Куколка для Немезиды

– Так, на сегодня хватит. Все устали. Давайте-ка в гостиницу. – Вера улыбнулась Киму, и тот смутился и даже покраснел.

Стук в дверь был тихим-тихим. Вера открыла дверь и увидела Початых. Он стоял в легкой темно-синей куртке, под которой виднелась белая рубашка. Свои черные вельветовые брюки Ким сменил на светло-голубые джинсы.

– Привет, не хочешь пройтись? С родителями я уже договорился – они последят за оглоедами. А еще предлагаю зайти куда-нибудь кофейку выпить.

Вера ждала подобного предложения.

– С удовольствием, сейчас соберусь. – Она взяла было платье, а потом передумала. В джинсах и белой футболке ей удобно, платье – это уже заявка на что-то серьезное. А Вере не хотелось делать ошибок, и еще она очень боялась обмануться в ожиданиях.

Летний Суздаль – это рай на земле. Они шли по чистым улочкам, из окон доносились разговоры, звон посуды, пахло укропом. Мальчишки на велосипедах разъезжались по домам. Туристы рассаживались в автобусы, чтобы покинуть этот город и рассказать где-то там, за морями-океанами, что, кроме матрешек, водки и красивых девиц, они видели места, волшебные в своей безмятежности и непотревоженности. Слышали звон колоколов на монастырских колокольнях, крики галок, тихое журчание речки – то есть они слышали и видели Россию.

Вера шла рядом с Кимом и рассказывала ему про маму. Вернее, про то, как приехала сюда в те самые тяжелые дни. Ким слушал молча, сосредоточенно, не задавая вопросов. Вера, сама того не ожидая, описала их с мамой последний вечер в Суздале, когда мать, собирая сумку, вдруг согнулась пополам, некрасиво и неловко села на кровать и заплакала в голос. Вера несколько секунд смотрела, как мать превращается в скрюченную фигуру, а затем заплакала сама. Дойдя до этого места в своем повествовании, девушка спохватилась:

– Черт! Такие рассказы, сколь правдивы бы они ни были, всегда выглядят как попытка разжалобить.

– А что в этом плохого? Вызвать жалость – значит, пробудить в человеке только хорошее. Я бы сказал, самое человеческое.

Ким решительно обнял ее за плечи.

– Я не представляю, как ты живешь одна. Сколько же надо иметь сил.

– Я привыкла и стараюсь об этом не задумываться. Иначе можно глупостей понаделать.

– Понимаю.

Вера и Ким уже сидели в ресторане. Посетителей было не очень много. Музыка играла приглушенно. После воспоминаний Вера как будто бы устала. Она теперь слушала Кима, который рассказывал о родителях, о том, что отношения с ними сложные – он все всегда делал наперекор. Даже теперь, когда его мать в преклонном возрасте, те старые размолвки дают о себе знать. Но это все ерунда, главное – родители живы.

– Я сейчас даже не могу себе представить чувство сиротства. – Ким посмотрел на Веру и пожалел о сказанном. – Ты не слушай меня. Я иногда такую чушь несу. И это все больше от смущения.

– Чего смущаемся? – Вера уже улыбалась.

– Тебя. Ты такая красивая. Эти рыжие волосы… – Початых осекся.

– Да, удачный оттенок, – самодовольно сказала Вера.

Вареники с вишнями были вкусными, квас холодный, а кофе крепкий. Это меню «фьюжн», как назвали бы его сейчас, их вполне удовлетворило, и теперь они сидели, курили, рассматривали расписные стены, и каждый ждал от другого потаенного знака, указывающего на их будущее.

А на обратном пути вдруг что-то неуловимо поменялось. Вера рассердилась: ей показалось, что она вымаливает у судьбы и у Кима отношения, любовь, тепло и ласку. Девушка начала себя казнить за осторожность, за то, что прислушивается к его настроению, что свои ощущения и эмоции подстраивает под ситуацию. Стало стыдно, что она, такая независимая, уже который день живет с одной только мыслью о зыбком будущем. У своей двери Вера сухо попрощалась:

– Слушай, спать пойду. Дорога все-таки утомительная. – Не дожидаясь ответа, девушка скрылась в своем номере.

