Помоги проекту - поделись книгой:
Брат Жоан не расслышал — или сделал вид, что не слышит, — ругательств алебардщика и молвил с францисканской кротостью:
— Да пребудет мир в доме сем, и благословение отца нашего святого Франциска да пребудет со всеми его обитателями, особливо же с вами, наш добрый Руй Ваз…
— Мир в доме сем? Да пребудет; да пребудет он в душе у того, кто способен на это в доме сем. Аминь. Только не у меня в душе; чтоб стать ей добычей сатаны, коли тотчас же не уйду я отсюда в такое место, где не увижу больше ни монахов, ни клириков, ни… ни самого сатану во образе их. Аминь и во веки веков аминь!
— Что за муха вас укусила, Руй Ваз? Нечисть, что ли, завелась в сем святом доме?
— Святом!
— Или злые домовые мутили вам разум нынче ночью? Вас надо спрыснуть святой водою.
— Спрыснуть святой водою надобно и снять с меня проклятье, как велит обряд:{61} тут тебе и добрые прутья из айвового дерева, и епитрахиль черная… И святая вода, чтоб упился он, дьявол, что во мне сидит! Сидит, сидит!
— Господи, спаси и помилуй!
— Вот-вот, так и говорите! А еще — изыди, сатана, ступай к себе в преисподнюю!.. Может, тогда покинет Вельзевул дом сей.
— Да что случилось, человече? Говорите же, меня страх разбирает.
— Вас — и разбирает страх, преподобный брат Жоан! Да может ли быть… Господи, просвети мою душу… да может ли быть, чтобы вы знать не знали, ведать не ведали об адских злодеяниях, что здесь творятся… Ах, Перо Пес, чтоб его отлучили! Он главный злодей, не сомневаюсь, это у него, у бульдога черного, на морде его проклятой написано. Так знайте же, преподобный отче, опасался я, что так и случится, ожидал, а все же казалось мне, не может быть, чтобы случилось такое, не может быть никогда. Так вот, случилось… и нынче ночью.
Монах изменился в лице и совсем другим тоном — тоном человека, который и хочет услышать весть, и боится, и почти знает, что это за весть, — молвил:
— Так что же произошло нынче ночью?
— А то, что принесли ее сюда на руках, связанную и с кляпом во рту… Иисусе, боже праведный, кляп-то зачем, бедняжка ничего не видела и не слышала, сознание потеряла от варварского обращения этих фарисеев!{62}
— Каких еще фарисеев? Вы бредите, Руй Ваз.
— Фарисеи и есть! Похуже тех, которых сжигают во время крестного хода в страстную пятницу. Господи Иисусе! И унесли ее туда, бедняжку Аниньяс…
— Аниньяс!
— Да, Аниньяс, жену Афонсо де Кампаньана, Аниньяс с улицы Святой Анны.
— Ах, вон оно что, как видно, арестовали какую-то женщину. Наверное, в тюрьму отвели. Неудивительно, в наше время столько дурных женщин носит эта земля…
— Она-то дурная, преподобный брат Жоан? Дал бы бог, чтобы моя собственная душа была такою же доброй! Чтобы не сказать твоя, монах проклятый!
Последняя часть сего краткого воззвания была обращена в сторону, а такая реплика, как известно и общепризнанно, остается тайною для всех, находящихся в театре, за исключением актера, ее произнесшего, и зрителей, ее услышавших; но никто из лиц, находящихся на сцене, слышать ее не может… кроме суфлера, сидящего у себя в будке.
Брат Жоан, соответственно, ответил лишь на первую часть предыдущей реплики, как и подобает хорошему актеру, не слышащему текста в сторону, согласно законам сцены.
— Поглядим, в чем там дело, Руй Ваз. Господь бог все уладит.
— И да поможет тебе дьявол, твой владыка! — молвил добрый алебардщик вслед монаху, который без дальних церемоний прошел во внутренние чертоги далай-ламы,{63} властвовавшего над городом «потрохоедов».
Пусть себе добрый Руй Ваз изливает в бесполезных проклятьях свой праведный гнев, а мы последуем за достойным францисканцем в особую трапезную, оттуда в другой покой, еще в один, пока наконец не окажемся в самом кабинете, — воспользуемся этим современным и банальным словечком, столь ходовым в наши дни, — личном кабинете его преосвященства.
