Убийство Маргарет Тэтчер

— Позвольте мне самой! — Видите ли, я обычно вожу с собой не только заметки для текста, над которым работаю, но и текущий дневник, а также дневники прошлых лет, в тетрадках формата А4 на металлических спиралях (не хочу, чтобы мой нынешний партнер их прочитал в мое отсутствие); я забочусь о том, что произойдет, если мне случится умереть во время путешествия, и не желаю оставлять после себя письменный стол, заваленный обрывками сочинений и неразборчивыми исследовательскими пометками. Моя сумка поэтому тяжелая, хоть и невелика по размерам, и я кинулась догонять девушку, чтобы забрать у нее эту тяжесть, но сообразила на бегу, что устланная алым вонючим ковром лестница уходит круто вверх, ступеньки достаточно высоки, чтобы неосторожный постоялец споткнулся, а на первой площадке лесенка делает резкий поворот.

— На самый верх, — сказала девушка. Повернулась, улыбнулась через плечо. Ее лицо перекосилось под отвратительным углом, едва ли не сместилось к затылку. Быстро, по-крабьи перебирая ногами, обутыми в самодельные шлепанцы, она рванулась в направлении второго этажа.

Она меня опередила, я безнадежно отстала. Ко второй площадке я четко поняла, что эту гонку мне не выиграть. Когда я начала подниматься на третий этаж — лестница теперь больше смахивала на трап, запахи сделались удушливее, осели в моих легких, — ангел снова промелькнул на краю поля зрения. Я задохнулась, и это заставило меня остановиться.

— Еще чуть-чуть! — крикнула она сверху. Я потащилась выше.

На темной площадке она открыла дверь. Номер оказался еще тот — даже не чердак, а отгороженный кусок коридора. Створчатое окно с дребезжащей рамой, потертый диван с бурым покрывалом и небольшой коричневый стул с плюшевой спинкой; везде — я мгновенно это засекла — толстый слой серой пыли, особенно под круглыми нашлепками на спинке стула. Мне было плохо — от вида и от долгого подъема. Девушка повернулась ко мне, ее голова дернулась, выражение лица навевало печальные мысли. В углу обнаружился пластиковый поднос с электрическим чайником, пожелтевшим от старости; украшением служили засохшие стебли какого-то растения. Рядом стояла чашка.

— Бесплатно, — сообщила девушка. — Чайник бесплатно. Он включен в цену номера.

Я улыбнулась. И одновременно слегка наклонила голову, как если бы принимала заслуженную награду.

— Это входит в цену. Вы можете приготовить чай. Вот. — Она потрясла в воздухе пакетиком с растворимым чаем. — Или кофе.

Моя сумка все еще была в ее руке; я вдруг обратила внимание, что пальцы у нее крупные, узловатые и покрыты, как у мужчин, многочисленными царапинами и порезами.

— Ей не нравится, — прошептала она. Ее подбородок опустился на грудь.

Это было не отчаяние, а сигнал о намерениях. Она выскочила из номера, помчалась к лестнице, слетела вниз прежде, чем я успела набрать воздух.

— Пожалуйста… Не стоит… — Мой голос пресекся.

Она не остановилась, скрылась за поворотом лестницы. Я двинулась следом, осмотрелась, но она уже исчезла из вида. Я глубоко, с хрипом, вдохнула. Вниз идти не хотелось, сами понимаете, ведь потом придется взбираться обратно. В те дни я не знала, что с моим сердцем что-то не так. Я выяснила это только в нынешнем году.

Мы вновь очутились на первом этаже. Девушка извлекла из кармана большую связку ключей. Откуда-то опять донесся желчный смех, из какого-то незримого далека. Дверь, которую она открыла, была слишком близко к этому смеху — слишком близко для моего хладнокровия. Сам номер ничуть не отличался от верхнего, за исключением того, что в нем присутствовал запах кухни, обманчиво сладкий, как от трупа в шкафу. Девушка поставила мою сумку на пороге.

Навалилась усталость: я проделала долгий путь, с тех пор как утром сползла с двуспальной кровати, вторую половину которой занимал чутко спящий мужчина, все еще, казалось, относительно чужой для меня. Я пересекла Лондон, отправилась на восток, карабкалась вверх и вниз по лестницам. Слишком близко я сейчас к громкому, раскатистому, пивному смеху неведомых мужчин.

