевает сильную уступку внешнему миру – зачастую подлинное самопожертвование, которое прямо-таки побуждает Эго к идентификации с персоной. Существуют люди, которые думают, будто являются теми, за кого они сами себя принимают. Однако «бездушие» подобной установки – лишь видимое, ибо бессознательное ни при каких обстоятельствах не воспринимает такого смещения центра тяжести. Рассматривая подобные случаи критически, мы обнаружим, что превосходство маски компенсируется «частной жизнью», протекающей за масочным «фасадом». Благочестивый Драммонд как-то посетовал на то, что «дурной нрав есть порок благочестивого». Естественно, тот, кто преуспел в этом компромиссе, расплачивается за это раздражительностью. Бисмарк страдал припадками истеричного плача, Вагнер одно время был увлечен перепиской по поводу шелковых поясов для домашних халатов, Ницше писал письма своей «дорогой ламе», Гете вел беседы с Эккерманом и т. д. Но есть вещи более тонкие, чем общеизвестные сведения об известных людях. Я однажды свел знакомство с одним весьма почтенным человеком, его легко можно было назвать святым. Я три дня ходил вокруг него и никак не мог обнаружить в нем хотя бы некоторые слабости, присущие смертным. Мое чувство неполноценности угрожающе возросло, и я уже начал было всерьез подумывать о том, чтобы стать лучше. Но на четвертый день ко мне на консультацию пришла его жена… Ничего подобного в моей практике прежде не было. Из этого я извлек урок: любой мужчина, который сливается со своей персоной, все свои расстройства может перекладывать на свою жену, даже не уведомляя ее об этом, причем она может расплатиться за свое самопожертвование тяжелым неврозом.

Эта идентификация с социальной ролью – весьма распространенный источник неврозов. Человек не может безнаказанно отделаться от самого себя в пользу искусственной личности. Одна только попытка этого обыкновенно приводит к бессознательным реакциям в виде плохого настроения, к возникновению аффектов, фобий, навязчивых представлений, слабости, пороков и т. д. Социально «сильный мужчина» в своей «частной жизни» – чаще всего дитя, когда дело касается состояния его собственных чувств; его публичная дисциплинированность (которой он так настойчиво требует от других) предстает весьма жалкой в частной жизни. Его «любовь к своей профессии» обращается дома в меланхолию; «безупречная» публичная мораль выглядит поразительно странной по другую сторону маски – мы уже упоминаем не дела, а говорим только о фантазиях; впрочем, жены таких мужей могли бы кое-что сообщить об этом. Что же касается его самозабвенного альтруизма, то об этом лучше всего могли бы рассказать его дети.

В той мере, в какой мир призывает индивида к идентификации с маской, индивид подвержен влияниям изнутри. «Высокое покоится на низком», – говорит Лао Цзы. Изнутри торят свои пути противоположные силы, выходит даже так, как будто бессознательное подавляет Эго с той же самой силой, с какой Эго вовлекается в персону. Отсутствие внешнего сопротивления в отношении к притягательной силе персоны означает аналогичную слабость внутри – по отношению к влияниям бессознательного. Внешне разыгрывается эффектная и сильная роль, в то время как внутри развивается женообразная слабость по отношению ко всем влияниям бессознательного. Настроение и расположение духа, боязливость, даже вялая сексуальность (кульминирующаяся в импотенции) постепенно берут верх.

Персона, идеальный образ мужчины, внутренне скомпенсирована фемининной слабостью, и если внешне индивид играет роль сильного мужчины, то внутренне он является фемининным, т. е. анимой, так как это та самая анима, которая противостоит персоне[142]. Но поскольку внутренний мир темен и непрогляден для экстравертного сознания и поскольку человек меньше всего способен думать о своих слабостях, когда он идентичен с персоной, то и противоположность персоны, анима, целиком остается во мраке и поэтому тотчас же проецируется, благодаря чему герой оказывается под каблуком жены. Если прирост власти анимы значителен, то жена плохо переносит мужа. Она становится неполноценной и тем самым наделяет мужа желанным доказательством того, что не он, герой, неполноценен в «частной жизни», а его жена. В свою очередь у жены есть утешающая многих иллюзия, что она вышла замуж по меньшей мере за героя, притом она может не думать о своей собственной никчемности. Эту маленькую игру иллюзий часто принимают за целостное «содержание жизни».

Точно так же как для достижения индивидуации, самореализации, человеку необходимо уметь различать, чем он кажется себе и другим, так же для той же самой цели человек должен отдавать себе отчет в том, что он находится в невидимой системе отношений к бессознательному, в частности к аниме, чтобы уметь отличать себя от нее. Невозможно, конечно, отличить себя от чего-либо бессознательного. В случае персоны, естественно, легко объяснить человеку, что он и его служба – две разные вещи. Зато от анимы можно отличить себя лишь с трудом и, наряду с прочим, именно потому, что она невидима. Ведь у человека прежде всего существует предрассудок, будто все исходящее изнутри следует из самых истинных глубин его бытия. «Сильный мужчина», может быть, согласится с нами, что в своей «частной жизни» он особенно недисциплинирован, но это именно его слабость, с которой он в определенной мере объявляет себя солидарным. Нынче эта тенденция стала культурным наследием, которым не следует пренебрегать, так как когда человек признает, что его идеальная персона ответственна за совсем не идеальную аниму, то его идеалы будут поколеблены, мир сделается неопределенным, двусмысленным даже в его собственных глазах. Им овладеет сомнение в чистоте добрых дел, хуже того, сомнение в собственных добрых намерениях. Если поразмыслить о том, с какими мощными историческими предпосылками связана наша сокровеннейшая идея добрых намерений, то станет ясно, что в свете сегодняшних представлений о мире гораздо приятнее упрекнуть себя лишний раз в личной слабости, чем ниспровергать идеалы.

Бессознательные факторы действуют как детерминанты в той же степени, что и величины, регулирующие жизнь социума, и являются не менее коллективными, чем последние. Я могу с одинаковым успехом научиться различать то, чего хочу я и что мне навязывает бессознательное, равно как и понимать, чего требует от меня служба и чего желаю я лично. Поначалу, конечно, вскрывается лишь несовместимость требований, идущих извне и изнутри, с Эго, находящимся между ними, как между молотом и наковальней. Перед этим Эго, которое чаще всего не более чем просто игрушка внешних и внутренних требований, стоит, однако, некий едва различимый арбитр, которого я ни под каким предлогом не хочу называть двусмысленным именем «совесть» несмотря на то, что само слово в лучшем его понимании, наверное, превосходно могло бы обозначать эту инстанцию. Во что мы превратили эту «совесть», которую с непревзойденным юмором изобразил Шпиттелер[143]. Поэтому надо бы по возможности избегать этого специфического понятия. Наверное, лучше постараться представить себе, что эта трагическая игра противоположностей между внутренним и внешним (запечатленная в образе Иова и в «Фаусте» как спор с Богом) представляет, в сущности, энергетику процесса жизнедеятельности, то полярное напряжение, которое необходимо для саморегуляции. Как бы ни были различны в исполнении и намерении эти противоположные силы, они, в сущности, означают жизнь индивида и на нее нацелены; они постоянно колеблются вокруг этой жизни, как вокруг центра равновесия. Именно потому, что они соотнесены друг с другом в своей противоположности, они и объединяются в некоем опосредованном значении, которое вольно или невольно рождается в самом индивиде, а потому и обожествляется им. У человека есть ощущение того, чем он должен быть и чем может. Отклонение от подобного прорицания означает заблуждение, ошибку или болезнь.

Видимо, это не случайность, что от слова «персона» происходят наши современные понятия «личностный» (persönlich) и «личность» (Persönlichkeit). Я могу утверждать о своем Эго, что оно личностно или является личностью, равно как и о своей персоне я могу сказать, что она – личность, с которой я себя более или менее идентифицирую. Тот факт, что в таком случае у меня будет, собственно, две личности, вовсе не удивителен, поскольку любой автономный или хотя бы только относительно автономный комплекс может выступать в качестве личности, т. е. оказываться персонифицированным. Легче всего, пожалуй, это можно заметить в так называемых спиритических явлениях автоматического письма и т. п. Составленные фразы всегда являются личностными высказываниями и излагаются от первого лица, как если бы за каждой записанной частью предложения тоже стояла личность. Поэтому простодушный человек тотчас непременно уверует в духов. Подобное, как известно, можно наблюдать и в галлюцинациях душевнобольных, хотя эти галлюцинации часто еще более явно, чем записи спиритов, суть просто мысли или фрагменты мыслей, непосредственная связь которых с сознательной личностью очевидна каждому.

Тенденция относительно автономных комплексов к непосредственной персонификации объясняет также, почему персона выступает от имени всей личности, почему Эго легко ошибается относительно того, каково же его «настоящее» место.

Все, что истинно в отношении персоны и всех автономных комплексов вообще, истинно и в отношении анимы. Она – личность в той же степени, вот почему она столь легко может быть спроецирована на женщину. До тех пор, пока анима бессознательна, она всегда спроецирована, ибо все бессознательное проецируется. Первой носительницей этого душевного образа всегда выступает мать, позднее подключаются те женщины, которые возбуждают чувства мужчины, – неважно, в позитивном или негативном смысле. Поскольку мать – первая носительница этого образа души, то отделение от нее – деликатный и важный вопрос огромного воспитательного значения. Поэтому уже у первобытных людей мы находим множество ритуалов и обычаев, организующих подобное отделение. Простого взросления и внешнего отделения недостаточно, нужны еще совершенно особое посвящение в мужчины и церемонии второго рождения, чтобы эффективно выстроить отделение от матери (а тем самым осуществить выход из детства).

Точно так же как отец действует в качестве защиты от опасностей внешнего мира и тем самым становится для сына образчиком персоны, так и мать для него – защита от опасностей, угрожающих ему из его собственного душевного мрака. Поэтому при посвящении в мужчины лицо, проходящее инициацию, получает наставления относительно «потусторонних» явлений, благодаря чему оказывается в состоянии отказаться от материнской защиты.

Современный культурный человек лишен этой превосходной, несмотря на ее первобытность, системы воспитания. В результате анима в форме материнского имаго переносится на жену, и мужчина, как только он женится, становится ребячливым, сентиментальным, зависимым, послушным либо еще более агрессивным: вспыльчивым, деспотичным и обидчивым, постоянно раздумывающим о престижности своей ярко выраженной мужественности. Последнее, естественно, есть просто обратная сторона первого. Защита от бессознательного, которую осуществляла мать, у современного человека осталась ничем не замененной, в результате чего он бессознательно так формирует свой идеал брака, что жене приходится максимально брать на себя магическую роль матери. Под покровом такого идеально замкнутого брака он, собственно, ищет у матери защиту и, таким образом, соблазненный, идет навстречу женскому инстинкту обладания. Страх мужчины перед темной непредсказуемостью бессознательного предоставляет женщине неузаконенную власть над ним и делает такой союз столь драматичным, что сам брак постоянно грозит взорваться от внутреннего напряжения, или с тем же успехом мужчина из чувства протеста впадает в противоположную крайность.

Я придерживаюсь того мнения, что некоторым современным людям следовало бы понять свое отличие не только от персоны, но и от анимы. Поскольку наше сознание в соответствии с западной традицией обращено главным образом наружу, то внутренний мир остается во мраке. Но эту сложность легко преодолеть следующим путем: попытаться однажды столь же концентрированно и критически посмотреть на тот психический материал, который проявляется не снаружи, а в нашей частной жизни. Поскольку мужчины привыкли стыдливо обходить это молчанием и даже трепетать перед своими женами из страха возможного предательства (!), а в случае, если что-то обнаружится, признаваться в своих «слабостях», то обыкновенно в качестве единственного воспитательного метода признается следующий: эти слабости по возможности подавляют или вытесняют или хотя бы скрывают от публики. Но это совсем не выход из положения.

Возможно, объяснить, что же нам, в сущности, следует делать, лучше всего на примере персоны. Здесь все четко и ясно, в то время как с анимой для нас, западных людей, все темно. Когда анима непрерывно перечеркивает добрые намерения сознания, выстраивая такую частную жизнь, которая пребывает в огорчительном контрасте с блистательной персоной, то здесь происходит то же самое, что и с наивным индивидом, не имеющим представления о персоне, который сталкивается с самыми болезненными трудностями на своем жизненном пути. Есть такие люди с неразвитой персоной – «канадцы, не знакомые с показной вежливостью Европы», – которые, совершив один публичный промах или бестактность, сами того не ведая, делают новый промах или проявляют бестактность, причем совершенно бесхитростно и невинно, это душевные надоедалы, или трогательные дети, или, если это женщины, призрачные Кассандры, внушающие страх своими бестактными предсказаниями, то вечно не так понимающие, не ведающие, что творят, и потому всегда рассчитывающие на прощение; безнадежные мечтатели, не видящие мира. Именно здесь можно увидеть, как действует оставшаяся в небрежении персона и что нужно делать, чтобы справиться с этой бедой. Такие люди могут избежать разочарований и страданий всякого рода, сцен и социальных катастроф, лишь когда они научатся понимать, как следует вести себя в обществе. Им надо научиться понимать, чего ожидает от них это общество; они должны увидеть, что в мире есть обстоятельства и лица, которые намного их превосходят; они должны знать, что означают их поступки для другого, и т. д. Это, конечно, детские игры для тех, кто соответствующим образом сформировал свою персону. Если же мы теперь повернем картинку другой стороной и поставим лицом к аниме обладателя блистательной персоны, сравнив его с человеком без персоны, то увидим, что первый так же «хорошо» осведомлен в отношении анимы и ее проблем, как второй – в отношении мира. То, как каждый использует свое знание, естественно, может быть злоупотреблением, скорее всего, так оно и будет.

Человек с персоной может оказаться слепым в отношении к внутренним реальностям, точно так же как другой – к реальности мира, имеющей для него только ценность забавной или фантастической игры. Но факт внутренних реальностей и их безусловного признания есть очевидное условие sine qua non[144] для серьезного рассмотрения проблемы анимы. Если внешний мир для меня – просто фантазм, то как же мне тогда всерьез пытаться построить сложную систему отношений и приспособлений к нему? В равной степени позиция: внутреннее – «ничего, кроме фантазии», – никогда не убедит меня рассматривать проявления моей анимы как глупые и бессмысленные пристрастия. Если же, однако, я приму ту точку зрения, что мир пребывает и снаружи, и внутри, что психическая реальность присуща обоим мирам, как внешнему, так и внутреннему, то я, будучи последовательным, должен буду рассматривать и те расстройства и неблагоприятные влияния, которые идут ко мне изнутри, как симптом недостаточного приспособления к условиям этого внутреннего мира. Подобно тому как синяки, полученные невинным прохожим на улице, не исчезают в результате морального вытеснения, так же мало проку и в бездеятельной регистрации своих «слабостей». Здесь есть причины, намерения и следствия, в которые могут вмешаться воля и понимание. Возьмем, например, того «незапятнанного» человека, блюдущего свою честь и радеющего за общественное благо, который терроризирует жену и детей вспышками своего гнева и своенравным поведением дома. Как поступает анима в этом случае?

Мы поймем это тотчас же, если предоставим событиям идти своим естественным ходом. Жена и дети становятся ему чужими, и вокруг него образуется вакуум. Поначалу такой человек станет жаловаться на бездушие своей семьи и при случае станет вести себя еще хуже, чем раньше. Это сделает отчуждение абсолютным. Если теперь еще не все добрые гении покинули его, то через некоторое время он заметит свою изоляцию и в своем одиночестве начнет понимать, каким образом он пришел к такому отстранению. Возможно, он удивленно спросит себя: «Что за бес вселился в меня?» – естественно, не заметив самого смысла этой метафоры. За этим последуют раскаяние, примирение, забвение, вытеснение, а потом – новая вспышка. Ясно, что анима пытается форсировать отделение. Подобная тенденция, разумеется, не отвечает ничьим интересам. Анима пытается протиснуться в середину, как ревнивая любовница, стремящаяся отбить мужчину у его семьи. Служба или иная выгодная социальная позиция могут делать то же самое; но там-то мы понимаем, в чем сила соблазна. Но где анима берет эту власть, чтобы обладать таким очарованием? По аналогии с персоной за этим должно скрываться нечто ценное или важное и влиятельное, например, соблазнительные обещания. В эти моменты следует остерегаться рационализации. Первая мысль, что наш человек чести подыскивает себе другую женщину. Это вполне возможно, даже может быть подстроено анимой как эффективное средство достижения цели. Можно ошибиться, принимая подобную интригу за самоцель, ибо незапятнанный человек чести, женившийся корректно и законно, так же корректно и законно может развестись, что ни на грош не изменит его основную установку. Старая картина просто получит новую раму.

Фактически такая организация событий представляет весьма обычный способ осуществить разрыв и затруднить окончательное разрешение.

Поэтому, видимо, разумнее было бы не считать, что столь естественная возможность имеет конечной целью отделение. Более уместным представляется расследовать подоплеку тенденций анимы. Первый шаг к этому – то, что я назвал бы объективацией анимы, а именно – категорический отказ от стремления к отделению как к проявлению собственной слабости. Как только это произошло, можно в некотором смысле поставить перед анимой вопрос: «Почему ты хочешь этого разрыва?» Постановка этого вопроса в личностном плане дает большое преимущество в распознавании анимы как личности, делающее, таким образом, возможным отношение к ней. Чем более личностно к ней подойти, тем лучше.

Тому, кто привык подходить ко всему чисто интеллектуально и рационалистически, это может показаться прямо-таки смехотворным. Конечно, было бы верхом абсурда, если бы кто-то попытался завести разговор со своей персоной, которую он признает лишь как средство психологического отношения. Но это абсурдно только для того, кто обладает персоной. У кого же ее нет, тот в этом отношении мало чем отличается от первобытного человека, который, как известно, лишь одной ногой стоит в том, что мы обыкновенно обозначаем как реальность. Другой ногой он стоит в мире духов, который вполне для него реален. В реальном мире наш показательный субъект – современный европеец, в мире же духов он – пещерный человек. Поэтому европейцу придется примириться со своего рода доисторической начальной школой, пока он не получит верного представления о силах, управляющих этим другим миром. Следовательно, самым верным для него будет рассматривать фигуру анимы как автономную личность и ставить перед ней личностные вопросы.

Под всем этим я подразумеваю реальную технику. Как известно, практически любой человек обладает не только странностью, но и способностью разговаривать с самим собой. Всякий раз, когда мы оказываемся в том или ином затруднении, мы – во весь голос или тихо – ставим себе (а кому же еще?) вопрос: «Что же мне делать?» И мы (а кто же еще?) даем на него ответ. В намерении познакомиться с глубинами своего существа нам и дела нет до того, что мы в известном смысле живем в метафоре. Мы принимаем как символ нашей собственной первобытной отсталости (или естественности, еще, слава богу, сохранившейся) свою способность – как у негров – лично беседовать со своей «змеей». Поскольку психика отнюдь не единство, а противоречивая множественность комплексов, то диссоциация, необходимая для диалектического разбирательства с анимой, не будет для нас чрезмерной обузой. Все искусство состоит лишь в том, чтобы дать невидимому визави возможность быть услышанным, предоставить на какое-то время в его распоряжение своего рода речевой механизм, не впадая при этом в отвращение, естественным образом возникающее перед такого рода игрой с самим собой, игрой, кажущейся абсурдной. Или в сомнение касательно «подлинности» голоса этого невидимого собеседника. Как раз последний пункт наиболее важен в техническом отношении, поскольку мы до такой степени привыкли идентифицировать себя со своими мыслями, что всегда подразумеваем, будто мы сами их авторы. И часто это, как ни странно, именно те самые невозможные мысли, за которые мы ощущаем величайшую субъективную ответственность. Если бы мы представляли себе, каким строгим универсальным законам подчиняются даже самые дикие и произвольные фантазии, то, возможно, быстрее осознали бы необходимость рассматривать именно такие мысли как объективные события, точно так же, как сновидения, которые никто ведь не принимает за преднамеренные и умышленные изобретения. Безусловно, требуются величайшие объективность и непредубежденность, чтобы дать «другой стороне» возможность проявлять ощутимую психическую активность. В силу вытесняющей установки сознания эта другая сторона была принуждена к чисто непосредственным, симптоматическим проявлениям по большей части эмоционального характера, и только в моменты неуправляемого аффекта фрагменты понятийных или образных содержаний бессознательного выносились на поверхность. При этом достигался неизбежный побочный эффект, заключавшийся в том, что Эго мгновенно идентифицировалось с этими сообщениями, с тем чтобы, само собой разумеется, немедленно их отменить. Еще бы! Ведь вещи, высказанные во власти аффекта, иногда выглядят весьма странными и вызывающими. Но они легко забываются или полностью отвергаются. С этим механизмом осуждения и отрицания, естественно, надо считаться, если есть желание настроить себя объективно. Привычка вмешиваться, исправлять и критиковать достаточно сильна в нашей традиции и, как правило, еще более усиливается страхом – страхом, в котором невозможно признаться ни другим, ни самому себе, страхом перед коварными истинами, опасными познаниями, неприятными констатациями – словом, перед всеми теми вещами, которые побуждают очень многих людей бежать от самих себя, как от чумы. Говорят, что заниматься самим собой эгоистично или «вредно для здоровья», «свое собственное общество – наихудшее; от него впадают в меланхолию», – такие категоричные ярлыки навешиваются на наши проявления. И они глубоко «вмонтированы» в наш западный разум. Кто думает так, тот, очевидно, никогда не спрашивал себя, что за удовольствие получают другие от общества таких жалких трусов. Частенько в состоянии аффекта право на высказывание истины непроизвольно передается другой стороне, однако не лучше ли данный аффект использовать как-то иначе, чтобы дать этой другой стороне возможность высказаться? Можно поэтому сказать также, что нужно упражняться в искусстве говорить самому себе в состоянии аффекта, как если бы аффект сам был нашим собеседником и высказывался бы без оглядки на нашу разумную критику. Пока этот аффект выражается, от критики надо воздерживаться. Но, как только он представил свои жалобы, его следует на совесть покритиковать – так, как если бы таким собеседником был настоящий, близкий нам человек. И пусть на этом все не остановится, а взаимные реплики будут следовать друг за другом до тех пор, пока обсуждение не придет к удовлетворительному результату для обеих сторон. Удовлетворителен результат или нет – об этом может судить только субъективное чувство. Любой обман, разумеется, совершенно бесполезен. Скрупулезная честность по отношению к самому себе и воздержанность от поспешных и опрометчивых суждений по поводу того, что могла бы сказать другая сторона, суть необходимые условия этой техники воспитания анимы.

Следует кое-что сказать по поводу свойственного нам, западным людям, страха перед другой стороной. Ведь этот страх не вполне оправдан, хотя он реален. Нам хорошо понятен страх ребенка и первобытного человека перед огромным, незнакомым миром. Этот детский страх перед другой стороной есть и у нас там, где мы точно так же соприкасаемся с огромным, незнакомым миром. Но мы переживаем этот страх как аффект, не зная, что он и есть мировой страх, так как мир аффектов невидим. У нас на этот счет имеются либо просто теоретические предубеждения, либо суеверные представления. Даже в присутствии многих образованных людей невозможно вести речь о бессознательном, чтобы тебя не обвинили в мистицизме. Обоснован же этот страх постольку, поскольку то, что выдает другая сторона, колеблет наше рациональное мировоззрение с его научными и моральными гарантиями, в которые столь горячо верят как раз потому, что они сомнительны. Если бы этого можно было избежать, то настоятельный совет древних «не будить спящую собаку» был бы единственной достойной рекомендацией. И здесь я хотел бы настоятельно подчеркнуть, что никому не советую принимать изложенную выше технику в качестве чего-то необходимого или даже полезного – во всяком случае, никому, кто не прибегает к этому, побуждаемый необходимостью. Как уже было сказано, существует сложное сочетание временных пластов: есть седобородые старцы, которые умирают невинными, как грудные младенцы, но и по сей день продолжают появляться на свет дикари. Есть истины, которые принадлежат будущему, истины, что были верны еще вчера, и есть такие, которые не принадлежат времени.

Я могу, конечно, представить себе, что кто-нибудь станет пользоваться такой техникой, так сказать, из священного любопытства, например, юноша, который захотел бы приделать себе крылья не потому, что у него парализованы ноги, а потому, что он жаждет солнца. Но человек взрослый, лишившийся довольно многих иллюзий, пожалуй, лишь насильно решится на то, чтобы внутренне унизиться и заново пережить свои детские страхи. Нелегкое это дело – стоять между дневным миром поколебленных идеалов и дискредитировавших себя ценностей и ночным миром, по всей видимости, бессмысленной фантазии. Предопределенность такого положения и впрямь столь ужасающа, что нет, наверное, никого, кто не хватался за какую-нибудь гарантию – даже если это и отступление назад, к матери, которая спасала в детстве от ночных страхов. Тот, кто боится, оказывается зависимым; слабый нуждается в поддержке. Вот почему уже первобытный разум, движимый глубочайшей психологической необходимостью, породил религиозные учения и воплотил их в колдунах и жрецах. Extra ecclesiam nulla salus[145] – истина, верная еще и сегодня для тех, кто способен вернуться обратно в церковь. Для тех же немногих, кто на это неспособен, остается только зависимость от человека – зависимость, как мне хочется думать, более смиренная или более гордая, опора более слабая или более надежная, нежели какая-нибудь другая. Что же в таком случае можно сказать о протестанте? У него нет ни церкви, ни священника, у него есть только Бог, но даже Бог становится сомнительным.

Читатель, должно быть, с удивлением задаст себе вопрос: «Но что же в конце концов, делает анима, если нужна такая двойная страховка, чтобы разбираться с ней?» Я порекомендовал бы читателю изучать сравнительную историю религий, чтобы наполнить мертвые для нас хроники эмоциональной жизнью, которая была внутренним опытом тех, кто жил, исповедуя эти религии. Тем самым он получит представление и о том, какова жизнь на другой стороне. Древние религии с их возвышенными и смешными, добрыми и жестокими символами не упали к нам с неба, а возникли в той же человеческой душе, которая живет в нас и сейчас. Все эти вещи со своими первичными формами живут в нас и в любое время могут обрушиться на нас со всей своей разрушительной силой – под видом массовых суггестий, против которых индивид беззащитен. Наши страшные боги сменили лишь свои имена: теперь они рифмуются со словами на – изм. Или, может быть, кто-то осмелится утверждать, будто мировая война или большевизм оказались остроумным изобретением? Во внешнем мире в любой момент может уйти под воду целый континент, сместиться полюс или вспыхнуть новая эпидемия, а в нашем внутреннем мире в любой момент может произойти нечто подобное, только, конечно, в форме идеи, но с не менее опасными и непредсказуемыми последствиями. Неумение адаптироваться к этому внутреннему миру – столь же тяжкое по последствиям упущение, как невежество и неловкость во внешнем мире. И лишь ничтожно малая часть человечества, живущая главным образом на густонаселенном азиатском полуострове и называющая себя «культурной», вследствие недостаточного контакта с природой пришла к мысли о том, что религия – это вид своеобразного духовного расстройства с неясным предназначением. С безопасного расстояния, например из Центральной Африки или Тибета, это определенно может выглядеть так, как если бы эта малая часть спроецировала свои собственные бессознательные умственные расстройства на нации, еще обладающие здоровыми инстинктами.

Поскольку явления внутреннего мира субъективно воздействуют на нас сильнее в силу своей бессознательности, постольку тому, кто хочет добиться в своей собственной культуре дальнейшего прогресса (а разве всякая культура не начинается с отдельного человека?), необходимо объективировать воздействия анимы, а затем попробовать понять, какие содержания составляют основу этих воздействий. Тем самым он получит возможность адаптации и защиту от невидимого. Такая адаптация, конечно, не может быть удачной без уступок обоим мирам. Из учета внутренних и внешних требований, точнее говоря, из их конфликта, выявляются возможное и необходимое. К сожалению, наш западный разум вследствие недостатка культуры еще не выработал понятия, не дал даже имени для выражения единства противоположностей через срединный путь – этой наиважнейшей определяющей части внутреннего опыта, понятия, которое было бы сопоставимо с китайским Дао. Это одновременно и глубоко индивидуальное событие, и наиболее универсальное, закономерное проявление смысла жизни индивида.

В ходе предыдущего изложения я принимал в расчет исключительно маскулинную психологию. Анима, будучи категорией женского рода, является фигурой, компенсирующей исключительно маскулинное сознание. У женщин компенсирующая фигура носит мужской характер и может поэтому обозначаться как анимус. Если весьма нелегкой задачей является описание смыслового содержания анимы, то трудности возрастают многократно, когда речь заходит о психологии анимуса.

Тот факт, что мужчина наивно приписывает реакции своей анимы самому себе, не понимая, что он не должен идентифицировать себя со своим автономным комплексом, повторяется в фемининной психологии, и даже в гораздо большей степени. Подобная идентификация с автономным комплексом является существенной причиной сложности понимания и описания данной проблемы, не говоря уже о свойственной ей неясности и неизученности. Мы привыкли исходить из наивного убеждения, что являемся единственными хозяевами в своем доме. Поэтому нам необходимо вначале свыкнуться с мыслью о том, что даже наша самая интимная психическая жизнь протекает, так сказать, в доме, в котором есть двери и окна в мир, и хотя сами предметы или содержания этого мира воздействуют на нас, но нам самим не принадлежат. Многие с трудом могут воспринять подобную гипотезу, и с таким же трудом им удается действительно осмыслить тот факт, что психология окружающих людей вовсе не обязательно идентична их собственной. Возможно, читателю покажется преувеличением мое последнее замечание, потому что индивидуальные различия в общем все же осознаются людьми. Следует, однако, учитывать тот факт, что наша индивидуальная сознательная психология развивается из первоначального состояния бессознательности (обозначенного Леви-Брюлем как мистическое соучастие), и, следовательно, она не дифференцирована. Следовательно, осознание различия представляет относительно позднее достижение человечества и, вероятно, относительно малую часть неизмеримо большего поля изначальной идентичности. Различение есть сущность и непременное условие сознания. Поэтому все бессознательное недифференцировано, и все, что происходит бессознательно, действует на основе неразличения, иначе говоря, определение того, что принадлежит, а что не принадлежит самости, отсутствует. Невозможно установить заранее (априори), происходит ли что-либо со мной, с другим или с обоими. Чувство тоже не дает в этом отношении надежных указаний.

Нельзя ео ipso[146] приписывать женщинам неполноценное сознание; оно просто другое, чем маскулинное сознание. Но, подобно тому, как женщина часто легко осознает вещи, которые мужчина еще долго стремится понять, блуждая в потемках своей психики, так же естественным образом и у мужчины есть сферы опыта, которые для женщины еще остаются в тени, а стало быть неразличимы, главным образом по причине отсутствия интереса к ним. Личные отношения, как правило, для нее важнее и интереснее, нежели объективные факты и их взаимосвязи. Обширные области торговли, политики, техники и науки, все царство, где находит себе применение мужской разум, – все это попадает у нее в полумрак сознания, но, со своей стороны, женщина обладает осознанностью, разработанной в мельчайших подробностях в сфере личных отношений, бесчисленные нюансы которых от мужчин обычно ускользают.

Поэтому следует ожидать от бессознательного женщины существенно иных аспектов, чем те, которые мы находим в бессознательном мужчины. Если бы я попытался одним словом обозначить то, в чем состоит различие между мужчиной и женщиной в этом отношении, т. е. то, что характеризует анимус в отличие от анимы, то я мог бы сказать только одно: если анима создает настроения, то анимус – мнения, и как настроения мужчины появляются на свет из темных глубин, так и мнения женщин основываются на столь же бессознательных, априорных предпосылках. Мнения анимуса очень часто принимают характер твердых убеждений, поколебать которые нелегко, или принципов, ценность которых представляется неопровержимой.

Анализируя эти мнения, мы тотчас же сталкиваемся с бессознательными предпосылками, существование которых нужно, однако, еще обосновать, т. е. эти мнения, по всей видимости, выражаются так, словно эти предпосылки уже существуют. В действительности же эти мнения совсем не выражаются, они существуют уже в готовом виде, так что поддерживаются до такой степени позитивно и столь убедительно, что женщине даже и в голову не придет в них усомниться.

Было бы заманчиво полагать, что анимус, подобно аниме, персонифицируется в единственной фигуре. Но, как показывает опыт, это верно лишь отчасти, поскольку неожиданно возникает и другой фактор, обусловливающий существенно другую ситуацию, отличающуюся от ситуации какого-либо мужчины. А именно анимус появляется не как одна персона, а скорее как множество персон. В рассказе Г. Дж. Уэллса «Отец Кристины Альберты» все поведение героини подчинено вышестоящему моральному авторитету, который с неумолимой суровостью и отсутствием чувства юмора, сухо и точно в каждом случае дает оценку тому, что она сейчас делает и по каким мотивам. Уэллс называет эту инстанцию «Судом совести». Это собрание судей, выносящих приговоры, т. е. своего рода судебная коллегия, и есть персонификация анимуса. Анимус – нечто вроде собора отцов и авторитетов разного рода, которые ex cathedra[147]провозглашают свои неоспоримые, «разумные» суждения. При ближайшем рассмотрении оказывается, что эти взыскательные суждения представляют собой главным образом высказывания и мнения, бессознательно и хаотически почерпнутые из детства и составляющие канон общепринятой истины, правильности и разумности; некий компендиум заранее заготовленных мнений или предубеждений, которые везде, где отсутствует сознательное и компетентное решение (что случается сплошь да рядом), тотчас же спешат на помощь. Эти мнения выступают то в виде так называемого «здравого» смысла, то в виде принципов, пародирующих воспитание: «Люди всегда поступают в этом случае так» или «Ведь каждый скажет тебе, что это и есть то».

Нет необходимости говорить, что анимус проецируется так же часто, как и анима. Мужчины, которые в особенности подходят для таких проекций, либо являются ходячими копиями самого Господа Бога, знают правильные ответы на все вопросы, либо – непризнанными болтунами, имеющими в своем распоряжении запас ходовых выражений и способными переводить обычную повседневную реальность на язык «возвышенного переживания». Характеристика анимуса все же будет неполной, если представить его себе исключительно как консервативную коллективную совесть; он и реформатор в области логики, он питает необычайную слабость к трудным или незнакомым словам как к приятнейшей замене ненавистных ему размышлений в вопиющем противоречии с собственными правильными мнениями.

Анимус, так же как и анима, – ревнивый любовник. Он способен заменить реального человека мнением о нем, которое крайне сомнительно и основания которого никогда не подвергаются критике. Мнения анимуса неизменно коллективны; они отвергают индивидов и индивидуальные суждения точно так же, как анима навязывает свои эмоциональные ожидания и проекции, возникающие между мужчиной и женщиной. Если женщина привлекательна, мнения анимуса мужчины содержат в себе нечто трогательно ребячливое, что заставляет его принять великодушную позу, наигранно отеческую, профессорскую манеру. Когда же женщина не затрагивает сентиментальных мужских струн, от нее прежде всего ожидается компетентность, а вовсе не трогательная беспомощность и глуповатость, когда ее мнения, исходящие от анимуса, раздражают мужчину до смерти, главным образом постольку, поскольку они строятся не на чем ином, как на мнении ради самого мнения, ведь «каждый имеет право на свое мнение». Здесь мужчины делаются язвительными: неустраним тот факт, что анимус всегда заигрывает с анимой, и, разумеется, наоборот, так что любое дальнейшее обсуждение становится невозможным.

У интеллектуальных женщин анимус поощряет критическую несговорчивость и страсть к «умничанию», которые по большей части заключаются в том, чтобы второстепенный, неважный аспект вопроса превращать в суть дела. Или вполне ясное обсуждение запутывать до безнадежности из-за привнесения совершенно иной, не имеющей отношения к делу точки зрения. Сами того не подозревая, такие женщины прямо «лезут на рожон», стремятся раздражать мужчину, тем самым еще больше оказываясь во власти своего анимуса. «К сожалению, я всегда права», – призналась мне одна такая женщина.

Все эти хорошо знакомые, равно как и неприятные черты проявляются, однако, исключительно по причине экстраверсии анимуса. Анимус не принадлежит к функции сознательного отношения, в его задачу прежде всего входит облегчить установление отношений с бессознательным. Вместо женщины, попросту увязывающей свои мнения со спецификой внешних ситуаций – ситуаций, над которыми ей следовало бы поразмыслить сознательно, – анимус как ассоциативная функция должен быть обращен внутрь, где он мог бы связать друг с другом содержания бессознательного. Техника разбирательства с анимусом в принципе та же самая, что и в случае анимы, только здесь это мнения, к которым женщина должна отнестись критически, как бы со стороны – не для того, чтобы их вытеснить, а для того, чтобы, исследовав их происхождение, проникнуть в их темную подоплеку. И тогда она сможет обнаружить изначальные образы точь-в-точь так, как это делает мужчина, разбираясь со своей анимой. Анимус является хранилищем, так сказать, опыта, полученного женщиной от всех своих предков женского рода по поводу мужчины, – и не только это: анимус еще и порождающее творческое бытие, правда, не в смысле маскулинной креативности, а в смысле порождения чего-то такого, что можно было бы назвать порождающим логосом (λόγος σπερµατικός), творящим словом. Точно так же как мужчина предъявляет свою работу в качестве законченного творения из своей внутренней фемининной природы, так и внутреннее маскулинное начало в женщине предъявляет творческие зародыши, которые в состоянии оплодотворить женское начало мужчины. Это и есть то самое женское вдохновляющее начало, которое в случае ошибки может превратиться в наихудший вид догматического наставительного педагога – нормальную «гончую собаку-анимус», как точно выразилась одна моя пациентка.

Одержимой анимусом женщине всегда грозит опасность потерять свою женственность, свою адаптированную женскую персону, точно так же как мужчина в подобных обстоятельствах рискует феминизироваться («обабиться»). Такие психические изменения пола всецело обусловлены тем, что функция, принадлежащая внутреннему миру, выворачивается наружу. Причина подобной перверсии (перевернутости) – конечно, недостаточный уровень адекватного признания внутреннего мира, автономно противостоящего внешнему и предъявляющего столь же серьезные требования в отношении адаптации, как и внешний мир.

Что же касается множественности анимуса в отличие от единичности анимы, то мне представляется, что этот своеобразный факт есть коррелят сознательной установки. Сознательная установка женщины в общем много более личная, нежели установка мужчины. Ее мир состоит из отцов и матерей, братьев и сестер, супругов и детей. Остальной мир точно так же состоит из подобных семей, которые обмениваются знаками внимания, а вообще интересуются, в сущности, лишь сами собой. Мир мужчины – это народ, «государство», интересы бизнеса и т. д. Его семья – всего лишь средство достижения цели, одно из оснований государства, а жена – необязательно эта женщина (во всяком случае, не то, что подразумевает женщина, говоря «мой муж»). Общее значит для него больше, чем личное, поэтому его мир состоит из множества координирующихся факторов, в то время как ее мир за пределами ее мужа – нечто вроде космической туманности. Поэтому аниме мужчины присуща страстная исключительность, а анимус женщины характеризуется неопределенным многообразием. В то время как перед мужчиной проносится четко очерченный, значимый образ Цирцеи или Калипсо, анимус ярче всего выражен в образе Летучего Голландца и иных неведомых пришельцах из-за моря, всегда не вполне ясных и неуловимых, протеических (мгновенно меняющихся) и пребывающих в постоянном движении. Эти образы проявляются в сновидениях, а в конкретной действительности эту роль играют известные певцы, чемпионы по боксу, выдающиеся мужчины из далеких, неведомых городов.

Обе эти расплывающиеся на темном фоне психического фигуры – поистине полугротескные «хранители порога» на помпезном языке теософии – могут принимать почти неисчислимое количество форм, которые способны наполнить целые тома. Их сложные трансформации, связи и переплетения столь же богаты и поразительны, как и сам мир, и столь же многомерны, как и необозримое многообразие их сознательного коррелята – персоны. Они населяют сумеречную сферу, но мы все еще можем непосредственно видеть, что автономный комплекс анимы, как и анимуса, в сущности, представляет собой психологическую функцию, которая лишь благодаря своей автономности и неразвитости узурпировала или, вернее, сохраняла «личность». Но уже видна возможность разрушить эти персонификации, так как, делая их осознанными, мы превращаем их в мосты к бессознательному. В силу того, что мы не используем их преднамеренно в качестве функций, они все еще суть персонифицированные комплексы. И до тех пор, пока они пребывают в этом состоянии, их следует также признать относительно самостоятельными личностями. Они не могут быть интегрированы в сознание, покуда их содержания неизвестны. Целью диалектического процесса является вынесение их содержаний на свет, и, лишь когда выполнена эта задача и сознательный разум достаточно осведомлен относительно разыгрывающихся в аниме процессов бессознательного, анима будет переживаться просто как функция.

Я, конечно, не жду, что теперь каждый читатель уже понял, что имеется в виду под анимусом и анимой. Но я надеюсь, что у него по крайней мере сложилось впечатление, что речь здесь идет ни в коем случае не о чем-то «метафизическом», но прежде всего об эмпирических фактах, которые с таким же успехом могут быть изложены и рациональным, абстрактным языком. Я, однако, намеренно избегал чрезмерного абстрагирования, потому что в этих вещах, которые до сих пор были недоступны нашему опыту, совершенно бесполезно предъявлять читателю интеллектуальную формулировку. Гораздо более важно дать ему представление о фактических возможностях опыта. Вряд ли кто-либо в состоянии по-настоящему понять эти вещи, если сам их не пережил. Поэтому для меня дело заключается скорее в том, чтобы наметить пути и возможности таких переживаний, нежели в том, чтобы находить интеллектуальные формулы, которые из-за недостатка опыта неизбежно останутся пустыми словесными цепочками. К сожалению, многие люди заучивают слова наизусть, а в уме добавляют к этому переживания, чтобы потом, забыв о себе в соответствии со своим темпераментом, предаться восхвалению или критике. Здесь речь идет о новой постановке вопроса, о новой – и все же очень древней – сфере психологического опыта, которая может приобрести теоретическую значимость лишь тогда, когда соответствующие психологические факты станут известны достаточному числу людей. Первое, что обнаруживается всегда, – только факты, а не теории. Построение теории есть результат, к которому пришли многие.

III. Техника различения между Эго и фигурами бессознательного

По всему, я должен был бы дать читателю подробно изложенные примеры специфической деятельности анимуса и анимы. К сожалению, этот материал столь объемен и, кроме того, требует столь полного разъяснения символов, что я не могу включить подобное изложение в структуру данной работы. Некоторые из этих материалов со всеми их символическими взаимосвязями я опубликовал в виде отдельного произведения[148], к которому я должен отослать читателя. Правда, я не упоминал там об анимусе, потому что эта функция тогда была мне неизвестна. Тем не менее если я посоветую пациентке увязать вместе свои бессознательные содержания, то она будет всегда воспроизводить один и тот же вид фантазии. Почти всегда в них присутствует мужская фигура героя, которая и есть анимус. И отслеживание этих фантазийных переживаний демонстрирует постепенное преобразование и растворение автономного комплекса.

Подобное изменение есть цель анализа бессознательного. Если изменения нет, то это означает, что определяющее влияние бессознательного не уменьшилось; при известных условиях оно будет поддерживать и закреплять невротические симптомы вопреки нашему анализу и всякому пониманию. А в противном случае будет иметь место навязчивый перенос, что так же плохо, как и невроз. Ясно, что здесь ни суггестия, ни добрая воля, ни чисто редуктивное понимание не помогут сломить власть бессознательного. Это вовсе не означает – я хотел бы снова четко выделить этот момент, – что все психотерапевтические методы – по отдельности или вместе взятые – ни на что не годны. Я просто хочу подчеркнуть, что есть немало случаев, когда врач должен решиться на основательную работу с бессознательным, вплотную заняться конкретным разбирательством с ним. Это, конечно, совершенно другое дело, нежели интерпретация (толкование). В случае интерпретации предполагается, что врач уже заранее знает, а потому может толковать. В первом же случае – в случае разбирательства – речь идет о чем-то ином, нежели интерпретация: речь идет о запуске бессознательных процессов, которые в форме фантазий вступают в сознание. Можно попробовать свои силы в толковании этих фантазий, если на то будет желание. Во многих случаях может также оказаться весьма существенным, чтобы у пациента было представление о значении возникающих у него фантазий. Но решающее значение имеет то обстоятельство, что пациент постоянно переживает эти фантазии, а также, поскольку в целостность переживания входит и интеллектуальное восприятие, понимает их. Однако я не хотел бы давать преимущество пониманию. Врач, естественно, должен способствовать пониманию пациента, но поскольку пациент не может понять всего, то врач обязан остерегаться «высоколобых» интерпретаций. Ибо суть дела, в первую очередь, не в толковании и понимании фантазий, а скорее в их переживании. Альфред Кубин в своей книге «Другая сторона» (Die andere Seite. Munchen, 1908) дал очень хорошее описание бессознательного, т. е. изложил то, что пережил в бессознательном как художник. Это художническое переживание, которое в более глубоком значении человеческого переживания не является полным. Но я рекомендовал бы внимательно прочесть эту книгу всякому, кто интересуется подобными вопросами. В ней он обнаружит отмеченную мной неполноту: все увидено и пережито художнически, но не человечески. Под «человеческим» переживанием я понимаю то, что его автор не только пассивно включается в видение, но и, реагируя и действуя с полной сознательностью, еще и противостоит фигурам этого видения. Эту же критику я направил бы и в адрес женщины – автора фантазий, о которых шла речь в моей вышеупомянутой книге; она тоже лишь созерцательно, в лучшем случае страдательно противостояла фантазиям, возникавшим из бессознательного. Однако подлинное разбирательство с бессознательным требует противопоставленной бессознательному сознательной точки зрения.

Я попытаюсь объяснить на примере, что здесь имеется в виду. У одного из моих пациентов была следующая фантазия: «Он видит, как его невеста бежит вниз по улице к реке. Зима, и река замерзла. Она выбегает на лед – он за ней. Она идет дальше, а лед там треснул, и зияет темная полынья, и он боится, как бы она не провалилась. И она действительно проваливается под лед, а он горестно смотрит на это место».

Данный фрагмент, хотя и вырванный из контекста, ясно показывает установку сознания: эта установка созерцательности и безучастной терпеливости, т. е. фантазийный образ просто проходит перед взором субъекта, оказываясь, так сказать, двухмерным, так как сам фантазирующий слишком мало участвует в этом процессе. Фантазия при этом остается просто образом, хотя и наглядным, приводящим в движение чувства, но все же не действенным, как сновидение. Подобная нереальность исходит из того факта, что автор фантазии не играет никакой активной роли. Если бы подобная фантазия реализовалась на самом деле, он не постеснялся бы в средствах, чтобы помешать своей невесте совершить самоубийство. Он легко мог бы, например, догнать ее и силой удержать от прыжка в полынью. Если бы он повел себя в действительности так, как повел себя в фантазии, то его, очевидно, парализовало бы – либо от ужаса, либо от бессознательной мысли, что ему, в сущности, все равно, покончит она с собой или нет. Тот факт, что в фантазии он ведет себя пассивно, лишь выражает его отношение к деятельности бессознательного вообще: он зачарован и оглушен бессознательным. В действительности он страдает от всевозможных депрессивных идей и убеждений; он думает, что он не добр, ни на что не годен, что он безнадежно отягощен наследственными психическими патологиями, что его мозг дегенерирует и т. д. Эти негативные чувства по большей части вызваны самовнушением, которому он легко поддается. Правда, он вполне в состоянии понять их и признать недействительными, и тем не менее такие ощущения сопровождают его постоянно. Они не могут быть оспорены интеллектуально, потому что строятся не на интеллектуальной или рациональной основе, а на бессознательной, иррациональной жизни фантазий, недоступной для любой сознательной критики. В таких случаях следует давать бессознательному возможность продуцировать свои фантазии, и приведенный выше фрагмент является как раз таким продуктом бессознательной деятельности фантазии. Депрессия пациента была основана именно на таких фантазиях, наличие которых он, однако, совершенно не осознавал. В состоянии подлинной меланхолии, тяжкой усталости, отравления и т. д. ситуация оказывается обратной: у пациента появляются такие фантазии, поскольку он находится в депрессивном состоянии. А в случае психогенной депрессии он подавлен именно потому, что у него возникают такие фантазии. Мой пациент был весьма смышленым молодым человеком, получившим ясное представление о происхождении своего невроза в ходе долгого анализа. Но интеллектуальное понимание ничего не изменило в его депрессии. В таких случаях врач должен воздержаться от напрасных попыток вникнуть в глубинную суть заболевания, ибо если уж не помогло полноценное понимание, то обнаружение еще одного фрагмента каузальной связи и подавно не поможет. В этом случае в распоряжении бессознательного просто имеется неоспоримый перевес, т. е. притягательная сила, которая в состоянии лишить сознательные содержания своих ценностей. Другими словами, отобрать либидо у мира сознания и тем породить «депрессию», вызвать понижение ментального уровня (Жане). Однако в таком случае нам следует, согласно закону сохранения энергии, ожидать накопления ценности, т. е. либидо, в бессознательном.

Либидо совершенно непостижимо, кроме как в определенной форме, т. е. оно идентично образам фантазий. И мы можем лишь высвободить его из-под контроля бессознательного, создавая соответствующие образы фантазий. Для этого мы даем бессознательному возможность вынести свои фантазии на поверхность. Таким путем и возник приведенный фрагмент. Это лишь один эпизод из длинного ряда образов бьющей ключом фантазии, соответствующий тем количествам энергии, которые исчезли из содержаний сознательного разума. Мир сознания пациента стал холодным, пустым и серым, зато его бессознательное активизировалось и зажило мощной и разнообразной жизнью. Для природы бессознательного психического характерно, что она самодостаточна и не ведает человеческих соображений. Что однажды провалилось в бессознательное, будет там храниться вне зависимости от того, страдает от этого сознание или нет. Сознание может оголодать и окоченеть, в то время как в бессознательном все цветет пышным цветом.

Так, по крайней мере, кажется вначале. Но если заглянуть поглубже, то обнаружится, что это безразличие бессознательного имеет смысл, и даже назначение и цель. Существуют психические цели, находящиеся по ту сторону целей сознательных, при этом они могут даже враждебно выступать навстречу последним. Но враждебное или бесцеремонное поведение бессознательного по отношению к сознанию мы обнаруживаем лишь там, где сознание усваивает ложную и претенциозную установки.

Сознательная установка моего пациента столь односторонне интеллектуальна и рациональна, что природа сама по себе восстает против него и полностью уничтожает мир его сознательных ценностей. Но он не может деинтеллектуализироваться и опереться на другую функцию, например на чувство; поэтому совсем не случайно, что ее у него нет. А у бессознательного она есть. Вот почему нам не остается ничего другого, как в известном смысле предоставить бессознательному руководство и позволить ему стать сознательным содержанием в форме фантазий. Если прежде пациент цеплялся за свой интеллектуальный мир и защищал себя с помощью рационализации от того, что он считал свой болезнью, то теперь он должен всецело уступить себя ей. Из этого следует, что когда им овладевает депрессия, ему не надо больше принуждать себя к работе или чему-то подобному, чтобы забыться, а надо принять свою депрессию и в некотором смысле дать ей возможность как-то выразиться.

Теперь это прямая противоположность уступчивости настроению, столь характерному для невроза. Это не слабость, не безудержные уступки, а трудная работа, суть которой состоит в том, чтобы, вопреки соблазну настроения, сохранить объективность и сделать последнее своим объектом, а не предоставлять ему возможность стать доминирующим началом. Надо попытаться дать выразиться своему настроению; оно само должно раскрыться и показать, что за фантастическую аналогию оно использует для самовыражения.

Приведенный выше фрагмент – это элемент визуализированного настроения. Если бы пациент не преуспел в сохранении своей объективности по отношению к своему настроению, то вместо образа фантазии у него было бы только парализующее ощущение, что все идет к черту, что он неизлечим и т. д. Но поскольку он дал своему настроению возможность выразить себя через образ, то ему удалось хотя бы небольшое количество либидо – бессознательной творческой энергии в живой форме – сделать сознательным содержанием и тем самым изъять его у бессознательного.

Однако такого усилия недостаточно, так как фантазия, чтобы быть полностью пережитой, тpeбyeт не только созерцания и пассивного переживания, но и активного участия. Пациент отвечал бы этому требованию, если бы и в фантазии вел себя так, как он, без сомнения, повел бы себя в действительности. Он никогда не стал бы спокойно смотреть, как пытается утопиться его невеста, а вмешался бы и не дал ей этого сделать. Так должно происходить и в фантазии. Если ему удастся повести себя в фантазии так, как он повел бы себя в действительной ситуации, то он тем самым докажет, что относится к фантазии всерьез, т. е. придает бессознательному значение безусловной реальности. Тем самым он одержал бы победу над своей односторонне интеллектуальной точкой зрения, что косвенно утвердило бы валидность иррациональной точки зрения бессознательного.

Это и было бы требуемым полным переживанием бессознательного. Но не следует недооценивать и реального значения: весь ваш мир оказывается под угрозой фантастической нереальности. Невыносимо тяжело хотя бы на миг забыть, что все это только фантазия, продукт воображения, кажущийся абсолютно произвольным и искусственным. Как можно объявить это «реальным» и даже относиться к этому всерьез?

От нас едва ли требуется вера в нечто вроде двойной жизни, в которой на одном уровне мы ведем себя как добропорядочные средние граждане, в то время как на другом – переживаем неслыханные приключения и совершаем героические поступки. Другими словами, нам не следует конкретизировать свои фантазии. Но в человеке живет необыкновенная предрасположенность делать именно это, а вся нелюбовь к фантазии и всякое критическое умаление бессознательного происходят, если смотреть глубже, единственно из страха перед этой предрасположенностью. И конкретизация, и страх перед ней суть первобытные суеверия, все еще сохранившиеся – и притом в самой живейшей форме – среди так называемых просвещенных людей. В своей гражданской жизни тот или иной человек может быть известен как сапожник, а в своей секте он наделен достоинством архангела. По всем признакам он мелкий торговец, но среди масонов – тайная знатная особа. Другой сидит днем в бюро, а по вечерам, на сеансах, предстает реинкарнацией Юлия Цезаря, заблуждающийся как человек, но на своем официальном поприще – непогрешимый. И все это – непроизвольные конкретизации.

Научные убеждения нашего времени, напротив, испытывают суеверную фобию перед фантазией. Но действительно то, что работает. Фантазии бессознательного работают – здесь нет никаких сомнений. Даже наиумнейший философ может стать жертвой какой-нибудь совершенно идиотской агорафобии. Наша пресловутая научная реальность ни на йоту не защищает нас от так называемой нереальности бессознательного. Под покровом фантастических образов действует нечто вне зависимости от того, какое имя мы ему даем – доброе или дурное. Это нечто реально, и потому к его жизненным проявлениям следует относиться серьезно. Но вначале надо преодолеть тенденцию к конкретизации, иными словами, не следует воспринимать фантазии буквально, когда мы рассматриваем вопросы их интерпретации. Пока мы пребываем в состоянии реального переживания, сами фантазии не следует воспринимать буквально. Но если мы хотим их понять, то нас ни в коем случае не должна смутить их видимость, кажущаяся очевидность, иначе говоря, образ фантазии как таковой мы не должны считать действующим лицом. Данное сходство – это не сама вещь, а только ее выражение.

Мой пациент, таким образом, переживает не сцену самоубийства «в другой плоскости» (хотя в остальных отношениях это самоубийство столь же конкретно, как и любое реальное), а нечто реальное, что выглядит, словно самоубийство. Обе эти противоположные «реальности» мира сознания и мира бессознательного не оспаривают друг у друга первенство, но каждая делает другую относительной. То, что реальность бессознательного весьма относительна, особых возражений, по всей видимости, не вызывает, но то, что под сомнение может быть поставлена реальность мира сознания, вряд ли будет воспринято с подобной готовностью. И все же обе «реальности» суть психические переживания, обе выступают как психически видимые на неразличимо темном душевном фоне. Для критического ума от абсолютной реальности ничего не остается.

О сущности вещей и об абсолютном бытии мы не знаем ничего. Но мы переживаем различные воздействия «снаружи» – через органы чувств и «изнутри» – с помощью фантазии. Нам никогда не придет в голову утверждать, что зеленый цвет существует сам по себе, точно так же нам не следует воображать, что переживание фантазии существует само по себе и для себя, а поэтому его нужно воспринимать буквально. Оно выступает выражением, видимостью или внешностью чего-то неизвестного, но реального. Тот фрагмент фантазии, о котором я упомянул, совпадает по времени с волной депрессии и отчаяния, и это событие находит свое выражение в данной фантазии. У пациента действительно есть невеста. Для него она представляет ту самую эмоциональную связь с миром. Ее гибель оборвала бы его отношения с этим миром. Такой поворот означал бы приход совершенной безнадежности. Но его невеста – еще и символ его анимы, т. е. его отношения к бессознательному. Поэтому фантазия одновременно выражает и тот факт, что его анима, не встречая с его стороны препятствий, снова исчезает в бессознательном. Подобный поворот событий показывает, что его настроение опять-таки оказалось сильнее его. Оно отдает все на волю ветров, а он безучастно за этим наблюдает. Хотя мог бы легко вмешаться и удержать аниму.

Я склоняюсь к последнему, поскольку пациент – интроверт, чье отношение к жизни регулируется внутренними событиями. Если бы он был экстравертом, то мне следовало бы предпочесть первую позицию, поскольку для экстравертов жизнь, в первую очередь, регулируется отношением к людям. Он мог бы просто в порыве настроения отвергнуть невесту, а тем самым и себя самого, в то время как интроверт навредил бы себе сильнее всего, если бы совершенно изменил свое отношение к аниме, т. е. к внутреннему объекту.

Фантазия моего пациента, таким образом, ясно обнаруживает негативное движение бессознательного, тенденцию к отходу от сознательного мира, столь интенсивную, что и либидо оказывается ею захваченным, а сознание – опустошенным. Осознание же фантазии будет препятствием ее бессознательному течению. Если бы сам пациент активно вмешался в вышеописанный процесс, то стал бы обладателем либидо, инвестированного в фантазию, и, таким образом, приобрел бы дополнительное влияние на бессознательное.

Непрерывная сознательная реализация бессознательных фантазий при активном участии в фантазийных событиях приводит, согласно моим многочисленным наблюдениям, прежде всего к расширению горизонта сознания путем включения в него бесчисленных бессознательных содержаний, во-вторых, к постепенному сокращению доминирующего влияния бессознательного и, в-третьих, к изменению личности.

Это изменение личности – конечно, не изменение первоначальной наследственной предрасположенности, а изменение общей установки. Те резкие размежевания и оппозиции сознательного и бессознательного, которые мы столь отчетливо видим у конфликтных, невротических натур, почти всегда вызваны заметной односторонностью сознательной установки, дающей абсолютный перевес одной или двум функциям, отчего другие неоправданно оттесняются на задний план. Осознание и переживание фантазий ассимилирует бессознательные подчиненные функции – процесс, который, естественно, протекает, оказывая глубокое воздействие на сознательную установку.

В данный момент я хочу воздержаться от обсуждения природы этого изменения личности, отметив лишь тот факт, что то или иное глубокое изменение имеет место. Это изменение, которое является целью нашего анализа бессознательного, я назвал трансцендентной функцией. Эта замечательная способность человеческой души к превращениям, выражающаяся как раз в трансцендентной функции, есть основной предмет позднесредневековой алхимической философии, представленный на языке алхимического символизма. Зильберер в своей заслуживающей большого внимания книге «Die Probleme der Mystik und ihrer Symbolik»[149]2 уже раскрыл психологическое содержание алхимии. Было бы, конечно, непростительной ошибкой принять расхожее суждение и свести все «алхимические» усилия и старания к простым ретортам и плавильным печам. Разумеется, это было началом современной прикладной химии. Но алхимия содержала в себе и духовную составляющую, которую не следует недооценивать и которая психологически еще не до конца усвоена: существовала «алхимическая философия», робкая предшественница самой современной психологии. Секрет алхимии заключался в наличии трансцендентной функции, трансформации личности путем смешения и связывания превосходных и базовых частей, составляющих ее целое: первичной и подчиненной функций, сознания и бессознательного[150].

Но так же как основы научной химии были искажены и запутаны фантастическими представлениями и произвольными предположениями, так и алхимическая философия еще не пробилась к психологическим формулировкам сквозь неизбежные конкретизации грубого и неразвитого ума, хотя живейшая интуиция великих истин притягивала страсть средневекового мыслителя к алхимической проблеме. Тот же, кто прошел через процесс ассимиляции бессознательного, не станет отрицать того, что этот процесс захватил его до самых глубин и в корне изменил.

Я, конечно, вовсе не обижусь на читателя, если он здесь в сомнении покачает головой, не умея представить себе, каким образом такая «безделица», как простая фантазия, подобная вышеприведенной, может хоть как-то на что-то повлиять. Я допускаю, что при рассмотрении трансцендентной функции и необычного воздействия, приписываемого ей, описание фрагмента фантазии, процитированное мной, менее всего проясняет дело. Но очень трудно – мне приходится апеллировать к благожелательному расположению читателя – приводить примеры, когда каждый из них обладает несчастным свойством производить впечатление и казаться многозначительным только в индивидуальном порядке. Поэтому я всегда советую своим пациентам не быть наивными, полагая, что все имеющее лично для них большое значение следует считать и объективно значимым.

Подавляющее большинство людей совершенно не способны поместить себя внутрь разума другого человека. Это даже очень редкое искусство, сказать по правде, оно не заходит слишком далеко. Даже тот человек, которого мы ошибочно полагаем нам хорошо известным и который сам подтверждает, что мы понимаем его исчерпывающим образом, в сущности, остается нам чужим. Он – другой. И лучшее и наибольшее, что мы можем сделать, – угадывать это другое, считаться с ним и воздерживаться от величайшей глупости – желания его истолковать.

Поэтому я не могу предложить никаких аргументов, которые убедили бы читателя так, как его собственное переживание. Нам приходится попросту поверить этому переживанию по аналогии с тем, что мы пережили сами. В конце концов, даже если все было ошибкой, мы все-таки можем, не сомневаясь, принять конечный результат, а именно видимое изменение личности. После этих оговорок я хотел бы предложить читателю фрагмент другой фантазии, на этот раз принадлежащей женщине. Бросающаяся в глаза разница с предыдущим примером – целостность переживания. Фантазирующая женщина принимает активное участие в процессе, благодаря чему становится его организатором. У меня имеется обширный материал по этому случаю, кульминация которого – радикальное изменение личности. Это фрагмент позднего этапа развития личности, являющийся органической составной частью длинного, связного ряда трансформаций, нацеленного на достижение средоточия личности.

Может быть, без разъяснений будет неясно, что значит «средоточие личности». Я хотел бы в нескольких словах дать пояснения. Если изображать сознание и Эго как его центр, противополагая его бессознательному, и если сюда включить процесс ассимиляции бессознательного, то эту ассимиляцию можно мыслить как своего рода сближение сознания и бессознательного, причем центр целостной личности теперь уже не будет совпадать с Эго, а выступит как серединная точка между сознанием и бессознательным. Это будет точка нового равновесия, новый центр всеобщей личности, виртуальный центр, обеспечивающий личности – в силу своего центрального положения между сознанием и бессознательным – новое, более прочное основание. Я вполне допускаю, что визуализации подобного рода всегда не более чем неуклюжие попытки неопытного разума дать выражение невыразимому и почти неописуемым психологическим фактам. То же самое я мог бы выразить словами апостола Павла: «Не я живу, но Христос живет во мне». Или обратиться к Лао Цзы и воспользоваться его Дао – Серединным Путем и творческой сердцевиной всех вещей. Здесь везде имеется в виду одно и то же. В рамках научной этики как психолог я должен сказать, что эти явления суть психические факторы, обладающие несомненной действенной силой; не изобретения досужего ума, а определенные психические события, подчиняющиеся совершенно определенным законам и имеющие соответствующие последним причины и следствия, в силу чего мы можем проследить их у различных народов и рас и сегодня, как и тысячи лет назад. У меня нет никакой теории, объясняющей природу этих процессов. Для этого, видимо, нужно было бы вначале узнать, что составляет природу психического. Так что сейчас я могу лишь констатировать факты.

Теперь я перехожу к нашему примеру. Речь идет о фантазии ярко выраженного визуального характера; это то, что в старину назвали бы «видением». Не «видением, являющимся во сне», а «видением», которое появилось просто благодаря интенсивной концентрации, направленной на задний план сознания, что, конечно, может иметь место лишь после долгих упражнений[151]. Пациентка увидела следующее (передаю ее собственными словами):

«Я поднялась на гору и пришла в место, где увидела семь красных камней впереди, семь по сторонам от меня и семь – за моей спиной. Я стояла в центре этого квадрата. Камни были гладкие, как ступени. Я попыталась поднять четыре ближайших камня. При этом я обнаружила, что эти камни были пьедесталами четырех статуй божеств, зарытых в землю головами вниз. Я их выкопала и установила вокруг себя, стоя в середине между ними. Внезапно они накренились к центру, соприкоснувшись головами, так что образовали как бы некую палатку надо мной. Сама я упала на землю и сказала: «Падайте на меня, если так нужно. Я устала».

Тут я увидела, что снаружи вокруг четырех божеств образовался круг из пламени. Вскоре я поднялась с земли и опрокинула статуи божеств. Там, где они упали на землю, выросли четыре дерева. После этого в кругу пламени взвились синие огни, которые начали пожирать листву деревьев. Видя все происходящее, я сказала: “Этому надо положить конец, я сама должна войти в огонь, чтобы листва не сгорела”. После этого я шагнула в огонь. Деревья исчезли, а огненный круг собрался в одно большое синее пламя, которое подняло меня с земли».

На этом видение кончилось. К сожалению, я не вижу пути и возможности убедительно пояснить читателю исключительно интересный смысл этого видения. Данный фрагмент изъят из большого целого, и нужно было бы объяснить все происходившее до и после, чтобы стало полностью понятным значение этого образа. Но при всем при том непредвзятый читатель без труда сможет узнать идею «средоточия», которое достигается своего рода подъемом (восхождением на гору = напряжению, усилию и пр.). Он без труда узнает и известную средневековую проблему квадратуры круга, которая принадлежит области алхимии. Здесь она занимает подобающее ей место в качестве символического выражения индивидуации. Личность в целом обозначают четыре главные точки горизонта – четыре божества, т. е. четыре функции[152], которые над четырьмя божествами, грозящими подавить индивида, означает освобождение от идентичности четырех функций, четырехмерной «nirdvandva» («свободный от противоположностей»); благодаря этому происходит приближение к кругу, к неделимой целостности. А отсюда снова следует дальнейшее возвышение.

Мне приходится удовлетворяться этими намеками. Кто захочет приложить усилие, чтобы поразмышлять об этом, тот сможет приблизительно представить себе, каким образом происходит трансформация личности. В силу своего активного участия в процессе пациентка «сливается» с бессознательными процессами, а господство над ними получает благодаря тому, что дает им овладеть собой. Так она связывает сознание и бессознательное. Результатом является подъем и пламя, трансформация в алхимическом жаре, возникновение «тонкого духа». Это и есть та самая трансцендентная функция, которая получается из соединения противоположностей.

В этом месте мне следует вспомнить о серьезном недопонимании, в которое часто впадают мои читатели, чаще других – врачи. По неизвестным мне причинам они постоянно считают, что я описываю не что иное, как свой метод лечения. Но это абсолютно не так. Я пишу о психологии. Поэтому мне следует еще раз подчеркнуть, что мой метод лечения состоит не в том, что я вызываю у пациентов странные фантазии, которым они должны предаваться с целью изменения личности, и другой несуразице. Я просто констатирую те случаи, когда имеет место развитие, не потому, что я кого-то к этому принуждаю, а потому, что это происходит по внутренней необходимости. Для немалого числа моих пациентов эти вещи были и остаются книгой за семью печатями. Конечно, если бы у них вообще была возможность пойти этим путем, то он прискорбным образом оказался бы для них ложным, и я был бы первым, кто предохранил бы их от этого. Путь трансцендентной функции – индивидуальная судьба. Ни в коем случае не следует полагать, будто такого рода путь тождествен психическому отшельничеству, отчуждению от мира. Совсем наоборот, такой путь даже в принципе возможен и успешен только тогда, когда различные мирские задачи, которые ставят перед собой такие индивиды, решаются в действительности. Фантазии – не подмена жизни, но живые плоды духа, падающие на того, кто отдает жизни свой вклад. А человек, увиливающий от работы, не будет переживать ничего, кроме болезненного страха, не дающего ему никакого понимания. Этот путь не познает и тот, кто нашел свою обратную дорогу к матери-церкви. В ее формах, несомненно, заключено великое таинство, и там воцерковленный может вести добропорядочную жизнь. В конце концов нормальный человек никогда не будет обременен подобным знанием: ведь он от века удовлетворяется малым – тем, что находится в пределах его досягаемости. Вот почему я прошу читателя понять: я пишу о том, что имеет место, а не предлагаю для обсуждения методы лечения.

Оба примера фантазии представляют позитивную деятельность анимы и анимуса. В той степени, в какой пациент принимает активное участие в процессе, персонифицированные фигуры анимуса или анимы исчезают. Они становятся функцией отношений между сознанием и бессознательным. Но когда бессознательные содержания – те же самые фантазии – не «реализуются», то в результате возникает негативная деятельность и персонификация, т. е. автономизация анимуса и анимы. Развиваются психические аномалии, состояния одержимости во всех степенях от обычных настроений и «идей» вплоть до психозов. Для всех этих состояний характерна одна особенность: «нечто» неизвестное овладевает большей или меньшей частью психического и утверждает свое ненавистное и вредное существование в противовес всякой проницательности и осмотрительности, всякому разуму и всякой энергичности, демонстрируя власть бессознательного над сознанием, суверенную власть одержимости. В этом состоянии одержимая часть психического, как правило, подпитывает психологию анимуса или анимы. Злой дух (инкубус) женщины состоит из сонма демонов мужского пола, мужское дьявольское начало (суккубус) – это вампир в женском облике.

Это своеобразное представление о душе в сочетании с сознательной установкой либо существует само по себе, либо растворяется в функции, что, как может удостовериться любой, не имеет никакой связи с христианским понятием души.

Второй случай – фантазия моей пациентки – типичный пример содержания, продуцируемого коллективным бессознательным. Хотя форма здесь совершенно субъективна и индивидуальна, содержание все же коллективно, т. е. состоит из всеобщих образов и идей, имеющих место у многих людей, и, таким образом, из тех фрагментов, которые индивид разделяет со всем остальным человечеством. Если такие содержания остаются бессознательными, то индивид благодаря им бессознательно смешивается с другими индивидами или, другими словами, остается неотдифференцированным от них, неиндивидуированным.

Тут можно спросить, почему же так желательно, чтобы человек непременно индивидуировался. Это не только желательно, но абсолютно необходимо, поскольку из-за слияния с другими индивид совершает поступки, которые приводят его к разладу с самим собой. Ведь всякое бессознательное смешение и недифференцированность вынуждают существовать и действовать так, что это оказывается в разладе с индивидуальным бытием. Поэтому невозможно ни находиться с этим в единстве, ни нести за это ответственность. Человек ощущает, что попал в унизительное, несвободное и неморальное состояние. Однако разлад с собой – это как раз невротическое и невыносимое состояние, из которого человек стремится найти выход. Спасение же от этого состояния придет лишь тогда, когда он найдет способ быть и поступать так, что ощутит это своим индивидуальным бытием, своей подлинной самостью. У людей есть чувство к подобного рода вещам, поначалу, может быть, смутное и неопределенное, но становящееся все сильнее и отчетливее по мере продвижения вперед. Когда о своих состояниях и поступках человек может сказать: «Поскольку я есть, постольку я действую», – то он оказывается в согласии с собой, даже если приходится тяжело, и можно брать на себя за это ответственность, даже если это неприятно. Конечно, надо согласиться с тем, что тяжелее всего выносить самого себя. («Ты искал тяжелейшую ношу – вот ты нашел самого себя», – говорит Ницше.) Но даже и это труднейшее свершение становится возможным, если мы можем отличать себя от бессознательных содержаний. Интроверт обнаруживает эти содержания в себе самом, экстраверт же находит их спроецированными на человеческие объекты. В обоих случаях бессознательные содержания вызывают ослепляющие иллюзии, искажающие и делающие нереальными и нас самих, и наши отношения к окружающим. По этим причинам определенным людям совершенно невозможно обойтись без индивидуации – она выступает не только как терапевтическая потребность, но и как высокий идеал, как идея лучшего, которую мы в состоянии осуществить. Попутно замечу, что одновременно это идеал первоначального христианства, Царство Божие, которое «внутри вас». Идея, лежащая в основании этого идеала, состоит в том, что из верного убеждения рождается правильное поведение и что нет никакого спасения и способа исправить мир, которое не начиналось бы с самого индивида. Выражаясь без обиняков, тому, кто сам бедствует или паразитирует, никогда не решить социальных вопросов.

IV. Мана-Личность

Исходным материалом для нижеследующего обсуждения мне послужили те самые случаи, в которых реализовано то, что в предыдущей главе было представлено как ближайшая цель, а именно овладение анимой в качестве автономного комплекса и преобразование ее в функцию отношения между сознанием и бессознательным. При достижении этой цели удается высвободить Эго от пут коллективности и коллективного бессознательного. В ходе этого процесса анима утрачивает демоническую силу автономного комплекса; она не может больше поддерживать власть одержимости, так как становится бессильной. Она больше не хранительница сокровищ неведомого, не Кундри, демоническая посланница Грааля, представляющая божественно-животное начало, не душа, именуемая «Владычицей», а психологическая функция интуитивной природы, родственная тому, что имеют в виду первобытные люди, когда говорят: «Он пошел в лес, чтобы поговорить с духами», – или: «Моя змея беседовала со мной», – или, на мифологическом языке маленького ребенка: «Мне сказала об этом маленькая птичка».

Те из моих читателей, которые знакомы с описанием Райдера Хаггарда «Та-которой-следует-повиноваться», конечно, вспомнят о колдовской власти этой личности. «Она» («She») – это мана-личность, т. е. существо, проявляющее оккультные, колдовские качества (мана), наделенное магическими знаниями и силами. Все эти качества исходят, естественно, от наивной проекции бессознательного самопознания, которую в прозаической форме можно выразить примерно так: «Я признаю, что существует некий психический фактор, действующий во мне, который самым непостижимым образом умеет уклоняться от моей сознательной воли. Он в состоянии породить в моей голове необычайные идеи, вызвать у меня неожиданные и нежеланные настроения и эмоции, побудить меня к странным действиям, за которые я не могу нести ответственность, расстроить мои отношения с другими людьми самым раздражающим образом и т. д. Я чувствую свое бессилие перед таким положением дел, но – что поистине ужасно – я очарован этим, и мне остается только восхищаться им». (Поэты называют это «артистическим темпераментом», непоэтический люд оправдывает себя иными способами.)

Когда же «анима» утрачивает свое мана, что происходит дальше? Очевидно, тот мужчина, который справился со своей анимой, получает ее мана – в соответствии с первобытным представлением, согласно которому человек, убивший мана-личность, забирает в свое тело его мана.

Тогда далее: собственно, а кто смог разобраться с анимой? Очевидно, это сознательное Эго; соответственно мана и берет себе это Эго. Таким образом, Эго становится мана-личностью. Но мана-личность – это доминанта коллективного бессознательного, признанный архетип могущественного мужчины в виде героя, вождя, колдуна, знахаря, святого, управителя людей и духов, друга Бога.

Это мужская коллективная фигура, выступающая отныне на темном фоне и завладевающая сознательной личностью, несет в себе опасность весьма деликатного свойства, грозящую душе, через инфляцию сознания она может погубить все, что едва достигнуто в результате разбирательства с анимой. Поэтому немаловажно знать, что в иерархии бессознательного анима занимает лишь самую низшую ступень, являясь одной из фигур, и что ее преодоление приводит к образованию другой коллективной фигуры, которая отныне берет себе ее мана. В жизни же это фигура колдуна – так краткости ради я назову ее здесь, – которая притягивает к себе мана, т. е. автономную ценность анимы. Лишь поскольку я бессознательно отождествляю себя с этой фигурой, я могу вообразить, будто сам владею мана анимы. И в сходных обстоятельствах я непременно так и сделаю.

Фигура колдуна имеет женский эквивалент, не менее опасный: это фигура с ярко выраженными материнскими качествами, великая Мать, Всемилосердная, все понимающая и всепрощающая, всегда действующая во благо, живущая только для других и никогда не ищущая своей выгоды, открывающая путь к великой любви, так же как колдун – провозвестник истины в последней инстанции. И точно так же как великая любовь никогда не оценивается по достоинству, так и великая истина никогда не находит понимания. Разумеется, они терпеть не могут друг друга.

Здесь, возможно, скрыта причина опасного недоразумения, ибо речь идет об инфляции. Эго присвоило себе нечто, что ему не принадлежит. Но как оно присвоило себе мана? Если это и впрямь было то Эго, которое приручило аниму, то ему принадлежит и мана, и тогда верно заключение о том, что Эго стало важным. Но почему это ставшее важным значение мана не действует на других? Вот что было бы существенным критерием. Оно не действует именно потому, что приобретено не значение большей важности, а только смешение с архетипом – другой фигурой бессознательного. Итак, приходится заключить, что Эго вовсе не приручило аниму, а потому и не приобрело мана. Оно просто вошло в новую смесь – на этот раз с соответствующим имаго отца, однополой фигурой, обладающей еще большей властью.

От ига, что живущими владеет,избавлен, кто себя преодолеет.(И.-В. Гете. Таинства. Фрагмент)

Таким образом, Эго становится сверхчеловеком, превосходящим любую силу, полубогом, а может быть, и более того… «Я и Отец – одно» – это сильное заявление во всей своей ужасной двусмысленности порождено именно этим психологическим моментом.

Жалкому, ограниченному Эго, если у него есть хоть зачатки самопознания, следует в такой ситуации тихо отойти в сторонку и как можно быстрее отбросить всякую иллюзию силы и превосходства. Все это было обманом: сознательный разум не овладел бессознательным, только анима утратила свою тираническую спесь – в той степени, в какой Эго смогло выстроить свои отношения с бессознательным. Но это выстраивание стало не победой сознания над бессознательным, а установлением баланса сил между этими мирами.

Следовательно, «колдун» смог завладеть Эго лишь потому, что это Эго грезило о победе над анимой. Это было посягательство, а за любым посягательством Эго следует вторжение из бессознательного:

В разных видах, я вездеВсех держу в своей узде.(И.-В. Гете. Фауст, II, акт 5, сцена 4)

Соответственно, если Эго утрачивает свои притязания на победу, то автоматически прекращается и одержимость, вызванная фигурой колдуна.

А что же происходит с мана? Кем или чем становится мана, если даже колдун не может больше колдовать? До сих пор мы знаем только, что ни у сознания, ни у бессознательного нет мана, так как очевидно, что когда Эго не выдвигает претензий на обладание властью, то не возникает и одержимости, т. е. и бессознательное утрачивает свои претензии на господство. В таком состоянии, следовательно, мана должна доставаться чему-то, что одновременно и сознательно, и бессознательно. Это-то «нечто» и есть искомое «средоточие» личности, невыразимое нечто между противоположностями, или нечто объединяющее их, или результат конфликта, или продукт энергетического напряжения, ведущий к становлению личности, серьезный индивидуальный шаг вперед, следующая ступень.

Я не думаю, что читатель будет следить за этим беглым обзором проблемы по всем пунктам. Он может рассматривать это как своего рода предварительную демонстрацию, более детальную понятийную разработку которой я собираюсь представить в будущем.

Отправной точкой нашей проблемы является состояние, когда бессознательные содержания, ставшие причиной возникновения феноменов анимы и анимуса, в достаточной степени ассимилированы сознанием. Лучше всего это может быть представлено следующим образом: вначале бессознательные содержания – это то, что принадлежит личной сфере и, возможно, сходно с фантазией пациента-мужчины, приведенной выше. Позднее развиваются фантазии безлично бессознательного, содержащие в себе преимущественно коллективные символы, более или менее схожие с видением моей пациентки. Эти фантазии теперь не такие дикие и спутанные, как мог бы подумать наивный читатель, они следуют по определенным бессознательным траекториям, которые, сближаясь, стремятся к определенной цели. Поэтому лучше всего эти более поздние серии фантазий сравнивать с процессами инициации, поскольку они являют ближайшую с ними аналогию. Все более или менее организованные первобытные группы и племена имеют свои часто необычайно развитые обряды инициации, играющие в их социальной и религиозной жизни чрезвычайно важную роль[153]. С помощью этих церемоний мальчики становятся мужчинами, а девочки – женщинами. У племени кавирондо тех, кто не подвергся обрезанию или эксцизии (дефлорации), презрительно называют «животными». Это показывает, что обряды инициации суть магические средства, благодаря которым человек переходит из животного состояния в человеческое. Первобытные инициации, несомненно, являются мистериями преображения, обладающими огромным духовным значением. Очень часто инициируемые подвергаются мучительным медицинским процедурам, и одновременно им сообщаются тайны племени, его законы и иерархия, а также космогонические и мифические догматы. Инициации сохранились у всех культурных народов. В Греции древние элевсинские мистерии сохранялись, кажется, вплоть до VII в. н. э. Рим был наполнен мистериальными религиями. Одной из них было христианство, которое даже в своей теперешней форме, хотя и в едва узнаваемом и дегенерировавшем виде, сохранило древние церемонии инициации в виде крещения, конфирмации и причастия. Поэтому никто не станет отрицать выдающуюся историческую роль инициации.

Современные люди не сделали абсолютно ничего по сравнению с этим (вспомним свидетельства древних, касающиеся элевсинских мистерий!). Масонство, Гностическая Церковь Франции, легендарные розенкрейцеры, теософия и т. д. суть поблекшие подмены того, что следовало бы занести в список исторических утрат красными чернилами. То, что в бессознательных содержаниях вся символика инициации выступает с недвусмысленной ясностью, является непреложным фактом. Возражение, что все это, дескать, древнее и абсолютно ненаучное суеверие столь же академически несостоятельно, как если бы свидетель эпидемии холеры сказал бы, что это всего лишь простое инфекционное заболевание, результат негигиеничного поведения. Вопрос не в том – я не перестаю это подчеркивать, – являются ли символы инициации объективными истинами или нет, а лишь в том, являются ли эти бессознательные содержания эквивалентами практик при инициации и оказывают ли они воздействие на психику человека или нет. Несостоятелен и вопрос о том, желательны они или нет. Достаточно того, что они существуют и действуют.

Поскольку невозможно дать читателю подробное описание длинных последовательностей образов, то, как я полагаю, он удовлетворится немногими уже приведенными примерами, а в остальном доверится моему утверждению, что это логически выстроенные, целенаправленные взаимосвязи. При этом я замечу, что употребляю слово «целенаправленный» с известным колебанием. Это слово следует употреблять осторожно и с оговорками. В случаях душевных расстройств можно наблюдать цепочки сновидений, а у невротиков – последовательности фантазий, которые протекают как бы без видимой цели. Молодой человек, чью суицидальную фантазию я привел выше, напрямую продуцировал бесцельные фантазии, пока не научился принимать активное участие и сознательно в них вмешиваться. А лишь благодаря этому возникает направление к цели. С одной стороны, бессознательное – это чисто естественный непроизвольный процесс, но, с другой стороны, он обладает той потенциальной направленностью, которая характеризует все энергетические процессы. И если сознание активно и переживает каждую стадию такого процесса и по крайней мере интуитивно постигает ее, то тогда каждый следующий образ всякий раз отправляется на добытую благодаря этому более высокую ступень, – так и развивается целенаправленность.

Непосредственная цель анализа бессознательного поэтому заключается в том, чтобы достичь состояния, в котором бессознательные содержания уже не остаются бессознательными и уже не выражают себя непосредственно как анима и анимус, т. е. состояния, в котором анима и анимус становятся функцией отношения к бессознательному. Пока они таковыми не являются, они представляют автономные комплексы, факторы, вызывающие расстройства, которые прорывают контроль со стороны сознания и ведут себя в точности, как «нарушители спокойствия». Поскольку это достаточно хорошо известный факт, то и само слово «комплекс» в этом смысле стало общеупотребительным. Чем больше у мужчины «комплексов», тем более он одержим, и когда мы пытаемся выстроить картину личности, выражающей себя через свои комплексы, то нам следует допустить, что это напоминает не что иное, как истерическую женщину, т. е. аниму! Но если теперь такой мужчина осознает свои бессознательные содержания – поначалу как фактические содержания своего личного бессознательного, потом – как фантазии коллективного бессознательного, то он доберется до корней своих комплексов и на этом пути избавится от своей одержимости. Здесь явление анимы прекращается.

Эта верховенствующая сила, однако, приведшая к одержимости, – ибо то, от чего я не могу отделаться, в каком-то смысле превосходит меня, – должна по логике вещей исчезнуть вместе с анимой. Необходимо стать «свободным от комплексов», так сказать, психологически «вышколенным».

Ничто не должно больше происходить без санкции Эго, и, когда это Эго чего-то хочет, все остальное не должно вмешиваться, нарушать его планы. Тем самым Эго получает как бы заведомо неуязвимую позицию, непоколебимость сверхчеловека или превосходство совершенного мудреца. Обе фигуры представляют идеальные образы: Наполеон – с одной стороны, Лао Цзы – с другой. Обе фигуры соответствуют понятию «сверхъестественно влиятельного», – это то самое выражение, которое Леман использует для определения мана в своей известной монографии[154]. Поэтому я называю такую личность просто мана-личностью. Она соответствует доминанте коллективного бессознательного, архетипу, который формализовался в человеческой психике через соответствующий опыт в течение немыслимо долгого времени. Первобытный человек не анализирует и не дает себе отчета в том, почему другой имеет над ним превосходство. Если тот умнее и сильнее его, то он как раз обладает мана, т. е. имеет большую силу; но другой может и потерять эту силу, возможно, оттого, что кто-то переступил через него во время сна или наступил на его тень.

Исторически мана-личность превращается в фигуру «героя и богоподобного существа»[155], земную форму которого принимает жрец. На то, как часто мана-личностью бывает врач, может посетовать и аналитик. Поскольку Эго забирает себе власть, якобы принадлежащую аниме, то это Эго и становится мана-личностью. Такой исход – явление почти закономерное. Я не наблюдал еще ни одного более или менее далеко зашедшего в своем развитии случая подобного рода, где, по крайней мере, мимолетная идентификация с архетипом мана-личности не имела бы места. И то, что так происходит, – вполне естественно, ибо она не бывает неожиданной ни для того, кто испытывает это сам, ни для всех остальных. Едва ли откажешь кому-нибудь в удовольствии хоть немного восхититься собой после глубокого проникновения в суть вещей; у людей есть и другая подобная потребность – отыскать где-нибудь осязаемого героя или совершенного мудреца, лидера и отца, фигуру, обладающую несомненным авторитетом, чтобы с величайшим рвением воздвигнуть ему храм, пусть и крошечный, и начать там поклонение кумиру. Это не только жалкая глупость лишенных своего мнения «подпевал», но и естественный психологический закон, гласящий: то, что было однажды, всегда будет в будущем. Так и будет происходить до тех пор, пока сознание не положит конец наивной конкретизации изначальных образов. Я не знаю, желательно ли, чтобы сознание изменяло вечные законы; я знаю только, что случайным образом оно их изменяет и что подобная мера для некоторых людей составляет жизненную необходимость, однако это не всегда мешает именно им утверждаться самим на отцовском троне, лишний раз подтверждая старое правило. В самом деле, очень непросто разглядеть, каким путем можно ускользнуть от суверенной власти изначальных образов.