В ответ на условленный стук, свидетельствующий, что стучит посвященный, коему открыт доступ в покои, куда нет хода прочим смертным, знакомый читателю голос ответил из-за двери:
— Войдите, брат Жоан, войдите.
Брат Жоан вошел.
Перед ним стоял епископ во всем великолепии первосвященнических своих облачений.
Длинная пурпурная мантия, влачившаяся по полу, была оторочена горностаями, достойными самого короля. Блистающий самоцветами нагрудный крест, расшитые перчатки, сверкающий перстень, митра, которую епископ держал в руке, — все говорило о том, что князь церкви собирается предстать во всем величии, во всей престольной пышности пред своим народом.
Брат Жоан дивился и разглядывал епископа с головы до ног с видом человека, который с трудом верит собственным глазам и не решается высказать свои чувства.
Прелат улыбнулся с достойною и сдержанной миной:
— Судя по удивлению, с коим вы нас созерцаете, можно было бы подумать, преподобный брат Жоан, что вы никогда не видывали нас в епископских одеяниях. А ведь по сути, почтенный брат, сие облачение есть самое для нас подходящее соответственно апостольской миссии, возложенной на нас божественным пастырем и его наместником на земле, милостью коего вверен нам посох и перстень, дабы властвовать и править, ибо поставлены мы в епископы — именуется же сие инвеститурою{64} — не какой-то суетной мирскою властью, каковой мы не признаем и каковую почитаем ничтожною и бессильною в отношении нас и наших правомочий.
— Разумеется, разумеется…
— И в таком обличии явимся мы ныне на празднество и молебен в честь святого Марка и предстанем во всем величии церковной власти перед добрым нашим народом, ведь он давно уже не зрит своего пастыря в одеяниях, знаменующих сию власть, а превыше нее нет власти на земле за исключением престола святого Петра в Риме;{65} лишь пред ним склоняемся мы, перед мирскою же властью — никогда…
Едва пастырь, исполненный гордыни и духа ультрамонтанства,{66} произнес эти последние слова, как послышался неразборчивый, но неистовый гул голосов, он разразился внезапно, но не стихал, напротив, усиливался, приближался и, казалось, уже раздавался совсем не в отдалении.
То была власть народа, провозглашавшая на улице Святой Анны свое вступление в права — инвеституру всегда кратковременную, но всегда грозную и неоспоримую.
— Что это может быть?..
— Бунт народа? Невозможно. Из-за чего бы?.. Разве что, если… Сейчас узнаем, я слышу шаги Перо Пса. Ступайте прочь, Андре Фуртадо, — продолжал епископ, адресуясь к облачавшему его челядинцу, — оставьте нас, ваши услуги мне больше не надобны. Алебардщики пусть будут наготове; пусть служки уведомят членов нашего капитула, дабы пришли сюда составить мне свиту, как им положено.
На мгновение монах и епископ остались наедине; и за долю мгновения они успели обменяться таким взглядом, в глазах у обоих мелькнули такие вопросы и ответы… нет языка, на котором все это можно было бы описать.
И тут же вошел Перо Пес.
Мерзкие черты податного были чудовищно искажены страхом, вернее, ужасом, на лице у него отпечатались тревога и отчаяние, словно в предчувствии адских мук.
— Народ, — вскричал Перо Пес, — народ!
— Что происходит с народом?
— Он… он взбунтовался!
— Почему? Что ему сделали?.. Опять ваши штучки, Перо Пес…
— Мои штучки, сеньор!
— Да, ваши штучки. По какой еще причине мог взбунтоваться честный, терпеливый и добрый народ этого города? Только по одной — вы нанесли ему еще одну обиду. Вы слишком уж туго затягиваете ошейник податей, временами нестерпимо туго, мой бедный Перо. Рыбаки жалуются, торговки бранятся, даже фламандцы и те плутуют{67} при взвешивании сыров, боясь чрезмерных пошлин… Смотрите у меня, Перо Пес, вы слишком усердствуете, когда доите корову, усердствуете сверх меры… а я не хочу, чтобы в подойнике была кровь…
— Сеньор, сеньор!.. Я дою корову… а фламандцы… И в подойнике кровь!.. Кровь! Это моей крови они хотят, смутьяны, подлый сброд, вон сколько их собралось, больше, чем сардин в косяке. Но… да просветит мою душу господь бог… или дьявол, ведь она уже в его власти… Простите меня, я сам не знаю, что говорю.
— Не знаете, оно и видно.
