Полемика против евреев

Евреи составляют сегодня в Германии настоящую силу. Уже давно они царят как суверенные хозяева в банковском деле. Но за последние тридцать лет они также сумели образовать нечто вроде монополии в литературе. В Германии почти не осталось газет, у которых редактор не был бы евреем, а журналистика с банковским делом поддерживают друг друга, оказывая взаимно ценные услуги.

Очень интересная раса, эта раса евреев! Она одновременно и узконациональна, и в высшей степени интернациональна, но в смысле эксплуатации. Именно она создала международную торговлю и столь мощный экономический инструмент, называемый кредитом. Вот, безусловно, ее неоспоримые права на признание человечества.

Как и все другие нации земли, со всеми достоинствами и недостатками, которые ее отличают, она - неизбежный продукт истории. Потому было бы несправедливым упрекать ее в преступлениях; но так как она составляет сегодня несомненную силу, разумно и необходимо хорошенько изучить ее новую роль, чтобы отдавать себе отчет в том, что она может нам принести либо вредного, либо полезного, и чтобы знать, как мы должны защититься от одного и воспользоваться другим.

Евреи всегда были очень умной и очень несчастной расой, бесчеловечной, жестокой и жертвенной одновременно, гонителями и гонимыми. Они поклонялись с самого детства Богу-убийце, самому варварскому и одновременно самому тщеславно эгоистичному из всех Богов, известных на земле, жестокому и мстительному Иегове, который сделал из них избранный народ. Их первый законодатель, Моисей, приказал им истребить все народы, чтобы создать свою собственную державу. Таким было их начало в истории.

К большому счастью для других наций, сила еврейского народа не сравнялась с его жестокостью. Всегда побеждаемый, задолго до окончательного триумфа римлян переселенный насильно своими завоевателями-ассирийцами, вавилонянами, египтянами и персами в самые дальние части Азии, он провел века в вынужденной эмиграции. И именно во время этой эмиграции в сердце евреев образовался и углубился культ Иерусалима, символ национального единства. Ничто не объединяет так сильно, как несчастья.

Размытые и рассеянные по всей Азии, презираемые, угнетаемые, но всегда умные рабы, они стали еще более чем прежде нацией: интернациональной нацией Азии и части Африки. Оторванные от земли, данной им Иеговой, и не имея возможности более посвящать себя сельскому хозяйству, они должны были отыскать другой выход для своей страстной и беспокойной активности. Этот выход не мог быть иным, чем торговля; и, таким образом, евреи стали в высшей степени торговым народом. Во всех странах они обнаружили своих соотечественников, как и они, жертв иностранного угнетения, презираемых, преследуемых, как и они, и, как и они, движимых естественной и глубокой ненавистью ко всем нациям-завоевателям. Это объясняет как с течением времени между всеми еврейскими племенами, рассеянными по Азии и Африке, между евреями всех государств образовалось обширное коммерческое товарищество взаимовыручки и взаимопомощи, а также совместной эксплуатации всех иностранных наций; народ паразитов, живущих потом и кровью своих завоевателей.

Завоевания Александра Великого и окончательное разрушение Иерусалима Титусом, в царствие своего отца, императора Веспасиана, и перевозка более чем миллиона еврейских рабов в Италию, привело к распространению их по Европе, и окончательно сформировало у них тот интернационально-эксплуататорский и узконациональный характер, который их отличает по сегодняшний день. Жестокая травля, которой они подвергались в течение всего средневековья во всех странах, во имя Бога справедливости и любви, единственного и вполне достойного сына их Иеговы, в итоге определили их в высшей степени враждебные наклонности к христианским народам Европы. И как всегда и даже более чем прежде, они ответили на глупое, жестокое и несправедливое угнетение ожесточенной эксплуатацией.

С католической церковью и папами они разделили честь первыми разгадать всесилие денег, и они стократно увеличили его, создав кредит. Первые векселя на предъявителя и первые банковские билеты были, как известно, выпущены евреями Италии, и, благодаря своим отношениям с евреями всех других стран, они вскоре распространились по всей Европе. Созданием кредита евреи влили душу в международную торговлю, которая начала развиваться, уже начиная с XII века, и с самого начала они сделались почти исключительными хозяевами этой души.

С кредитом родился или скорее развился в устрашающей пропорции ростовщический процент, эта вечно кровоточащая рана вначале благородных владельцев, а позже и сельскохозяйственного населения. На западе Европы есть еще много стран, где владеющие или не владеющие землей крестьяне просто сожраны евреями; но, главным образом, в восточной Европе, в славянских и венгерских землях Австрии, в великом герцогстве познаньском в Пруссии, по всей Польше, в Литве и Белоруссии в том числе, в Молдавии и Валахии, еврейская эксплуатация промышляет самыми безжалостными и непомерными грабежами. Поэтому во всех этих странах народ ненавидит евреев. Он их ненавидит до такой степени, что любая народная революция там сопровождается массовым убийством евреев: естественное следствие, которое вовсе не способствует их превращению в сторонников социальной и народной революции.

Поэтому нужно заметить, что евреи во всех наших восточных странах главным образом консервативны. Цивилизация, в том виде как она существует сегодня везде, означает научную эксплуатацию труда народных масс в пользу привилегированных меньшинств, и евреи - безудержные сторонники цивилизации. И так как великие бюрократические и централизованные государства являются одновременно следствием, условием и как бы достойным венцом этой чудовищной эксплуатации, они, конечно, сторонники государства. Они, естественно, испытывают отвращение к неистовству народных масс, и совершенно не являются анархистами.

Также необходимо отметить, что во всех странах Восточной Европы евреи восприняли немецкий язык как свой национальный; вследствие чего наши казаки вполне серьезно считают, что сами немцы не что иное, как окрещенные евреи. Евреи стали, таким образом, чем-то вроде представителей и носителей немецкой цивилизации, немецких порядка, дисциплины и государства в этих более или менее варварских странах Восточной Европы: ценным и мощным инструментом, которым господин Бисмарк, конечно же, не будет пренебрегать. Когда в 1848 году крестьяне великого герцогства познаньского взбунтовались во имя польской национальности, среди евреев этого герцогства, предки которых, надо сказать, были гостеприимно приняты польским населением, в то время как они безжалостно преследовались во всех других странах, случилось ужасное волнение. Они прибежали толпой в Кенигсберг, в Бреслау, в Берлин, испуская крики отчаяния, и клянясь своим Иеговой, что они немцы, что хотят жить и умереть как немцы, и что, следовательно, все эти польские провинции должны быть как можно скорее объявлены неотъемлемыми частями Германии. На этот патриотический крик все евреи Германии ответили братским криком, и с помощью всеядного пангерманского аппетита чисто тевтонской буржуазии, они докричались до того, что Франкфуртское национальное собрание, составленное из самых ученых голов Германии, в конце концов, действительно декретировало насильственное онемечивание всех этих древних польских провинций, без сомнения к вящей славе гуманизма цивилизации и международной справедливости.

