Метафизика труб

– Пы-ле-сос!

Мать замерла от удивления. Затем она выпустила шланг из рук и побежала звонить отцу:

– Она сказала третье слово!

– Какое?

– Пылесос!

– Превосходно! Она будет замечательной хозяйкой!

Я думаю, он был немного разочарован.

Выбирая третье слово, я явно перестаралась. Не буду так мучиться из-за четвертого. Поскольку я ничего не имела против моей сестренки, которая была старше меня на два с половиной года, я выбрала ее имя.

– Жюльетта! – громко крикнула я, глядя ей прямо в глаза.

Человеческая речь обладает безграничной властью: стоило мне произнести имя моей сестры, как мы тут же страстно возлюбили друг друга. Моя сестренка заключила меня в объятия и крепко прижала к себе. Слово – как приворотное зелье. Оно соединило нас навсегда, как Тристана и Изольду.

Теперь предстояло выбрать пятое слово. Только не имя брата, который был старше меня на четыре года! Ни за что на свете не сделаю такого подарка этому несносному мальчишке, который каждый день читает у меня над ухом какого-то «Тентена»[3]. Он обожал меня дразнить. Вот возьму и в наказание вообще не буду называть его по имени. Нет имени, нет и брата.

Еще с нами жила Нисио-сан, моя японская нянюшка. Она была сама доброта и лелеяла меня, как цветок. Говорила она только по-японски, но я понимала каждое ее слово. Поэтому мое пятое слово было японским – я выбрала ее имя.

Итак, я одарила именами уже четырех человек. И стоило мне обратиться к кому-нибудь из них по имени, как они расцветали от счастья. Теперь я понимала, как много значит слово. И как много значит имя: благодаря ему люди верят, что они существуют. Как будто они в этом сомневались. И нуждались в том, чтобы я им это подтвердила.

Так что же, разговаривать – это значит дарить жизнь? Вовсе не обязательно. Люди вокруг меня говорили с утра до вечера, но далеко не каждый разговор получал чудодейственное продолжение. Вот, к примеру, о чем беседовали мои родители:

– Я пригласил Трюков на двадцать шестое.

– Кто это такие Трюки?

– Да что с тобой, Даниэль? Ты же их прекрасно знаешь. Мы раз двадцать встречались с ними на разных обедах.

– Не помню. Что это за Трюки?

– Вспомнишь, когда придут.

Мне казалось, что после такого разговора эти пресловутые Трюки не станут реальнее, чем до него. Скорее наоборот.

А вот как протекали диалоги брата с сестрой:

– Где моя коробка с конструктором?

– Не знаю.

– Врешь! Это ты ее взяла!

– Не я!

– Ты скажешь или нет, куда ты ее задевала?

После чего начиналась драка. Разговор в данном случае служил прелюдией к потасовке. Когда со мной разговаривала нежнейшая Нисио-сан, то она, с тихим японским смешком, рассказывала мне о том, как ее младшую сестренку раздавил поезд, следовавший из Кобе в Нисиномийа. Каждый раз, когда она рассказывала мне эту историю, слова моей доброй нянюшки убивали маленькую девочку. Получалось, что разговаривать – это значит и убивать.

Вслушиваясь и вдумываясь в чужой язык, я пришла к заключению, что говорить – это одновременно создавать и разрушать. И с этим человеческим изобретением нужно быть поосторожнее.

Впрочем, я заметила, что есть и вполне безобидные слова: «Хорошая погода, не правда ли?» – или: «Дорогая, как вы хорошо выглядите!» В таких фразах нет ничего метафизического. Их можно произносить сколько угодно и без всякой опаски. Можно и вовсе не произносить. От этого ничего не изменится. Скорее всего, с помощью таких фраз собеседника предупреждают, что его не собираются убивать. Это вроде водяного пистолета моего брата. Когда он стреляет в меня из него и кричит: «Пах! Ты убита!», я становлюсь вся мокрая, но все же не умираю. Да, наверное, к таким фразам прибегают, чтобы предупредить: оружие заряжено холостыми патронами.

Вполне понятно, что моим шестым словом стала «смерть», что и требовалось доказать.

В доме стояла непривычная тишина. Мне захотелось узнать, почему это у нас вдруг так тихо, и я спустилась по главной лестнице. В гостиной я увидела отца – он плакал. Я не поверила своим глазам. Это был единственный раз в жизни, когда я видела отца плачущим. Мама обнимала и утешала его, как большого ребенка.

Она сказала мне шепотом:

– У нашего папы нет больше мамы. Твоя бабушка умерла.

Я сделала страшные глаза.

– Ты, конечно, еще не знаешь, что такое смерть. Ведь тебе всего два с половиной года.

– Смерть, – произнесла я твердым голосом и удалилась.

Смерть! Почему же я не знаю, что это такое! Меня словно упрекали, что в мои два с половиной года я еще так далеко от нее! Смерть! Да кто же лучше меня знает, что это такое? Я только-только начала забывать, что такое смерть! Ведь моя жизнь началась намного позже, чем у других детей. Неужели все забыли, что я два года прожила в коме, если только это можно называть жизнью? Неужели никто не задумывался над тем, что, когда я бесконечно долго и неподвижно лежала в колыбельке, я не жила, а умирала, и вместе со мной умирало и время, и моя жизнь, и мои чувства, и мое настоящее, и мое будущее, и все, все, все?