— Я бы… — Хотелось попросить ее найти мне номер на промежуточном, на втором этаже. Возможно, не все номера заняты. Или все? Мне заранее не нравились другие постояльцы, сама мысль о них вызывала отвращение, и я поняла, что здесь, на первом этаже, чересчур близко к бару, к хлопающей наружной двери, выводящей в дождь, в сумерки, в рычащий трафик. Девушка вновь взяла мою сумку. — Нет, — возразила я. — Пожалуйста. Пожалуйста, не надо. Позвольте мне…

Но она уже ускакала, покачиваясь на ходу, унеслась к лестнице, приволакивая ногу, как бодрый ветеран. Я услышала ее дыхание над своей головой. Она сказала, будто обращаясь к себе: «Она думает, это еще хуже».

Я догнала ее наверху, в том самом первом номере. Она прислонилась к двери. Не выказывала ни малейших признаков утомления, разве что одно веко подергивалось. Уголки губ приподнимались в такт этому движению, обнажая мелкие зубы.

— Я согласна на этот номер, — сказала я. Мои ребра болели от напряжения. — Давайте закончим с поисками.

Внезапно к горлу подкатила тошнота. Ангел мигрени тяжело оперся на мое плечо, рыгнул мне в лицо. Хотелось упасть на кровать. Но вежливость требовала держаться. Девушка отпустила мою сумку, без нее она выглядела еще более перекореженной, руки-лопаты обвисли, нога елозила по полу. Что мне нужно сделать? Попросить остаться на чашечку чая? Или предложить денег за помощь? Вряд ли я смогу достойно оплатить услуги такого носильщика, такой подвиг; к тому же, вполне возможно, я окажусь перед нею в большем долгу, прежде чем покину это место, а потому, наверное, с чаевыми лучше повременить.

Мне было грустно, пока я стояла в дверях, ожидая мистера Симистера. Начался легкий насморк. Когда мистер Симистер приехал, я сообщила ему:

— У меня сенная лихорадка.

— Тут совсем близко, — ответил он. И прибавил после долгой паузы: — До места встречи. Можно дойти пешком. — Я попятилась обратно в отель. — Но раз вы болеете… — Я вся сжалась внутри: откуда он знает про мои болячки? — Хотя в такую ночь… Пыльца оседает наземь. Я бы на вашем месте… Как-то так.

Лекцию мне предстояло читать в здании, которое не назвать иначе как заброшенной школой. Пустые, типично школьные коридоры, полированные таблички на стенах, с надписями вроде: «Дж. К. Роулинг, Кантаб[17], 1963». И неистребимый запах школы — полировка и потные ноги. Но ни следа современных учеников. Возможно, они все бежали в горы и оставили здание в распоряжении «Книжной группы».

Несмотря на дождь, члены клуба собрались в поистине героическом количестве — человек двадцать по меньшей мере. Они расселись по всему просторному залу с длинными рядами кресел, на тактичном удалении друг от друга — мало ли, мертвым вздумается заглянуть на огонек. Некоторые опирались на трости и палки, многие носили бороды, в том числе женщины, а молодежь — на первый взгляд вполне разумная — отличали остекленевшие, расфокусированные взгляды; под сиденьями они прятали пухлые свертки, в которых я мгновенно опознала рукописи научно-фантастических романов — они попросят меня забрать эти рукописи с собой, прочитать на досуге, оценить и отправить обратно почтой («конечно, когда вам будет удобно»).

Обычные люди просто смотрят, а у профессионалов собственный, безличный способ разглядывать публику. Я устроилась за столом, выпила воды, перелистала свои заметки, проверила, где лежит носовой платок, подняла голову, оглядела зал, предприняла подобие попытки установить зрительный контакт, выжала из себя улыбку и продемонстрировала ее аудитории: не сомневаюсь, вид у меня был как у одной из тех кивающих собачин, что так часто можно увидеть за задним стеклом «Остин Маэстро»[18]. Мистер Симистер возвысился над сценой; написать просто «встал» значит не передать и толики впечатления, которое произвело это действие.

— Наша гостья, к сожалению, не очень хорошо себя чувствует, и, полагаю, вы, как и я, соболезнуете ей, страдающей от сенной лихорадки, а потому она выступит перед нами сидя.

Я уже чувствовала себя дурой, а он выставил меня еще большей дурой. Никто не валится с ног из-за сенной лихорадки. Но сама виновата — нечего было язык распускать. Я бойко затараторила, вставляя по случаю шутки, и даже ухитрилась добавить в свое выступление одно или два упоминания о местных реалиях совершенно спонтанно. Потом были обычные вопросы. Откуда взялось название первого романа? Что произошло с Джой в конце «Чаепития в Бедламе»? Каковы, если задуматься, источники моего творчества, кто сильнее всего на меня повлиял? (Я перечислила, как обычно, список неудобоваримых, несуществующих русских фамилий.)

Мужчина в первом ряду спросил:

— Если позволите, что побудило вас обратиться к биографическому жанру, мисс Р.? Или все-таки миссис?

Я криво усмехнулась, как всегда, и ответила:

— Зовите меня Роуз, так будет проще.

В зале зашептались — еще бы, это ведь не мое имя.

На обратном пути мистер Симистер сказал, что лично ему кажется — мероприятие имело большой успех, уж всяко лучше прочих, и от лица всех членов общества выражает мне благодарность. Мои руки были липкими от прикосновений фантастов, на манжете красовался развод от фломастера, и я была голодна.

— Надеюсь, вы покушали, — вдруг произнес мистер Симистер. Я вжалась в кресло. Не знаю, с чего ему надеяться на что-либо подобное, но я моментально приняла решение в пользу голодания, что бы там ни предполагалось на потенциальной вечеринке, где члены «Книжной группы» могут прятаться под скатертями или висеть на вешалках вниз головами, точно нетопыри.

В холле «Экклс-хаус» я старательно отряхнулась от воды. Пахло застарелой гарью растительного масла. Значит, ужин закончился: всю картошку поджарили. В помещении клубился кухонный смог — примерно на высоте головы. Из тени у подножия лестницы материализовалась давешняя девушка. Воззрилась на меня.

— У нас обычно леди не гостят, — сказала она. Я вдруг сообразила, что ее язык слишком велик для маленького рта. И потому она пришепетывала, словно бог, ее сотворивший, потирал сухие ладони.

— Чем вы занимаетесь? — спросила я. — Почему, почему до сих пор дежурите?

За полуприкрытой дверью что-то грохнуло, потом донесся звон стекла, а следом раздался скрип — ящик волокут по полу.

— Мистер Уэбли! — позвал кто-то.

Другой голос откликнулся:

— Какого черта! — Коротышка в грязном жилете вывалился из номера, оставив дверь нараспашку; внутри виднелась пирамида коробок. — А, писательша!

Это не я его звала. Но моего присутствия в холле оказалось достаточно, чтобы заставить его задержаться. Возможно, он решил раз и навсегда переманить заезжих писателей из «Роузмаунта». Он уставился на меня, несколько раз обошел вокруг, чуть было не пощупал меня за рукав. Потом приподнялся на цыпочки и заглянул мне в лицо.

— Удобно? — спросил он.

Я сделала шаг назад. Налетела на девушку. Почувствовала под своим каблуком чужую плоть. Она высвободила придавленную хромую ногу. И не издала ни звука.

— Луиза, — сказал коротышка, втянул воздух между зубами, поглядывая на нее. — Катись-ка ты отсюда.

Я опрометью взлетела наверх, остановилась только на площадке второго этажа. Вечер, такой благоприятный в целом, нежданно был подмочен, испорчен. Зловещий Симистер, жуткий Уэбли; возможно, они знакомы друг с другом.

Мне предстоит выдержать ночь в этом номере, без чьей-либо поддержки, узнать, какого цвета простыни скрываются под покрывалом оттенка свежего дерьма. На мгновение я растерялась; куда идти — вверх или вниз? Я не засну, если не поем, но на улице дождь, безлунная ночь в чужом городе, за много миль от центра, и у меня нет карты. Можно вызвать такси, попросить водителя, чтобы отвез туда, где кормят, именно так поступают в романах, но в реальной жизни этого не происходит, верно?

Я долго стояла, споря сама с собой и уговаривая себя успокоиться — ну же, ну, что бы сделала Анита Брукнер[19]? Потом я увидела нечто надо мной, этакое шевеление воздуха, почти зримое в обступившей меня неумолимой духоте. Мой левый глаз вел себя все отвратительнее, с этой стороны мир виделся в дырах и прорехах, и потому пришлось повернуться всем телом, чтобы приглядеться повнимательнее. В полумраке обнаружилась девушка-горничная. Откуда она взялась? Мое бедное сердце — еще не ведающее диагноза — глухо стукнулось о ребра, а голова перебирала варианты: аварийная лестница? грузовой лифт?

Она сошла вниз, тихая, целеустремленная, изношенный ковер заглушал скрип ее обуви.

— Луиза, — позвала я. Она положила руку мне на плечо. Ее лицо, повернутое ко мне, будто светилось.

— Он всегда так говорит, — пробормотала она. — Вали отсюда.

— Вы с ним родственники?

— О нет! — Она вытерла слюни с подбородка. — Ничего подобного!

— Вы вообще отдыхаете?

— Некогда. Надо выбросить все пепельницы и прибраться после всех в баре. Они смеются надо мной, те мужчины. Говорят, где твой парень, Луиза? Зовут меня хиппи.

В номере я повесила пальто на створку гардероба, демонстрируя готовность уйти; этот фокус себя подбодрить я усвоила в берлинском отеле. Мои щеки горели. Я ощущала горечь оскорблений и ежедневных насмешек; но «хиппи» — это так, мелочи, особенно если учесть ее наружность… Пришла ужасная мысль, что она может быть своего рода испытанием. Я как репортер, нашедший сироту в зоне военных действий, какого-то изуродованного малыша, плачущего среди руин. Что делать — просто сообщить о находке или забрать малыша с собой, отвезти к себе домой, чтобы он учил английский и рос в Ближних графствах[20]?

Ночь, как и ожидалось, прошла под аккомпанемент автомобильных сигнализаций, обрывков радиотрансляций из других номеров и отдаленного рыка грузовиков. Мне снился «Роузмаунт», его стены таяли вокруг меня, его эркеры расплывались в воздухе. Помнится, в полусне, ерзая под жестким покрывалом, я учуяла запах газа. Снова заснула, но запах преследовал меня и во сне: члены «Книжной группы» внезапно выкатились из-под дивана, хихикая, принялись законопачивать щели окна и двери вырванными страницами своих рукописей. Задыхаясь, я проснулась. Вопрос завис в зловонной духоте. Так что побудило вас обратиться к биографическому жанру, мисс Р.? И вообще, что побудило вас побудиться? Что заставило жить, в конце концов?

Я спустилась вниз к шести тридцати. День выдался ясный. Опустошенная изнутри, я была в боевом настроении. Входная дверь стояла нараспашку, луч солнечного света рассекал ковер, как нагретый маргарин.

Мое такси — заказанное заранее, как обычно, чтобы поскорее убраться, — стояло у тротуара. Я осторожно огляделась, высматривая мистера Уэбли. Отель уже понемногу затягивала кухонная дымка. Слышался утренний кашель курильщиков, перемежаемый храпом и шумом спускаемой в туалетах воды.

Кто-то тронул меня за локоть. Луиза. Опять подошла бесшумно. Она вырвала сумку из моих рук.

— Вы спустились сами, — прошептала она. Ее лицо выражало потрясение. — Надо было дождаться меня. Я бы обязательно пришла. Вы завтракали?

Судя по тону, ее шокировало, что кто-то отказывается от еды. Уэбли ее кормит или ей приходится стервятничать? Она взглянула мне в лицо, а потом опустила голову.

— Если бы я не вышла, вы бы уехали. И не попрощались.

Мы стояли на тротуаре. Свежий воздух, прохлада. Таксист читал газету и не смотрел по сторонам.

— Вы еще вернетесь? — прошептала Луиза.

— Вряд ли.

— Ну, рано или поздно?

Я твердо уверена: скажи я ей так сделать, она бы безропотно села в такси. И мы бы уехали вместе: я — потрясенная собственной смелостью, напуганная будущим; она — доверчивая, сияющая, с безумным взглядом, устремленным на меня. Но что потом? Что бы мы делали дальше? Имею ли я право? Она взрослый человек, пусть и малого роста. У нее наверняка есть семья. Я поглядела на нее сверху вниз. Ее лицо при дневном свете казалось неравномерно окрашенным, будто облитое холодным чаем; широкий и гладкий лоб пестрел темными пятнами, размера и цвета старых медных монет. Я могла бы заплакать. Вместо этого я достала кошелек из сумки, заглянула внутрь, извлекла банкноту в двадцать фунтов и протянула ей.

— Луиза, купите себе что-нибудь приятное.

Я отвернулась. Плюхнулась в такси. Мигрень разыгралась настолько, что мир слева вообще прекратил существовать, не считая прерывистых желтых вспышек. Подташнивало — от голода и от моральной опустошенности. Но когда такси подползло к станции, я слегка успокоилась, за неимением лучшего, и даже немного поерничала про себя: уж наверняка А. С. Байетт[21] описала бы эту сцену получше — только не сообразить как.

На станции, расплатившись с водителем, я обнаружила, что наличных у меня осталось ровно полтора фунта. А банкомат, конечно, не работал. Ну да, карточка у меня с собой, и если в поезде будет обслуживание, я наконец-то смогу позавтракать. Но в расписании говорилось: «Вагон-ресторан в хвосте поезда». Через пять минут после отправления рядом со мной уселся какой-то парень, типичный горожанин, и принялся пожирать сероватый кусок мяса в картонной упаковке, пачкая пальцы жиром…

Приехав домой, я бросила сумку в угол, словно вдруг ее возненавидела; на кухне — посуда не помыта, два бокала из-под вина — съела сырный крекер прямо из банки. «Надо вернуться к работе, — подумала я. — Садись и пиши. Или сдохнешь от избытка впечатлений».

В последующие несколько недель биография, с которой я маялась, совершила неожиданный поворот. Тетушка Виржини и мексиканка удостоились пристального внимания. Я изобрела версию, в которой тетя Виржини и мексиканка убегают вместе, — и потому мой персонаж вовсе не рождается. Я представляла, как они катаются по всей Европе, радуясь жизни, под звон бьющегося стекла, выпивают все шампанское на модных курортах и грабят банк в Монте-Карло. Потом мексиканка уезжает домой с добычей и финансирует революцию, которая завершается победой, а тетушка Виржини исполняет роль Пассионарии[22], — но с танцами, как если бы превратилась в Айседору Дункан. Все это сильно отличалось от моих предыдущих сочинений.

В начале осени того же года, через три месяца после поездки на восток, я оказалась на вокзале Ватерлоо, по пути на лекцию в филиале библиотеки в графстве Хэмпшир. К той поре я уже стала равнодушна к общественному питанию в любом месте Англии. Когда я отошла от прилавка, заворачивая багет, который намеревалась прихватить с собой в Олтон, высокий молодой человек врезался в меня — и выбил кошелек из моей руки.

Кошелек был полон монет, и те раскатились в разные стороны с веселым звоном, под ноги коллегам-пассажирам, завертелись на скользком полу. Мне хотя бы отчасти повезло: толпа, валившая с «Евростара», залилась смехом и принялась ловить мое невеликое состояние, устроила состязание, кто поймает больше монет; может, они решили, что это попрошайничество наоборот — или такой лондонский обычай, вроде жемчужных королей[23]. Молодой человек, который меня толкнул, первым кинулся под ноги европейцам, и в конечном счете именно он высыпал горсть мелочи обратно в мой кошелек, с широкой белозубой улыбкой, и на мгновение сжал мою руку, как бы извиняясь. Пораженная, я взглянула ему в лицо: большие голубые глаза, застенчивый, но уверенный взгляд, шести футов ростом, слегка загорелый, крепкий, но вежливый; пиджак цвета индиго, нарочито мятый, рубашка ослепительно-белая; словом, такой милый, такой опрятный, такой… золотой, что я попятилась, испугавшись, что он американец и непременно попытается затащить меня в какой-нибудь культ.

Когда я приехала в библиотеку, бросилось в глаза амбициозно большое количество стульев — не менее пятнадцати, — расставленных полукругом в зале. И большинство было занято; тихий триумф, не так ли? Я выступила на автопилоте, разве что, когда прозвучал традиционный вопрос о моих источниках и корифеях, позволила себе оторваться — придумала португальского писателя, которому, как я заявила, Пессоа[24] и в подметки не годится. Золотой юноша неотрывно стоял перед глазами, и я подумала, что охотно легла бы в постель с таким вот молодым человеком ради новизны ощущений. Ведь мы должны меняться, правда? Но он — существо иного порядка, человек из другой плоскости бытия. Чем позднее становилось, тем сильнее я замерзала, будто студеный ветер обдувал мой костяк.

Я просидела некоторое время на достаточно мягкой кровати в достаточно чистом номере, читая «Правую сторону полуночи»[25], делая пометки на полях и гадая, с чего я вообще решила, что читателям такое может понравиться. Моя щека елозила по пухлой подушке, и обычные образы провала осаждали разум; но потом, около трех, я все-таки заснула.

Проснулась отдохнувшей, ибо снов не видела: рассвет цвета яблочного сидра, свежесть и прохлада в воздухе. Встав с кровати, я с удовольствием отметила, что кто-то позаботился продезинфицировать душ. Можно смело в него зайти, так я и поступила. Холодная, мягкая вода заструилась по моим волосам. Глаза широко раскрылись. Что это было? Поворотный момент?

Я села в переполненную электричку в восемь, мои пальцы жадно ощупывали записную книжку. Едва поезд отошел от станции, улыбчивый молодой стюард покатил по проходу тележку с едой. Завидев «Харвест кукиз» и «Голден тости кранчиз» в целлофановых обертках, люди вокруг меня дружно замахали своими экземплярами «Файненшл таймс», затыкали пальцами, обрадованно залопотали. «Чаю? — спрашивал стюард. — Конечно! Маленькую или большую, сэр?»

Я заметила, что большая чашка — та же малая, но с большим количеством воды, но не устояла, заразилась всеобщим волнением и радостью. Достала кошелек, открыла — и с удивлением поняла, что монетки аккуратно сложены головой королевы наружу[26]. А чью еще голову я ожидала увидеть? Я нахмурилась. Мои пальцы перебрали стопку банкнот. Я ушла из дома с восьмьюдесятью фунтами. А теперь в кошельке практически сотня. Непонятно (стюард как раз поставил передо мной большую чашку); но спустя мгновение все разъяснилось. Я вспомнила молодого человека с широкой белозубой улыбкой и пепельными волосами с прожилками золота; крепкие мышцы перекатываются под рубашкой, сильная рука сжимает мою ладонь. Я засунула банкноты обратно, опустила кошелек в сумку и не могла не спросить себя — какой из моих многочисленных дефектов он заметил в первую очередь?

Сердце не выдержало

Сентябрь

Когда она только начала терять вес, сестра сказала: «Вот и славно, чем тебя меньше, тем лучше». И лишь когда Морна отрастила волосы — изящно спадавшие на лицо, игриво ласкавшие впадинку между лопатками, — Лола принялась жаловаться. «Волосы должны быть определенной длины, — заявила она. — Это все-таки девичья спальня, а не собачья конура».

Суть претензий Лолы была проста: Морна родилась раньше ее, уже израсходовала воздуха на добрых три лишних года и заняла то пространство в мире, которое могла бы занять Лола. Она верила, что с малолетства вынуждена слушать вопли сестры, эти бесконечные «Хочу! Хочу!» и «Дай! Дай!».

Теперь Морна ужималась, будто сестра ее околдовала, наложила исчезающее заклятие. Она говорила, что не будь Морна такой жадиной все эти годы, ничего бы с ней не случилось. А Морна, мол, хотела всего.

Мать сказала: «Ты ничего не знаешь об этом, Лола. Морна никогда не была жадиной. Она просто разборчиво относилась к еде».

«Разборчиво?» — повторила Лола и поморщилась. Если Морне не нравилась пища, которой ее кормили, она наглядно демонстрировала свое отношение, изрыгая еду обратно, с капельками желчи.

Именно из-за школы им приходилось жить в слишком маленьком доме, да еще делить одну комнату.

— Двухъярусная кровать — залог АОСО[27]! — сообщила мама. И умолкла, сама озадаченная своими словами.

Она частенько произносила фразы, имея в виду совсем другое, но они к такому давно привыкли; ранняя менопауза, объясняла Морна.

— Ну, вы понимаете, что я имею в виду, — прибавила мама. — Мы ютимся в этом домике ради вашего будущего. Да, нужно чем-то жертвовать, но это окупится. Нет смысла просыпаться каждое утро в шикарной собственной комнате и ходить в жуткую школу, где девочек насилуют в туалете.