Куколка для Немезиды

В ресторане за Верой иногда принимались ухаживать, но, кроме испуга, это у нее ничего не вызывало. Испуг был потому, что она не представляла отношений с человеком, без откровенного разговора о прошлом – по ее мнению, было бы непорядочно скрыть свои злоключения, оставившие на ней метки. Мужчины, пытавшиеся поближе познакомиться с Верой, сначала очаровывались ее мягкой доброжелательностью, деликатностью, но очень скоро натыкались на что-то прочное и непреклонное в характере. Она доводила зародившиеся отношения до определенной точки, давая понять, что продолжение вряд ли последует.

Сейчас, в самые тяжелые ночи, Вера горевала о том, что, как ни меняй она свою жизнь, та черная полоса будет всегда бросать тень на полосы светлые, так старательно ею выбеленные. Утешала немного исключительность ее возврата в нормальную жизнь, и осознание этой исключительности давало все-таки надежду на чудесное исцеление.

…Дождь Вера любила, потому что он укрывал город, размазывал четкие цветовые пятна и превращал реальность в эскиз, который можно подправить. Хотя, конечно, это так казалось. Вера пораньше приехала в ресторан – сегодня намечался банкет. И сам Ашот Георгиевич с утра был здесь: банкет заказал его давний приятель для жены-именинницы. Вера обратила внимание, что Ованесян теперь модно, достаточно коротко подстрижен, чаще ходит в джинсах и джемпере, что делает его моложе и стройнее.

– Бокалы поменяйте, не хватает одинаковых. И столовые приборы на левый край стола. – Вера устало оглядела огромный вычурно сервированный стол.

Девчонки-официантки сбились с ног: только что уехала заказчица, которая вытянула последние жилы. Цветы уже расставили, гостевые карточки проверили, кухня отрапортовала о готовности закусок. Осталось только понять, какой презент ожидается от шефа – на кухне, как всегда, с ведома Ованесяна царила творческая обстановка. Пока можно было немного отдохнуть, а там, глядишь, начнут съезжаться гости. Вера стояла и смотрела в большое полукруглое окно на расплюснутые о стекло потоки воды. В общем зале находился один-единственный посетитель. Он обедал. Пользуясь удобством почти пустого зала, человек разложил газету перед тарелкой и читал, одновременно орудуя ложкой. Еле слышное причмокивание говорило о том, что он обожает поесть и вообще все любит делать с комфортом.

– Приятного аппетита. У вас все хорошо? – Вера подошла к столику одинокого посетителя.

– Замечательно. У вас неплохая кухня. – Мужчина поднял голову и внимательно посмотрел на Веру. – Мы с вами знакомы?

– Нет, разве только вы бывали в нашем ресторане раньше.

– Я здесь впервые. Тогда у вас лицо, напоминающее лицо какой-то актрисы.

– Спасибо, но вам так кажется. Если что-то понадобится – позовите, буду рада помочь.

– Благодарю. Мне приятно будет к вам обратиться.

Вера отошла и принялась просматривать меню. Но посетителя из поля зрения не выпускала. Вот он с удовольствием доел суп. Дочитал газету. После того как принесли второе, незаметно понюхал отбивную и, не обнаружив ничего подозрительного, принялся орудовать вилкой и ножом. Ел он со вкусом, поглядывая по сторонам и оценивая интерьер зала. Одежда и манеры выдавали в нем человека обеспеченного, но слегка напряженного, все время пытающегося определить, как к нему относятся окружающие. Почти пустой зал ресторана, видимо, был для него подарком, поскольку сейчас он совсем расслабился, чувствовал себя по-домашнему. Закончив есть, мужчина достал портмоне из помятой тонкой кожи и с маленькой крокодильей головкой вместо застежки. Прежде чем раскрыть, посетитель погладил его пальцами. Вера быстро прошла на кухню.

– Света, твой клиент уже закончил. Дай-ка мне счет, я сама получу с него. Не волнуйся, чаевые – твои.

Когда Вера подошла к столику, посетитель, задумавшись, глядел в мокрое окно.

– Вот, спрашивается, куда ехать в такую погоду? «Дворникам» этот ливень не под силу. А мне за город надо.

– Посидите у нас. Хотите кофе, за счет заведения? – Вера стояла над ним с готовым чеком.

– Спасибо, кофе и многое другое я сам могу оплатить. Более того, хотел бы угостить вас. Составите мне компанию?

– К сожалению, не могу. Я на работе. Только если вечером. – Последние слова Вера произнесла специально: ей была интересна реакция посетителя.

– Отлично, вечером. Где? – посетитель теперь уже очень внимательно смотрел на женщину, которая меньше всего была похожа на сотрудника ресторана. Скорее она или совладелица, или директор. Но директор, который раньше занимался какой-то другой работой. Посетитель не мог сформулировать точно, но эта миловидная дама, во-первых, действительно ему напоминала какую-то актрису или певицу, а во-вторых, в общепите выглядела телом инородным. Ее манера говорить, такт, спокойствие говорили об очень хорошем воспитании и образовании. «К сожалению, мы не Франция, мы наши ресторанные кадры так не готовим. Симпатичная она, можно и познакомиться». Владимир Свиягин неторопливо достал из бумажника деньги и рассчитался с Верой. То, что полагалось на чай, он деликатно положил на стол рядом с салфеткой.