Я слишком хорошо знала, что такое смерть. Смерть – это потолок. Если потолок знаешь лучше, чем саму себя, – это смерть. Потолок, что застилает глаза и не позволяет мыслям улететь ввысь. Потолок – это крышка гроба. Когда приходит смерть, вашу черепную кастрюльку прикрывают огромной крышкой. Со мной это случилось не в конце, а в начале жизни, и, несмотря на младенческий возраст, я все же сохранила об этом смутные воспоминания.

Когда поезд из туннеля метро вырывается на воздух, когда раздвигается черный занавес, или заканчивается приступ удушья, или после долгой разлуки смотришь в любимые глаза – крышка смерти приподнимается, и темный погребок, в котором томится наш мозг, распахивается навстречу небу.

Кому довелось встретиться со смертью лицом к лицу и ускользнуть из ее объятий, уже никогда не расстанется со своей Евридикой: он знает, что несет на себе ее печать, и не желает больше заглядывать ей в лицо. Смерть – как черная дыра, как комната с зашторенными окнами, как беспросветное одиночество – страшит и одновременно манит сладостной надеждой на успокоение. Не сопротивляйся, поддайся этому соблазну, и тебя ждет вечный покой и вечный сон. Евридика заманивает нас столь искусно, что порой мы забываем, почему должны сопротивляться ее чарам.

Но сопротивляться нужно, необходимо, потому что билет у нас только в одну сторону. А иначе не стоило бы и трудиться.

Я сижу на лестнице и думаю о бабушке с белым шоколадом. Ведь это она помогла мне освободиться от смерти. И вот прошло так мало времени, и наступил ее черед. Словно произошла какая-то мена. Получается, что своей жизнью она заплатила за мою. Догадывалась ли она об этом?

Но раз она живет в моей памяти, значит, существует. Бабушка освободила мою память от сковывавшего ее панциря. И я плачу ей тем же: в моей памяти она по-прежнему живая, вместе со своим шоколадом, который она держит как скипетр. Только так я могу отблагодарить ее за то, что она сделала для меня.

Я не плакала. Я поднялась в комнату и начала крутить волчок – самую лучшую игрушку в мире. Свой пластиковый волчок я не променяла бы на все богатства мира.

Час за часом я крутила этот волчок, наблюдая за его вращением. И это вечное вращение настраивало меня на философский лад.

Да, я знала, что такое смерть. Однако мне хотелось узнать о ней побольше. Меня мучило множество вопросов. Но официально я владела лишь шестью словами. Среди них – ни одного глагола, ни одного союза, ни одного прилагательного. Как же задавать вопросы, обладая таким ничтожным лексиконом? На самом деле в моей голове роилось множество самых разных слов – но каким образом от шести слов сразу перейти к тысяче и не выдать при этом тайные кладовые моих знаний? По счастью, у меня была Нисио-сан. Она говорила только по-японски, и моей матери было трудно с ней общаться. Но я могла потихоньку говорить с ней на ее языке.

– Нисио-сан, почему люди умирают?

– Так ты умеешь разговаривать?

– Никому об этом не говори. Это секрет.

– Твои родители обрадуются, когда узнают, что ты говоришь.

– Я решила сделать им сюрприз. Почему люди умирают?

– Потому что Бог этого хочет.

– Ты в это веришь?

– Не знаю. На моих глазах столько людей умерло: сестру раздавил поезд, родители погибли под бомбежкой во время войны. Не знаю, зачем это понадобилось Богу.

– Тогда почему же умирают?

– Ты говоришь о своей бабушке? Но старые люди всегда умирают.

– Почему?

– Когда человек долго живет на свете, он устает. Для стариков умереть – все равно что лечь спать. Для них это как отдых.

– А если умирают молодые?

– Сама не знаю, почему такое случается. Ты все понимаешь, что я говорю?

– Да.

– Так ты по-японски заговорила раньше, чем по-французски?

– А разве это не одно и то же?

Я еще не понимала, что есть разные языки. В моем представлении существовал единый и многообразный язык, говоря на котором можно по собственному усмотрению вставлять то японские, то французские слова. И мне пока еще не доводилось слышать языка, который бы я не понимала.

– Если бы это было одно и то же, почему я не говорю по-французски?

– Не знаю. Расскажи мне о бомбежке.

– Ты уверена, что хочешь этого?

– Да.

И она начала рассказывать свою кошмарную историю. В 1945 году ей было семь лет. Однажды утром бомбы посыпались с неба, как дождь. Кобе бомбили и раньше, но в то утро Нисио-сан почувствовала, что добрались и до ее семьи. Она лежала на татами и надеялась, что ей удастся заснуть и смерть настигнет ее во время сна. Тут рядом с ней раздался страшный взрыв, и девочка решила, что ее разорвало на тысячу кусков.

Очнувшись, она стала ощупывать себя, чтобы убедиться, целы ли у нее руки и ноги, но почувствовала, что ей что-то мешает. Она не сразу поняла, что ее завалило землей и обломками дома.

Изо всех сил она принялась разгребать землю руками, надеясь выбраться наверх, но совсем не была уверена, что роет в нужном направлении. Вдруг она наткнулась в земле на чью-то руку. Она не знала, чья это рука и где остальное тело, но почувствовала, что рука – мертвая.

И еще она поняла, что роет не в ту сторону. Она перестала рыть и прислушалась. «Нужно двигаться на шум – там жизнь». Она услышала крики и принялась рыть в этом направлении. И рыла, рыла, как крот.

– А как же ты дышала? – спросила я.

– Сама не знаю. Как-то дышала. Ведь есть же зверьки, которые живут под землей и дышат. Воздух проникал туда, конечно, с трудом, но все же проникал. Рассказывать дальше?

Еще бы! Я слушала ее, открыв рот.

В конце концов Нисио-сан выбралась из завала. «Там жизнь», – подсказывал ей инстинкт. Но он обманул ее. Наверху царила смерть. Разрушенные дома и разорванные на части человеческие тела. Среди руин и трупов девочка увидела голову своего отца, но тут раздался новый взрыв, и ее опять засыпало землей и обломками.

Она лежала в своем земляном склепе и не знала, что делать – опять выбираться на поверхность или оставаться под завалом: «Здесь мне ничто не угрожало, и я не видела тех ужасов, что остались наверху». Но спустя некоторое время она начала задыхаться. И снова начала прорываться на шум, с ужасом думая о том, какая кошмарная картина ждет ее там, наверху. Но едва она вылезла наружу, как новый взрыв загнал ее на четыре метра под землю.

– Не знаю, сколько раз я вот так выбиралась из-под завала, а потом рядом падала бомба, и меня опять засыпало землей. Я уже не понимала, зачем я всякий раз стараюсь выкарабкаться наверх, но это было сильнее меня. Я уже знала, что отец мой убит, а дом разрушен. Но я ничего не знала о матери и братьях. Когда бомбы перестали падать, я с удивлением осознала, что все еще жива. Падая и спотыкаясь, я брела по трупам и разметанным в разные стороны человеческим останкам, пытаясь разыскать свою мать и братьев. Я завидовала сестренке, которую два года назад раздавил поезд: по крайней мере, она не видит того, что выпало увидеть мне.

Нисио-сан рассказывала мне множество захватывающих историй, и все они заканчивались тем, что людей в них разрывали на куски.

Поскольку я ни на минуту не отпускала от себя Нисио-сан, родители решили нанять вторую гувернантку, чтобы она помогала им по дому. Они расклеили объявления по всей деревне Сюкугава и стали ждать.

На объявление откликнулась лишь одна-единственная дама.

Так Касима-сан стала нашей второй гувернанткой. Это была полная противоположность моей молодой и нежной нянюшке. Нисио-сан не была красавицей и происходила из бедной семьи. Касиме-сан было пятьдесят лет, она отличалась утонченной красотой и чрезвычайно гордилась своим аристократическим происхождением. Эта красавица дворянка относилась к нам с нескрываемым презрением. Она принадлежала к старинному роду японской знати, который с приходом в 1945 году американцев утратил свое могущество. За первые тридцать лет своей жизни Касима-сан привыкла к роли аристократки, но из-за американцев она разом лишилась высокого положения в обществе и богатства.

Теперь ей приходилось подрабатывать в качестве служанки. Именно в этом качестве ее и наняли мои родители. Она ненавидела всех белых, обвиняя их в своем крушении. Ее утонченная красота и аристократическая худоба внушали почтение. И мои родители обращались к ней самым почтительным тоном, как к великосветской даме. Однако она не опускалась до разговоров с ними и всячески увиливала от работы. Когда моя мать просила Касиму-сан помочь ей по хозяйству, та скорбно вздыхала и смотрела на нее с укором, словно говоря: «За кого вы меня принимаете?»

А с моей нянюшкой новая гувернантка обходилась как с собакой. Она презирала Нисио-сан не только за ее низкое происхождение, она обвиняла ее в предательстве – за примирение с врагами. Всю свою работу она перекладывала на Нисио-сан, которая из врожденного инстинкта послушания не осмеливалась возражать этой благородной госпоже. К тому же эта дама по любому поводу безжалостно пилила мою добрую нянюшку:

– Почему ты так почтительно разговариваешь с этими людьми?

– Как они со мной разговаривают, так и я с ними разговариваю.

– У тебя нет ни малейшего понятия о чести. Тебе мало, что они унизили нас в тысяча девятьсот сорок пятом году?

– Это были не они.

– Какая разница! Эти люди были союзниками американцев.

– Во время войны они были еще совсем детьми, как и я.

– Ну и что? Их родители были нашими врагами. Кошка собаке не товарищ.

– Не следует говорить такое при ребенке, – кивает Нисио-сан в мою сторону.

– При этой малявке?

– Она все понимает.

– Тем лучше.

– А я люблю эту малышку.