Ким постоял немного, он видел, что чем-то разозлил Веру, но ему в голову не могло прийти, что злится она сама на себя, на свою влюбленность в него. Если бы Початых это понял, то давно бы уже был там, в ее номере.

Комната в длину равнялась шести шагам, в ширину – пяти. Почти пяти, точные размеры мешала определить кровать. Ким вышагивал по номеру, словно журавль, только слегка пополневший. «Ну вот что делать? Пойти к ней? Выгонит, а после этого уже все, дорога будет закрыта, и надежд никаких. Не пойти – завтра может оказаться уже поздно. И опять никаких надежд. Господи, да что ж я такой идиот! Нет чтобы еще в ресторане заговорить… А я о семье, конфликтах – да кому это интересно!» Початых бегал по комнате и уже внутренне был готов к тому, чтобы улизнуть тайком из гостиницы, найти забегаловку и напиться там, пока его ученики отдыхают.

Но тут раздался слабый крик. Через несколько секунд он повторился. Ким остановился. Звуки доносились из номера Веры. Он выскочил в коридор и постучал в соседнюю комнату. После паузы дверь приоткрылась, Вера выглянула и тут же отбежала в глубь номера.

– Ким, посмотри, кто там?

Початых развернул плечи, втянул живот и ринулся навстречу опасности. Опасность имела длинный хвостик, маленькие круглые ушки и очень смышленый взгляд. Мышонок сидел посреди комнаты и пытался сообразить, куда надо бежать, чтобы а) уцелеть, б) не упустить вон тот замечательный кусочек печенья под кроватью. Грузный топот заставил сделать выбор в пользу безопасности. Вера сидела с ногами на постели. Ее одежда состояла из белой футболки и маленьких трусиков.

– Ты стриптиз мышам показывала? А они начали приставать?! – Ким не мог удержаться от шутки. Ситуация была «слизана» из дешевых романов.

– Тебе смешно, а я мышей и крыс боюсь больше всего на свете.

Вера наконец залезла под одеяло.

– Ну, спокойной ночи, – нерешительно произнес Ким.

– Слушай, не уходи. Посиди немного. – Вера опять вскочила. – Только пошуми, чтобы они все испугались.

– Кто все? Здесь один несчастный мышь. Голодный и маленький, – рассмеялся Ким, но тем не менее заглянул в каждый угол.

– Думаешь, он голодный? – женская сердобольность взяла верх над страхом. – Тогда положи ему кусочек колбаски, у меня от бутерброда осталась… Только не здесь, а там… – она махнула рукой в сторону двери и снова забралась на кровать.

Ким посмотрел на Верин нос, торчавший из-под одеяла, и рыжие всклокоченные пряди.

«Будь моя воля, я бы этому мышонку памятник поставил!» – подумал учитель истории и склонился над кроватью. «Он, наверное, решил, что я специально все подстроила! Ну и пусть!» – Вера закрыла глаза и вдохнула знакомый запах настоящего французского одеколона.

Мышонок сидел под тумбочкой и не мог дождаться, пока эти странные существа оторвутся друг от друга. Очень хотелось есть, а они возились на постели, потом долго разговаривали и курили, затем опять стали целоваться и никак не засыпали…

Где-то в этом месте Вериного рассказа Александра Тихоновна начинала хлюпать носом, искать одновременно очки, газету и носовой платок. Отвернувшись от Веры, она каждый раз спрашивала:

– Ну а что ж не поженились?! Любовь ведь!

– Он через год на своей бывшей ученице женился. Это у нас в школе такая мода была. – Вера могла об этом говорить спокойно потому, что после всех ее злоключений измена Початых представлялась «ерундой на постном масле».

Она еще много рассказывала Александре Тихоновне разных историй из своей жизни. Но только полностью исключив период бомжевания. Вера отлично понимала, что никому никогда нельзя говорить про такое. Объяснить почему, она толком не могла, но что делать этого не стоит – знала твердо. Единственный раз Вера нарушила свое табу, разговаривая с Ованесяном, который предложил ей замещать Раю. Тогда Вера рассказала всю историю: и про украденную квартиру, и про скитания по подвалам, и про площадь Павелецкого вокзала. Ованесян, старый московский армянин, глядя на эту женщину, ровесницу его дочери, еще раз подтвердил свое решение, а потом помог ей поменять паспорт (Вера взяла девичью фамилию матери) и предложил служебное бесплатное жилье. У Ованесяна и его компаньонов имелась в Москве небольшая собственная гостиница. От жилья Вера отказалась, но согласилась стать администратором, а потом и директором, и была благодарна за паспорт с новой фамилией. Прошлое в любом виде ее угнетало.

