Полемика против евреев

Но, безоговорочно отдав эти теоретические почести Германии, и заметив мимоходом, что все эти бессмертные творения немецкого гения были продуктом вовсе не единства, а германской анархии, и добавив, что политическое единство наверняка убьет и уже начинает стерилизовать животворные источники созидательного духа Германии, спросим себя, в свою очередь, что все эти великолепные теории дали в практической и политической, как внутренней, так и внешней жизни Германии? И в свою очередь, немцы, если говорить по совести, должны ответить: ничего.

Теоретическая гуманность - их мечта; но их практические действия сводятся лишь к жестокости, по крайней мере в отношении собственной как внутренней, так и внешней национальной политической жизни. Если мне скажут, что Германия пользуется всеми свободами конституционного и широко развитого выборного парламентского режима, я отвечу: "Тем хуже для тех, кто позволяет себя обманывать всей этой лживой бутафорией и воображает себя свободным, оставаясь ничтожным рабом". Не надо быть, в действительности, слишком проницательным, чтобы распознать во всем этом искусственном шуме, поднимаемом жалкими представителями так называемых германских свобод, резкий голос хозяина, который отдает приказы и не терпит возражений. Сегодня, во всех этих парламентских дебрях остаются только три серьезных учреждения: финансы, полиция, как внутренняя, так и внешняя, как светская, так и духовная, и армия. Все остальное просто выдумка и иллюзия, весьма удобная ложь, большую выгоду которой понял уже Наполеон III. Я совершенно не сомневаюсь, что ее вскоре введут также в России, и тогда, в политическом отношении, завидовать в Германии больше будет нечему.

Реальная основа всех конституционных свобод, которыми пользуются осчастливленные немецкие народы, - это наглый и жестокий деспотизм. Это систематическое и умелое отрицание свободы и гуманности. И что особенно достойно сожаления, немецкий буржуа чувствует себя при этом в своей тарелке, довольный, как рыба в воде. Как видно рабство стало частицей его самого. Да, если бы о немецкой нации должно было судить по ее дворянству и буржуазии, то можно было бы сказать, что это народ, рожденный, чтобы оставаться лакеем всю жизнь.

Мне укажут на пролетариат Германии. Перед ним я склоняюсь, и признаю от всего сердца, что, когда он не сбит совершенно с толку своими руководителями, социалистическими еврейчиками, литераторами и корреспондентами, о которых я говорил выше, и настолько, насколько ему позволяет его отчаянное положение, несмотря на свое невежество, движимый лишь великим инстинктом, он делает все возможное, чтобы по крайней мере в его жизни и действиях свобода, справедливость и братство народов не были ложью. В то время как вся дворянская, буржуазная, литературная, артистическая и ученая Германия праздновала губительные для человечества и свободы триумфы своего императора, только у него было мужество протестовать; и я охотно признаю, что в этом случае его руководители, к которым, как видите, я питаю лишь весьма посредственные симпатии, вели себя столь же достойно, как и он сам. Они оплатили своей свободой свои смелые требования.

Таким образом, немецкий пролетариат составил единственное исключение в немецком правиле, то есть в трусливом угодничестве, которое характеризует всю остальную немецкую нацию, собственно цивилизованную Германию. И, прошу вас также заметить, этот пролетариат никогда не способствовал, по крайней мере, по собственной воле, и не выражал свои патриотические симпатии основанию прусско-германской империи, если не считать часть сбитых с толку прусских рабочих, которых агенты Бисмарка, так называемые социалисты Лассаля, сумели на некоторое время ввести в заблуждение. Но, в действительности, они были столь же несведущи, как невежественные пролетарии деревни, которые кричали браво императору и Бисмарку, не подозревая, что они взывали о смерти себе самим. Давайте оставим в покое этих простодушных и поговорим лишь о сознательных и заинтересованных соучастниках.

Кто настоящие учредители Империи, так это дворянство и буржуазия, в том числе, естественно, подавляющее большинство литераторов и ученых. Именно в империи оттиск их души и разума; и теперь, когда все это полностью проявилось, и когда, наконец, они только что показали всему миру то, что так долго вынашивалось в их чреве, мы можем судить о них самих по империи, которую они основали.

Либеральные немецкие патриоты, и среди них довольно большое число социал-демократов, видя добровольное и триумфальное падение своей дорогой родины, любят утешать себя идеей, что все это внутреннее рабство, равно как наглая и реакционная политика, в которой оно выражается снаружи, не собственный продукт Германии, а русский импорт, катастрофическое следствие вредного влияния Российской империи на Германию.

Я уже говорил в другом месте [[Кнуто-германская империя]] о письме или даже двух весьма странных письмах, которые граждане Карл Маркс и Филипп Беккер направили в 1870 году редакции одного небольшого русского листка, который выходил некоторое время в Женеве. В этих письмах, которые я, к сожалению, не могу воспроизвести здесь, так как не имею их под рукой, тот и другой уверяют, что, если Германия еще и остается классической страной деспотизма, тому причиной только Россия, которая изобрела как внутреннее рабство, так и внешнюю жестокость их великой страны. Русский листок рабски перевел эти два письма, не позволив себе добавить к ним никаких замечаний. По политическим соображениям и, несомненно, вследствие договоренности, он должен был вынести это беспричинное оскорбление, удвоенное ложью. Этой ценой он покупал себе сильных покровителей. Это был, возможно, также излишек скромности и рабского восхищения с его стороны: раз уж великий немецкий социалист с высоты своего папского престола соизволил обратиться к нам с речью, неужели какая-то русская газетенка осмелится протестовать?

Будучи абсолютно лишенным набожного благоговения и добродетельного смирения, которые присущи лишь чрезмерно почтительным душам, я уже однажды осмелился ответить на странное высказывание гражданина Маркса, и еще раз отвечу на него сегодня.

Нет, немцы не нуждались, чтобы им импортировали рабство, угодничество и грубость. Если бы их до того не существовало в мире, они бы их изобрели. С тех пор, как протестантская реформа приняла у них пагубный оборот, их светские правители стали одновременно духовными руководителями их церкви, и уже с XVI-ого века немцы окончательно стали народом рабов или, как сказал Бёрн в момент горькой грусти, народом лакеев. Иллюзия на этот счет, для любого, кто не хочет ошибиться, невозможна. Полистайте великий труд "История XVIII-го века", написанный всемирно признанным немецким историком Шлоссером, и на каждой странице вы найдете там следы и доказательства этого глубокого исторического падения немцев. Я хотел бы, чтобы вы назвали мне другой язык, в котором можно найти столь чудовищно нелепые выражения, чтобы пышно превозносить правителя, и столь унизительные, чтобы выразить суеверное почтение, которое добрый немецкий буржуа никогда не перестанет испытывать к высоким властям вообще, и к каждой отдельной личности, облеченной государственной должностью. Для немца военная дисциплина, бюрократическая иерархия, государственные интересы и воля правителя священны: его церковь - это государство; римский папа - император, король; армейские офицеры, вся бюрократия - священники. Он же, вечно распростертый подданный, раб, верующий. Когда почтительность доходит до такой степени, обязательно становишься рабом, рабом по природе и пропагандистом рабства в мире.

Начиная с Вестфальского мира, когда еще влияние России на Европу было ничтожно, внешняя политика Германии была политикой реакции и порабощения. Совершенно не верно, что после 1815 года именно Россия толкнула Германию в эту реакционную политику. Правда, в ту эпоху у немецкой буржуазии был, по крайней мере, либеральный вид. В сущности, она хотела тогда только того, что хочет, и что, наконец, получила сегодня: единства, организации, наконец, великого германского государства, и так как ей не хотели этого давать, она затеяла шум: много шума, но никаких действий, что составило о ней впечатление, как о чрезвычайно либеральной. Но если бы реакция тогда не нашла своего союзника в буржуазии, она бы его нашла, как всегда, в дворянстве, при дворе, и, главным образом, в олигархии Пруссии и Австрии. Центр Священного Союза находился не в Санкт-Петербурге, а в Вене. Меттерних был его настоящим главой, а не император Александр. Первый внушал ему все планы, идеи, решения, равно как и действия; а второй, мучаемый тщеславием, столь же великим, как и его бессилие, суетился и метался, чтобы выглядеть все придумавшим, решившим, приказавшим.