Я сказал, что евреи восточной Европы - заклятые враги любой подлинно народной революции, и я думаю, что без какой-либо предвзятости и за очень малым исключением это применимо и к евреям Западной Европы. Еврей - буржуа, то есть эксплуататор по определению. Как мы только что видели, вся история сделала его таким - эксплуататором, в каких бы условиях и формах это ни выражалось. В варварских странах, где местной буржуазии не существует, и где имеются только две крайности: владетельный дворянин с одной стороны и работающий крестьянин с другой, евреи становятся обязательными посредниками, эксплуатирующими, без сомнения, различным образом и тех, и других; а в более цивилизованных странах они образуют отдельный слой, который сегодня стремится более или менее смешаться с местной буржуазией, но никогда с народом.

Даже эта смесь с буржуазией страны их рождения скорее кажущаяся, чем реальная. В сущности, евреи каждой страны действительно дружны лишь с евреями всех стран, независимо от всех различий, которые могут существовать в их социальном положении, уровне образования, политических взглядах и их религиозных культах. Теперь уже не суеверный культ Иеговы формирует еврея; окрещенный еврей остается, тем не менее, евреем. Имеются католические, протестантские, пантеистические и неверующие евреи, реакционные, либеральные евреи, даже евреи-демократы и евреи-социалисты. Прежде всего, они евреи, и это устанавливает между всеми личностями этой своеобразной расы, через все религиозные, политические и социальные противоречия, которые их разделяют, нерасторжимый союз и взаимную солидарность. - Это мощная цепь, одновременно широко космополитичная и узконациональная в смысле расы, которая связывает между собой банковских королей, Ротшильдов, или наиболее высокоразвитые научные умы с невежественными суеверными евреями Литвы, Венгрии, Румынии, Африки и Азии. Я не думаю, что сегодня в мире существует хотя бы один еврей, который не трепещет от надежды и от гордости, услышав священное имя Ротшильдов.

Известный немецкий статистик, господин Кольб, считает, что сегодня в мире имеется примерно семь миллионов евреев, исповедующих еврейскую религию. Давайте добавим к ним два или три миллиона более или менее окрещенных евреев, и у нас получится десятимиллионная нация, которая хотя и разбросана по всем уголкам земли, остается тесно соединенной даже более чем самые политически централизованные нации. Это ли не огромная сила? И эта сила была создана более чем двадцатью пятью веками травли. Только самая широкая свобода сможет ее рассеять; но чтобы достичь этой цели потребуется еще много веков.

Говорят о неизгладимом характере католического священника. Но еще более неизгладимым является тип еврея, не только по внешности, которая поражает с первого взгляда, но также, и возможно даже более, с точки зрения интеллектуальных и духовных способностей и наклонностей.

Широко космополитичный и узконациональный одновременно, это первая черта. Буржуа и эксплуататор с головы до ног, инстинктивно враждебный любому реальному народному освобождению, это второе. Естественное следствие: он все же сторонник буржуазной цивилизации, буржуазного порядка, господства банков и мощной централизации государств. Он им является не только из корысти, но и по искреннему убеждению. Любой еврей, каким бы просвещенным он ни был, сохраняет традиционный культ власти: это наследство его расы, очевидный признак его восточного происхождения.

Очень реалистичный в своих повседневных интересах, еврей в высшей степени идеалистичен в своем внутреннем мире. Будь то грозный Иегова или золотой телец, абстрактное научное знание или угнетающая сила государства, ему надо обожать какую-то абстракцию, тем более что эта абстракция тотчас же превращается в повод или предлог для эксплуатации масс, этой живой плоти извечно приносимой в жертву во имя триумфа всех религий, всех абстракций и всех государств.

Еврей, таким образом, авторитарен по положению, по традиции и по своей природе. Таков общий закон, который допускает лишь очень мало исключений, да и сами эти исключения при ближайшем рассмотрении только подтверждают правило. Бунт, источник любой свободы, чужд таланту этого народа; он его заклеймил и проклял навечно в образе Сатаны. Он иногда восставал против Иеговы, но чтобы поклоняться золотому тельцу, своему второму я, необходимому дополнению Иеговы.

В этом культе власти и уставной дисциплины, равной евреям в Европе оказалась только немецкая буржуазия. Страстные и убежденные рабы, буржуа, как и немецкие дворяне, охотно сгибают голову перед своим правителем и перед каждым чиновником, военным или гражданским, явным представителем силы правителя. Евреи, оказывая полное и обязательное почтение ко всем властям страны, где они живут, ищут предпочтительно собственные власти и собственных руководителей среди наиболее умных и влиятельных людей своей расы. Они их боготворят, обожают их, что создает для этих руководителей настоящую силу.

Великие умы никогда не были в недостатке у еврейского народа, одной из самых умных рас земли. Не говоря уже о великих анонимах, некоторые следы которых дошли до нас под именами Иисуса Христа и апостола Павла, давших новую религию Европе, если рассматривать только современную эпоху, в XVII-ом веке встречаем прекрасный образ Спинозы, последнего еврея, преследуемого своей расой, а в XVIII-ом веке образ Мендельсона, благородного друга Лессинга. Наш век богат знаменитыми евреями. В первом ряду стоят без сомнения Ротшильды, короли королей, арбитры мира и войны в Европе. Рядом с ними в музыкальном мире блистают имена Мейербейера и Мендельсона; в политической литературе и поэзии имена Бёрна и Гейне. Наконец, в наши дни - респектабельный глава немецкого радикализма Якоби и выдающийся социалистический писатель, главный инициатор создания Международного Товарищества Рабочих Карл Маркс. Немногие нации произвели столько же замечательных людей в столь короткий промежуток времени.

То, что отличает положение этих современных знаменитостей, делающих честь нашему веку, так это то, что вместо того, чтобы быть преследуемыми и распятыми своей расой, как ранее их великие предшественники: Спиноза, Иисус Христос, апостол Павел, они, напротив, глубоко уважаемы, обожаемы и превозносимы. И вполне справедливо, поскольку это мощные умы, делающие честь своей расе.

Но рядом с этими великими умами имеется мелкая сошка - бесчисленная толпа еврейчиков: банкиров, ростовщиков, промышленников, коммерсантов, литераторов, журналистов, политиков, социалистов, то есть, в любом случае, спекулянтов. Они перепродают в розницу то, что другие производят оптом, и живут, как бедный Лазарь, объедками роскошного стола их хозяев, крайне скромными и льстивыми слугами которых они всегда являются: суетливая и беспокойная порода, движимая нуждой с одной стороны, и с другой этой вечно неуёмной деятельностью, страстью к сделкам и спекулятивным инстинктом, равно как мелочными и тщеславными амбициями, которые образуют отличительные черты этой расы. Именно они захватили сегодня немецкую журналистику и наводнили в качестве второстепенных вожаков Социал-демократическую рабочую партию, к великому вреду для пролетариата Германии. Они называются Морисами Гессами, Боркхеймами, Либкнехтами и массой других более или менее неизвестных имен.