Ованесян проснулся рано. Последние годы того азарта и нетерпения, с которым он встречал каждое утро, становилось все меньше и меньше. Нельзя сказать, что это было связано со здоровьем: несмотря на преклонный возраст, Ашот Георгиевич каждую субботу посещал бассейн «Чайка» и целый час плавал там, не обращая внимания ни на пар над водой, ни на ослепительное солнце, ни на проливной дождь. Компаньоны, домашние и друзья над ним смеялись: уж он-то мог купить себе абонемент в любой спа-салон с бассейном, в котором плавает полтора человека. А Ашот ходит в бассейн с серо-белыми кафельными душевыми, покорно ждет своей очереди среди пенсионеров и пьет в скромном буфете сок из пластикового стаканчика. «Дураки, я туда целую жизнь хожу, меня каждая пиявка там знает – с чего это я стану менять привычки?!» Невозможно объяснить всем им, что даже этот запах старого спортивного учреждения: влаги, общепитовского кофе, разгоряченных тел – был напоминанием о его молодости. И люди там все нормальные: о ценах в магазинах говорят, о внезапно сломавшихся «Жигулях», о последнем концерте Пугачевой. Ованесян, хоть и был очень богатым человеком, такие вещи, как привычки и традиции, оберегал от всякого рода новомодных реконструкций.

Ашот Георгиевич выполз из-под одеяла, помахал гантелями и, приняв душ, пошел на кухню. Тарелки, стоящие на столе, немного улучшили его настроение. Жена беспрекословно выполняла наказ мужа: на завтрак должен быть армянский лаваш, яйца, масло и зелень. Маслом, крошеным яйцом и зеленью сдабривал лаваш Ованесян сам. Получавшийся рулет Ашот Георгиевич иногда обмакивал в ткемали. Но потом всегда жалел об этом: нежный масляный вкус лаваша с яйцом был вкусом детства. Мать еще на закуску иногда сворачивала тоненькую лепешку с маслом и абрикосовым вареньем.

Завтрак помог набрать дню нужную скорость, тем более что уже несколько раз звонил телефон: из ресторанов, владельцем которых Ованесян являлся, просили советов, разрешений, извещали о неприятностях. В доме было тихо – жена уехала к дочери за город, с внуком. Тот заболел свинкой, без матери капризничал и ничего не ел.

«Мальчик. Он ребенок еще. А как сейчас нужен сын!» Ованесян устал. Устал от вечной гонки, которую устроили его партнеры. В Москве и Питере было открыто несколько ресторанов, и, как всегда, размаху сопутствовали небрежность и невнимательность. «Так скоро мы превратимся в очередных производителей фастфуда. Вот позорище! С таким же успехом можно было чебуречную открывать…» Ованесян злился на партнеров, а еще больше на свою усталость, которая мешала противостоять молодым, жадным до неразумных денег компаньонам. «Дочь – она и есть дочь. Вышла замуж, сидит дома. Зять – человек приличный, из армянской семьи, но из ереванской». Когда-то на швейной фабрике его деда работали родственники Ашота Георгиевича. Дед, конечно, был не собственником, а директором, который подчинялся райкому партии, министерству. Но все равно чувствовал себя хозяином. Да, так и должно быть! Ованесян наконец понял, что его сегодня так беспокоит. Вера. Вера Селезнева. Сероглазая женщина, которую он сделал администратором в самом большом ресторане. Ее история оказала странное действие на старого и не впечатлительного мужчину. Жалость, сочувствие и восхищение были первыми чувствами в ответ на услышанное. А потом, позже, история этой женщины заставила его посмотреть другими глазами на собственную семью. И в который раз Ованесян проклял теперешние времена.