– Какой у вас интересный бумажник. – Вера полученные деньги держала в руке.

– Да, ему, если не соврать, лет двадцать. Видите, я его уже ремонтировал, зашивал, – Владимир показал умелые стежки по одному из краев коричневой кожи. – Не могу расстаться, как будто талисман. Деньги в него сами прыгают.

Вера внимательно посмотрела на посетителя. Такой бумажник она уже видела. Когда-то очень давно. В другой жизни.

За плечами Владимира Свиягина был крепкий, стабильный бизнес c таинственным прошлым, два коротких брака, один взрослый ребенок и старый немецкий шкаф, наполненный фарфоровыми статуэтками. Первый брак напоминал о себе звонками из-за океана, частыми просьбами денег и множеством фотографий в старых альбомах. Первая супруга эти фотографические воспоминания не стала тащить с собой в новую жизнь, а Cвиягин, взявший за правило ничего не выбрасывать, бережно хранил их в тумбе письменного стола. Взрослый ребенок напоминал о себе два раза в год – открыткой к Новому году и письмом к дню рождения. Старый немецкий шкаф, наполненный редким фарфором, – итог многолетних поисков, сомнительных и не очень сделок, его отрада и отдушина – напоминал о себе по десять раз на дню. Более того, Свиягин сам любил надоедать этому шкафу. Не проходило дня, чтобы он не раскрывал стеклянные дверцы и, прикусив нижнюю губу, замирая, переставлял хрупкие фигурки с места на место, вытирал с них пыль, разглядывал уже выученные наизусть клейма. После он садился перед раскрытым шкафом в глубокое кресло и в полном молчании созерцал свою коллекцию, которая была собрана в буквальном смысле по помойкам, по старым затхлым европейским магазинчикам и на дорогих аукционах. Друзья по этому поводу язвили:

– У тебя даже одежды нет приличной для шастанья по мусорным бакам! Все больше Бриони да Валентино.

Свиягин только улыбался. «Ах, какие помойки в Рангуне!» – думал он, вспоминая, как на задворках какой-то гостинички откопал старого фарфорового слона. Тот был без клейма, обязательного атрибута коллекционной вещи, но Свиягин и так все понял про свою находку. Слон был стар, как этот город, который поливался сейчас жутким дождем. Поначалу в своих увлечениях Свиягин кидался в тематические крайности. Был «стеклянный» период, когда его дом заполнился невзрачным советским стеклом: бокалами, салатниками, вазами, которые в пятидесятых годах имелись в каждом профсоюзном санатории. Стоила такая посуда сущие копейки, но облик этих незамысловатых предметов в полной мере отражал эпоху, что более всего ценил Свиягин. Затем последовал фарфор Копенгагенской королевской мануфактры – вещи дорогие, немного «холодные» из-за своей голубоватой глазури. Особенно Свиягину нравилась серия птиц – на полках у него появились огромные сизые вороны, небесного цвета снегири и лиловатые чайки. Дальше последовал период «Конаково» – старой советской фабрики, которая выпускала изумительный фаянс и майолику. Краски у этих предметов были сочными, плавно перетекающими друг в друга. «Конаково» считалось тоже недорогим, но Свиягин лишь отмахивался от советчиков.

– Одна только английская фарфоровая фабрика в Дерби имела пять периодов! Объять необъятное невозможно, поэтому, что захотелось, то и собираю!

Прошло три года, и Свиягин уже с жадностью, граничащей с милым помешательством, собирал ВСЕ. В это понятие входили простые, часто встречающиеся фигурки ленинградского фарфорового завода, и порцелайновые редкости венских мастеров, и китайские вазы разной степени ценности…

В сорок лет Свиягин понял, что ничего и никого роднее безмолвных, покрытых глазурью и расписанных статуэток у него нет. В его отношениях с коллекцией была завидная стабильность, обоюдная преданность, а главное – предсказуемость. То есть все то, чего недоставало в семейной жизни. И в деловой. Фарфор был красивый, изящный и хрупкий. В то время как семейная жизнь и бизнес имели совсем другую характеристику. Шкаф с фарфором сначала стоял у него в доме, но потом он перевез его со всем содержимым к себе в офис – так обычно поступают старые мужья, которые боятся упустить из поля зрения своих молодых жен.

Иногда Свиягин «выводил» свой фарфор в свет: два раза в год его коллекция становилась украшением антикварного салона. К нему подходили восхищенные почетные гости, коллеги, рядовые посетители и, подавляя зависть, вслух удивлялись чутью, терпению и самоотверженности, с которыми он годами, не отвлекаясь на приятные соблазны, собирал свои хрупкие сокровища. Свиягин, в дорогом итальянском костюме, поблескивая золотыми очками на кончике носа, привычно горделиво всех благодарил за внимание к его скромной персоне и без устали рассказывал, с чего начиналась эта коллекция.