Император Николай был намного более серьезным императором, чем Александр. За неимением высокого рассудка, у него была, по крайней мере, большая воля. И несмотря на это, его влияние на Европу было ничтожно. Он должен был довольствоваться тем, что раздавил Польшу; но ему не было позволено выходить за ее рамки. Центр активной реакции оказался поделенным между Веной и Берлином; Санкт-Петербург мог в нем играть лишь незначительную, скорее видимую, чем реальную роль, не из-за нехватки к тому желания, но вследствие своего бессилия.

После установления Второй французской империи центр реакции оказался перенесенным в Париж; и буржуазная Германия, завидуя этой монополии, на которую она чувствовала историческое право больше, чем любая другая нация, тогда усиленно трудилась над тем, чтобы отвоевать ее снова в пользу Берлина. Она достигла своей цели: пангерманская империя основана, и никогда свобода Запада не находилась под такой угрозой, как с тех пор, как Германия стала самой мощной нацией Европы. Граждане Карл Маркс и Филипп Беккер, несомненно, не скажут, что император Александр Второй или князь Горчаков вдохновляют сегодня политику князя Бисмарка, ни что русская армия ограбила и истребила Францию; ни что русское дворянство изобрело померанскую заносчивость немецких юнкеров; ни что бедные торговцы Санкт-Петербурга и Москвы научили восторженному низкопоклонству ученую буржуазию Германии; ни что, наконец, именно ученые, литераторы и редакторы русских газет подсказали ученым, литераторам и журналистам самой цивилизованной страны Европы все те глупости, ложь и низости, которые наполняют сегодня их писания. Нет, мои дорогие граждане, все эти прекрасные вещи - родные цветы вашего отечества, незабудки, которые Европа никогда не забудет!

А в этот самый час, кто - Россия или Германия начинает и ведет самую реакционную политику, которая угрожает Европе? Задать вопрос, значит на него ответить. Очевидно, что имперская Германия изобретает, начинает и ведет все это. Сегодня это князь Бисмарк, как когда-то это был князь Меттерних, и сегодня, как и тогда, имперская Россия играет озабоченную, очень шумную, но, в действительности, совершенно ничтожную роль суетящейся попусту; не потому, что она не хочет, но потому, что еще не может играть другую. Ее час еще не пришел, и возможно, готовясь к нему, она ожидает, что князь Бисмарк и пангерманская империя проложит ей дорогу и подготовит на ней привалы, то есть приучит Европу к рабству. Тем временем она приведет в порядок свои делишки на Востоке.

И я еще раз спрашиваю себя, какая все-таки разница между русским и пангерманским господством? С точки зрения грубости, наглости и жестокости, я искренне верю, что пальмовая ветвь принадлежит немцам, которые превзошли, я бы сказал, все то, что русские сделали в Польше, но которые, в свою очередь, надо действительно это признать, были превзойдены патриотической армией Версаля.

Между немецким и русским господством, имеется, таким образом, лишь единственная разница в науке, которая целиком в пользу немцев. Но эта разница, является ли она, по крайней мере, благоприятной для завоеванных народов? Я так не думаю.

Наука, если не облагораживает, то развращает. Она делает преступление утонченным, а подлость - более унизительной. Ученый раб - безнадежный больной. Ученый угнетатель, палач, деспот навсегда недосягаемы для всего, что зовется гуманизмом и жалостью. Ничто их не удивляет, ничто не пугает, не трогает, за исключением их собственных страданий или опасности для них самих. Ученый деспотизм - тысячекратно более обескураживающий, опасный для своих жертв, чем просто грубый деспотизм. Этот влияет лишь на тело, внешнюю жизнь, богатство, отношения, действия. Он не может проникнуть во внутренний мир, потому что у него нет от него ключа. Ему не хватает разума, чтобы задушить разум. Умный и искусный деспотизм, напротив, проникает в душу людей, и разлагает их мысли в зародыше.

Спросите у поляков, какой из двух деспотизмов их наиболее обескуражил? Русский ли или немецкий деспотизм? Все вам скажут, что последний. Пруссаки сумели германизировать значительную часть доставшихся им провинций, и теперь они презрительно говорят, даже с чем-то вроде патриотического возмущения против австрийского правительства, что оно совершенно не смогло, по их словам, достаточно денационализировать славянские народы. С гораздо большим основанием они могли бы направить этот оригинальный, чисто немецкий упрек русскому правительству, так как, несмотря на небывалые усилия, несмотря на варварские меры, которые были предприняты и которые продолжают применяться сегодня, русские ничего не русифицировали.

Грубый завоеватель более цивилизованной нации, чем он сам, очень быстро испытывает влияние этой цивилизации; мы видели как русские чиновники, которые провели некоторое время в Польше, хотя бы частично полонизировались, но никогда не видели русифицировавшихся поляков.

Немецкое завоевание пангерманизирует мир; русское или славянское завоевание рано или поздно привело бы к растворению завоевателей в цивилизации завоеванных народов. И то, и другое отвратительно; но если было бы нужно обязательно выбирать между ними, я посоветовал бы Европе принять скорее славянское или русское завоевание.

Таким образом, под предлогом защиты Европы против панславизма, Германия создает еще более грозную опасность, пангерманизм. Давайте посмотрим, достигнет ли она, по крайней мере, своей цели, если, одарив Европу и мир щедротами пангерманизма, она убьет панславизм?

На первый конгресс Лиги Мира и Свободы, состоявшийся в Женеве в сентябре 1867 года, господин, которого я уже имел случай назвать, друг и близкое доверенное лицо гражданина Карла Маркса, и, при необходимости, исполнитель его возвышенных произведений, а также один из наиболее значительных и уважаемых членов Социал-демократической партии Германии, как об этом публично заявил главный печатный орган этой партии, сам "Фольксштат" («Volksstaat»), иудейско-тевтонский гражданин Боркхейм пришел прочесть весьма оригинальную речь, как говорили, вдохновленную, если не продиктованную самим гражданином Карлом Марксом. [[Поскольку Конгресс совершил большую ошибку, прервав ее чтение, господин Боркхейм отомстил ему, опубликовав ее в виде брошюры, под следующим оригинальным заголовком: "Мое блестящее выступление перед Женевским конгрессом, в изложении европейского дипломата."]]

В этой речи, от души поиздевавшись над утопистами Конгресса и заявив с величайшей уверенностью и глубоким самодовольством, которые отличают это учение и эту расу, "что этой международной ассоциации (Лиге Мира и Свободы) надо бы поостеречься использовать агитацию в пользу мира как рычаг против какого-либо правительства Центральной и Западной Европы (!); что надо быть предубежденным дураком, чтобы полагать, что диалог возможен только под угрозой свержения Изабеллы, Бисмарка или Бейста; что основной арьергард главной европейской реакционной партии - это Россия (недавние факты только что доказали с очевидностью, способной заставить прозреть самого господина Боркхейма, что это в гораздо большей степени Германия, чем Россия); что именно Россия - яростный противник экономического развития (!) как условия мира". В действительности она очень сильно поглощена всеми этими экономическими вопросами, и, как, впрочем, все государства, ведущие социальную экономику, интересуется только одним: искусством обдирать до нитки народное стадо! И не сказать ли, послушав господина Боркхейма, что, если бы не это проклятое влияние России, то буржуазия, дворянство и все правительства Германии тотчас обратились бы к коммунистической системе гражданина Маркса!

Господин Боркхейм заключает, "что Россия в том политическом состоянии, каком она существует сегодня, должна быть поставлена вне сообщества стран Центральной и Западной Европы", политическое состояние которых ему, без сомнения, весьма нравится, так как он не хочет, чтобы свергали "ни Изабеллу, ни Бисмарка, ни Бейста"; и что "все народы Западной и Центральной Европы", - ему следовало бы сказать, чтобы быть искреннее, "все государства", поскольку он старается сохранить именно государства, - должны объединиться против России, и "что главный вопрос в Европе должен отныне называться русским вопросом".

Если бы господин Бисмарк хотел послать своего агента на Женевский конгресс, смог ли бы тот выразиться иначе? В тот самый момент, когда он готовил свои ужасные средства, чтобы разрушить французскую гегемонию и основать на ее руинах господство Германии, не было ли превосходной политикой отвлечь внимание общества от этих угрожающих приготовлений тевтонского властолюбия, привлекая его к гораздо более далеким опасностям, которыми грозит Россия? Не это ли пангерманизм, представляющийся Европе под благовидным предлогом законной и общей ненависти к панславизму? Не для того ли он, чтобы обелить Германию от всего того политического и социального зла, которое она сделала и продолжает делать сегодня в чудовищно большем размере, и переложить в том вину на ее, увы, слишком покорного и верного ученика, Россию?

Я далек от мысли вскрыть видимость сознательной солидарности между князем Бисмарком и руководителями Социал-демократической рабочей партии Германии. Я не только не думаю, но и прекрасно знаю, что между ними нет абсолютно ничего общего, и что они, напротив, заклятые враги. Но я также знаю, и я попробую показать это ниже, что несмотря на эту явную неприязнь и очевидные противоречия, разделяющие бисмарковскую программу и программу этой партии, их отличает общая черта: они обе стремятся к основанию великого централизованного единого пангерманского государства. Князь Бисмарк, бесспорно, самый великий современный политический деятель Европы, но проникнутый до мозга костей одновременно аристократическими и рабскими страстями померанского юнкерства, хочет построить эту империю при помощи бюрократического и военного дворянства и монополии крупных финансовых компаний; в то время как руководители социал-демократической рабочей партии ради реализации невообразимой утопии хотят основать ее на экономическом освобождении пролетариата. Но как тот, так и другие в высшей степени патриоты, и в этом политическом патриотизме, не желая и не стремясь к тому, они сходятся; логика тенденций и ситуаций всегда сильнее воли личностей.

Господин Боркхейм, полусумасшедший, полудурак, со ртом или, по крайней мере, пером, всегда полным оскорбительной и клеветнической грязи, - шалопай социал-демократической партии; он говорит во весь голос о том, что другие держат в мыслях и чему тайно следуют; и в этом отношении, каким бы утомительным ни было чтение его литературных разглагольствований, оно столь же интересно, как и поучительно, тем более, что главный партийный орган, "Фольксштат", публично признал их полуофициальный характер.

Предложение, сделанное господином Боркхеймом на Женевском конгрессе было не только пангерманским, оно было утопическим. Призывать все государства Европы к союзу против России, и надеяться, что они забудут все свои разногласия и взаимные претензии, все свои личные амбиции, чтобы объединиться против нее! Надо быть действительно безумным, или полностью игнорировать реальные отношения, существующие в мире, чтобы строить подобные иллюзии! Хотеть, чтобы государства продолжали существовать, и чтобы эти государства, тем не менее, образовали однородную нацию против варварства, нацию цивилизации! Но буржуазная цивилизация, которая управляет миром сегодня, может ли она быть сильнее католической религии в прошлые века, когда сами папы не чурались заключения договоров с врагами Христа, турками?

Я хотел бы посмотреть, какой принцип был бы в состоянии помешать сегодня Франции, будь то республиканской, императорской, или королевской, движимой той великой любовью, которую внушают ей немцы, броситься в объятия царской России, лишь только те соизволят распахнуться? И сам господин Бисмарк, этот не утопический, а реальный основатель пангерманской державы, несмотря на всю глубокую антипатию, которую он, как немецкий патриот и к тому же проницательный государственный деятель, не может не испытывать к царской России, этой угрожающей сопернице пангерманизма в более или менее близком будущем, не старается ли он любыми средствами укрепить тесный союз с ней? И что еще более примечательно, великая республиканская Конфедерация Америки входит в него третьим членом и всей своей мощью утверждает этот губительный для свободы союз. Вот факты, которые являются естественным, фатальным следствием нынешнего состояния и самого существования государств; факты, которые бросаются в глаза, и неизбежное развитие которых не могут остановить ни какие-то утопические бредни, ни жидо-тевтонские заклинания.

Немцы, чтобы суметь усидеть и расширить свою новую державу, нуждаются в завоевании и подчинении своему цивилизаторскому ярму славянских народов, рассеянных по Европе. Чувствуя себя бессильными сделать это в одиночку, они призывают к себе на помощь всю Европу. Но Европа им на помощь не придет. Угрожаемая в самом своем существовании этой новой пангерманской державой, она скорее протянет против нее руку России.

Чтобы заинтересовать Европу и чтобы лучше скрыть свою игру, демократические патриоты Германии воскрешают в памяти великую цель - пожертвованную Польшу. Безусловно, это отличный повод. Но, к несчастью, в их устах он является лишь поводом. Они слишком демократичны, и я даже скажу слишком буржуазны, чтобы уметь искренне сочувствовать Польше, которая, будучи в прошлом дворянской, может воскреснуть в будущем лишь как крестьянская Польша. Они испытывают инстинктивное отвращение к крестьянству, как в Польше, так и везде. Их идеал - это рабочие городов, руководимые, организованные, и, проще говоря, управляемые буржуазными социал-демократами. Это, как я покажу позже, фатальное следствие всей их системы.

Таким образом, их мнимые симпатии к дворянской, католической, крестьянской Польше являются ничем иным, как патриотическим притворством. Впрочем, они слишком пылкие немецкие патриоты, чтобы всерьез желать восстановления Польши. Они желают государства, но не государство, каким бы социал-демократическим оно ни было, а лишь его упразднение может дать свободу завоеванным народам. Посмотрите на Соединенные Штаты Америки. Конечно, это наиболее демократическая страна мира. Но они образуют государство, и поскольку они его образуют, движимые той фатальностью, что присуща самому принципу государства, они стремятся концентрироваться все больше, одновременно поглощая в себя всю Америку. Скупка, завоевание, мирное или жестокое поглощение - это сама природа и вся жизнь государства. Государство не прекращает эту внутреннюю и внешнюю работу до тех пор, пока не прекращается его подъем, или когда начинается его закат. Но великое германское единство еще только рождается, то есть не от него надо ожидать освобождения завоеванных народов.

Впрочем, поглощение Польши Германией датируется не только 1772 годом, эпохой того, что называется первым разделом этой несчастной страны, которая служила в течение веков барьером с Запада, героическим противником и защитницей славянских земель то от мирных, то от жестоких цивилизаторских вторжений немецкой расы, как тому служили, возможно, не с тем же героизмом, но с той же настойчивостью русские народы против варварства завоевателей-монголов. Уже в XII-ом веке Силезия, когда-то польская провинция, в большей части которой, в частности, австрийской Силезии и в той, что называют прусской Нижней Силезией, крестьяне продолжают говорить по-польски, несмотря на все усилия немцев, она была оторвана от Польши, чтобы превратиться в германское герцогство. В конце того же века, тевтонские рыцари и чуть позже ливонские рыцари-меченосцы были созданы папами с единственной целью германизировать и обратить в христианство путем завоевания, крестя огнем и мечом, несчастные славянские, польские, финские и литовские народы между Эльбой, Одером, Неманом, Двиной и Балтийским морем. Они завоевали Померанию и Ливонию; но должны были остановиться перед непобедимым сопротивлением, оказанном им прежде всего закаленными крестьянами Литвы, и перед пробуждением национального самосознания в Польше. Померания и Пруссия, отвоеванные у них польским оружием, стали неотъемлемыми частями Польского королевства (1466 год). Маркграфы или маркизы, и, позднее, избиратели Бранденбурга, эти предшественники королевского, а сегодня имперского дома Пруссии, тем не менее никогда не прерывали медленный и мирный труд по цивилизации Польши. В течение веков они занимались доходной профессией ростовщика, захватывая понемногу польские земли в обмен на значительные суммы, ссужаемые под высокие проценты польским князьям и магнатам. В то же самое время, пользуясь щедрым и недальновидным гостеприимством Польши, главные города побережья Балтийского моря - Данциг, Кенигсберг и многие другие - заполнились еврейской и немецкой буржуазией, импортировавшей с собой немецкий язык и обычаи, организацию, администрацию и немецкую юриспруденцию, известную под именем магдебургского права, и превратившей понемногу эти польские города в немецкие, которые с тех пор следуют естественному влечению к их великой родине - цивилизаторской, победоносной и всепожирающей Германии. Все эти польские немцы и в меньшей степени евреи, с распростертыми объятьями приняли Реформацию, что, как естественное следствие, создало между ними и исключительно дворянской Польшей новый раскол. Несправедливо и глупо угнетаемая католическим иезуитским фанатизмом и наглой и грубой заносчивостью польских вельмож, начиная с XVII-го века немецкая буржуазия польских городов искала и нашла весьма заинтересованную защиту в зарождающейся силе Бранденбургского дома, который уже во второй половине XVI-го века унаследовал суверенитет Прусского герцогства, вначале вассального королям Польши; но которое с середины следующего века сбросило эту зависимость и в первый год XVIII века стало королевским прусским домом. Семьюдесятью одним годом позже, Фридрих II, самый великий представитель этого честолюбивого и проворного дома и подлинный основатель прусской державы, эмбриона нынешней германской державы, приступил, вместе со скромницей Екатериной Второй, немецкой принцессой Ангальт-Цербстского дома, ставшей императрицей России вследствие малоестественной смерти императора Петра III, и другой немкой Гольштейнского дома, набожной Марией-Терезией, императрицей Австрии, к исполнению того международного преступления, которое называется первым разделом Польши.

Из этого короткого исторического наброска, скрупулезную точность которого, я надеюсь, не посмеет опровергнуть ни один немецкий патриот, с очевидностью следует, что задача последовательного поглощения Польши составляла, собственно говоря, основу и главную цель всей экспансии германской жизни на Севере, начиная с самой давней исторической эпохи, и что, следовательно, преступление, первым инициатором которого, что бы об этом ни говорили немцы, был Фридрих II, было ничем иным, как достойным венцом, окончательным и абсолютно неизбежным исполнением цивилизаторских тенденций германской расы. Несомненно, Екатерина Вторая восприняла это предложение с циничной радостью, а Мария-Терезия Австрийская с набожным лицемерием, подписывая, как говорят, со слезами на глазах закреплявший его договор. Как бы то ни было, главным заинтересованным в его исполнении был Фридрих II, политическая мощь Пруссии, и, как следствие, будущая мощь Германии.

Для Фридриха II, для силы прусской монархии это был вопрос жизни и смерти. Я надеюсь, нет надобности доказывать, что первая реализация этой мощи, которая вначале заключалась только в сокровищах, собранных скупостью отца этого великого короля, и в талантах его самого, начинается лишь с завоевания Силезии и раздела Польши. Еще я надеюсь, что не нужно много слов, чтобы показать, что, если действительно исполнение цивилизаторских судеб германской расы требовало ее конституирования в виде великого государства, вся Германия была прямо заинтересована в успехе честолюбивых предприятий Фридриха II; так как великое германское государство никогда не могло бы быть основанным, если бы оно не нашло в лице Пруссии своего сильного и ловкого инициатора.

Надо быть большим утопистом или ребенком, чтобы вообразить противоположное. Помимо железной руки берлинских деспотов для создания политического единства Германии имелся один единственный инструмент: мнимо революционные сила и разум буржуазии Германии. Но 1848 год позволил нам оценить в полной мере эти силу и разум. Среди всеобщего беспорядка, анархии, которая царила тогда в Германии и во всей Европе, эта великолепная буржуазия, столь патриотическая, столь рассудительная, столь знающая и столь мало либеральная, в действительности, могла сделать все, но достигла лишь одного: выставила себя на полное посмешище. Пролетариат Германии, думают социал-демократы, сможет создать это политическое единство на благо народных масс Германии. Я рассмотрю позже эту новую утопию. Пока же я утверждаю, что только могучие деспоты, императоры, короли или, по крайней мере, дворянская и финансовая олигархия могут основать великие унитарные государства, но что трудовой народ, когда он на самом деле, всерьез хочет освободиться, может делать лишь одно: уничтожать государства.

Помимо того, что мы только что видели в Германии, Италия предоставляет нам иное доказательство этой истины. Мадзини мечтал об итальянском единстве, и своей непрерывной агитацией сильно способствовал его подготовке. Но кто его осуществил? Только пьемонтская монархия. Если бы не его ловкие и мощные действия, великое итальянское государством со столицей в Риме осталась бы мечтой Мадзини.

Чтобы вернуться к немцам, замечу, что буржуазия этой великой страны, которую когда-то называли страной мечтателей, проявила в 1848 году большую политическую рассудительность, проголосовав на Франкфуртской ассамблее за два ключевых положения, которыми она провозгласила, пожертвовав всей своей исторической ненавистью к Пруссии и своими же идеалистическими, либеральными и псевдореволюционными поползновениями, вначале включение великого герцогства познанского в германскую империю, а затем приведение этой империи под ненавистное, но необходимое ярмо прусского дома. Тем самым она объявила себя полностью солидарной со всеми разделами Польши и подготовила пути к триумфальному пришествию нынешней германской империи. Это правда, что она одновременно голосовала за то, что она назвала фундаментальными правами немецкого народа, "die Grundrechte". Но эти народные права были немедленно отброшены, как ненужный багаж, как роскошь, несовместимая с логическим и строгим нравом монархии прусского образца; так что от всех так называемых революционных волнений немецких буржуа в 1848 году как положительный результат осталось в итоге только закрепощение Германии Пруссией.

Буржуазные демократы и социал-демократы Германии утверждают, что Франкфуртский парламент вовсе не представлял демократическую, народную Германию, а лишь умеренную буржуазию, и потому его антипольские и пропрусские решения не должны относиться на счет немецкого народа.

Безусловно не на его счет, но на счет его руководителей, поскольку они все еще мечтают о сохранении великого германского государства и его немыслимой трансформации в подлинно народное государство. Если они хотят государства, то должны принимать все условия государства; и первое из этих условий - это расширение во все стороны до моря, чтобы обеспечить выходы и пути, необходимые для его международной торговли, вследствие чего любое государство, у которого есть к тому силы, вынуждено завоевывать страны, которые отделяют его от моря. Это то, к чему явно стремится сегодня германская империя.

Давайте предположим, что вследствие либо мирной эволюции, либо жестокой революции, социал-демократы захватят государственную власть. Захотят ли они всерьез, смогут ли они захотеть воссоздания Польши? На этот вопрос, не колеблясь, я отвечаю: нет.

Не знаю, справедливо ли, но одному известному гражданину и одному из самых почитаемых руководителей партии буржуазной демократии и, одновременно, социал-демократической партии Германии, доктору Якоби из Кенигсберга, приписывают весьма характерные слова, которые, произносил он их или нет, очень хорошо, на мой взгляд, резюмируют все политическое положение Германии: "Раздел Польши, - будто бы сказал он, - был великим несчастьем и, одновременно, великим преступлением, но раз уж оно свершилось и освящено целым столетием, невозможно отвергнуть сегодня его политические последствия".

И действительно, уже век Пруссия владеет польскими провинциями, которые ей достались при разделе, и она приложила огромные усилия для их германизации, чаще всего увенчавшиеся успехом. Она использовала польские деньги, чтобы поощрить и облегчить учреждение там многочисленных немецких колоний. Сегодня, правда, согласно немецкой статистике, и учитывая, по здравом рассуждении, в числе немцев всех евреев, в великом герцогстве познанском на 838 тысяч поляков насчитывается 697 тысяч немцев; в то время как в обеих Пруссиях на 2.178.000 немцев, осталось не более 761 тысячи поляков. Таким образом, в этих трех провинциях, вырванных у Польши прусской монархией, на 2.875.000 немцев остается не более 1.599.000 поляков. Добавив к последним 137 тысяч прусских литовцев (в округах Гумбинен и Кенигсберг), получим пропорцию 2.875.000 немцев к 1.736.000 поляков. [[Готский альманах на 1872 год.]]

Если это так, оставляя в стороне все другие стратегические и коммерческие соображения, которые, однако, играют столь важную роль в существовании государств, захотят ли, смогут ли немецкие социал-демократы пожертвовать этими двумя миллионами восьмьюстами семьюдесятью пятью тысячами соотечественников, евреев и немцев, ради новой Польши, восстановленной их собственными руками в ее исторических границах? Без сомнения, нет. И что же тогда? Тогда, возможно, появится способ договориться, оставив из этих старинных польских провинций Германии все то, что было германизировано, а Польше все то, что, несмотря на завоевательные и цивилизаторские усилия немцев, сохранило польский характер. На первый взгляд, что может быть более справедливым и естественным! Да, идея была бы действительно превосходна, если ее исполнение было бы возможным; но оно невозможно.

Географы опубликовали карты этих некогда польских провинций, где они отметили разными цветами германизированные края, и те, что остались польскими. Нельзя представить себе ничего более причудливого: похоже на шахматную доску. Дело в том, что население чрезвычайно перемешано: рядом с немецкой деревней, вы найдете польскую деревню. Несомненно, немецкий цвет преобладает возле границы Германии, а польский цвет настолько же преобладает по мере приближения к так называемой русской Польше. Но нет отчетливой демаркационной линии, поскольку правительство Пруссии особенно старалось внедрить немецкую колонизацию в самые польские части страны. Что же делать тогда? Как установить этнографическую, естественную границу между польским и немецким государством?

Этот вопрос, точно такой же для Моравии и Богемии, где на 2.530.000 немцев приходится 4.680.000 чехов (все согласно Готскому альманаху), становится просто неразрешимым для политических деятелей каждый раз, когда они пытаются решить его по справедливости, а не по господствующим принципам, основанным исключительно на сочетании интересов и мощи государства. Мысль, которая господствует в государстве, никогда не может быть нейтральной; это всегда мысль, весьма конкретно определяемая идеями, интересами, страстями, и, когда речь идет о враждебном столкновении двух различных рас, национальностью правящих класса и расы. Государства, несомненно, любят набрасывать на себя вид беспристрастности и абстрактной справедливости, казаться поднявшимися над любыми частными интересами, как наций, так и классов, чтобы представляться чем-то вроде Провидения, равно озабоченного счастьем всех своих подданных, независимо от их социального положения, веры и расы. В этом состоит одна из тех лицемерных и банальных демонстраций их официального облика, которая способна провести лишь нескольких простофиль. История достаточно часто показывает нам, что всюду, где существует правительство, имеется, должна иметься торжествующая, господствующая партия. Жизненная сила и мощь государства достигаются только такой ценой.

Мне укажут на Швейцарскую конфедерацию, где три различных национальности, подвластных одному федеральному правительству, живут в мире, и ни одна из них не господствует. Но не надо упускать из виду, что в Швейцарии это стало возможным лишь потому что, по крайней мере, до сего времени взаимная независимость этих различных национальностей сохранялась за счет реальной самостоятельности кантонов. Централизуйте немного Швейцарию, как, похоже, хотят это сделать сегодня, и мы увидим, не дойдет ли самая многочисленная национальность до навязывания своих идей, пристрастий, интересов и правительства двум остальным.

Таким образом, несомненно, что в государстве при славянском, польском или чешском правительстве именно немцы будут подчинены господству, принесены в жертву и насильно национализированы. В государстве под немецким правительством жертвами будут славяне, как они всегда ими были до сих пор. Когда вопрос стоит так, каждая раса говорит себе: раз уж абсолютно необходимо, чтобы были принесенные в жертву, то пусть этой жертвой будет другая раса; и все сводится в конце концов к вопросу силы: какая раса победит? Какая будет угнетать другую? Высший вопрос государства.

Как видите идея государства, существование государств несовместимо с гуманным правосудием, с интернациональной справедливостью. Надо ли из этого заключить, что международная справедливость - это невыполнимая утопия, и что беззаконие - роковой, единственно реальный закон человечества? Это было бы верой в боженьку и безнадежность мира сего.

Однако чтобы осуществить гуманную, международную справедливость есть средство, но только одно. Поскольку эта справедливость, очевидно, несовместима с существованием государств, ясно, что чтобы она стала возможной, надо уничтожить государства. Постоянство беззакония при наличии государств и растущей силе того, что называется мощью государства, с одной стороны; и, с другой, пришествие человеческой справедливости, равенства, свободы, благосостояния всех и братства людей на развалинах государств. Вот две крайности, между которыми нет никакой середины и невозможно никакое примирение; и пусть каждый теперь выбирает между ними соответственно своим интересам и склонностям. Привилегированные классы выберут, естественно, первое, и по той же причине все угнетенные, эксплуатируемые, страдающие, одним словом, пролетариат должен хотеть второго.

Если вы любите справедливость, разрушьте в зародыше и до последних последствий теологический, метафизический, политический, юридический и всегда жестокий принцип власти. Уничтожьте все правительства. Откажитесь раз и навсегда от одновременно провидческой и гнусной роли благотворителей, опекунов, организаторов и директоров общества. Оставьте различным коллективам, товариществам, коммунам их полную самостоятельность. Пусть они свободно объединяются согласно своим естественным пристрастиям, своим потребностям, своим интересам, своим нуждам; и вы увидите, что все эти вопросы рас, языков, традиций, обычаев падут сами собой. Оставляя любую мысль о господстве - эта мысль должна обязательно исчезнуть вместе с возможностью ее осуществления, то есть с государством, - освобожденные отныне от любого страха видеть себя под господством других; движимые необходимостью договариваться друг с другом, чтобы организовать свое экономическое существование, свой труд, обмен своих продуктов, свои пути сообщения, народное просвещение, и, при необходимости, свою оборону; и неодолимо позволяя увлекать и направлять себя этому всемогущему закону человеческой солидарности, который является вовсе не политическим, но естественным, неизбежным законом, до сего дня источником и причиной всего исторического развития человеческого общества, все политические законы которого были лишь его систематическим отрицанием; предоставленные, наконец, своему полному самовыражению и своим свободным инстинктам, развитым историей и определенным их нынешним экономическим положением, товарищества и коммуны, после более или менее длинной и тягостной переходной эпохи колебаний и борьбы дойдут до стабилизации, не по произвольным и абстрактным законам, навязанными им сверху какой-то властью, но в соответствии с реальным существом, потребностями и животворными силами каждой, и единодушно вдохновленные этим сознанием справедливости, равенства и свободы, которая начинает составлять сегодня доминирующую страсть и, образно говоря, религию масс, они возьмутся за руки, чтобы организовать вместе федерацию, фундамент которой опирается на всеобщий труд и уважение человека. И в этом новом обществе обычай человеческой справедливости будет таким же естественным, каким является беззаконие сегодня.

Тогда эти страны, где национальности перемешаны, которые сегодня приводят в отчаяние всех более-менее щепетильных государственных деятелей, напротив, станут ценными посредниками, живыми звеньями, которые свяжут собой нации и постепенно подготовят все более полную унификацию человеческого рода, окончательную реализацию человечества. Но пока государства существуют, не будем строить безумных иллюзий, не будем говорить о справедливости: давайте говорить о силе, господстве, угнетении, и оставаться всегда с ножом в руке, чтобы защитить наше существование и наши права.

Ясно, что, когда социал-демократы Германии говорят о восстановлении Польши, они вовсе не собираются возвращать провинции, захваченные Пруссией. Самое большее, они согласятся ей вернуть - это меньшая, еще не германизированная часть великого герцогства познанского. То, что они хотят ей возвратить, это все польские, литовские и прусские провинции, которые были захвачены русскими, добавив к этому, возможно, австрийскую Галицию. То есть, главным образом, из провинций, подвластных царю, и против России они намереваются скроить новое польское государство. В этом смысле они соперничают со многими русскими либеральными патриотами, которые также мечтают о воссоздании новой Польши, направленной против Германии, которая начиналась бы только от Вислы и расширялась бы в немецкую сторону настолько, насколько сможет.

Как видите, когда в своих приступах либерализма политические деятели России и Германии говорят вам о восстановлении Польши, речь у них идет вовсе не о том, чтобы осуществить акт международной справедливости, но чтобы создать новый инструмент войны, которым одни могли бы выгодно воспользоваться против других. Немцам пригодилась бы Польша против России; а русские вовсе не разозлились бы, если бы они могли воссоздать ее против Германии.

На советах Российской империи неоднократно вставал вопрос о восстановлении варшавской Польши. У этой идеи до сих пор есть весьма горячие сторонники среди самых высших чиновников. Пример Австрии, которая, будучи вынуждена своей отныне неизлечимой болезнью изыскивать героические средства спасения, уже в течение нескольких лет превратила Галицию в очаг польской политической пропаганды, направленной, главным образом, против России, а также частично против Пруссии, сделал гораздо более весомой эту идею, никогда полностью не оставленную Санкт-Петербургом.

Ее бы, несомненно, осуществили уже давно, если бы ее реализация, наряду с весьма реальными преимуществами, которые она обещает, не представляла бы одновременно весьма серьезной опасности. Австрийская империя ради спасения остатка своего немощного тела может, в крайнем случае, пожертвовать его членом; она может отказаться от Галиции, поскольку, не имея никакой другой подвластной ей польской провинции - австрийская Силезия не имеет пока никакого политического сознания, - она почти уверена, что никакая другая провинция не будет подвержена политической заразе, исходящей от Галиции. Это правда, что Галиция славянской расы, и мы видели, что самое многочисленное население Австрии - славянское. Но венское правительство отлично знает, что меж патриотов Польши и патриотов других славянских стран нет никакой симпатии, что их стремления, напротив, скорее противоположны, поскольку польские патриоты враждебны России, тогда как настроения всех других славянских народов ей, напротив, благоприятны; откуда следует, что Австрия может пожертвовать Галицией, не рискуя немедленным или близким распадом.

Россия находится в совершенно ином положении, так как помимо варшавской Польши, у нее есть Литва, Белоруссия, Подольский край, Волынский край, Белосток и вся польская Украина, в которых по крайней мере духовенство и весьма многочисленное дворянское население, равно как мелкая буржуазия и городские ремесленники, подвержены страстному, непреодолимому влечению к их старинной польской родине. С другой стороны, на собственном опыте 1815-1830 годов Россия убедилась, что сколь бы ограниченной ни была варшавская Польша, она сразу же станет очагом активной и пылкой пропаганды во всех этих провинциях, и достаточно будет предоставить свободу одному польскому городу, одному микроскопическому кусочку Польши, чтобы польские волнения, только что раздавленные и потопленные в польской крови, тотчас же возродились и распространились до Днепра. Такова причина, по которой русское правительство, оценив все вероятности, и несмотря на все преимущества, которые создание даже маленькой Польши могло бы ей дать против Германии, никогда не подумает этого сделать, если только оно не будет к тому принуждено одним из тех возможных обстоятельств, что являются предвестниками смерти. Но не только одна Россия в такой ситуации: Пруссия и, как следствие, Германия находятся в абсолютно аналогичном положении, и, возможно, даже еще более критическом из-за польского вопроса. Предположим, что вследствие радикального преобразования берлинского правительства, немецкие патриоты скажут польским патриотам: "От этой линии, которую мы провели в великом герцогстве познанском, мы хотим возрождения Польши. Теперь ваша задача отвоевать у России все ваши старинные польские провинции, вплоть до границ 1772 года, и даже сверх того. Оставьте нам то, что мы твердо решили никогда вам не отдавать и двигайтесь вперед, на царя, на русских, мы вам поможем нашими деньгами и, при необходимости, нашим оружием".

Вполне вероятно, что, воспользовавшись этим счастливым и долгожданным случаем, польские патриоты великого герцогства познанского вначале не будут протестовать против столь странной справедливости немцев. Они будут действовать против России данным им немцами оружием; и предположим даже, что, победив по всем пунктам, они действительно выкроят из Российской империи большую Польшу до Черного моря, согласно программе Лелевеля и генерала Мерославского (я извиняюсь перед польскими читателями за то, что ставлю имя этого столь известного генерала рядом с именем столь же почитаемого великого польского историка и патриота); но не до Балтийского моря, на которое у немцев свои патриотические проекты, естественно, противоречащие польской экспансии.

И вот Польша, восстановленная в качестве государства, снова становится серьезной силой. Эта сила, будет ли она дружественной, союзной Германии? Если господин Боркхейм способен питаться подобной иллюзией, надо надеяться, что великие умы, движущие и вдохновляющие его, так не поступят. Пока Российская империя остается сильной, еще возможно, что интересы восстановленной Польши вынудят ее искать союз с Германией. Но восстановленная Польша означает разрушение Российской империи, не с помощью польского оружия, но путем русской революции. И потому все мы, русские социалисты-революционеры, будучи не патриотами государства, но патриотами или точнее сторонниками освобождения русских и нерусских народов, раздавленных сегодня игом империи, будучи глубоко убеждены, с другой стороны, что для их освобождения надо разрушить империю, мы с радостью будем приветствовать восстановление Польши в любых ее границах, будь то даже польское иезуитское и аристократическое государство. Дайте нам только русскую революцию, и нас не испугает ни это иезуитство, ни этот аристократизм, ни это государство. Русская революция, в основном социалистическая и анархическая, и как таковая абсолютно несовместимая с существованием государства, как внутри, так и вовне России, сумеет перешагнуть через материальные и моральные, политические и социальные границы, которые новое польское государство, несомненно, постарается ему противопоставить, и, поднимая и увлекая за собой польские массы, сможет проторить себе дорогу до Германии, чтобы освободить славянские народы, заключенные в пангерманскую тюрьму.

Но давайте остановимся на этом и предположим, что просто Польша восстановлена как великое государство на развалинах сильно ослабленной русской державы, и что немцы могут надеяться, что это государство вскоре не обернется против них, чтобы потребовать все свои древние провинции и все побережье Балтийского моря - основное условие своего существования. А если не Россия, а Польша поднимет панславистский флаг и призовет все славянские народы России, Пруссии, Австрии и Венгрии к смертельной борьбе против немецкого господства? Тогда это будет польский панславизм вместо русского; но как в одном, так и другом случае, это будет все та же разрушительная ненависть славянской расы к немецкой расе; возможно, еще более разрушительная с польской стороны, чем с русской, поскольку у поляков намного больше оснований к мщению ей, чем у русских.

Из всего этого я заключаю, во-первых, что, когда социал-демократы Германии, сторонники великого германского государства, говорят о восстановлении Польши, не надо принимать их слова всерьез. Они говорят об этом только для того, чтобы скрыть свои собственные патриотические устремления и чтобы вовлечь всю Европу в свою борьбу против славянского мира вообще и против России в частности. Во-вторых, даже этот прекрасный повод им ничего не даст, поскольку Европа уже достаточно показала свое полное безразличие к судьбе несчастной Польши, для которой немецкое государство, по крайней мере, такой же враг, как и всероссийская империя. Наконец, что нынешний триумф пангерманизма вместо того, чтобы предотвращать реальные опасности, которыми панславизм угрожает Европе, имеет естественным и фатальным следствием их усиление.

Но давайте не будем пугать благонамеренных патриотов Германии. Предположим, напротив, чтобы их успокоить, что больше нет России, и что великое польское государство крепко обосновалось на обломках прошлого. Смогут ли они тогда быть спокойными? Я так не думаю, и надо быть, действительно, очень наивным, чтобы совершенно не предвидеть, что едва Польша почувствует себя сильной и независимой, как повинуясь закону, присущему всем великим национальным государствам, фанатично привязанным к своим историческим традициям, она потребует у Германии все побережье Балтики, все свои бывшие провинции, включая Курляндию и Ливонию. Германия, несомненно, откажется и будет бороться. Но тогда именно Польша поднимет панславистский флаг, и, увлекая, по крайней мере, 80 миллионов славян, начнет против Германии разрушительную расовую войну. Вместо русского панславизма будет польский панславизм; но война и ее последствия не станут оттого менее ужасными, так как у поляков накопилось гораздо больше бед и причин для мести, чем у русских, чья ненависть к немцам, по сравнению с той, что царит у всех других славянских народов, наименьшая.

Таков на самом деле польский вопрос, очищенный от всей той лицемерной сентиментальности, в которую его выряжают не без умысла и не без причины немецкие патриоты, таков он по отношению к Германии, рассмотренной как государство. Говоря о восстановлении свободной и независимой Польши, социал-демократы Германии, будучи прежде всего политическими деятелями, и в этом качестве весьма страстными сторонниками государственного принципа, не желают слышать ни о чем ином, кроме восстановления польского государства в каких бы то ни было границах. Но если только это новое польское Государство не будет заранее обречено ими на то, чтобы навсегда остаться лишь нелепой и плохо скрытой декорацией, тенью их собственного величия или чем-то вроде филиала германского господства под польским именем, - слишком скромная и слишком подлая роль, чтобы какой-либо польский патриот мог когда-либо с нею согласиться, - по крайней мере, те среди социал-демократов Германии, кто не разучился искусству думать и не потерял способность понимать внутреннюю логику вещей и их реальное соотношение, должны сказать себе, что восстановление свободного и независимого польского государства, сочетающего все условия, чтобы быть сильным и благополучным, создаст весьма грозного и опасного врага для великого германского государства, не об упразднении, но о трансформации которого они мечтают. Отсюда я заключаю, что они не могут всерьез и искренне желать не только восстановления польского государства, но и даже освобождения какой бы то ни было части Польши. Все, что они могут желать и чего действительно хотят - это завершения извечной исторической задачи немецкой расы, которая под предлогом цивилизации славянской расы стремится волей-неволей германизировать ее.

Сегодня, когда вовлеченная в неодолимый поток, проистекающий из всего ее прошлого исторического развития, народная Европа стремится не к основанию новых государств, а к разрушению всех государств, ни Польша, ни какая-либо другая славянская страна никогда не смогут образоваться или воссоздаться как государства. Существование малых свободных и независимых государств, да что я говорю, даже средних государств становится все более и более невозможным. Кто настолько слеп, чтобы совершенно не видеть, что все государства, бесповоротно потеряв сегодня основы внутренней национальной жизни и все те традиционные исторические опоры, которые позволяли им органично развиваться в прошлом, необратимо стремятся к тому, чтобы стать ничем иным, как политическим образованием из необъятных финансовых эксплуатаций, гарантированных и защищенных громадным наращиванием вооруженных сил. Такова реальность и, как я уже говорил, все остальное лишь декорация и иллюзия. Но так же как финансовая эксплуатация, будучи неспособной, несмотря на все свои усилия, довести свою концентрацию в Европе до того, чтобы создать только одну компанию, стремится к тому, чтобы образовать, по крайней мере, очень малое число более или менее независимых друг от друга групп, предназначая ненасытной эксплуатации каждой из них огромные регионы; так же современное государство, представляющее ее извне как силу, оставив исторически обреченную идею всемирной монархии, стремится тем не менее, путем последовательного разрушения малых и средних автономных государств, к образованию весьма малого числа крупных военных диктатур, каждая из которых будет представлять, то есть эксплуатировать, в пользу так называемой национальной финансовой компании одну из четырех или пяти основных рас Европы. Таким образом, у нас получились бы латинское, германское, англо-саксонское, скандинавское государства и, конечно, панславянское государство, если только немцы с их хорошим аппетитом его не съедят, а также, возможно, греческое государство, так у греков, кажется, гораздо более развитый политический темперамент, чем у славян.

Это образование крупных военных диктатур, очевидно, последнее слово, последняя логическая фаза исторического принципа государства; и можно быть уверенным, что пока остаются государства, военная диктатура, царство научно организованной и грубой силы, замаскированной или нет конституционными институтами, освященной или нет всеобщим избирательным правом и так называемым суверенитетом народа, постоянно будет присутствовать в Европе. После памятных подвигов, совершенных тевтонским патриотизмом во Франции, после еще более памятных подвигов, совершенных французским патриотизмом версальских войск в Париже, лицемерная пелена, которая, правда, плохо прикрывала, но все же еще несколько скрывала мерзости загнивающей цивилизации, разорвана. Эта цивилизация как плодотворный источник человеческого прогресса высохла, умерла, и из всего живого, что она произвела в прошлом, выстояли только эти две ужасные реальности: финансовая монополия и военное насилие. Мы, таким образом, полностью погружаемся в зиму беспощадной, безжалостной реакции. А зимой розы не цветут. Когда великие государства вооружаются, чтобы определять и завоевывать то, что они называют своими естественными, стратегическими и коммерческими границами, это не та эпоха, в которую малые или средние государства могут сохраниться и еще менее образоваться. Право стало насмешкой, одна только сила безраздельно царит в мире.

Отныне право или, проще говоря, человеческая справедливость, изгнанная из буржуазной цивилизации, укрылась в народных массах. Но чтобы она смогла восторжествовать над механически организованной силой государств, ей недостаточно быть справедливостью; нужно, чтобы она сорганизовалась в свою очередь как народная сила, не для того, чтобы создавать новые государства, то есть новое угнетение и эксплуатацию, но чтобы уничтожить государства. Такой должна быть единственная цель политики пролетариата, политики Интернационала, этого мощного и уникального органа дела пролетариата. Такова единственно возможная программа весны, к которой мы все призываем в своих чаяниях, этого возрождения человеческой жизни на земле, за которую мы все готовы отдать нашу жизнь.

Таким образом, дилемма поставлена, не нами, но развитием прошлых и настоящих исторических событий: с одной стороны, великие военные государства, неизбежно поглощающие все малые и средние государства; с другой, постепенное, возрастающее движение народного освобождения, неизбежно стремящееся к упразднению всех государств. Применяя логические следствия этой дилеммы к польскому и славянскому вопросу, неизбежно приходим к пониманию, что у славянских народов вообще, и у поляков в частности остаются только следующие три выхода: либо дать себя полностью пангерманизировать; либо искать нового рабства в не слишком отеческих и несколько удушливых объятиях Его Величества санкт-петербургского медведя; либо, наконец, завоевать свое реальное, человеческое и всеобъемлющее освобождение социальной революцией, не создающей, но разрушающей государства.

Я убежден, что, несмотря на всю так называемую патриотическую политическую пропаганду различных национальных партий, одни из которых, совершенно добросовестно заблуждаясь сами, в то же время вводят в заблуждение массы; другие, подстегиваемые честолюбивыми и алчными намерениями, пытаются увлечь славянские народы на гибельные или бесплодные пути; так вот, я убежден, что все эти народы, включая польский, повинуясь побуждению и неизбежности, которые сильнее влияния всех партий, дойдут до того, что рано или поздно сами выберут единственный путь спасения, путь социальной революции. Для них, как для всех других эксплуатируемых и угнетаемых народов Европы, нет никакого иного выхода. Таким образом, это только вопрос времени, но этот вопрос чрезвычайно важен.

Он может казаться безразличным для безобидных или верующих идеалистов: первые черпают свое философское терпение в маленьких повседневных радостях комфортного общественного положения; вторые - вид людей, исчезающий сегодня на глазах, - черпают его в своей вере, дающей узреть посмертное вознаграждение на небесах; как те, так и другие могут спокойно рассматривать все явления с точки зрения вечности. Будь то прямо сегодня или через многие века, раз справедливость восторжествует, а вечная логика будет, наконец, удовлетворена, не одно ли это и то же? Для них да, для нас нет.

Для нас, принимающих в расчет только реальность и настоящую жизнь, то, что потеряно, потеряно безвозвратно; мы не верим в воздаяния, и, в любом случае, не строим иллюзий. Человечество, ради которого мы стараемся, не является абстрактной величиной, это не какая-то вечная идея человечества, а реальное объединение всех человеческих существ. Нам, несомненно, любопытно знать жизнь прошлых поколений; мы также весьма заинтересованы жизнью грядущих поколений; но мы гораздо более преданы судьбе нынешних поколений, проходящих и именно по этой причине единственно живых и реальных. Именно их мы хотели бы видеть счастливыми и свободными, так как мы прекрасно знаем, что, если они умрут в нищете и рабстве, то справедливость, восторжествовав после их смерти, придет к ним слишком поздно. Пятьдесят лет - это жизнь двух поколений. Таким образом, опоздание на пятьдесят лет - это только для Европы, по крайней мере, 500 миллионов жертв. А для славянской расы, включая финнов и литовцев Российской империи, это, по крайней мере, 170 миллионов пожертвованных людских судеб.

Следовательно, для нас ценен каждый год, и мы считаем, что долг каждого честного человека приложить все свои усилия к коллективному труду, который должен приблизить час социальной революции. Поэтому не надо ожидать, что славянские народы, пройдя через новые и более жестокие испытания, наконец, сами найдут этот единственный путь освобождения. Надо помочь им его найти, и никто не мог бы это лучше сделать, чем пролетариат Германии, который, будучи гораздо более просвещен и прогрессивен во всех отношениях, нежели славянский пролетариат, кажется призван самим своим географическим положением и всей своей историей указать своим братьям из славянских стран путь к освобождению, точно так же, как немецкая буржуазия в свое время показала ему путь к рабству.