Он их не любил, эти времена. Жаловаться на плохую жизнь Ашот Георгиевич не имел права: дом и семья обеспечены достатком на пару поколений вперед. Но это не меняло его мнения о веке, в котором он доживал свою жизнь. Старому Ованесяну в нынешних днях не хватало уважения. Нет, в автосалоне, куда он приезжал за новой дорогой машиной, в ГУМе, поликлинике на Сивцевом Вражке при виде Ашота Георгиевича все улыбались, были предупредительны и ласковы. Но Ованесян чувствовал, что это не уважение, а подарочная упаковка. Ему же нужно было именно уважение. Маргарита Самвеловна, его супруга, дама терпеливая, как всякая восточная жена, и при этом очень решительная и умеющая руководить мужем, как-то сказала:

– Ашот, ты должен уехать в Ереван. Там еще все всех уважают. Денег у людей нет, работы мало, вот они и уважают друг друга. Здесь этим некогда заниматься.

Супруг стукнул чашкой о стол и не стал слушать продолжения. Но знал, что Маргарита права. В последнем нищем селе люди лучше относятся друг к другу, чем в столице, тротуары которой можно мостить золотыми слитками. Вот и его партнеры, молодые, начинавшие без копейки, разбогатевшие на капитале Ованесяна, теперь уже об этом не вспоминают. «Да и черт, пусть, но дело-то зачем х…ть! Добро бы просто проматывали деньги, так выжимают все соки, а когда говоришь им, не слушают… Это и есть неуважение: к труду, к мудрости, к старости…» – Ованесян этот внутренний монолог мог продолжать бесконечно. Заканчивалось все одной мыслью: «Уйду из дела, чтобы позора не видеть. Уйду! Оставлю себе один ресторан!»

Сегодня этот монолог получил логическое завершение: «Уйду, оставлю себе один ресторан. Веру назначу директором. Она сможет. Сильная. И мне станет спокойно, и деньги будут, и человеку хорошо сделаю. Сегодня же поговорю с ней». Мысль законченная дана человеку во благо – Ашот Георгиевич обрел энергию, как всегда бывает, когда решение найдено и надо теперь его реализовывать. Позавтракав, Ованесян прошел в свой кабинет, достал огромный потрепанный гроссбух и с час аккуратно выписывал на отдельный листочек какие-то цифры. Понемногу лист бумаги превратился в подобие шпионской шифровки с загадочным смыслом, и только для старого Ашота все было понятней понятного. Покончив с гроссбухом, Ованесян снял телефонную трубку:

– Сейран, здравствуй, сынок. Подъезжай-ка сегодня на Киевскую, в ресторан. Да, разговор есть. Постарайся к пяти часам. Да, жду.

Точно такой же диалог произошел у него и с двумя другими компаньонами. Ованесян знал, что ослушаться его они не посмеют, приедут обязательно, какие бы встречи у них ни были назначены в других местах. А раз так, сегодня же Ашот Георгиевич поставит их перед выбором. Или меняем политику компании, или он уходит, забирает свою долю капитала, оставляя себе только ресторан на Киевской. Ованесян откинулся на спинку глубокого кожаного кресла и внимательно посмотрел по сторонам. Здесь были фотографии его родителей, совсем молодых, родного дядьки, который когда-то взял его в свою семью и воспитал, дал образование, а потом женил на Маргарите, дальней родственнице. Хотя Ашот тогда был влюблен в девочку из института. Девочка эта казалась ему такой красивой, со светлыми косами, перекрещивающимися сзади и перевязанными тонкими атласными лентами. Она была старостой их группы, выступала на всех собраниях и звонким голосом читала стихи на студенческих вечерах. У Ашота бегали мурашки по коже и краснели уши. Он однажды пригласил девочку в гости, в дом к дяде. Та согласилась и как-то в субботу зашла на минутку. Гостью тут же усадили пить чай с кизиловым вареньем, дядя и его жена расспрашивали об учебе, родителях, о ее планах. Чувствовалось, она всем в доме понравилась. Ашот проводил девочку домой, а вернувшись, застал дядю сидящим в его комнате.

– Ашот! Девушка очень хорошая, воспитанная. Но ты должен жениться на Маргарите. Должен, потому что она сирота. Из той нашей ветви никого больше нет. Нельзя, чтобы род закончился. Ты меня понял?