– Чистая случайность, чистая случайность! – Свиягин разводил руками. – Открываю коробку, оттуда выскальзывает что-то в вощеной бумаге. Хорошо, что падает на ковер, я поднимаю – а это дивная фигурка, причем личико не идеальной красоты, но… – Тут Свиягин подводил слушателя к заветной полке. – Индивидуальность. Что самое главное в человеке, то и в статуэтке главное: непохожесть, неповторимость, особенность.

Слушатель прослеживал за рукой Свиягина и видел небольшую фигурку девушки-цветочницы в широкополой шляпе, с плетеной корзиной в руках. Ничего примечательного в этом фарфоровом подобии Элизы Дулитл не было. Единственное, что бросалось в глаза, – странный, немного крупный для красивой статуэтки носик. Маленькая такая картошечка на изящном фарфоровом лице. Это делало статуэтку немного смешной и, как правильно заметил Свиягин, абсолютно индивидуальной. По подолу голубого платья шла округлая надпись: «Cler…» Дальше буквочки так тесно цеплялись друг за друга, что разобрать второе слово, скорее всего фамилию, не представлялось возможным. Статуэтка была выполнена в двадцатых годах на одной из небольших французских мануфактур, была занесена в каталог фабрики, выставлялась на нескольких выставках еще до Второй мировой войны, чему дотошный Свиягин тоже нашел подтверждение. Он почти случайно обнаружил эту статуэтку и еще несколько других в коммунальной квартире, которую осматривал с целью покупки. Потом через руки Свиягина прошли уникальные экземпляры мейсенской мануфактуры, Гарднера, Императорского фарфорового завода. Что-то он сразу перепродавал, что-то некоторое время стояло в заветном шкафу, и только после того, как цена на приобретенный предмет вырастала вдвое, Свиягин звонил покупателям, которые уже к тому времени выстраивались к нему в очередь. Желающих купить курносую цветочницу было немного, что почему-то подогревало трогательную привязанность коллекционера к статуэтке. Более того, он поставил перед собой совсем, казалось бы, недостижимую цель: разузнать, кто позировал французскому мастеру и как сложилась жизнь модели впоследствии. А что это было конкретное лицо, Свиягин не сомневался – придумать такие черты, такую индивидуальность могла только сама природа, а художник лишь скопировал ее творение. Коллекционер связался с французскими антикварами, попытался найти наследников старого фарфорового завода, запросил в архивах все материалы по выставкам начала и середины двадцатого века. По вечерам он сидел на форумах европейских собирателей статуэток. На не очень правильном английском языке пытался принимать участие в обсуждениях и, прикрепляя фотографию своей любимицы, наводил справки. Конкретных ответов Свиягин не получал, все, что ему сообщали, он уже в общих чертах знал.

Однажды на его адрес пришел большой плотный конверт, в котором было приглашение от мадам Мадлен Денье. Пресс-секретарь его корпорации, Светлана Охотникова, владевшая немецким и французским языками в совершенстве, перевела текст письма. Оказывается, в ассоциации французских антикваров мадам сообщили о мсье Свиягине, который интересуется маленькой фарфоровой мануфактурой, наследницей которой она является. Она наследница не по прямой, но после кончины всех членов семейства бумаги, документы и сохранившийся фарфор находятся у нее, и она рада будет помочь коллекционеру. Свиягин, чтобы не терять время и решить все вопросы разом, тут же связался с французскими архивистами и вылетел в Париж.

Североафриканский этнос на улицах французской столицы выглядел привычно и Свиягина уже не раздражал. В конце концов, все события имеют свой смысл и свое предназначение, и все они куда-то приводят. Надо только подождать. И потом, это проблема французов, а не русских, которым, правда, по выражению Достоевского, всегда есть дело до Пизанской башни. Дом Мадлен Денье он нашел быстро – тот находился в модном районе площади Вогезов. Судя по медной табличке, мадам занимала третий этаж с узорными балконами. Звонок, который Свиягин уже мучил минут пять, никого не заставил открыть дверь. Посмотрев на серое небо, коллекционер уже было собрался поймать такси и поехать в отель, как вдруг из маленькой машинки, с визгом остановившейся у подъезда, появилась женщина лет сорока – сорока пяти в свободной бежевой накидке, в перчатках и с внушительного размера кожаной сумкой. Свиягин давно обратил внимание, что какие бы чулки ни надела француженка, ее ноги всегда выглядят обнаженными. Мадам Денье в темном тончайшем капроне подтвердила это наблюдение.

Они заговорили на английском языке, оба владели им не очень хорошо, что существенно облегчало понимание, а потом Мадлен перешла на неуверенный русский: «В родне были русские. По материнской линии. Еще в те времена, когда на русских невест приходилось по два маркиза и по два графа. Это теперь родовитых отпрысков меньше, чем русских невест!» Свиягин рассмеялся точному сравнению времен.