— Не знаю, не знаю, так и есть; но знаю я, что на сей раз народ взбунтовался не из-за налога на привозные товары, не из-за десятины, не из-за дорожной пошлины. Все дело в том, что они проведали… догадались… либо сам дьявол, пособник мой, им рассказал о том…
— О чем, Перо Пес?
— О том, что содеял я нынче ночью по вашему приказу.
— Вон оно что! — сказал епископ; он поглядел на брата Жоана, и тот позеленел, покраснел, пожелтел, почернел, — ни дать ни взять изменчивая радуга, переливающаяся всеми оттенками страха.
Затем последовало недолгое, но глубокое молчание.
Взрыв воплей, прозвучавший еще неистовее и еще ближе, потряс воздух, словно удар грома, предвещающий грозу.
— Где эта несчастная? — пробормотал брат Жоан. — Может быть, мы еще успеем…
На лице у епископа появилось выражение важности столь невозмутимой, что дрожащие его приспешники и советники испугались и растерялись; он холодно отвечал:
— Женщина, которую прошлой ночью препроводили в нашу тюрьму в силу имеющихся в нашем распоряжении веских и убедительных оснований, была допрошена нынче утром и сейчас находится в наших покоях в особой горнице. Оттуда она вернется в место заключения. Возьмите ключи, брат Жоан, и отведите эту женщину в темницу, где она и останется, покуда это будет благоугодно нашему правосудию. Вы пойдете потайным ходом.
— Правосудие! Правосудие! Правосудие короля дона Педро!
— И народа!
— Смерть Перо Псу!
— Аниньяс, Аниньяс!
— К дьяволу пошлины и сборщиков!
— Наши вольности, вольности, дарованные нам решением в монастыре святого Георгия!
— Что они говорят?
— Вопят, требуют, чтобы вмешался…
— Король?.. Бедняжки… И требуют, чтобы соблюдалось это дурацкое решение, принятое в монастыре святого Георгия, с которым мои предшественники имели слабость согласиться?.. Ну что ж, это дело гроша ломаного не стоит, его можно уладить без промедления. Ступайте, брат Жоан, и делайте, как я велел. Перо Пес, мои алебардщики, мои клирики. Все сюда и следуйте за мной: досточтимые члены капитула, должно быть, уже ждут у дверей.
Епископ вышел: в соседнем покое его ждали домочадцы и свита. Каудатарий{68} подхватил длинную пурпурную мантию, и епископ, прямой и высокий, прошествовал по нескончаемой анфиладе комнат и залов просторной резиденции. Клирики, изумленные и безмолвные, шли сзади, алебардщики шагали впереди. В таком порядке они торжественно спустились по лестнице и остановились в сенях перед главным входом.
Великолепное зрелище открылось бы взорам тех, кто оказался бы на небольшой площади, какие у испанцев именуются «пласуэла», — она была замкнута фасадом старинного собора, дворцом епископа слева от него и маленькими домиками напротив, где, возможно, уже тогда жили, как живут теперь, члены соборного клира; справа же все замыкает высокий взгорбок, откуда спускается лестница, ведущая к Сан-Себастьяну и ко всему второму плато — если можно так выразиться — древнего города, пристроившегося на крутом склоне города, дома и улицы которого словно сбегают с высокого холма, где вздымается собор, вниз, туда, где ныне находится Порта-Нобре, у самого подножия горы, близ реки.
Зрелище было воистину великолепным, и величественным, и достойным кисти Клаудио Коэльо{69} либо кого-нибудь еще из прославленных мастеров, которые увековечивали на своих полотнах пышность церковных торжеств.
Открывавшие шествие алебардщики выстроились плотными радами с двух сторон от главного входа во дворец епископа, и оба крыла, размещенные по диагонали, достигали собора, почти смыкаясь на ступенях его паперти. Прелат, который при своем немалом росте держался очень прямо и высоко нес голову, казался еще надменнее в царственности пурпура и был окружен клириками и челядинцами — огромной свитой, состоявшей и из церковников, и из мирян. Из храма под мощные и торжественные звуки органа доносился величавый антифон:{70} «Ессе sacerdos magnus secundum ordinem Melchisedech».[16]{71} И члены капитула во главе с настоятелем, вздымавшим в деснице кропильницу, шествовали в своих фиолетовых уборах и черных мантиях, волочившихся по могильным плитам, долгою и торжественной колонной навстречу епископу.
Настоятель приблизился к епископу и склонился было, чтобы облобызать ему перстень, а затем уж вручить кропильницу, когда из проулка, ведущего от старого дворца Совета ко главному входу в собор, послышался оглушительный гул, в котором сливался грохот шагов, выкрики, лязг оружия, ошеломляющая какофония звуков, извлекаемых из котлов и прочей медной утвари, и этот нестройный гул захлестнул маленькую площадь… И тотчас же на площадь устремился людской поток, многие сотни простолюдинов, торговки из Фоса, булочницы из Авинтеса и Валонго, они бежали бегом и оглушительно вопили:
— Правосудие, правосудие короля дона Педро!
— Наши вольности!.. Требуем, чтобы соблюдались наши вольности! Чтоб выполнялось решение, принятое в монастыре святого Георгия!
— Аниньяс! Аниньяс!
— Смерть Перо Псу!
Все эти выкрики, которые мы поместили здесь порознь, звучали неразборчиво и сливались в воздухе воедино, как — если уместно подобное сравнение — пряди в спутанной косе фурии или как языки пламени, взметнувшиеся вверх сплошным заревом и разделившиеся лишь в высоте.
Каноники беспорядочно отступили; настоятель выронил святую кропильницу… хотел было выпрямиться… упал на колени перед епископом и оцепенел, осев на собственные пятки, подобно древнеегипетскому божеству; только вот руки его, вместо того чтобы чинно покоиться на коленях в соответствии со священными изображениями, безвольно повисли вдоль туловища. Алебардщики нарушили строй; иные побросали алебарды и укрылись в священных стенах собора…
Среди общей суматохи и смятения епископ, прямой и высокий, хранил бесстрастный и спокойный вид.
Бесстрастие это подействовало: разъяренный поток замер, ибо простонародье против воли ощутило почтение к прелату.
Наступила глубокая тишина.
Люди беспокойно переглядывались: прямой и уверенный взгляд епископа завораживал их. Все ощутили облегчение, когда вперед выступили оба народных избранника, которых толпа вытолкнула вперед и которым не оставалось ничего другого, как предстать перед епископом.
— Мастер Мартин Родригес, мастер Мартин Родригес! Наш судья, наш судья!
— Пусть скажет за нас мастер Мартин!
Премудрые эдилы{72} славного города Порто переминались с ноги на ногу, сняв береты, почесывали затылки, прятали руки в береты, а береты в рукава, то поглядят на епископа, то поглядят на народ, то поглядят на землю… Они не ведали, куда девать себя, тем паче, что сказать.
Они оказались в том положении, которое на нынешнем нашем наречии именуется «ложным», в таком положении нельзя пребывать долго, и даже самые робкие, самые тупоумные стремятся выбраться из него как угодно, лишь бы поскорей, потому что оставаться в означенном положении невыносимо.
Отцы сенаторы брели к прелату медленно и спотыкаясь и, не придумав ничего лучшего, пали перед ним на колени. Епископ спокойно протянул руку и подставил перстень, дабы набожные муниципалы облобызали оный.
При этом законные выразители мнения народного не проронили ни звука… И не то чтобы им не хватало воздуху — в ушах у них ветер гудел от криков народа в праведном его гневе.
Улыбка, чуть заметная, но выражавшая бесконечно многое, на мгновение коснулась уст надменного князя церкви.
— Встаньте, — молвил епископ с наигранной благосклонностью, — встаньте, сеньоры судьи. Чего хотят, чего желают эти добрые люди, от имени коих вы, судя по всему, пришли ко мне?
— Привели нас… принудили, сеньор епископ, — вставил с тревогой Мартин Родригес, а Жил Эанес с не меньшей тревогой поддакнул ему.
— По́лно, по́лно: вы ведь и были избраны и назначены этим добрым народом, дабы говорить от его имени и печься о его нуждах. Все это вменяется вам в обязанность. Мне по душе то, что вы, как вижу, ревностно блюдете добрые обычаи. Итак, чего от нас ждут, чего хочет народ наш, сеньор судья?
— Вы, может, знаете, ваше преосвященство, народ-то наш… он взбунтовался…
— Не вижу ничего похожего на бунт, человече. Напротив, насколько я вижу, эти добрые люди миролюбиво и спокойно дожидаются, чтобы изложили вы их притязания и рассказали об их обиде… буде нанесена им таковая…
— Сеньор, все началось с того, что в наших краях невзлюбили одного из ваших должностных людей, сеньора…
Поделиться книгой: