Помоги проекту - поделись книгой:
Отец по этому поводу так разволновался, словно у него родился четвертый ребенок.
Он тут же позвонил своей матери, которая жила в Брюсселе.
– Наше Растение проснулось! Садись поскорее в самолет и лети к нам!
Бабушка сказала, что сначала она должна заказать себе несколько новых костюмов для путешествия: это была очень элегантная женщина. В результате ее приезд задержался на несколько месяцев.
А родители той порой уже с умилением вспоминали об овоще, которым еще недавно был их ребенок. Бог непрестанно гневался. Ему издалека бросали бутылочки с питьем, опасаясь получить от него тумака. Иногда он на несколько часов умолкал, но никто не знал, почему он затих. Теперь общение с ним происходило по новому сценарию: улучив минуту, когда дитя не бушевало, его брали на руки и сажали в манеж. Несколько минут ребенок с изумлением разглядывал окружавшие его игрушки.
Затем его снова охватывал гнев. Он понимал, что все эти предметы существуют независимо от него. Смириться с этим он не мог и начинал яростно вопить.
Кроме того, он заметил, что родители и их окружение производят ртом какие-то звуки: это позволяет им контролировать ситуацию и держать все в своих руках.
Ему захотелось научиться делать то же самое. Разве это не главная божественная прерогатива – давать название вещам? Он тыкал пальцем в игрушку, чтобы подарить ей право на жизнь, но изо рта вылетало нечто бессвязное. Бога это удивляло – он же чувствовал, что может говорить. Нет, с подобным унижением он мириться не мог и начинал бурно негодовать.
Вот что ему хотелось прокричать:
«Вы шевелите губами, и у вас вылетают слова! А когда я шевелю губами, у меня вылетает только шум! Почему такая несправедливость? Буду орать до тех пор, пока не научусь говорить!»
А вот как мать понимала возмущенные крики своего чада:
– Нет, это ненормально! Ребенку уже два года, а он ничего не умеет. Видно, он сам понимает, что запаздывает в развитии, и переживает.
Какая чепуха! Бог вовсе не сознавал своего отставания. Если он отстает, то от кого? Чтобы осознать свое отставание, необходимо уметь сравнивать. А Бог сравнивать не умел. Но он чувствовал в себе гигантские силы и негодовал оттого, что не может пустить их в ход. Его предавал собственный рот. Он не сомневался в своем божественном всевластии и не мог смириться с тем, что ему не подчиняются его губы.
Мать подходила к нему и громко и четко произносила самые простые слова:
– Папа! Мама!
Бога приводило в ярость, что ему предлагают повторять такие глупости. Неужели она не понимает, с кем имеет дело? Ведь это он, Бог, сотворил речь. И он никогда не опустится до того, чтобы повторять такие примитивные словечки, как «папа» и «мама». Пусть его сколько угодно наказывают, но он будет орать все сильней и сильней.
Родители с горьким сожалением вспоминали недавние времена, когда их дитя не причиняло им никаких хлопот. В один прекрасный день их ребенка словно подменили, но что они от этого выиграли? Вместо загадочного, но спокойного дитяти они получили вечно воющего щенка добермана.
– Помнишь, каким славным было наше Растение! А какие у него были красивые и спокойные глаза!
– Да, и оно не мешало нам спать по ночам!
О сне им пришлось теперь забыть, потому что Бог сам не спал и другим не давал. В лучшем случае он засыпал часа на два, а остальную часть ночи злобно орал.
– Послушай, – выговаривал ребенку отец, – мы знаем, что два года ты проспал и хорошо выспался. Но это не значит, что теперь ты можешь всех нас лишать покоя.
Бог вел себя как Людовик XIV: тот если не спал, то не позволял спать никому вокруг; если не ел, не позволял никому есть; если не двигался, не позволял никому ходить; если молчал, не позволял никому говорить. Короля особенно бесило, если кто-то осмеливался открыть рот без его высочайшего дозволения.
Врачи новое состояние ребенка понимали не лучше, чем предыдущее, которое они называли «патологической апатией». Теперь ее сменила «патологическая раздражительность». Но отчего и почему это произошло, врачи сказать не могли. Поэтому они лишь осторожно советовали:
– Ваш ребенок два года молчал, и нужно просто подождать, когда он вволю накричится и успокоится.
«Если я не выкину его раньше в окошко», – подумала уставшая от его вечного ора мать.
Костюмы брюссельской бабушки наконец-то были готовы. Она уложила их в чемодан, наведалась перед отъездом к парикмахеру и села в самолет Брюссель – Осака, которому в 1970 году требовалось около двадцати часов, чтобы преодолеть разделявшее эти города расстояние.
Родители встречали ее в аэропорту. Они не виделись с 1967 года. Бабушка обняла сына, расцеловала невестку и с первой же минуты начала восхищаться Японией.
По дороге, которая вела в гору, разговор зашел о детях: старшие дети были – лучше не бывает, а вот с третьим ребенком – сплошные проблемы. «Просто не знаем, что с ним делать», – вздыхали родители. Бабушка успокаивала их, что все наладится.
Их дом привел ее в восторг.
– Как у вас тут все по-японски! – восклицала она, любуясь гостиной с татами на полу и садом, в котором уже в феврале белоснежные лепестки устилали ковром землю под сливовыми деревьями.
Она три года не видела старших детей, и ее умиляло, как подросли ее семилетний внук и пятилетняя внучка. Она попросила, чтобы ее познакомили и с младшим чадом, которого она еще не видела. Никому не хотелось провожать ее в логово этого монстра, и ей сказали:
– Иди сама, это первая комната налево, ты не ошибешься.
Уже издалека бабушка услышала дикий рев. Но она прихватила с собой кое-что из дорожной сумки и смело ступила на арену.
Два с половиной года. Непрерывный крик, ярость и негодование: мир не подчиняется рукам и голосу Бога. Вокруг – решетчатые стенки детской кроватки. Бог чувствует себя в клетке. Вот бы сломать ее! Но ему это не под силу. От злости он колотит ногами по простыне и одеялу.
Над головой – потолок, на котором он уже изучил каждую трещину. Потолок и трещины – это его единственные собеседники, и он выкрикивает им свое глубочайшее презрение. Потолку на его презрение наплевать. И Бог впадает в еще большую ярость.
Вдруг привычную перспективу заслоняет незнакомое лицо. Кто это? Похоже, это взрослый человек. И вроде того же пола, что и мать. После минутного замешательства Бог громким криком выражает свое неудовольствие.
Лицо улыбается. Богу хорошо известны эти уловки: его стараются задобрить. Но его не проведешь. Сейчас он покажет зубы. А лицо говорит ему какие-то слова. Сжав кулаки, Бог отбивает эти слова на лету. Полный нокаут!
Сейчас ему, конечно, протянут руку. Он привык, что взрослые всегда пытаются его погладить. Как только незнакомка протянет к нему руку, он укусит ее за палец. И он изготовился к нападению.
Рука и в самом деле тянется к нему, но что это? В руке – какая-то странная палочка. Ничего подобного Бог еще не видел и от удивления смолкает.
– Это белый бельгийский шоколад, – объясняет бабушка ребенку, с которым хочет подружиться.
Из всей фразы Бог понял только слово «белый». Оно ему знакомо: белое молоко, белые стены. Смысл других слов ему непонятен: «шоколад», да еще «бельгийский». Но палочка приблизилась уже к самому рту.
– Это можно есть. Попробуй, это вкусно, – говорит бабушка.
У каждой еды свой запах. У этой белой палочки очень вкусный запах. Она пахнет лучше, чем мыло или крем, которым его смазывают после мытья. Богу и хочется и колется. Он морщится от отвращения и при этом глотает слюнки.
Наконец он набирается мужества и зубами отхватывает кусочек загадочного лакомства. Он пытается его разжевать, но оно само тает на языке и заполняет рот и гортань. И тут происходит чудо.
Неизведанное до сей поры наслаждение ударяет в голову, приводит в движение мозг, и тут раздается незнакомый голос:
– Это я! Я живу! Я говорю! Я не «он» и не «оно»! Я – это я! И если ты говоришь о себе, не говори «он» или «оно», а говори «я»! Я твой лучший друг: это благодаря мне ты испытываешь удовольствие.
В эту минуту я и родилась. Это произошло в феврале 1970 года, в горах Кансая, в деревне Сюкугава, в присутствии моей бабушки по отцовской линии и благодаря ее белому шоколаду. Мне было тогда два с половиной года.
А зазвучавший во мне голос все не умолкал:
– Это вкусно, это сладко, хочу еще!
Я вгрызалась в палочку, а голос продолжал кричать:
– Удовольствие – это чудо! Только удовольствие открыло мне, что я – это я. Я существую только благодаря удовольствию.
Удовольствие – это я: есть удовольствие – есть и я. Нет удовольствия – нет и меня!
Кусочек за кусочком я поглощала волшебную белую палочку, а голос в моей голове кричал все громче:
– Да здравствую я! Я такое же чудо, как и наслаждение, которое я только что открыла. Что такое этот шоколад без меня? Просто палочка, и все. Но стоит ее положить в рот, и она превращается в наслаждение. Она нужна мне, а я нужна ей.
Эти ценные мысли отзывались звонкой отрыжкой, я во все глаза смотрела на шоколад и радостно дрыгала ногами.
Я чувствовала, как всё и навсегда отпечатывается в моем мозгу.
Когда весь шоколад, кусочек за кусочком, перешел в меня, я снова заметила руку, протянувшую мне это неземное лакомство. Но у этой руки было еще и тело, которое увенчивалось ласково улыбающимся лицом. Мой внутренний голос сказал:
– Я не знаю тебя, но раз ты принесла мне такую сласть, ты хорошая!
Теперь ко мне потянулись сразу две руки.
Они подняли меня из моей клетки – так я оказалась на руках этой незнакомки.
Родители остолбенели от изумления, когда увидели улыбающуюся бабушку, а на руках у нее – спокойное и счастливое дитя.
– Знакомьтесь! Это моя подружка, – объявила она торжествующим тоном.
Всем хотелось подержать меня на руках, и мои родители не верили своим глазам. Они были одновременно счастливы и озадачены: как понять это превращение? Они просили бабушку открыть им секрет чудесной метаморфозы.
Но та предпочла сохранить свое секретное оружие в тайне. Тогда решили, что она обладает волшебным даром изгонять злых духов. Но никто не мог предположить, что звереныш, каким я была, на всю жизнь запомнит, как из него изгоняли бесов.
Уж кто-кто, а пчелы знают, что только мед пробуждает их личинки к жизни. Если бы они кормили их не медом, а пюре с мясными волокнами, им не удалось бы вырастить таких тружениц и добытчиц. Моя мать свято верила в теорию, по которой во всех человеческих бедах виноват сахар. Однако случилось так, что именно благодаря этому «белому яду» (как она его называла) ее младшее чадо стало более или менее нормальным ребенком.
Как я себя понимаю! В два с половиной года я пробудилась для того, чтобы понять, что жизнь – это долина слез, где питаются одной вареной морковкой с ветчиной. У меня было чувство, что меня здорово надули. С какой стати было мучиться и рождаться на свет, если не ради удовольствия? Сколько возможностей у взрослых, чтобы получать наслаждение от жизни! А детям дорогу в рай открывают только сласти.
Бабушка накормила меня сладким, и благодаря его вкусу дикое животное внезапно открыло, что в скучной жизни есть и свои радости, что тело и мозг способны ликовать от наслаждения и что не стоит злиться на все человечество и самое себя. Удовольствие воспользовалось случаем, чтобы дать имя пробужденному им органу: оно назвало его «я», и мне оставалось лишь запомнить это имя.
Во все времена существует немало глупцов, которые чувственность противопоставляют интеллекту. При этом возникает порочный круг: они отказываются от сладострастия, чтобы оттачивать свой ум, а на деле лишь обедняют его этим героическим воздержанием. В результате они с каждым днем становятся все глупее, и чем больше глупеют, тем кажутся себе умнее. Но, как известно, именно дураки считают себя умнее всех.
Наслаждение воздает сторицей тому, кто себе его позволяет. Удовольствие пробуждает мозг и заставляет его развиваться в самых различных направлениях. Его магическое воздействие столь огромно, что иногда достаточно предаться наслаждению хотя бы мысленно. И человек – спасен. В то время как воинствующая фригидность обречена славить собственную нежизнь.
Сколько светских краснобаев хвастливо превозносят свое воздержание, на протяжении четверти века лишая себя удовольствий! И сколько безнадежных тупиц гордятся тем, что не любят музыку, не прочитали ни одной книги или ни разу в жизни не были в кино. Есть и такие, кто – в надежде на всеобщее восхищение – несут как знамя свою девственность. Только она одна и тешит их тщеславие. Иные жизненные радости им недоступны.
Разбудив во мне мое «я», белый шоколад одарил меня памятью: начиная с февраля 1970 года я помню все, что со мной было. А до этого и запоминать было нечего. Удовольствие! Только оно и заслуживает воспоминаний.
Естественно, мне никто не поверит, что я действительно помню все, что со мной было. Но какая мне разница? Да, это звучит неправдоподобно, но мне все равно: хотите – верьте, хотите – нет. Это ваше дело.
Само собой, я не помню повседневных родительских забот. Или о чем мои родители говорили с друзьями и т. д. Но я помню все для меня мало-мальски важное: зеленые воды озера, в котором я училась плавать, аромат цветущих деревьев в саду, пьянящий вкус попробованной тайком сливы и прочие приятные открытия.
Я не помню ничего из того, что было до белого шоколада, и мне приходится полагаться на свидетельства моих близких, которые я и стараюсь здесь воспроизвести. Ну а после белого шоколада – вся информация из первых рук, одной из которых я и пишу эту книгу.
Я стала ребенком, о котором мечтают все родители: благоразумным и в то же время бойким, тихим и резвым, шаловливым и серьезным, веселым и загадочным, послушным и независимым.
Бабушка со своими сластями оставалась с нами всего месяц, но для меня этого было вполне достаточно. Благодаря ей я узнала, что такое удовольствие, и это помогло мне стать обычным ребенком. Мои родители вздохнули с облегчением: два года у них жил овощ, еще полгода – дикий звереныш, и вот наконец-то они получили более или менее нормальное дитя. Меня начали называть по имени.
По известному выражению, мне пришлось наверстывать «утраченное время» (сама я не считала его утраченным): в два с половиной года человеческому детенышу положено ходить и говорить. Как и все дети, я первым делом научилась ходить. В этом не было ничего хитроумного: подняться с четверенек и – чтобы не завалиться вперед – твердо опереться на одну ногу и тут же, на манер танцевального па, подтянуть к ней вторую.
Научиться ходить – это было жизненно необходимо. Когда я поднялась на ноги, передо мной развернулось гораздо более широкое поле для обозрения. Ну а начав ходить, я очень скоро научилась и бегать. Вот это было здорово! Какие возможности открылись теперь передо мной! Можно было схватить потихоньку запрещенную вещь и удрать, пока никто не заметил пропажи. Когда умеешь бегать, можно сколько угодно шалить, увиливая при этом от наказаний. А кто бегает лучше всех? Бандиты с большой дороги да герои всех фильмов и книжек.
Пора было и заговорить, но тут передо мной возникла этическая проблема: какое слово произнести первым? Я предпочла бы произнести самые нужные мне слова: «засахаренный каштан» и «пи-пи», можно было удивить родителей и такими словечками, как «шина» или «скотч», но приходилось щадить их самолюбие. Ведь родители отличаются редкой чувствительностью. Чтобы не внушать им комплекса неполноценности, не стоило сворачивать с традиционного пути. Я не хотела выделяться.
Поэтому я напустила на себя глупо торжественный вид и озвучила слова, которые уже давно сидели в моей голове:
– Мама!
Мать пришла в неописуемый восторг. Поскольку мне не хотелось никого обижать, я тут же выпалила:
– Папа!
Отец был растроган до слез.
Родители бросились ко мне с объятиями и поцелуями. Я решила: с ними вполне можно ладить. Думаю, они были бы куда менее рады, если бы в качестве первых слов я произнесла: «Откуда взялись эти змеи, что шипят на ваших головах?» – или: «Е = mc2». Это вызвало бы у них настоящий шок. Они даже засомневались бы, что они – это они и что их зовут Мама и Папа. Им явно хотелось, чтобы я это подтвердила. Что я и сделала.
Я была рада, что выбрала эти слова: зачем усложнять жизнь? Было ясно, что родителей разочаровало бы любое первое слово, кроме «мамы» и «папы». Выполнив долг вежливости, можно было посвятить себя искусству и философии. Мне было крайне трудно решить, какое же слово произнести следующим, так как меня занимали только общие категории. Меня опьяняла свобода открывавшегося передо мной выбора, и я очень долго тянула, прежде чем произнести свое третье слово. Родителей это даже умиляло: «Самое главное для нее было научиться говорить «мама» и «папа». Остальное для нее не важно».
Они не подозревали, что мысленно я разговариваю уже давным-давно. Но одно дело – говорить про себя, а другое дело – вслух: озвученное слово обретает чрезвычайную значимость. Стоит произнести какое-нибудь слово, и чувствуешь, как оно трепещет, откликаясь на этот знак благодарности, вежливого привета или восхищения. Произнося слово «банан», выказываешь почтение всем бананам, которые когда-либо созревали на пальмах.
Тут было о чем подумать. Какое же слово выбрать третьим? Несколько недель я предавалась интеллектуальным поискам. На фотографиях той поры я выгляжу до смешного серьезной. Словно меня непрестанно мучили сомнения экзистенциального толка: «Туфли? Нет, это не самое важное слово, можно ходить и босиком. Бумага? Но бумага без карандаша – ничто. Что же важнее? Бумага или карандаш? Шоколад? Нет, это моя тайна. Может быть, морской лев? Да, это замечательный зверь. Мне нравится, как он кричит. Но чем он лучше волчка? Разве он умеет так кружиться, как волчок? Зато морской лев – живой! Что же выбрать? Вращающийся волчок? Или живого морского льва?» Мучаясь подобными сомнениями, я даже забывала о еде. «Может быть, гармошка? Играет она, конечно, замечательно, но разве это самая нужная вещь? Очки? Они очень смешные, но какая от них польза? Ксилофон?..»
Однажды мать пришла в гостиную с какой-то зверюгой – у нее была длинная шея и еще более длинный и тонкий хвост, который мама воткнула в розетку. Мама нажала на кнопку, и зверь жалобно завыл. Мама не выпускала его из рук, а он принялся елозить мордой по полу. Иногда зверь опускался на лапы, вернее, на колесики.
Я и раньше видела пылесос, но как-то не задумывалась о его предназначении. Я подобралась поближе и присела на корточки, чтобы быть с ним одного роста: я уже успела заметить, что любой предмет гораздо удобнее рассматривать, если он находится прямо перед глазами. Я следила за каждым его движением и прижалась щекой к ковру, чтобы подглядеть, что же он выделывает. И я увидела чудо: аппарат заглатывал попадавшиеся ему на пути материальные частицы, и они бесследно исчезали.
Нечто он обращал в ничто: это было деяние, достойное Бога.
У меня сохранились довольно смутные воспоминания о совсем еще недавней поре, когда я сама была Богом. Временами в моей голове вдруг раздавался голос, напоминавший мне о той невразумительной полосе моей жизни: «Ты что, забыла? Это я! Ну-ка вспомни! Я живу в тебе!» Я не знала, как это понимать, но мое существование в роли Бога представлялось мне вполне правдоподобным и даже приятным.
И вот я встретила своего собрата: пылесос. Ну разве это не божественное деяние: нечто обращать в ничто? Кому это может быть подвластно, кроме Бога? Напрасно я думала, что Бог есть Бог и ему ни к чему доказывать свое всесилие. Вот если бы я могла совершать подобные сверхъестественные чудеса!
«Anch’io sono pittore!»[2] – воскликнул Корреджо, увидев полотна Рафаэля. Я пришла в такое возбуждение, что готова была воскликнуть: «Я тоже пылесос!»
Я уже было открыла рот, но вовремя спохватилась: не стоит опережать события – мой словарный запас насчитывал всего два слова, и будет странно, если я вдруг заговорю целыми фразами.
Но теперь я твердо знала, какое слово произнесу третьим.
Не медля ни секунды, я открыла рот и выговорила по слогам:
Поделиться книгой: