1958
СЛИВЕН
Мне известен суровый Плевен, Где растет в ложементах плевел, И — в жемчужных отелях — Варна, Улыбающаяся лучезарно. Мне известна София — в парках, И Коларовград пролетарский, И Бургас — в парусах и в барках, Этот город — моряк болгарский. — Ну, а Сливен?..— Куда мне деться: — Не был… — Не был? Честное слово?! — Смотрят Сливенские уроженцы На меня, как на тяжко больного. Побывал под болгарским небом Человек — И в Сливене не был!.. Да, дворцами он не утыкан, И особенно не велик он, И не главный он, к огорченью, По промышленному значенью.. — Чем же он знаменит? Чем дивен? — Как же — чем? Тем, что это — Сливен! Тем, что девушки всех красивей, И влюбленные всех счастливей, И вино ароматней прочих,— Кто не верит, гоните прочь их!.. Вот чем славен Наш город-чудо, Вот чем дивен, Вот не был где ты!.. И послушать, так все оттуда Композиторы и поэты! Ну, а если кем не из Сливена Вся Болгария осчастливлена, Значит, мама его из Сливена Или дядя его из Сливена… Я, Болгарию покидая, Сам себе становлюсь противен: Видел многие города я, Но не видел я город Сливен! 1958
ГОД ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Год двадцать третий. Лето. Над парком птичий цвирк. Мальчишка без билета Попасть желает в цирк. Мальчишка у забора И ловок был и смел, Он мимо контролера Протыриться сумел. Начало ровно в восемь, Мальчишке ровно семь, И взрослых мы попросим Забыть о нем совсем. Здесь бабы и солдаты, И в страшной духоте Летают акробаты На страшной высоте. И в памяти-копилке Мальчишка унесет Плюмажи, и опилки, И лошадиный пот… Загадочные страны, Далекие края… Как мне подумать странно О том, что это я! 1958
БАНАЛЬНАЯ БАЛЛАДА
Два друга Перед самою войной Ходили вместе к девушке одной. Подумать обещала им она. Подумать помешала ей война. Один из них Ушел в Дзержинский полк. Ей написал в июле — И умолк. Второй нырнул — И вынырнул в тылу. Он доставал кагор и пастилу, Он доставал ей сало и пшено, И было все меж ними решено. Давным-давно Она — его жена. Еще с того, с военного пшена. Но тут сюжет наш Делает изгиб, Поскольку первый Вовсе не погиб. Он возвратился — Скулы как кремень, Пустой рукав Засунут за ремень. Он навестил их — Мужа и жену. Они поговорили про войну. И муж, Доставший кафель и горбыль, Шепнул жене: — Мне жаль его… Бобыль… А он, Чтоб только что-нибудь сказать, Сказал, что дочка — Вылитая мать, И, уходя, просил не провожать, Боясь на электричку опоздать. Муж крепко спит, А женщина сидит И в кругленькое зеркальце глядит, И пудрит веки, Долго пудрит нос, Хотя никто не видит этих слез. Какой банальный, Скажут мне, сюжет! Спокойной ночи. Точка. Гасим свет. 1959
ПАЕК
Судьба тебе отвесила Паек тепла и холода, Но холодно, да весело И голодно, да молодо. Что получил не весь его, До старости надеешься, Но сытно, да невесело, Тепло, да не согреешься. 1960
ПЕРЕШЕЕК
В предутренней мгле, как мираж, Клубилась овечья отара, А мы проезжали Сиваш И темные воды Чонгара. И словно забытый мотив, Ко мне, как во сне, вперебивку — Сугробы, Петровское, тиф, Из Крыма — отец на побывку. Он молод, Он наш и не наш, И с ним из неведомой дали Два слова — Чонгар и Сиваш — Возникли и в душу запали. Травой порастает трава. С отцами прощаются дети. Но эти седые слова Звучат, как приказ на рассвете. 1960
"Мне солдатские снились котомки…"
Анатолию Чивилихину
Мне солдатские снились котомки И подшлемников серых кора, И свистящие змеи поземки, И гудящее пламя костра. Пулемет утомительно гукал. Где-то лошадь заржала в лесу. Я тяжелую руку баюкал, Как чужую, держал на весу. Лес был тих, насторожен, заснежен. Был закончен дневной переход. На подстилках из колких валежин Отдыхал измотавшийся взвод. Кто-то шуткой ответил на шутку, А потом занимался рассвет, И тугую скрутил самокрутку Мне товарищ, которого нет. 1961
САКЛИ
О прожитой жизни Приходят раздумья Все чаще и чаще… Над горной дорогой Палящее солнце И ветер звенящий. По горной дороге Влачу, будто ношу воловью, Изжитые дружбы И то, что когда-то Казалось любовью. Слепящее солнце Скрывается за перевалом. Безмолвные сакли, Как мертвые соты, Чернеют по скалам. 1963
ЗООПАРК
Глаза пантер то вспыхнут, то померкнут. Медведица к детенышам строга. На сером камне дремлет серый беркут. Качает лось волшебные рога. Купив билет под сводом легкой арки В большое общежитие зверей, Заметишь ты, что люди в зоопарке Становятся и проще и добрей. Так явственны печаль и благородство Слонов задумчивых и гордость рыжих львиц, Что сладостное чувство превосходства Здесь возникает только у тупиц. 1965
СВЕРЧОК
Трещат и венцы и крылечки, Бульдозер их топчет, урча. Сигает сверчок из-за печки И в страхе дает стрекача. И рушится домик вчерашний, Поверженный, падает ниц — К подножью Останкинской башни, Вонзившейся в небо, как шприц. 1966
АЭРОПОРТ
Аэропорт — всегда загадка, Хоть все известно наперед. Уже объявлена посадка. Ждет пассажиров самолет. И странно сознавать, что, скажем, Сегодня днем вот этот бритт Вот с этим самым саквояжем Войдет в свой дом на Беккер-стрит. И не во сне — на самом деле Индус, взглянувший на меня, По вечереющему Дели Пройдет в конце того же дня. В полете нет былого риска, Он совершается легко, И так мы друг от друга близко, Как друг от друга далеко. 1966
«В бело-розовом кипенье…»
В бело-розовом кипенье Маргеланские сады. Соловьев ночное пенье. Шелест шелковой воды. Эта нежность, эта сила Возникала на холстах, И, конечно, это было У поэтов на устах. Как художника работа, Счастье смешано с тоской, И опять услышит кто-то Все, что слышал Луговской. Снова хлынет за ворота Бело-розовый прибой, И опять увидит кто-то Все, что видим мы с тобой. Ну и что же, ну и что же, Ведь и жизнь всего одна, И всегда одно и то же Распевает бедана. И всегда звенят весною, Глядя в тихие пруды, Без меня или со мною, Маргеланские сады. 1966
«О, разреши мне возвратиться…»
О, разреши мне возвратиться К тебе опять, Узбекистан! Я только две твои страницы На этот раз перелистал. С тобой свидание опасно, Я путник, я не старожил, Но ты меня легко и властно К себе навек приворожил. То солнцем, бьющим в виноградник, То белизной холодных гор, То вдруг ручьем, что будто всадник Мчит по камням во весь опор; То взглядом, ярким, словно искра, Способным лед воспламенить, То пальцами, что быстро-быстро Связали шелковую нить; То щек ребячьих смуглотою, Голубоватостью белков, То величавой добротою И гордой статью стариков… О, разреши мне возвратиться К твоим садам, к твоим полям, Взглянуть в приветливые лица, Услышать звонкое: «Салям!..» 1966
ТРЕТЬЕ ПРОЩАНИЕ
Александру Гитовичу
Мы расстаемся трижды. В первый раз Прощаемся, когда хороним друга. Уже могилу заметает вьюга, И все-таки он не покинул пас. Мы помним, как он пьет, смеется, ест, Как вместе с нами к морю тащит лодку, Мы помним интонацию и жест И лишь ему присущую походку. Но вот уже ни голоса, ни глаз Нет в памяти об этом человеке, И друг вторично покидает нас, Но и теперь уходит не навеки. Вы правду звали правдой, ложью — ложь, И честь его — в твоей отныне чести. Он будет жить, покуда ты живешь, И в третий раз уйдет с тобою вместе. 1966
СНЕГ
М. Л. Галлаю
Не то чтобы очень часто, Но до сих пор вспоминаю Простреливаемый участок По дороге к переднему краю. Затаила в себе ложбинка Прищур глаз, терпеливо ждущих… Перед нею всегда заминка Возникала у всех идущих. И таких, кому б не хотелось Повернуть и уйти от смерти,— Нет, таких среди нас не имелось, Вы уж на слово мне поверьте. Но любой из моих знакомых Шел на метры отвагу мерить, Уповая в душе на промах,— Тут уж тоже прошу поверить. Был я, в общем, других не хуже, Серединка наполовинку, И, ремень затянув потуже, За другими нырял в ложбинку. И одни, задохнувшись бегом, Проскочив сквозь смерть, отдыхали, А другие, в обнимку со снегом, По-пластунски его пахали… Послан в роту своей газетой,— День январский был, ледовитый,— Полз я, помню, ложбинкой этой, Вдруг — лежит лейтенант убитый. Он лежит — и не видно крови На его полушубке белом. Удивленно приподняты брови На лице его окаменелом. Словно спит он, и словно снится Сон какой-то ему хороший. И белеют его ресницы, Припорошенные порошей. Спит и словно бы знает это. Вот и выполнена работа… Без нагана спит, без планшета,— Захватил уже, видно, кто-то. Был морозец в ту зиму лютый. Полежали мы с ним, как братья. Может, две, может, три минуты… Отдышавшись, пополз опять я. Вот и все. Ни о чем особом Не поведал я вам, признаться. Только мыслями к тем сугробам Стал под старость я возвращаться. Неужели все это было?.. Как мы все-таки все устали. Почему судьба не судила Поменяться мне с ним местами? 1967
ДАТСКАЯ ЛЕГЕНДА
Немцы заняли город без боя, легко, на бегу, И лишь горстка гвардейцев, свой пост у дворца не покинув, В черных шапках медвежьих открыла огонь по врагу Из нелепых своих, из старинных своих карабинов. Копенгаген притих. Вздорожали продукты и газ. В обезлюдевший порт субмарины заходят во мраке. Отпечатан по форме и за ночь расклеен приказ Всем евреям надеть нарукавные желтые знаки. Это было для них, говорили, началом конца. И в назначенный день, в тот, что ныне становится сказкой, На прогулку по городу вышел король из дворца И неспешно пошел с нарукавною желтой повязкой. Копенгагенцы приняли этот безмолвный сигнал. Сам начальник гестапо гонял неприметный «фольксваген» По Торговой, к вокзалу, за ратушу, в порт, на канал — С нарукавной повязкой ходил уже весь Копенгаген!.. Может, было такое, а может быть, вовсе и нет, Но легенду об этом я вам рассказал не напрасно, Ибо светится в ней золотой андерсеновский свет, И в двадцатом столетье она, как надежда, прекрасна. 1967
МЕСТО ДУЭЛИ
Г. Г. Нисскому
Вот здесь он стоял, Среди этих скалистых проплешин, И сплевывал косточки Чуть горьковатых черешен. По яркому небу На север бежали барашки. Черешни лежали В армейской пехотной фуражке. Асфальт — это позже, И позже — гудок электрички. И наши обычаи — позже, И наши привычки. И позже — коробки Стандартных домов Пятигорска… Была только хат побеленных Далекая горстка. И эти холмы — они были, И синие дали, Пока секунданты О чем-то своем рассуждали. 1967
АРАРАТ
Я не верил столько лет В чудеса с доставкой на дом… Арарата нет и нет, Утром глянул — вот он, рядом! Над жарою Еревана Белой льдины благодать Близко-близко, даже странно, Из окна — рукой подать. Сразу поднял до вершин, Как-то сразу все исправил, Мыслей суетных лишил, От пустых забот избавил. Так очистил и вознес, Так решил мои сомненья, Что в груди кипенье слез Ощутил я на мгновенье… Это утро, этот сад, Эти винчевские дали, И над ними — Арарат, Все такой же, как в Начале. 1967
ОРЁЛ
Здесь воздух студён и разрежен, В нем склон отдаленный приближен, Он резко отчетлив, заснежен, А в небе, почти неподвижен, Орел — полузверь, полуптица — На воздух упруго ложится. Вот легкое сделал движенье И плавное начал скольженье На крыльях могучих и ржавых, Под новым углом подержав их… Струей голубого потока Меня поднимает высоко Доступная в стихотворенье Мечта о свободном паренье. 1967
СТАНСЫ
И без того не долог век, Живем какое-то мгновенье, А время убыстряет бег По мере нашего старенья. Давно ль военные дымы На нас ползли с немых экранов, И вот уж сами ходим мы На положенье ветеранов. На эти странности, друзья, Поэтам сетовать не ново. Не здесь ли где-то бытия Заключена первооснова? Его загадочной игры, Увы, мы тоже не избегли: Грохочут годы, как шары, Мы шумно рушимся, как кегли. Минуты медленно текут, А годы промелькнут — и канут… Нас молодые не поймут, Покуда старыми не станут. 1967
1968–1975
УЛАНОВА
Язык искусства внятен и могуч. Призыв трубы и плач виолончели, И девушка, похожая на луч, Слетает к нам с картины Боттичелли. Мы забываем в тот же самый миг Давным-давно поведанное сказкой, И мы не знаем, кто это проник К ней во дворец под черной полумаской. Мы обо всем забыли для того, Чтоб вместе с нею, сотканной из света, Взглянуть как бы впервые на него, Узнать его, как узнает Джульетта. Что есть искусство? Объясню едва ль. Я только знаю, что оно без грима, Что в нем и счастье наше, и печаль И что оно, как жизнь, неповторимо. 1968
«На предвоенного…»
На предвоенного — Теперь, после войны,— Я на себя гляжу со стороны. Все понимал Надменный тот юнец, А непонятное привычно брал на веру. Имело все начало и конец. Все исчислялось. Все имело меру. Он каждого охотно поучал, Хотя порою Не без удивленья В иных глазах усмешку замечал: Не то чтобы укор, А сожаленье… Таким он, помню, Был перед войной. Мы с ним давно расстались. Я иной. Лишь как мое воспоминанье вхож Он во вторую половину века. Он на меня и внешне не похож. Два совершенно разных человека. 1969
«Дайте вновь оказаться…»
Дайте вновь оказаться В сорок первом году — Я с фашистами драться В ополченье пойду. Все, что издавна мучит, Повторю я опять. Необучен — обучат. Близорук — наплевать. Все отдам, что имею, От беды не сбегу, И под пули сумею, И без хлеба смогу. Мне там больше не выжить,— Не та полоса. Мне бы только услышать Друзей голоса. 1969
«Мне говорили: может, гладь озерная…»
И. С. Соколову-Микитову
Мне говорили: может, гладь озерная, А может, сосен равномерный шум, А может, море и тропинка горная Тебя спасут от невеселых дум. Природа опровергла все пророчества, Пошли советы мудрые не впрок: Она усугубляет одиночество, А не спасает тех, кто одинок. 1969
«Кто-то скажет, пожалуй…»