Они превратили немецкую журналистику в арену грязи. Они не знают никакого другого оружия, кроме грязи. Трусливые и в то же время коварные намеки, гнусная и глупая ложь, грязная клевета вот то, что составляет их повседневную полемику. Можно сказать, что они питаются только помоями, как некоторые насекомые, которые заполоняют улицы летом! Не требуйте от них ни справедливости, ни чести, ни логики в идеях. Всего этого для них вовсе не существует, они знают только лесть для одних и оскорбления для всех остальных.

Можно было бы подумать, что столь мало интеллектуальная и весьма подлая полемика не может иметь никакого влияния на общественное мнение. Но человеческая природа такова, что каким бы глупым ни было злословие, сказанное о человеке, большинство людей верит ему охотнее, чем доброму слову; и Дон Базиль в комедии Бомарше очень метко сказал об этом: "Клевещите всегда, что-нибудь, да останется". Публика, поглощенная повседневными хлопотами, и слышащая царящий вокруг нее шум лишь в пол-уха, не имеет ни времени, ни желания углубленно изучать вопросы и явления; и когда ей повторяют на все лады, и, как правило, с той настойчивостью, которая отличает гадкую злобу, что такой-то - плут, он продался, он - предатель, она, в конце концов, начинает этому верить, не требуя иных доказательств. Вот то, что образует силу этих поганых еврейчиков, и то, что делает их действительно грозными, несмотря на их очевидную глупость.

Взятый по отдельности, каждый из них убог, ничтожен, бессилен. Но их легион и, что еще хуже, весьма дисциплинированный легион, ожидающий только знака своего хозяина, чтобы начать брызгать всей своей слюной на тех, кто стал объектом их бешенства: бешенства всегда скрытого, ненависти без страсти и гнева. Они счастливы уже оттого, что им предоставлен случай проявиться. Оскорблять, клеветать - это их жизнь.

Такова, мои дорогие друзья, свора, травлю которой я имел несчастье на себя навлечь. Что я сделал для того, чтобы ее заслужить? Я вас уверяю, что еще не знаю этого. Предполагаю, однако, что то, что я русский, во многом тому способствовало. Они не могут мне простить того, что я - русский, казак, или, как писал пресловутый Мадзини в своем теологическом гневе, калмык, осмелившийся возвысить свой варварский голос на конгрессах Европы; они не могут простить мне, главным образом, то, что я осмелился говорить о немецкой цивилизации без должного уважения.

Что ж вы хотите, я признаю, что действительно испытываю весьма посредственные чувства к этой столь хваленой цивилизации. У меня самое большое уважение к науке немцев, основанной на фактах, по моему мнению, настоящей, единственной законной славе этой страны, но не к патентованным представителям этой науки, не к ученым профессорам Германии, из которых, по крайней мере, 90% - слуги и теоретики, крайне приверженные пангерманскому деспотизму. Я испытываю искреннюю и глубокую симпатию к пролетариату Германии, включая трудящихся деревни и города, в том числе также к той части самой мелкой буржуазии, которая, видя, как растущее благополучие индустрии, торговли и, главным образом, банков, все более и более толкает ее в нищету, находит в себе достаточно мужества, разума и сердца, чтобы искренне встать на сторону пролетариата.

Я глубоко уважаю этот пролетариат, так как он нисколько не солидарен с той неприятной вещью, которая называется цивилизацией Германии. Он не участвует ни в ее дивидендах, ни в ее преступлениях, ни в ее стыде, он, напротив, ее первая жертва; и достаточно вытащить его из-под господства цивилизованной Германии и перенести на свободную землю Северной Америки, чтобы, проявив свою настоящую природу, он сразу же превратился в энергичного, преданного, убежденного поборника гуманной справедливости и самой широкой свободы. Я уважаю немецкий пролетариат, поскольку все гуманное будущее Германии в нем.

За исключением этих двух великих сущностей, одной реальной, другой абстрактной, одной, обещающей великое будущее, другой, в какой-то мере искупающей бесчестье убогого настоящего, я презираю в Германии все остальное. Как настоящий славянин, как настоящий варвар, я испытываю отвращение к этой буржуазной цивилизации, одновременно наглой и рабской, которая, кажется, мечтала обо всех известных вам прекрасных вещах в своей великой литературе второй половины прошлого века и первой половины этого века, только чтобы осуществить в жизни полную им противоположность.

Какой контраст в действительности между этой литературой и этой жизнью! Первая, вдохновленная лишь одной великой мыслью: освобождение, триумф человечества! Вторая, направленная лишь на его унижение и порабощение под кованым сапогом своего пангерманского императора.

Соединив странным и единственным в истории браком несомненную отвагу, не страстную и блестящую как у французов, а холодную, продуманную и, оттого более страшную, с покорным низкопоклонством рабов, науку с грубостью, сухую частную мораль, ставшую, впрочем, сегодня гораздо больше видимостью, чем реальностью, с наглым политическим беззаконием, немецкий дворянин, немецкий буржуа, немецкий профессор и подавляющее большинство студенчества Германии, состоящего, главным образом, из бюрократов и зеленых педантов, не проникнуты ли они до мозга костей одновременно очарованием и суеверным страхом перед властями? Педантичный формализм бюрократии и искусная грубость военной дисциплины, не они ли составляют наивысшее, реальное выражение их общественной жизни? Их религия - государство, и они с гордостью лакеев охотно выносят всю ее тяжесть и самые унизительные обиды, лишь бы это государство, пангерманская империя, проявило себя очень мощным извне, то есть явно угрожающим независимости и свободе всех соседних народов.

Эта нация мечтателей чрезмерно жестока в своих действиях. На этот счет еще можно было бы питать иллюзии до 1870 года, до 1866 года. С некоторым принуждением, и закрывая глаза на многочисленные симптомы, которые, уже с 1815 года, начали выдавать настоящую природу национальных чаяний буржуазии Германии, читая прекрасные книги ее профессоров, речи ее ораторов, патриотические стихи ее поэтов, можно было вообразить, что у этой буржуазной Германии была серьезная страсть к свободе. Сегодня иллюзия более невозможна, и надо быть слепым, чтобы совершенно не замечать, что то, чего она всегда хотела, это вовсе не свободы, а мощного и завоевательного единства. Пангерманизировать все соседние народы - вот единственная политическая страсть, дополнение и необходимый венец другой великой страсти буржуазии всех стран: страсти к прибыли, к все большему обогащению принудительным трудом порабощенного пролетариата!

После последней войны уже не только славяне, а Франция, Европа, весь мир знает то, что означает в своих реальных проявлениях гуманность немецких патриотов. Армия и, в особенности, офицеры Германии, от седых генералов-командующих до самых молодых безбородых лейтенантов, своими подвигами превзошли и оставили далеко позади все зверства, совершенные русскими офицерами в Польше. Они хладнокровно истребляли порознь и массово, грабили, опустошали, поджигали, обогащались кражами; и все это с восхитительным бесстрастием и хладнокровным цинизмом, что дало понять удивленной Европе, что они совершали все эти преступления без гнева и страсти, вдумчиво и убежденно. Они определили, таким образом, меру морали и цивилизации дворянской Германии; и вся буржуазная Германия поспешила громко проявить свои глубокие симпатии к столь ужасным подвигам; она оказалась полностью солидарной, воодушевляя этот триумф, как начало величия и политической мощи Германии.

Немецкие профессора превозносят эти бесчеловечные победы и этот неслыханный триумф германской жестокости, как первую реализацию будущих исторических судеб Германии. Германия, столь презираемая как политическая сила, еще несколько лет тому назад, сегодня заставляет дрожать всю Европу: какое счастье! и какая слава! Раз так, пусть будет внутреннее рабство, ибо оно составляет необходимый элемент внешней мощи. Можно даже смириться с неизбежными обидами раболепной бюрократии и произволом придирчивой полиции, как и с наглостью дворянских лейтенантов армии, так как этой ценой покупается величие Германии, страх, если не уважение соседних народов! А, впрочем, смириться, позволить себя обижать, одним словом, быть рабами, разве это не обычное и традиционное состояние буржуа в Германии? И привычка, разве она не делает с течением времени более переносимыми самые невыносимые вещи, за исключением нищеты и голода?

Нищета и голод - вот две благодетельные феи, которые навсегда гарантируют пролетариат Германии от любой солидарности с буржуазной цивилизацией Германии, и которые никогда не позволят ему стать соучастником ее стыда и ее преступлений.

Не правда ли, примечательный факт, что, когда официальная и буржуазная Германия торжествует, все другие народы Европы приходят в уныние? Что радость немцев - это угроза для Европы? Не характеризует ли это будущие судьбы пангерманской империи? И действительно, триумфы этой империи не означают ли ничто иное, как порабощение Европы; вследствие чего освобождение Европы должно иметь необходимым результатом и условием разрушение пангерманской империи; и кто осмелится считать меня преступником за то, что я хочу освобождения Европы?

Я хорошо знаю, что эти добрые профессора и политики-патриоты Германии, по крайней мере, те среди них, кто, строя иллюзии на собственный счет, считаются еще либеральными, успокаивают себя той идеей, что создание и укрепление германского единства посредством бюрократического, полицейского и военного деспотизма Пруссии - это только переходный период, несомненно, неприятный и тягостный, но абсолютно необходимый, чтобы завоевать позже свободу. Есть даже те, кто мечтает об учреждении великой единой пангерманской республики, не знаю в каком году XX века. Пока же, говорят они, надо смириться и терпеть. Немецкий патриотизм требует именно жертвы.

Смириться и терпеть! Весьма легкая задача для тех, чье платоническое смирение и добродетельное страдание щедро оплачены полновесными экю, отчеканенными при дворе Его императорского прусского Величества. Вещь, невозможная для пролетариата, который, в действительности, в одиночку несет всю тяжесть этого деспотического перехода, и для которого страдание тотчас же выражается нищетой и означает истощение, болезнь, голод и смерть. Отсюда я заключаю, будучи почти уверен, что, движимый необходимостью, присущей его положению, и расстраивающей все патриотические и искусные замыслы г.г. профессоров и псевдо-либералов Германии, - именно немецкий пролетариат сам станет разрушителем империи.

Если это не будет он, если только свобода не придет к нему извне, что всегда было вещью чрезмерно двусмысленной и опасной, Германия никогда не выйдет из своего позорного рабства. "Сначала единство, потом свобода!", - кричат эти дисциплинированные и выхолощенные либералы. Старая песня, которую мы уже слышали от Мадзини, и согласно которой полицейское и военное положение является лишь переходом, без сомнения неприятным, тягостным, но абсолютно необходимым, чтобы потом достичь свободы. У Мадзини еще было законное оправдание, так как до 1866 года Италия была под иностранным ярмом. Надо было изгнать чужестранцев, это ясно, и нужно было вначале концентрировать все усилия на этом. Но как только этот великий акт свершился, почему же Италия так и не стала свободной?

Некогда, когда пролетариат был еще весьма разумным, смиренным, спокойным, они [с буржуазией –В.С.] могли еще стать союзниками с некоторой степенью политической свободы, разумеется, в пользу привилегированных классов. Сегодня даже эта привилегированная свобода стала невозможной. Так как в условиях грандиозного пробуждения пролетариата Европы все конституционные барьеры - бессильны. Чтобы его содержать нужно очень сильное правительство: военная диктатура современной Италии дает тому урок. Пропагандой своей одновременно теологической и политической идеи великого централизованного государства, единого, исходящего из всеобщего избирательного права и, правда, украшенного республиканскими формами правления, но концентрирующего в руках очень сильного правительства все полномочия и руководящего от имени Бога и народа как суверенный хозяин материальной, духовной, социальной и политической жизнью всей нации, Мадзини во многом способствовал тому, чтобы задушить в лучшей части итальянской буржуазии последние следы инстинкта свободы, и побудил ее рассматривать народные массы, то есть собственно народ, как грубый и инертный инструмент, от имени которого все должно провозглашаться и делаться, но который нужно всегда приносить в жертву во имя величия и мощи государства, то есть для исключительного и беззаконного благополучия привилегированных классов.

Итальянская буржуазия с большой радостью приняла это учение; но она не захотела искать слишком неопределенного, слишком далекого его воплощения в идеальной республике Мадзини, счастливо найдя его в режиме Его Величества Виктора Эммануила, короля Италии. Это не устраивает мадзинийскую церковь, которая оказывается таким образом отстраненной от великих и малых функций государства, в которых она смогла бы широко развернуть всю свою силу самоотверженности, самопожертвования и влияния, которыми она чувствует себя наделенной милостью своего бога. Как следствие она протестует. Но эти протесты стали более чем когда-либо бессильными. Им недостает двух сил, без которых ничто не делается в социальном мире: прежде всего, симпатий народа, который все больше отворачивается, и с все более и более явным отвращением, от ее одновременно интриганской и суровой авторитарности, от ее вечно стерильной и удручающей политико-религиозной пропаганды, от ее действий, ставших нелепыми и систематически приводящими к неудачам. Огромная масса итальянского пролетариата хочет, в свою очередь, самостоятельности, и движимая этим мощным инстинктом жизни, который всегда встречается в народе, равно как и его восхитительным здравым смыслом, она поворачивается спиной к мадзинийцам, чтобы войти в спасительные и освободительные врата Интернационала.

Другой силы, которой абсолютно не хватает мадзинийской церкви - это страсти к свободе; страсти, которая, когда она жива, реальна в сердцах людей, способна будить спящих, распространяться, вызывать в сердцах неутолимый огонь и создавать сама по себе средства, необходимые для исполнения ее целей. Мать свободы - это инстинкт бунта, сатанинское Нет, эта абсолютная противоположность богословскому Да. Но мадзинийское учение - это, прежде всего религиозная доктрина, и не естественно ли тогда, что принцип бунта и, следовательно, также принцип свободы устранены из нее совсем? В мадзинийских работах вы несомненно обнаружите на каждой странице это великое слово "свобода", но это ничто иное, как благочестивый плагиат, богословский обман. Наиболее фанатичные ультракатолики сегодня требуют даже того, что они называют католической свободой. Точно так же, согласно учению Мадзини, свобода людей не имеет иного смысла, нежели их рабство перед Богом и набожное подчинение божественным законам, донесенным его пророками, "гениальными людьми, увенчанными добродетелью".

Понятно, что теории Мадзини должны были разрушить даже воспоминания о свободе в сознании его верных учеников. И как только эта страсть была бы задушена, не осталось бы никаких политических институтов, способных воскресить ее в сердцах людей. В Италии, как и в иных местах, эта страсть нашла прибежище, главным образом, в массе пролетариата, где она все больше идентифицируется с другой великой страстью, столь же законной и мощной - страстью к материальному освобождению. Но в Италии, существуют еще героическая молодежь, признающая не как диктатора, не как хозяина, но как полководца генерала Гарибальди: вышедшая из буржуазии, она оказывается деклассированной, лишенной наследия в итальянском обществе, и, следовательно, способной воспринять с искренним энтузиазмом, без буржуазных задних мыслей, дело пролетариата. И действительно, сбросив теологическое и политическое ярмо Мадзини, и будучи ведомой лишь свободной мыслью, с одной стороны, и глубоким чувством социальной справедливости, с другой, она сегодня страстно отдается этому великому делу, создавая тем самым новое будущее.

Подобной молодежи не существует ни в какой другой стране Западной Европы. В особенности в Германии, где буржуазная молодежь является более благонамеренной и устарелой, нежели старики. Те, по крайней мере, еще позволяют себе иногда невинные мечты об утопических свободе и равенстве; многие из них любят поэзию, философию и науку как таковые, а не по какому-либо прибыльному расчету; в то время как их сыновья, пренебрегающие, впрочем, достаточно обоснованно, платоническими мечтами своих отцов, с гордостью называют себя позитивистами в наиболее буржуазном, то есть исключительно в самом индивидуалистическом смысле этого слова. Грубые радости пива, табака и вакхических игрищ, перемежающиеся то тут, то там разными галантными проделками, ставшими сегодня скорее прямолинейными, чем сентиментальными, составляют все их настоящее. А слово "карьера" подводит итог всем их надеждам на будущее. Сама наука, это божество, когда-то мистически почитаемое в Германии, для них стала только средством, так как в Германии надо знать огромное количество бесполезных и полезных вещей, чтобы проложить себе дорогу либо в бюрократию, либо в армию. Надо быть одновременно раболепным и педантом, два условия, которые немецкая молодежь сегодня прекрасно выполняет. Попробуйте-ка найти в ее рядах героев свободы! Знающие, вдумчивые, настойчивые и холодные, при необходимости им хватает смелости, но им абсолютно не хватает достоинства и уважения к человеку. Всегда покорные и способные на любое преступление по приказу своих руководителей, это - ужасные инструменты завоевания и порабощения в руках деспота.

Естественно, что в состоянии передовой цивилизации, в котором находится сегодня Германия, подобная грубость не могла бы, не осмелилась бы существовать, не ища оправдания и чего-то вроде узаконивания в каком-то идеале, иллюзии или абстракции. Только невежественная и невинная грубость дикаря имеет мужество выставить себя напоказ цинично, голышом. Цивилизованная и искусная грубость нуждается в стыдливой пелене, ширме, и для народа, и для себя самой. Эта пелена, эта ширма, этот идеальный предлог найден: это великая цивилизаторская миссия германской расы.

Послушайте, г.г. профессора и псевдо-либералы Германии, поройтесь-ка хорошенько в сердцах многих, я могу даже сказать, не рискуя обмануться, большинства буржуазных руководителей новой Социал-демократической рабочей партии Германии, и вы найдете там это патриотическое, наглое убеждение, что латинская раса умерла; что славянская раса, погруженная в безысходное варварство, неспособна цивилизоваться сама собой и потому будет крайне счастлива, если ее приобщат к цивилизации известными средствами, и что во всем мире современных экономических и политических институтов остаются только две живые цивилизаторские сильные расы: прежде всего чистые германцы, затем англосаксы, да и то потому, что они рассматриваются как ветвь германской расы. От этой пангерманской теории до практической, жестокой, грубой бисмарковской пангерманизации вначале Европы, а затем и остальной земли, - на благо человечества, само собой, - только один шаг. Итак, они просят только сделать этот шаг.

Послушайте их: они уже мечтают вслух о добровольно-силовом присоединении немецкой Швейцарии, большей части Бельгии, всей Голландии, Дании, не считая славянских народов, которых они всегда рассматривали как свои исторические жертвы. Послушайте их хорошенько! Они не остановятся даже на Европе. Слегка понизив голос, они скажут нам, что в Соединенных Штатах Америки насчитывается уже 5 миллионов немецких граждан, и что, с помощью новых эмиграций из Германии, надо надеяться, дойдет рано или поздно до пангерманизации всей Америки. Если императора Вильгельма подчеркнуто обхаживает генерал Грант и обожает господин Банкрофт, полномочный посол США в Берлине, не находит ли он там уже сегодня громадную поддержку, что пробуждает ревность у его верной союзницы, России?

Вот реальная, живая, активная сторона столь превозносимой цивилизации немцев. Это, повторюсь еще и еще раз, чудовищный союз науки и насилия ради порабощения человечества.

Эту истину, которую Европа начинает понимать только сегодня, славянские народы изучили за века на собственной шкуре, что объясняет глубокую ненависть, которую они питают к немцам. Возьмите поляков, например; конечно, они ненавидят русских, и у них есть на то тысяча причин. Но спросите их, какая нация вселяет им больше всего ненависти, немцы или русские, они вам единодушно ответят, что немцы. Эту живучую и глубокую ненависть вы обнаружите у всех славянских народов Австрии и Турции, я бы сказал у всех народов Восточной Европы, у румын, у греков, возможно, меньше у венгров. Но венгры сами в глубине души питают примерно те же чувства, и если сегодня они делают вид, что не слишком ненавидят немцев, то лишь потому, что их национальный инстинкт, пытающийся обосновать свое политическое превосходство путем подчинения славян Венгрии, вынуждает их искать союз с Германией.

Та же антипатия начинает уже рождаться у народов Запада, соседних с Германией; она очень яростна в Дании; в Швеции она сильна не меньше той, что внушает там Россия, и это многого значит; и, несмотря на флегматичный характер голландской нации, можно предположить, что чтобы вызывать ее возмущение и ненависть, достаточно угрожающих претензий пангерманских патриотов, громко выраженных с наглостью лакеев, особо гордых страхом, внушаемым их хозяином. В Бельгии это уже свершившийся факт, а о Франции даже не стоит говорить. В Швейцарии есть два противоположных течения, но антигерманское настроение бесспорно преобладает. Даже Англия, которая когда-то склонялась к Германии, сегодня заметно охладела к ней. Эта бедная победоносная рабыня напрасно будет искать вокруг себя друзей; везде она встретит только ненависть и антипатию.

Но нигде эта ненависть не проявляется настолько же энергично, как у славянских народов. Каждый славянский ребенок получает ее с молоком матери и наследует ее как отличительный признак своей расы. Повсюду, где говорят на славянском языке, это прозвище германца - немец, брошенное в лицо человеку, является оскорблением.

Эта ненависть, какой бы совершенно естественной и исторически законной она ни была, - огромное несчастье. Так как ненависть никогда не бывает справедливой к тому, на кого она направлена, ни спасительной для того, кто ее испытывает. Ненависть не рассуждает и, смешивая в одну кучу виновных и невиновных, тем же чувством страстного отторжения значительно увеличивает число и силу врагов.

То, что славянские народы могут и должны ненавидеть - всю официальную и официозную, дворянскую, буржуазную, литературную и научную Германию, все то, что составляет политическую нацию. Но у них нет никакой причины, ни какого-либо права ненавидеть пролетариат, крестьян, рабочих Германии. Это такие же жертвы, как и они сами, вековые жертвы того же официального, дворянского, буржуазного угнетения, и, следовательно, их естественные союзники, друзья по несчастью.

Если бы славянский пролетариат хотел и мог рассмотреть этот вопрос хладнокровно, он бы скоро понял, что славянское дворянство и славянская буржуазия, эксплуатирующие его труд, и подавляющее большинство его политических вождей, так называемых славянских патриотов, - Палацкие, Ригеры, Браунеры и им подобные, эксплуатирующие его наивность, то заключая от его имени чудовищные союзы с всероссийским царем, то используя его как подножку для не менее зловещих амбиций австрийской олигархии, являются для него еще более опасными врагами, чем сами немцы, как раз потому, что они - туземные угнетатели, эксплуататоры и лжецы; и он пришел бы к тому, чтобы объединиться с пролетариатом Германии против всех привилегированных классов, против всех государств и против всех политических деятелей, как немецких, так и славянских.

Таков единственный путь освобождения и спасения для славянских народов. К несчастью, традиционная и вечно живая ненависть ко всему, что исходит от Германии, всему, что носит имя немцев, мешает им это признать. Эта ненависть устанавливает между самыми удаленными и самыми разными славянскими народами, что-то вроде глубинной связи, отрицательной, если угодно, но весьма мощной. Именно она составляет, образно говоря, душу и силу панславизма.

Впрочем, панславистские тенденции славянских народов совершенно естественны. Эти народы горят нетерпением сбросить ненавистное иго немцев, венгров, турок. Нет ничего законнее этого желания, но осуществить его вовсе не просто. С точки зрения численности славяне составляют, несомненно, самую мощную расу Австрии: более 16 миллионов на 9 миллионов немцев, 5 миллионов венгров, остальные румыны и итальянцы; в целом около 36 миллионов жителей. Если добавить к славянам Австрии славян Турции, то получим население примерно 22-23 миллиона. Если к этому прибавить поляков и других славян Пруссии, то у нас будет более 25 миллионов.

Это громадная величина. Но это славянское население не образует компактной массы; оно рассеяно и разделено немецкими, венгерскими, итальянскими и турецкими народностями. Затем, оно составляет не единый народ, а несколько народов, говорящих на различных диалектах, хотя и более или менее похожих, и исповедующих различные религиозные культы; одни протестанты, их меньше всего, другие католики, и, наконец, православные. Каждый из этих народов имеет, кроме того, свои особенные исторические традиции, и большинство этих народов находятся в совершенно различном положении в экономическом и политическом смысле.

Нельзя также сказать, что среди них царит совершенная гармония стремлений и чаяний. Между многими из них существует глубокая ненависть или преобладает зависть. Например, поляки и галицийские русины ненавидят друг друга и постоянно враждуют. Причины этой ненависти надо искать в истории: русины, ныне униаты, в прошлом греко-православные, очень жестоко обращались в католичество иезуитами, которых весьма усердно поддерживала польская знать, остающаяся, как известно, рьяно католической до сих пор, и которая считала раскольников-русинов рабами. Сегодня же, под влиянием своих священников, многие из которых состоят на жаловании русского правительства, у русинов ярко выражена симпатия к России, в то время как поляки, довольно безразличные к славянскому вопросу, склоняются скорее в сторону венгров.

Чехи, со своей стороны, не живут в совершенной гармонии ни с поляками Силезии, ни со словаками северной Венгрии. Ими руководят весьма честолюбивые и склонные к интригам политические деятели, мечтающие о восстановлении великого королевства Богемии, в котором, согласно их идее, словаки и силезцы должны стать неотъемлемой частью. Это не устраивает ни силезцев, ни словаков, которые отказываются принимать чешский язык в качестве государственного и намереваются сохранить свою самостоятельность. Наконец, у южных славян Венгрии и Австрии есть такие же претензии на господство и та же национальная зависть; равно как в Турции, где сербы намереваются восстановить душанскую империю, о которой болгары даже слышать не хотят.

Эти разногласия, столь благоприятные для начинаний великих государств-завоевателей, тщательно культивируются и разжигаются золотом Австрии, России, а теперь в равной степени и Пруссии. Они рождаются, даже помимо любого иностранного и продажного влияния, из ошибочного и гибельного направления, взятого идеями и тенденциями славянской молодежи.

Если исключить польские провинции, где дворянство, как известно, господствует, так же как и у венгров, - что объясняет симпатию, существующую между польской и венгерской политикой, - во всех других славянских странах Австрии и Турции, не существует совсем или почти каких-либо славянских дворянских классов. Дворяне - немцы, даже когда некоторые из них, как многие семьи в Богемии, носят славянские имена. На севере Австрии славянское население делится на буржуа, коммерсантов, промышленников или государственных служащих, на рабочих фабрик и городов, и на крестьян. Этот последний класс наиболее многочисленен. В южных провинциях Австрии и Венгрии, где торговля и индустрия очень слабо развиты, класс, собственно говоря, рабочих, так же как и буржуа-коммерсантов и промышленников, совсем невелик, труженики полей составляют там подавляющее большинство; но в странах, исповедующих греческий православный культ, и где, следовательно, священники женаты, к классу общественных служащих присоединяется еще и класс священников. В турецкой Сербии, с одной стороны, есть только служащие и священники, и, с другой стороны, только крестьяне, буржуазия там практически не существует. В Болгарии имеется класс довольно богатых торговцев.

Именно дети промышленной, коммерческой или бюрократической буржуазии и дети православных или протестантских священников составляют патриотическую, активную и более или менее образованную славянскую молодежь. Именно она порождает славянские волнения. То, что благоприятно отличает ее от буржуазной молодежи Германии и то, что дает ей великую силу, это не политическое, но искреннее братство, в котором она живет с пролетариатом, как со славянскими рабочими, так и крестьянами. Она действительно любит свой народ, и она им очень любима; и, надо сказать, главное основание этой взаимной приверженности - непреходящая, вечная ненависть к немцам и общее желание, которое горячо чувствуют обе стороны, стряхнуть их ненавистное иго, чтобы иметь возможность совершенно свободно развить и проявить славянские душу и чаяния.

В чем заключается эта душа и эти инстинктивные чаяния? Я уже писал об этом [[Кнуто-германская империя и социальная революция.]]: Это отрицание государства, это социальное и экономическое устройство вне государства. Славяне никогда не были расой завоевателей, и, следовательно, у них никогда не было ни политического чувства, ни устремлений. Это отсутствие политических страстей и взглядов, несомненно, явилось в прошлом одной из главных причин их неполноценности и их порабощения игом рас-завоевателей: немцев, венгров, татар и турок, которые основали свои государства на их рабстве. Но для будущего это является несомненным залогом великой исторической миссии; так как славяне там самым оказываются солидарными с основными чаяниями пролетариата Европы, которые направлены, сознательно или бессознательно, но, на мой взгляд, несомненно и неизбежно, к упразднению всех государств, к окончательному разрушению всех этих политических, религиозных и юридических тюрем, единственная цель которых, на все времена, была ничто иное, как порабощение народных масс к исключительной выгоде захватнических, эксплуатирующих и привилегированных классов.

Ни одно из исторических славянских государств не было основано чисто славянскими народами. Королевство Богемии было созданием германского католицизма, и доказательством тому то, что, едва став королевством, оно вошло неотъемлемой частью в Святую германскую империю. Польское королевство и позже республика были также учреждены под тем же прямым влиянием немецкого католицизма и основывали свое развитие на порабощении сельских масс и буржуазии под весьма тяжелым, наглым и грубым ярмом гордого, анархического, католического дворянства, славянское происхождение которого даже оспаривается историками и очень серьезными польскими филологами. Наконец, московито-санкт-петербургская империя, происшедшая не из развития, а из абсолютного и жестокого отрицания славянской народной жизни, была основана под татарским игом князьями, любимчиками и управляющими татар, затем благословлена святой гнилью Византии и, наконец, усовершенствована и закончена цивилизацией немцев.

Славянские народы, мирные, сельские и социалистические по своей природе, никогда не основывали государств, и любое новое государство, установленное на их плечах, будь оно хоть тысячу раз славянским по названию, нарушит их самые глубинные инстинкты, и никогда не будет для них ничем иным, как новой тюрьмой.

Вот то, чего славянская молодежь, к несчастью, не понимает. Воспитанная большей частью в школах и немецких университетах Австрии и Германии, и только в очень малой части в России и Франции, она глубоко пронизана этой проклятой, полностью германской идеей государства; и так как она сильно влияет на народные массы, то придает их волнению гибельное направление, ведущее, без ведома этих масс, к основанию либо нескольких государств, либо единого великого славянского государства.

Поэтому славянский вопрос упрощается и сужается странным, и, по-видимому, весьма практическим образом. Речь не идет больше об освобождении народа, но лишь о том, чтобы знать, какая раса будет угнетать другую? Или даже, скорее, будут ли, как и прежде, политические и привилегированные классы Германии продолжать угнетать и эксплуатировать славянский и немецкий пролетариат, или же новые политические и привилегированные классы славянского происхождения начнут в свою очередь угнетать и эксплуатировать немецкий и славянский пролетариат. В первом случае угнетатели и эксплуататоры будут говорить на немецком языке, во втором, они будут говорить на каком-то славянском языке. Но угнетение, эксплуатация, жестокая и жадная несправедливость останутся теми же. В славянских или немецких формах, они всегда будут триумфом той же идеи господства, то есть германской цивилизации.

Поэтому, говоря откровенно, игра не стоит свеч; и если славянские народы не могут привнести в нее что-то новое, лучше было бы для всего мира и для них самих, чтобы они просто оставались под историческим игом немцев. Так как ради чести расы в тысячу раз лучше продолжать терпеть иностранное угнетение, нежели становиться в руках местных угнетателей и эксплуататоров инструментом одновременно и собственного рабства, и порабощения соседних народов. В первом случае остается, по крайней мере, надежда на освобождение в будущем; тогда как во втором остается только безнадежная нищета, стыд и преступление против человечества.

Славянская молодежь, сбитая, таким образом, с толку и ищущая исполнения судеб славянства в политических комбинациях, полностью противоположных интересам и инстинктам тех самых славянских народов, которых она так любит; весьма бедная и вынужденная зарабатывать себе на хлеб в условиях зависимости от правительств и классов, интересы которых диаметрально противоположны интересам народных масс; эта молодежь, добрая, исполненная наилучших намерений к народу, но с головой, полной идей или скорее устаревших фантазий, становится, несомненно, не зная и не желая того, инструментом любых политических интриг, выгоду от которых получают лишь бесстыдная жадность и амбиции признанных руководителей славянского движения. Эти руководители продаются тем, кто дороже заплатит, и часто даже многим сразу, и вместе с ними продается искреннее, но слепое воодушевление молодежи, которая следует за ними, не подозревая, куда ее ведут.

Можно представить себе ужасное смятение, которое должно происходить в славянском движении, проникнутом таким числом противоположных течений, которые сталкиваются и, пересекаясь и мешая друг другу, в результате сводят к нулю любые отдельные начинания, которые делались до сих пор для освобождения этих народов. Первыми, кто от этого, по всей видимости, выгадывает, являются Турция и Австрия. Но наиболее очевидные выгоды, самые несомненные и сильные преимущества неоспоримо достаются панславистской пропаганде Всероссийской империи. Так как, каким бы великим ни было смущение, причиненное этим политическим, интеллектуальным и духовным бесстыдством, в сердце и душе славянских народов, и, можно даже сказать, почти всех славян, как бы далеко ни заходила их политическая коррупция, всегда остается постоянное, глубокое, неизменное чувство ненависти к иностранным угнетателям; ненависть в первую очередь к немцам, и затем, в намного меньшей степени, к венграм и туркам.

Но, главным образом, немцы внушают именно ужас; чувство, которое, у славянских народов никогда не засыпает, и которое, даже несмотря на расколы и взаимные претензии, объединяет их действительно в однородное целое. Добавьте к этому чувству все более и более очевидное понимание бессилия освободиться своими собственными изолированными действиями, и вы познаете секрет, образно говоря, гипнотического влияния, которое оказывает на сознание этих народов русская пропаганда.

Огромная, мощная славянская империя, которая не только держится, но и заставляет себя уважать и, в свою очередь, заставляет дрожать всю Европу; которая уже во многих случаях выступала в качестве арбитра во внутренних делах Германии, и которая одна только осмеливается сегодня ею пренебрегать, в то время как та, опьяненная своими последними победами, оскорбляет весь мир. И эта великая держава гордится тем, что она славянская, и при любой возможности проявляет свои славянские симпатии! Не спаситель ли это, которого божественное Провидение посылает всем угнетенным славянским народам? И не естественно ли, что все эти народы, бессильные освободиться самостоятельно, ждут своего освобождения лишь от нее?

Мы только что видели, как все края Германии преодолели глубокую антипатию, которую они всегда испытывали к Пруссии, объединились и подчинились ей, принимая ее господство со своеобразным энтузиазмом, не для того, чтобы освободиться от иностранного ярма, но лишь для того, чтобы создать с нею мощное государство-завоевателя. Можно ли находить после этого незаконным и дурным, если славяне ищут в русском господстве своего освобождения от ненавистного ига немцев? Но русский царь - ужасный деспот! Несомненно, я хотел бы только знать, намного ли любезнее император Вильгельм? Но немцы объединяются ради всемирной цивилизации! Тогда славяне объединятся, чтобы отвергнуть эту цивилизацию, которую они находят отвратительной.

С точки зрения того, в каком положении находятся сегодня немцы, у славян есть тысяча причин желать образовать великую панславистскую империю под скипетром Его Величества императора всероссийского. С точки зрения же прогресса человечества и свободы Европы, равно как ради собственного спасения, они должны воздержаться от того, чтобы это сделать.

Однако славян, за исключением, разумеется, поляков, можно извинить: как правило, они не знают, что такое всероссийская империя. Они даже не представляют себе этот режим абсолютного угнетения, который давит все то, что не исходит от правительства, или, по крайней мере, не угодничает перед ним, и который, доведя до крайней степени рабство и нищету 70 миллионов подданных, не находит ничего лучшего, чем прийти освобождать таким же образом наших славянских братьев.

Откуда им это знать? Это весьма несведущие народы. Правда то, что их руководители, например, г.г. Палацкий и Ригер, которые хорошо знают историю и которые, вероятно, не строят никаких иллюзий насчет свободы и счастья великорусских, малороссийских, литовских и польских жителей империи, могли бы рассказать, что несет им и чего стоит защита царя, который, возможно, в этот самый час, ради урегулирования своих восточных дел продает Богемию Пруссии, как его прабабка, Екатерина Великая, продала ровно век назад большую часть Польши двум германским державам.

Они могли бы им рассказать все это и еще много других вещей, но они воздержатся от того, чтобы это сделать, так как русская защита - одна из главных струн их арфы, и если их нынешняя комбинация альянса с южноальпийской олигархией Австрии не удастся, они снова направятся, как уже было в 1867 году, и увлекут с собой по крайней мере часть славянской молодежи к России, чтобы праздновать там, среди народной скорби и циничной лжи российских официальных кругов, на трупе истерзанной русскими Польши, славянское братство!

Со своей стороны правительство Санкт-Петербурга наводнило своими агентами все славянские края, от Турции до Австрии, со специальной миссией устремлять, либо силой золота, либо путем обильно распространяемых обманчивых обещаний, все славянские надежды к всероссийскому царю. Эти агенты подразделяются на три категории: официальные лица, прислужники и добровольцы. Первые - подчинены канцеляриям русских дипломатических миссий, и, что особенно пикантно, среди них встречается значительное количество немцев, естественно, русских служащих; вторые посланы прямо Санкт-Петербургом. И те, и другие хорошо оплачены.

Третья категория - добровольные агенты - в подавляющем большинстве действуют не по расчету, не из личных амбиций или корысти, что делает их гораздо опаснее первых двух. Это чистые фанатики, которые вовсе не являются сторонниками правящего ныне в России режима, но которые воспринимают его как неизбежное зло и переходный период, необходимые для триумфа того, что они называют славянской идеей. Это весьма мистическая идея, где греко-русское православие смешалось с чем-то вроде патриархального социализма. Пока они рассматривают царский деспотизм и военную мощь империи как перст божий, без вмешательства которого славянским судьбам не суждено сбыться. Вначале, говорят они, рассуждая абсолютно так же, как рассуждают немецкие патриоты, - вначале единая всеславянская империя, а уж потом федерация автономных славянских народов, при условии, что эти народы примут язык Великороссии, как всемирный славянский язык. Они искренне ненавидят немцев; это самое ясное, что есть в их теории.

Эта ненависть, довольно систематическая, хотя и инстинктивная, добавляет силы их пропаганде среди славянских народов. Одно из первых слов, которые они им говорят, обычно выражение этого чувства: "Проклятый немец!". Ему отвечают: "Проклятый немец!" - и становятся братьями. У этих людей чрезвычайная чувствительность по отношению к их славянским братьям, жертвам немцев, и они умеют разбудить в их сердцах естественную чувственность. Если бы они захотели применить ту же самую чувствительность к нашим бедным крестьянам, жертвам не немцев, а империи, царя, того самого царя, чью помощь они яростно обещают славянским братьям, несомненно этим чувствам нашлось бы лучшее применение. Как бы там ни было, они во многом способствуют тому, чтобы пробудить в славянских странах панславистские симпатии. Но, еще раз повторюсь, главный пропагандист этих симпатий у славянских народов - это всеобщая ненависть к немцам.

Дайте этой ненависти созреть, что непременно произойдет, поскольку сегодня пангерманские претензии стали более наглыми и угрожающими, чем когда-либо, и вы увидите как даже поляки, вековые и непримиримые враги России, бросятся в ее объятия. И что тогда? Тогда будет двадцать пять миллионов славян, рассеянных с севера на юг по всей Восточной Европе, и продвигающихся как грозный клин в само сердце германской империи, двадцать пять миллионов неистовых врагов Германии, которые, вдохновляясь лишь этой ненавистью, образуют с 70 миллионами нынешних подданных всероссийской империи огромную массу из 100 миллионов рабов, организованных и дисциплинированных для того, чтобы исполнить все губительные для свободы и человечества посягательства, задуманные царями против Европы.

Вот то, что, в конечном счете, означает панславизм.

Конечно, он представляет огромную опасность для Европы. Но посмотрим, изобрели ли немецкие патриоты действенное средство, чтобы ее предотвратить?

Один из их излюбленных аргументов, чтобы оправдать и узаконить зарождающееся образование их великой пангерманской империи, это то, что эта империя стала необходимой именно для сдерживания угрожающих амбиций русской империи, чтобы помешать ей еще больше расшириться в Европе и превратиться в панславистскую империю путем присоединения тех двадцати пяти миллионов славян, которые живут еще вне ее лона, волей-неволей пользуясь преимуществами цивилизации, то есть господства немцев.

Давайте рассмотрим этот аргумент повнимательней. Согласно ему, пангерманская империя выполняет гуманитарную, спасительную миссию, становясь непреодолимым барьером посягательствам Российской империи. Но чем, скажите на милость, пангерманская империя лучше, в чем она проявляет себя либеральнее и гуманнее, нежели империя царей? Я вижу между ними одну единственную разницу: одна просто жестока, тогда как другая жестока и учена одновременно. Ведь у немцев были Лессинг, Гёте и Шиллер, Гайдн, Моцарт, Бетховен, Кант, Фихте и Гегель, а в наши дни Фейербах; наконец, начиная с Гумбольдта, блестящая, бесподобная череда героев и творцов положительной науки, яркая плеяда великих умов, разносторонних людей, которых можно было бы назвать пророками человечества. Россия, произвела ли она в литературе, искусствах, поэзии, науках хоть что-либо, могущее сравниться, хотя бы отдаленно, с бессмертными творениями Германии? Нет, и во всех этих отношениях, не побоюсь сказать, русские должны склониться перед немцами, которые бесспорно и еще на долгие времена останутся нашими учителями.