Дядя докурил папиросу, шумно открыл окно и вышел из комнаты. Ашот просидел на своей кровати почти до утра. Он понимал, что ослушаться дядю – значит подвести семью, пришедшую ему на помощь после смерти родителей, нарушить правила, придуманные не им, правила, которые неукоснительно соблюдаются уважающими себя армянами. Еще он вспоминал о том, что Валя, которую он провожал сегодня, на прощание его поцеловала и, покраснев, шепнула: «Завтра зайди за мной, вместе в институт пойдем». Утром Ашот зашел за ней и по дороге в институт объяснился. Валя сначала замолчала, потом остановилась и произнесла: «Больше никогда не попадайся мне на глаза!» Глаза у нее блестели, как льдинки. «А глаза Веры точно такие же», – Ованесян вздохнул. Свадьбу с Маргаритой сыграли пышную. Дядя не поскупился и собрал по этому случаю всех родственников. Тост, который он произнес, был полон тайного смысла, понятного только Ашоту: «Выпьем за настоящих мужчин – мудрых, решительных и надежных. На них держался, держится и будет держаться наш род. За тебя, Ашот!» Ашот поднял рюмку и поверх нее увидел заплаканные глаза тетки, она понимала, как тяжело далось племяннику такое повиновение, и взгляд дяди, строгий, не допускающий никакого сочувствия.

Маргарита оказалась очень веселой и бойкой. Она понимала, что ее брак с этим красивым высоким молодым человеком – не что иное, как результат традиционного сватовства, принятого в их семьях. Маргарита была благодарна дяде и сразу же решила, что отныне у нее один господин: муж. И что этому господину требуются не только свежие сорочки и вкусный обед, но и душевное участие, любовь и чуткое незаметное руководство. Она подстроила свою жизнь под жизнь и планы мужа. Ашот это оценил, и семья у них в результате получилась хорошая, прочная. Со временем Маргарита превратилась в красивую армянскую женщину с неторопливыми жестами, задумчивой улыбкой и царственной осанкой. В свою жену Ашот Георгиевич влюбился внезапно, через пять лет после свадьбы. Он вдруг увидел то, о чем ему говорили со всех сторон и что он, обиженный на предопределенность этого брака, намеренно старался не замечать…

Ованесян наконец поднялся из-за стола и пошел собираться – день предстоял тяжелый. Потоптавшись несколько минут в гардеробной, Ашот Георгиевич решительно протянул руку к самому дорогому костюму. Маргарита Самвеловна очень удивилась бы, увидев, что и так всегда пижонисто выглядящий супруг сменил синий костюм на новый, серый, и, выходя из дома, благоухал не привычной лавандой, а незнакомым итальянским ароматом. А все дело было в ней, в Вере Селезневой, о которой Ованесян думал теперь и днем, и ночью и из-за которой беспокоил свою супругу тяжелыми вздохами. Вера очень понравилась Ашоту Георгиевичу, но самому себе признаться в этом он не мог. Эта женщина напоминала ему Валю, девочку студенческой поры.

Первой в ресторане Ованесян встретил администратора. Ашот Георгиевич тепло с ней поздоровался, спросил о самочувствии (о делах не спрашивал намеренно – ему хотелось, чтобы она была уверена в своих силах и в том, что он не сомневается в правильности ее шагов) и пошел было к своему кабинету. Но на полдороге остановился:

– Вера Александровна, зайдите ко мне часиков в семь, поговорим. Не бойтесь, ничего страшного не случилось. – Ованесян увидел, как Вера вздрогнула. – Наоборот. Хорошие новости. Я думаю.

Ованесян был так решительно настроен, что и мысли не допускал, что в борьбе с компаньонами потерпит поражение.

Первым приехал Сейран. Затем братья Ваник и Гурген. Компаньоны Ованесяна были сыновьями его близких друзей. Друзья уже лежали на Ваганьковском кладбище, а Ашот, выполняя их наказы, прикладывал все усилия, чтобы из потомков сделать людей. Он преуспел на этом поприще, но сегодня хотел поставить точку: молодые люди повзрослели (на самом деле им было давно уже за сорок, однако для старого армянина они оставались детьми). «Дети» за глаза иногда иронизировали по поводу строгости Ованесяна, но побаивались его.

– Кто мне скажет, что это такое?! – Ашот положил на стол лист с колонками цифр, которые он выписал из гроссбуха.

– А что это? – в один голос спросили компаньоны.

– Сейчас объясню, если еще не догадались. Левая колонка – суммы, вложенные в новую сеть, средняя колонка – суммы, необходимые для дальнейшего развития и, наконец, правая – прибыль за последние полтора года. Как легко видеть, прибыль со знаком минус. Может ли мне кто-нибудь объяснить, что с этим делать и как нам дальше развивать бизнес, не превращая все в дешевку, в фастфуд? Не скрою, я в последнее время не очень хорошо себя чувствую, может, что-то не понял. Мальчики, объясните мне, старику…

«Мальчики» переглянулись, и слово взял Ваник:

– Дядя Ашот, ты и вправду неважно выглядишь. Мы тебе хотели сказать, да все как-то неудобно было. И напрягать тебя не хотелось со всеми эти делами. – Ваник вытянул синий подбородок в сторону листка бумаги с цифрами. – Эти все цифры, в принципе, можно сказать, запланированы, они допускались калькуляцией… И потом, это неизбежно, когда открывается новая сеть.

Ваник попытался убаюкать Ованесяна пространной речью о неизбежных рисках в ресторанном деле.

– В конце концов, можно же кредит взять. Еще один. – В разговор вступил Сейран. Вступил не очень удачно, потому что слово «кредит», равно как и слово «долг», Ашот Георгиевич считал самыми ругательными. «Ума много не надо наживать, чтобы с протянутой рукой бегать! А ты сам покрутись!» – это был стандартный ответ на предложение решить проблему через банк. Подав свою реплику, Сейран испуганно замолчал. Но, к удивлению, Ованесян почти не заметил этих слов. Он поелозил в своем кресле и вкрадчиво произнес:

– Я правильно понимаю, что вы, ребята, все знаете и имеете четкий план действий? Что вы учли все возможные проблемы на своем пути?

Услышав этот вопрос, ребята облегченно вздохнули и согласно закивали блестящими от геля головами:

– Конечно, дядя Ашот…

– Да-да, мы все просчитали.

Ованесян помолчал, а потом тихо, так, что находящиеся в комнате едва расслышали его слова, произнес:

– Вот и славно. Я за вас теперь не беспокоюсь. И без меня справитесь. Потому что я из дела выхожу.

Последовавшей вслед за этим немой сцене позавидовал бы Малый театр.

Вера еле дождалась, пока Ашот Георгиевич закончит разговаривать с компаньонами. Когда наконец из его кабинета выскочили горячо жестикулирующие Ваник, Гурген и Сейран и она уже было решила постучаться, дверь отворилась, показался хозяин ресторана.

– Вера Александровна, голубушка, позови мне шефа.

Шеф был новый, его пригласили из Сербии, где отдыхали Ованесяны прошлым летом. Еду, которую супруги ели в маленьком ресторанчике, Ашот Георгиевич запомнил навсегда. Она была простой, вкусной и очень домашней. Такой кухней всегда славился Кавказ. К концу отпуска Ованесян почти уговорил повара переехать в Москву.

– Мне здесь доработать надо. А потом, может, к вам соберусь, – прощаясь, сказал повар, явно не ожидавший такого поворота событий.

– Приезжай, не пожалеешь. Будешь кум королю.

И шеф приехал. Сейчас Ованесян решил узнать, как ему живется и работается. «Раз уж я выбор сделал, надо самому все проверить, а потом уж на Веру взваливать». А еще Ашот Георгиевич собирался с духом: ему надо было убедить Селезневу, что она справится с директорской должностью.

Когда Вера наконец зашла в кабинет, ее уже ждал кофе с печеньем. Издалека начинать беседу хозяин не любил.

– Вера Александровна, у меня есть предложение. Давайте вы станете директором этого ресторана. Если вы не будете меня перебивать и выслушаете внимательно, то поймете, что мое решение обдуманное и продиктовано оно обстоятельствами сложными, которые обсуждать я не могу сейчас. Я хочу оставить этот ресторан за собой. Это мое первое начинание. Оно мне дорого. Мне нужен директор: порядочный, энергичный, умный и образованный. Вы подходите. Теперь – решайте. Вечером позвоните.

Ованесян все это время ходил по кабинету. Закончив, он сел, и Вера увидела, что старик даже вспотел от волнения.

– Я согласна. – Вера даже не ожидала от себя этих слов. Она боялась, что Ованесян передумает. – Если не буду справляться, то смогу вернуться к администраторской работе. Вы не уволите меня?!

Ованесян удивленно посмотрел на Веру. Он ее никогда не уволит. Восточный своенравный характер мешал ему признаться, что он влюблен в эту женщину.

Вера уже не получала удовольствия от поездок в переполненном метро, привыкла к получаемым деньгам, а умывалась и принимала душ исключительно водой горячей – умывания холодной водой приводили к бронхиту.

Вечерами она листала английский словарь, почитывала дешевые английские книжки и очень боялась вспомнить, что с ней было три года назад.

А воспоминания лезли со всех сторон, ночью невозможно было заснуть: перед глазами перелистывались самые отвратительные моменты ее бродяжьей жизни. Тогда она не запоминала гадости, поскольку у нее имелась цель: уйти с площади Павелецкого вокзала, а это можно было сделать, только «выключив» эмоции, – не ужасаясь происходящему, не жалея себя и не хороня. Теперь же мысль о разрушенной жизни затмевала гордость собой, собственным мужеством и силой воли. Иными словами, тогда она воевала против всего мира и ей некогда было болеть, сейчас она закончила бои и плакала, подсчитывая потери.

Чтобы удержаться на плаву, Вера подводила итоги этих трех лет. Но едва начав, тут же бросала свое занятие: итоги казались ничтожными, поскольку будущее представлялось беспросветным. Квартиры у нее не было и быть уже не могло – на честные заработки в Москве, да и в другом городе, ничего купить нельзя. Замуж она не вышла и вряд ли выйдет. Детей у нее не было и точно никогда не будет. То, что память убрала в дальний ящик, в эти более-менее спокойные дни выплывало наружу – Веру мучили кошмарные воспоминания о том, как через месяц после начала ее скитаний ее изнасиловали два урода. Она кричала, звала на помощь, но никто не выглянул из окон дома на углу площади Павелецкого вокзала, а двор, где это происходило, был темный, непроходной, страшный. Покойный Борис нашел Веру лежащей на куче срезанных веток, всю опухшую, в синяках. Он сбегал в автобус к девчонкам-благотворительницам, принес еду, кипяток, дал выпить водки. Судя по всему, это были пришлые нелюди, потому что, как Вера ни старалась, найти их на площади у вокзала не смогла. Борис никогда об этом с ней не заговаривал, но старался всегда держаться поближе, не давая оставаться одной.

«Борис был родным человеком!» – Вера сейчас думала о нем как о близком друге, которого потеряла, а до этого знала чуть ли не всю жизнь. На самом же деле о себе Борис рассказывал не очень много. Пытаясь разговорить его, Вера тем самым хотела отблагодарить за помощь и деликатность. Воспоминания о работе в «Союзмультфильме», творческих проблемах, небольшой персональной выставке в секции московских художников самому Борису казались уже почти враньем, но на какое-то мгновение помогали забыть реальность. Вера же надеялась, что воспоминания о прошлой, тяжелой, но нормальной жизни заставят его поверить в себя и воспользоваться каким-то счастливым случаем, чтобы вырваться из бродяжничества.

– Тебе надо найти работу, – Вера, отнимая стакан у Бориса, повторяла это раз за разом.

– Работы не будет, пока дома не будет, а дома не будет, пока работа не появится.

Борис отнимал пластиковую бутылку, куда они сливали все спиртное, которое удавалось добыть, и аккуратно опять разливал его по белым стаканчикам.

Из квартиры Бориса выгнала жена. История была некрасивой, почти дурно пахнущей. В семье Марианны, корректора большого издательства, женщины красивой, образованной и воспитанной, всегда считали, что Борис ей не пара.

– Ты корректурой должна заниматься, с твоим-то образованием?!

Марианна действительно уволилась из министерства, поскольку сын Толя часто болел, бабушка была работающей, а Борис, глава семейства, срочно доделывал к какому-то фестивалю мультфильм. Приходил он в эти дни поздно, уставший, с красными глазами. Тогда он не пил, но курил много. Борис обещал Марианне, что, как только на студии закончат эту работу, она устроится в любое место, которое выберет. Деньги он получит хорошие, надо лишь потерпеть. Марианна терпела до тех пор, пока одна «славная» душа не позвонила к ним домой и не сообщила, что ее муж Борис и автор сдаваемого в прокат мультипликационного шедевра состоят в противоестественной связи. Мол, почему, вы думаете, он так долго по ночам сидит в студии? Такой же звонок поступил и теще. Все благородное семейство долго рыдало, кричало, сопоставляло и подтасовывало факты, не слушая самого виновника скандала. Марианна по совету отца и матери сменила в квартире замки и выгнала Бориса. Родители больше слышать не хотели о зяте. «Я квартиру выбивал вам! Чего мне это стоило?!» – Отец Марианны стоял посреди комнаты, красный, как рак, и орал на дочь. Словно она была в чем-то виновата. А мать даже и не скрывала того, что упрямство дочери довело семью до такого позора:

– Если бы вышла за Даниила – жила б в Америке, имела бы кучу детей и ни о чем не думала.

Даниил был сейчас надеждой американской физико-химической мысли. Марианна терпеть его не могла за толстые очки и глухоту к чужим чувствам. «Он живет ради науки, зачем я ему нужна?!» – сказала Марианна после смотрин, которые устроили родители молодых. Марианна уже очень жалела, что не разобралась в ситуации сама, а позвала на помощь отца с матерью. «Может, действительно все это ложь?» Ничего плохого об их с Борисом жизни она сказать не могла. Да, не было денег, но их не было ни у кого из знакомых и друзей. Кроме Богодских. Семен Богодский был начальником производства крупной частной полиграфической фирмы. Борис любил возиться с сыном, читал ему и учил рисовать. С Марианной они по вечерам вели долгие разговоры о хорошем будущем, когда наконец все в стране успокоится и появится возможность строить планы не на завтрашний день, а хотя бы на полгода вперед. Муж всегда чувствовал, когда Марианне плохо – тогда он бросал все дела, даже самые необходимые, брал какую-нибудь книжку и подсаживался к ней. Он читал, она молчала, и в те минуты они были самой крепкой семьей, в которой понимающее присутствие друг друга становилось надежной крепостной стеной. Марианна после всех скандалов хотела поговорить с Борисом. Она приехала на Новослободскую, долго пряталась в большой арке дома напротив. Но Бориса не увидела. Позвонив в «Союзмультфильм», она узнала, что муж там больше не работает.

Борис сначала жил на студии, в столярке. Потом у друга в Зайцеве, затем где придется. Борис, по мягкости своей натуры, не в состоянии был выяснять отношения и добиваться правды, а только потихоньку спивался. Выпив много водки, он начинал рассказывать о сволочах и сыне. Вскоре Бориса уволили, истрепав нервы подлыми разговорами за спиной и в глаза. Авторами этой замечательной «шутки» оказались одинокая и иногда выпивающая ассистентка звукооператора с подругой и лоботрясом любовником – помощником электрика. Беда заключалась в том, что сам режиссер проекта действительно был нетрадиционной сексуальной ориентации, о чем знали почти все на студии, а потому версия выглядела правдоподобной. Тем более что график работы обоих мужчин был ненормированным и совпадал по времени. К тому же все знали либеральность взглядов Бориса и помнили его жаркие споры с членами коллектива о необходимой толерантности в вопросах секса. Знал бы Борис, чем может закончиться его любовь к академическим рассуждениям. Честный, порядочный и не очень волевой, он, оставшись без поддержки семьи, без дома и работы, не сумевший доказать свою непричастность к дурному вымыслу, быстро спился. После той истории с Верой Борис на какое-то время протрезвел: забота о другом, более слабом, требовала этого. Потихоньку они сблизились, стали строить планы. Далекие от реальности, но все же очень обнадеживающие. Вера привязалась к Борису. Его нелепая смерть стала для нее ударом, но она выдержала и, озлобившись на жестокость жизни, решила во что бы то ни стало выбраться из этой ямы…