Пригласив гостя в дом, Мадлен Денье усадила его в удобное кресло, быстро сделала кофе, достала серебряную коробку со множеством мелких печений и, устроившись напротив, ласково улыбнулась:

– Сколько времени вы пробудете в Париже?

– Я ограничен полугодовой визой. – Свиягин разглядел мадам Денье. Это был тип француженки, знакомый ему исключительно по литературе, которую переводили в Советском Союзе и который считался советскими читателями классическим типом: темные волосы, энергичная стрижка, живое улыбчивое лицо, небольшой рост и фигура, полная, на современный взгляд, соблазнительных недостатков. В облике женщины было нечто такое, что ему напоминало о доме.

– Тогда спешить не станем. Документов не очень много – всего несколько папок. Правда, есть еще альбомы с фотографиями и каталоги. А фигурки в ящиках… я даже их не распаковывала: страшно, такие они хрупкие. Что вас интересует в первую очередь?

Свиягин знал, что изделия этой мануфактуры высоко не ценятся, за ними не устраивают охоты, а на аукционах они редко когда превышают стартовые цены. Продукция его не интересовала. Свиягину нужны были документы и фотографии, заводские книги, каталоги, эскизы и прочее.

– Я бы начал с документов. Где мне лучше с ними работать?

– Моя квартира, мой кабинет в вашем распоряжении. Если меня не будет, тут всегда есть моя помощница, мадам Обри. Она вам и кофе сварит, и поможет разобраться с ящиками.

– Мне неудобно вас стеснять…

– Я здесь не живу, у меня дом в пригороде Парижа, а сюда я наезжаю. Поэтому не волнуйтесь.

Так на несколько месяцев Свиягин стал парижанином. Предложение мадам Денье показалось ему очень удобным, поскольку в государственном архиве, который располагался неподалеку от ее квартиры, он планировал бывать два раза в неделю. Помогал ему в переводах давний приятель, сотрудник посольства.

Ночевал Свиягин в маленьком отеле, вставал в семь часов, выпивал кофе и шел пешком к дому Мадлен… Он поставил себе задачу: одну папку в неделю. Но скоро понял, что уложиться в эти сроки не получится. Поначалу пришлось рассортировать всю документацию. Отдельно сложить письма – а их набралось два огромных короба. Все бухгалтерские бумаги Свиягин складывал в большую папку – в них разобраться было практически невозможно. Фотографии, каталоги и эскизы он отложил, чтобы заняться ими в первую очередь. Все бумаги, которые его могли заинтересовать, Свиягин отдавал своему знакомому из посольства для перевода. Мадам Обри прониклась уважением к импозантному русскому, который с таким терпением изучал то, что имело отношение к истории Франции. На пятый день помощница Мадлен принесла на обед Свиягину испеченный ею лично пирог с печенью.

Владимир не поднимал головы от бумаг, только иногда выходил покурить на балкон и разглядывал Париж, как разглядывает город его коренной житель: без восторга, но с критическим умилением. Работа двигалась медленно. Из документов, переведенных приятелем, выяснилось, что в период, когда была сделана любимая статуэтка, художником на фабрике значился Шутцен, немец по происхождению. В одной из бумаг Свиягин нашел упоминание о подготовке к выставке, где первый раз появилась «Цветочница в шляпке», так официально называлась фигурка, и несколько эскизов. Обрадованный, что его расследования продвигаются вперед, он не заметил, как пролетело несколько недель. Посольский друг не успевал переводить бумаги, и Свиягин решил устроить себе выходной. Об этом он сообщил Мадлен Денье.

– Меня завтра не будет – хочу отдохнуть, прогуляться по городу, побездельничать. Как мне предупредить мадам Обри, чтобы она не беспокоилась из-за моего отсутствия?

– Не волнуйтесь, я ей позвоню. Если хотите, я вам покажу город. Но не настаиваю – делайте, как вам будет удобно.

Владимир пробормотал слова благодарности и достаточно неловко отклонил предложение: ему хотелось одному побродить по городу, не напрягаться разговором и не восторгаться в дежурных ситуациях.

«Париж для русских – больше чем Париж. Париж для них – это прежде всего литература: литература детства, отрочества, юности и зрелых, лишенных каких-либо уже иллюзий лет. Париж для русских – музыка, слушая которую они пытались вообразить все, чего никогда не видели. Париж – то, что недолюбили, недочитали, недоносили. Это идеалы женщин, книги, которые надо было достать, одежда, о которой мечтали, если о ней вообще можно мечтать!» Свиягин шел по улицам и с удовольствием вспоминал свою юность. Причем не то, что принято вспоминать людьми его поколения: журнал «Иностранная литература», зачитанный до дыр, или джинсы, купленные на Беговой у фарцовщиков. Он вспоминал маленькую пластиночку, которую привез отец из своей парижской командировки и которую потом родители слушали очень часто.