Но чтобы социалистическая пропаганда из Германии могла проникнуть в сердце славянских народов, есть предварительное условие, полностью противоположное тому, что стоит на первом месте в программе социал-демократии. Эта программа ставит в качестве непосредственной цели завершение создания, то есть передачу народу великого пангерманского государства; а условие, о котором я говорю, - это полный отказ от государства. Пока у пропаганды немецких рабочих отправной точкой будет их государство, они могут быть уверены, что встретят во всех славянах, без какого-либо исключения, врагов, а не братьев. Я объяснил их мотивы, и они абсолютно рационально, совершенно законно дают право на ненависть славян к немцам. Эта ненависть неизбежно толкнет все славянские народы в объятия царя; и, таким образом, рождение и развитие великого пангерманского государства, империи или даже так называемой народной республики, будет иметь неизбежным следствием немедленное создание панславистской империи.

Отсюда я заключаю, что пангерманское государство, желаемое социал-демократами Германии, вместо того, чтобы служить барьером для Европы против панславизма, напротив, спровоцирует его и даст ему одновременно причину и средства к существованию.

Господин Боркхейм и его анонимные вдохновители несомненно успокаивают себя мыслью, что все славяне вместе взятые, включая силы Российской империи, не смогут противостоять всемогущей Германии. Они говорят уже [[См. Блестящее выступление господина Боркхейма]] о массе превосходных земель, расположенных в степях России, которые просто созданы для немецких колоний. Вот те иллюзии, которые, несомненно, делают много чести их патриотизму, но не практическому смыслу и суждениям. Победить гнев и непримиримую ненависть 100 или 80 миллионов людей не так легко, как они думают.

Когда государства будут повсеместно уничтожены, когда все политические и юридические институты в Германии будут заменены экономической организацией и свободной стихийной федерацией коммун и автономных рабочих товариществ, одним словом, когда великое пангерманское государство будет не реформировано в так называемом народном смысле, а полностью ликвидировано, тогда, но только тогда, Россия сможет предоставить свободный доступ немецкой колонизации и даже найдет большую пользу в образовании внутри себя автономных немецких коммун. Русские народности, весьма бедные и невежественные, но наделенные большой природной смекалкой, тогда, несомненно, поспешат брать уроки экономии, организации и свободы у своих немецких братьев, не более умных, но более просвещенных. Но пока в Европе будут государства, в особенности, пока будет существовать пангерманское государство в какой бы то ни было форме, любая попытка немецкой колонизации в России будет рассматриваться и ощущаться всеми русскими и даже нерусскими народами империи скорее всего как оскорбление, за исключением г.г. баронов и буржуа трех балтийских провинций [[Ливонии, Эстонии и Курляндии - в этих трех провинциях, имеется всего лишь 137 тысяч немцев и 30 тысяч евреев, которые составляют вместе 167 тысяч германского населения, на 1.621.000 латышей, финнов и славян, которые единодушно ненавидят немцев]]. Это будет сигнал к войне расы против расы, в которой непременно примут участие литовцы, прусские поляки и все славянские народы Австрии и Турции. И пусть хорошо знают, эти варварские народы не будут повторять пример привилегированных и цивилизованных классов, равно как французских крестьян, которые ради спасения своей собственности, своих капиталов, своих промышленных предприятий, своих домов трусливо подчинились немецкому завоеванию; как и в 1812 году, наши народы, возбужденные громадной и безжалостной ненавистью, сами разрушат и подожгут все: свои дома, жатвы, города и деревни, образуя вокруг захватчиков пустыню, которая послужит им могилой, и жертвуя всем ради высшей страсти - уничтожения немцев. Это будет ужасная, смертельная борьба, которая, несмотря на несомненное превосходство немецкой науки и вооружения, могла бы дойти до того, чтобы поставить под угрозу само существование великого пангерманского государства.

Поэтому господин Бисмарк, чей разум несколько серьезнее и, главным образом, практичнее, чем у социал-демократов Германии, и кто умеет различать, желать и приводить в действие средства, ведущие к его цели, он-то остерегается каких-либо ссор с Россией. Напротив, в политической истории никогда еще не было более теплой и нежной дружбы, чем та, что связывает сегодня дворы Берлина и Санкт-Петербурга. Скованные вместе как каторжники, и предвидя свой неизбежный разрыв в более или менее отдаленном будущем, они вынуждены, тем не менее, улыбаться и обниматься. Они поддерживают друг друга в общем деле, истребляя или полностью подавляя своих польских подданных. Начиная с 1863 года Бисмарк был крупным поставщиком для московских виселиц в Польше. А теперь он подчеркнуто защищает русскую политику на Востоке, будучи счастлив, впрочем, тем, что, таким образом, может без больших затрат отвлечь ее внимание от Запада. Немецкие патриоты, социал-демократы и буржуазные демократы, ставят ему это в вину. Но Бисмарк проницательнее и последовательнее их. Желая как они, хотя и на других условиях и в иных формах, причем, стоит добавить, гораздо более соответствующих их общей цели, - желая объединения и политической мощи Германии, Бисмарк прежде всего понял, что этого невозможно осуществить, не обеспечив соучастия России.

И действительно, как всем известно, только Россия помешала Австрии вмешаться в последнюю войну. Только заявление санкт-петербургского кабинета, что он пойдет против Австрии, если только та шевельнется, помешало ей взять оглушительный реванш за Садову и перенести за спиной пруссаков гражданскую войну в Германию, лишенную солдат. Никогда огромная немецкая армия, которую ловкая политика князя Бисмарка сумела сосредоточить в не менее ловких руках господина Мольтке, не восторжествовала бы над Францией, если бы та же политика не обеспечила вначале союз с Россией, и если бы ей не удалось свести к нулю все враждебные поползновения Австрии этой русской угрозой. Таким образом Франция обязана своим поражением, а Германия своим триумфом без сомнения господину Бисмарку и столь мало либеральной, демократической и еще менее социалистической силе прежде всего Пруссии, но затем и почти настолько же чуть ли не прямому вмешательству России.

Вслед за Пруссией и вместе с ней, с одной стороны, Россия, и, с другой, Соединенные Штаты Америки являются настоящими основателями нового германского величия; Россия - непосредственно сдерживая Австрию и косвенно Италию, равно как другие малые государства Европы; США - угрожая Англии. Германия, Россия, Америка - вот тройственный союз, который, пережив все предыдущие союзы, влияет сегодня на судьбы Европы.

Такова реальность. Все остальное, за исключением социальной революции, которой принадлежит будущее, - это фикция.

Я приношу вам глубокие извинения, дорогие товарищи и друзья, за то, что, возможно, слишком долго говорю с вами о вопросах и делах, которые, как кажется на первый взгляд, вовсе не должны вас интересовать. На то у меня были две причины. Прежде всего, я подвергся нападкам моих еврейских и немецких оскорбителей и клеветников за мой характер русского и славянина. Поэтому для меня совершенно необходимо, раз и навсегда, не пренебрегая ни одной из основных граней славяно-германского вопроса, объясниться в том, как я всегда рассматривал и понимал этот вопрос. Затем, я глубоко убежден, что этот вопрос вовсе не так безразличен и чужд прошлому и будущему развитию Международного Товарищества Рабочих, как это может показаться с первого взгляда.

Вы видите его в зачаточном состоянии. Кто не знает, что окончательная резолюция о создании этого великого и спасительного мирового товарищества, была проголосована в ходе крупнейшей встречи английских, французских, немецких, бельгийских, итальянских и польских рабочих, которые собрались в 1863 году в Лондоне, чтобы протестовать от имени пролетариата Европы против тиранических и жестоких репрессий русского правительства в Польше: протест, который, увы, остался столь же бессильным, как и многие другие современные протесты, но который имел большое значение в других отношениях.

Впервые после ужасного поражения 1848-49 годов пролетариат наиболее цивилизованных стран Европы пробудился и вновь вышел на демонстрации. Он открыл новую эру своего существования протестом, который доказал, что отныне он не останется безразличным к политическим преступлениям, совершаемым посреди Европы. Как следствие, выразив солидарность в чувстве единодушного возмущения, эти трудящиеся разных стран проявили желание и волю к организации этой отныне ставшей реальностью солидарности, ради освобождения пролетариата всех стран. Так родилось Международное Товарищество Рабочих.

Известно, что первый манифест этого Товарищества - весьма значимое произведение, сопровождаемое временным регламентом, которое за подписями граждан Оджера, Кримера и Уилера было опубликовано в последние месяцы 1864 года от имени временного Генерального совета, - было полностью написано гражданином Карлом Марксом.