Свиягин шел и думал о том, что даже то поколение, которое теперь летает в Париж так же просто, как он ездил в Питер, испытывает к этому городу необъяснимо трепетное уважение, распространяющееся не только на улицы района Маре с его магазинами, но и на самые дальние закоулки. Кстати, путешественники, умудренные годами и опытом, утверждают, что Париж, совсем уже не французский, не потерял главной своей достопримечательности – дымки, жемчужно-серой, невероятно элегантной, как наряды от Живанши.

«В нас генетически заложенная франкомания! И, как ни странно, виноват в этом Александр Сергеевич со своим всеобъемлющим умным легкомыслием», – Свиягин поймал себя на ощущении душевного и физического комфорта. Он завтракал. Толпа, двигавшаяся мимо, была неоднородна, говорлива, и ее хотелось разглядывать бесконечно. Но Свиягина ждал город – он планировал попасть в Люксембургский сад, дорога туда лежала через остров Сите и собор Парижской Богоматери. А пообедать Владимир собирался где-нибудь в районе улиц Фобур.

В таких неурочных прогулочных днях есть своя прелестная необходимость. Ты перестаешь обращать внимание на время, перестаешь ему подчиняться – настоящее тебя не беспокоит, ты оглядываешься назад, чуть-чуть забегаешь вперед. Это время воспоминаний, иногда мечтаний, время молчания, дальних запахов, смутных сожалений и грусти. Самой обычной грусти, которая вдруг потребовала полной твоей сосредоточенности. Это время «пошуршать листьями», «поскрипеть снегом», время прохладной травы под босыми пятками. Время нашего обновления, без которого невозможно «завтра».

Свиягин остановился на тротуаре – рассмотреть большую витрину книжной лавки. Пожелтевшие театральные афиши привлекли его внимание, и он вошел в магазин. Привычный и очень им любимый запах пыли и времени – запах антиквариата – висел в воздухе. Свиягин подошел к большому окну, на широком подоконнике которого были сложены папки с афишами. Не торопясь, стал их листать одну за другой. Когда же солнце вдруг заглянуло в окно магазина, он поднял голову, прищурился и увидел Мадлен Денье, сидящую напротив, под тентом небольшой кондитерской. Внезапный взгляд всегда добавляет что-то новое, до сих пор незамеченное, что-то такое, что заслоняется обычно лицом человека, – при встрече мы ведь смотрим в лицо и, как правило, видим только глаза. Мадлен Денье, подставив солнцу лицо, сидела перед огромной чашкой – в таких в Париже подают какао. Темные очки закрывали глаза. Свиягин наконец понял, что она ему чем-то отдаленно напоминает Татьяну Доронину из фильма «Еще раз про любовь». Только, в отличие от актрисы, Мадлен Денье была шатенкой. Даже костюм парижанки почти полностью повторял наряд Дорониной. Мадлен была в узкой юбке и темном свитере. «Вот уж действительно, классика – вне времени!» – подумал Свиягин, который сам любил хорошо одеться и ценил эту способность в других. Так же, как и красивые женские ноги. Изящество своих тонких щиколоток и полноватые икры мадам Денье подчеркнула узкими лодочками.

Свиягин бросил афиши, пересек улочку и остановился у столика. Если утром, во время бесцельной прогулки, любая компания ему была неприятна, то сейчас, когда наступал вечер и одиночество приезжего человека начиналось со взгляда на спешащих по домам людей, близость этой приятной и спокойной женщины сообщала некоторую завершенность всему дню.

– Здравствуйте! Я вас увидел из окна магазина, – Свиягин указал на лавку, – и решил подойти. Я не помешал?

– Добрый вечер! Нет, ну что вы! Я сижу и думаю, что надо пойти пообедать, но солнце не дает себя взять в руки.

– Да, день стоял чудесный, и вечер будет не хуже. – Свиягин мысленно обругал себя за то, что скатился на пресловутый разговор о погоде. – А здесь нельзя заказать что-нибудь?!

– Нет, тут только бутерброды.

– Жаль, я тоже целый день ничего не ел. Давайте сделаем так: вы будете моим гастрономическим гидом, подскажете ресторан с хорошей кухней и не откажете мне в любезности – пообедаете со мной.

По глазам Мадлен Денье Свиягин понял, что она с трудом пробралась сквозь дебри его галантности, но главное уловила.

– Вы приглашаете меня на обед?

– Да, но с условием, что вы выберете место. Хорошо?

– Хорошо, – мадам Денье улыбнулась так, как улыбаются парижанки, легко и многозначительно одновременно.

Ресторан был индийским. Пахло карри, и подавали печенья с предсказаниями. Свиягину, желавшему парижского ужина с красивой женщиной, это не очень понравилось, но было поздно. Мадлен Денье уже удобно расположилась на мягком диване, небрежным жестом уронила свою огромную сумку на пол и попросила сигарету.

– Я не курю, я бросаю курить, – сказала она, затянулась и оглядела зал. – Смотрите, как мало посетителей. А еще час – и будем оливками в банке.

– Вы хотите сказать, как сельди в бочке, – рассмеялся Свиягин.

– Да, будет тесно. – Мадам Денье изучала меню. – Возьмите индийский шашлык.

Владимир, махнувший уже рукой на гастрономическую часть вечера, мысленно восстал: «Ну уж нет, в Москве этого добра во всех видах – на каждом углу. Только не шашлык!»

– А что есть, кроме этого блюда?

– Возьмите, послушайтесь меня. Я не буду советовать плохого.

– Да бог с вами, у меня и в мыслях… Я не очень люблю шашлыки, в Москве их готовят неплохо и…

Мадлен тем временем уже делала заказ индусу в ослепительно-белом одеянии. Свиягин слушал ее речь, наблюдал, как она помогает себе глазами, легкой мимикой, скупыми, немного провокационными жестами, и понял, что, сам того не подозревая, от этой встречи ждет многого.

Меньше всего ему хотелось заводить с Мадлен беседу о ее жизни, расспрашивать о семье, возможном муже, детях. Понятно, что такой разговор логично подводил бы к общению более задушевному, откровенному, что, в свою очередь, открывало дорогу комплиментам, признаниям и флирту. Свиягину не хотелось никаких признаний, не хотелось самому откровенничать, не хотелось входить в ситуации и положения. Чужие тайны, все равно какого размера, его никогда не интересовали. Если только они не были антикварного толка. Однако опасения Свиягина оказались напрасны – Владимир на минуту забыл, что Мадлен Денье француженка. Не в ее привычке было грузить слушателя собственными проблемами, переживаниями, эмоциями, понятными только ей. И точкой отсчета в возможных отношениях для Мадлен являлось само знакомство, а не некие обстоятельства, о которых непременно надо известить партнера, чтобы оправдать, извинить или объяснить последующие свои поступки. Поэтому она, дожидаясь, пока принесут еду, сидела молча, приветливо улыбаясь. В ее молчании, манере сидеть чувствовались свобода и раскованность. Она ловила на себе внимательный взгляд Свиягина, но при этом не суетилась, не одергивала темный тонкий свитер на своей полной груди, не трогала узкую юбку, которая поднялась чуть выше положенного, и стало ясно, что проблема лишних килограммов присутствует. Но, очевидно, мадам Денье вовсе их не стеснялась. Свиягин, которому его новая знакомая нравилась все больше и больше, подумал, что уверенность в себе может быть безумно сексуальной.

Когда принесли пресловутый шашлык, Свиягин, стараясь говорить простым русским языком, заканчивал историю про свою любимую фарфоровую статуэтку. За все время повествования Мадлен Денье почти не проронила ни звука – она только покачивала с изумлением головой и позвякивала массивными браслетами.

– Вот поэтому я здесь. Надоедаю вам, и мое общество придется терпеть еще несколько месяцев.

– Вам так это важно? – Мадам Денье уже приступила к еде.

– Я уже ввязался в авантюру и отступать не привык.

Теперь Владимир понял, почему они пришли в этот ресторан. На огромной белоснежной плоской тарелке, которую принес все тот же официант-индус, лежало несколько шпажек с румяными кусочками мяса. Они были посыпаны жареным кунжутом и зернами граната. Запах карри и еще каких-то специй дополнялся ароматом зелени, маленькие пучки которой лежали вокруг мяса. На другой стороне тарелки возвышалась пирамидка из кипенно-белого риса. Он был без масла, каких-либо приправ и даже соли. Взяв в рот кусок шашлыка, Свиягин чуть не вскрикнул – один сплошной перец!

– Сразу рис и эту зелень. – Мадлен рассмеялась, видя, как он старается незаметно ловить ртом воздух. И действительно, сочные зеленые пёрышки, похожие на лук, нейтрализовали перец, а рис после них имел нежный молочный вкус. Надо сказать, что все это было обжигающе горячим. Ничего подобного Владимир не ел. Вдобавок оживленный гул заполнившегося ресторана, аппетит, с которым Мадлен поглощала ужин, ее смакование каждого кусочка, то, как она держала бокал с вином, и ее духи, аромат которых Свягин ощущал, невзирая ни на какие гастрономические запахи, – для него все это превратило ужин в самое настоящее свидание.

Потом они пили кофе и выбирали печенье с предсказаниями. Предсказания были безлико оптимистичными, но душа Свиягина, то ли от хорошей острой еды, то ли от близости такой стопроцентной француженки, раскрылась, став мягкой и доверчивой, поэтому бумажечку он аккуратно спрятал в карман.

Обратный путь был нетороплив. Темное небо, людская толпа и город, поменявшие дневные одежды, походку и настроение на вечерние, соответствовали состоянию их душ. Они разговаривали, не касаясь личных тем, прошлого и всего того, что могло разрушить очарование друг другом. А это очарование уже было: оно проявлялось в подхватывании высказываемых мыслей, в одновременном молчании при взгляде на реку – еле слышную бездну за холодным парапетом, – в том, что оба с удовольствием удлинили свой маршрут. Свиягин вызвался ее проводить, но вспомнил, что Мадлен живет в пригороде, и предложил вызвать машину:

– Я вас довезу, а потом отправлюсь в отель, не возражаете?

– Мне надо зайти в квартиру на площади Вогезов. Мадам Обри оставила для меня корреспонденцию. Так что сначала надо пойти туда. Хорошо?

Ему это было хорошо. Он не хотел никуда отпускать Мадлен, хотя и не знал, как это устроить. С другой стороны, прагматизм указывал ему на несостоятельность подобных игр, на их опасность и на то, что только вечера бывают такими соблазнительными, поутру же все выглядит в лучшем случае глупо. Мадам Денье точно уловила это очень мужское настроение Свиягина и немножечко отстранилась, словно еще не решила, как ей поступить, если придется делать выбор. Владимир тем временем пытался определиться, когда же поцеловать Мадлен. Проще и естественнее это было сделать в лифте: опасное расстояние между людьми, необходимость смотреть друг другу в глаза предполагали некую спонтанность, которая избавляла от неловкости. Когда они зашли в лифт, мадам Денье спокойно посмотрела на Владимира, немного наклонила голову, и этот жест он верно принял за покорность тому, что теперь неизбежно должно случиться.

Ни долгие поцелуи, спокойные, как и все ее манеры, ни мягкие жесты, когда Мадлен убирала покрывало с кровати, ни уверенная гордость собой, своей полноватой фигурой, ни изящная простота, с которой женщина сняла одежду, не поразили его так, как ее молчание. Она не отвечала на ласковые слова, не слышала жарких вопросов – все ее ощущения, желания, эмоции Свиягин угадывал по губам, немного вздувшимся от поцелуев. Владимира захлестнуло чувство самой прочной родственной любви, словно он после долгого отсутствия вернулся домой, где его ждала обожаемая жена.

Утро, несмотря на пессимизм свиягинского прагматизма, оказалось вовсе не глупое и не пошлое, а свежее от не до конца измятых белоснежных простыней и аппетитное от запаха кофе, который сварила Мадлен. Она зашла в спальню, позволила Владимиру рассмотреть свое лицо, в дневном свете выглядевшее ровно на те годы, которые у нее были, и произнесла:

– Кофе готов.

Свиягин понял, что Мадлен оставляет «двери» открытыми на тот случай, если ему все вчерашнее покажется глупой ошибкой. Он радостно ухмыльнулся, потянул ее за цветной платок, который вместо ремня украшал льняные брюки, и усадил на кровать рядом с собой:

– По-моему, вечер был замечательный. И не думаю, что его можно назвать случайностью.

Последующие две недели оба были особенно осторожны в словах, намерениях и поступках. Каждый боялся почувствовать себя немного обманутым, и каждый боялся заставить другого врать. Из-за этой простодушной деликатности они потеряли несколько вечеров – опасаясь собственной назойливости, не заговаривали о встрече. Владимир не мог внимательно работать, на ломаных невнятных языках интересовался у мадам Обри, не искала ли его Мадлен. А та, закончив работу в издательстве, уезжала из дома, придумывая дела, – она ждала свидания и боялась, что оно не состоится. Мадлен приятно удивило то обстоятельство, что Свиягин не лез к ней в душу, не настаивал на откровениях, не обязывал своими тайнами. В этом смысле он ничем не отличался от ее соотечественников, но неподдельное внимание к душевным мелочам выдавало в нем русского. Мадам Денье, имевшая в своей большой семье русские корни, не могла этого не оценить. Еще он был разносторонне образованным, что делало общение с ним не только увлекательным, но и приятным. Сама себе Мадлен уже призналась, что ночь была прекрасной, как и партнер с его умением любить. Но о том, что произошло тем вечером, она старалась не думать, словно от частых воспоминаний это событие побледнеет и сотрется совсем.

Свиягин за время их самодеятельного карантина, несмотря на все переживания, успел переделать множество разных дел. Он позвонил в Москву, навел издалека порядок в магазине, озаботился получением следующей длинной визы (на всякий случай), с помощью посольского друга перебрался в частный дорогой пансион. Правда, он располагался вдали от центральных улиц, но сейчас это Свиягина не волновало. Если их свидания продолжатся, они должны проходить на его территории – как мужчина, Владимир не мог допустить иного.

В воспоминаниях Свиягина все, что произошло, было абсолютной жизнеутверждающей реальностью, которую можно пощупать руками. О том, что Мадлен француженка, он забыл вовсе, на его взгляд, в ней таилось много русского, исключающего всякое следование новомодным женским идеям, которые и идеями-то не были, а являлись формой для завлечения мужчин. Отбросив сомнения, Свиягин строил планы один грандиозней другого, и в этих планах неизменно присутствовала мадам Денье. Точнее, все планы имели один фундамент – его любовь, ее любовь, их любовь. А Свиягин уверен был, что это любовь, как мы иногда уверены в своей правоте, хотя для окружающих она, эта правота, неочевидна. Теперь Владимир иногда застывал над изучаемыми бумагами: перед глазами возникало ее лицо, ясное в своем спокойствии, очертания немного полного и очень красивого тела, освещенного синим сиянием ночи. Дальше он старался не думать и не вспоминать – все это выбивало из колеи, и он отправлялся покурить на фоне Парижа.

Наконец в одну из их телефонных бесед Свиягин пригласил ее на обед в дорогой и модный ресторан. Он еще не успел закончить фразу, а Мадлен уже сказала «да». Оба на мгновение смолкли, а потом расхохотались.

С этой минуты время набрало «крейсерскую скорость» и до самого последнего мгновения не сбавляло темп.

Теперь они виделись каждый день. Иногда вместе обедали, иногда ужинали и всегда приезжали в его небольшую квартирку. Мадлен оценила поступок Свиягина – если бы она была француженкой на все сто процентов, вряд ли бы ей это показалось важным. Но русские корни, то внимание к нюансам в отношениях, которое свойственно русским женщинам, заставляли ее быть ранимой. Мадлен внимательно за ним наблюдала – казалось, она ждет, когда Свиягин совершит ошибку, которая позволит ей одуматься и прекратить отношения или свести их к обычной связи. А он этих ошибок не совершал. Даже в его некоторой неуклюжей настойчивости, его стремлении подчинить все события их отношениям всегда проскальзывала готовность немного отступить, дабы партнер не обиделся и смог сделать по-своему. Осторожные подозрения Мадлен о меркантильности Свиягина рассеялись после того, как она узнала, что его фарфоровая коллекция стоит столько, сколько ее дом под Парижем, и после того, как она поприсутствовала на аукционе, где его вазы были проданы за деньги, которые средний европеец считает сумасшедшими. Она хоть и была русской на четверть, однако жила в Париже, где циркулировали мнения двадцатилетней давности и русские в глазах парижан не менялись с девяностых годов. Но, по ее наблюдениям, перед ней был человек новой формации, сумевший грамотно распорядиться тем, что ему досталось в наследство от страны его юности, и тем, что предложило новое время. Умный, очень образованный, работящий, с багажом прежних нравственных ценностей, которыми, как Мадлен уже смогла понять, он никогда не пожертвует. Свиягин умел одеваться, знал толк в винах и еде, прекрасно держался и на рынках, и на приемах. При этом он сделал себя сам, не считая классического образования, полученного еще в Советском Союзе. Это был действительно новый русский, но, в восприятии Мадлен, похожий на героев русской литературы девятнадцатого века. Разница в поведении француза, или, скажем, просто европейца и русского была очевидна. Ее оказалось сложно сформулировать, но она была, и, по мнению Мадлен, перевес был на стороне русского. Мадам Денье охарактеризовала бы эту разницу одним словом: «щепетильность». А на возникший в сложившейся ситуации немой вопрос: «Бывает ли любовь с первого взгляда?» – Мадлен сама себе отвечала: бывает, только о том, что это любовь, узнаешь много позже.

Свиягин не мог на нее наглядеться. Он смотрел, как Мадлен идет по улице, как пьет кофе, сидит, покачивая ногой, – это была ее любимая поза. Иногда платье или юбка поднимались выше положенного, и Свиягин с каким-то подростковым умилением смотрел на кружевной край чулка – парижанки колготки не любят. Когда Мадлен оставалась у него, Владимир почти не спал – хотелось продлить это явное ощущение любви, тепла и, что больше всего его самого удивляло, чувство родственной привязанности. Она поворачивалась к стене и засыпала, а он рассматривал небольшой шрамик за ее правым ухом и, растроганный таким изъяном, больше всего боялся, что с ней может что-то произойти. Ощущение «неслучайности» их встречи усиливалось, к нему теперь примешивался страх все это потерять, ошибиться и упустить что-то еще очень важное, то, что он не успел в ней открыть. Поэтому Свиягин старался прибрать к рукам ее время, внимание, заботы и даже мысли.

От него все дальше уходили мысли о забавной фигурке, вздернутом носике и о том, зачем сюда, в Париж, он приехал. С Мадлен же Свиягин хотел поступить так, как однажды поступил со своим любимым шкафом: перевезти туда, где он проводит больше всего времени. То есть в Москву.

Чем больше проходило времени, тем ближе Мадлен становилось все то, что было связано со Свиягиным. Она увлеклась русским фарфором и накупила кучу альбомов в букинистическом магазине. По вечерам удобно устраивалась в спальне cвиягинских апартаментов и рассматривала гарднеровские фигурки, мучая Владимира вопросами дилетанта. Однажды в Интернете Мадлен нашла карту Москвы и, узнав адрес его магазина и квартиры, стала представлять, как она прилетит в Москву, как Свиягин представит ее своим друзьям, сотрудникам, как будет показывать ей город. И, что естественно для женщины, в первую очередь она мысленно нарисовала свой наряд: «Надо купить меховую ушанку… И пальто к ней в тон». Если бы Свиягин прознал про эти мысли, он бы от умиления прослезился. И так все, что бы ни делала или ни говорила мадам Денье, вызывало у него какой-то детский восторг.