Кто-то скажет, пожалуй, Про цыганскую грусть — Мол, товар залежалый. Что с того? Ну и пусть. Я люблю его очень, Тот цыганский романс: Наглядитеся, очи, На меня про запас. Наглядитеся, очи, На меня про запас… Но ведь я тебя вижу Каждый день, каждый час. Нам неведомы сроки, Где-то кони пылят, И печальные строки Расставанье сулят. Наглядитеся, очи, Про запас… Видно, так. Дело близится к ночи. Надвигается мрак. Никуда тут не деться, И пока не погас Свет в глазах, — наглядеться Я спешу про запас. 1969
АФИШИ
Закончился летний сезон в «Эрмитаже», В нем бродит ноябрь-водолей, И небо нависло, подобное саже, Над сеткою голых аллей. Шуршат под ногами обрывки афиш, Никто их убрать почему-то не хочет, И ветер их гонит, И дождик их мочит, И время их точит, как мышь. Пятнает веселое имя артиста Подошвы разлапистый след. Как пусто в саду, Как в нем зябко и мглисто, Как скуден естественный свет!.. А мы всё поем, лицедействуем, пишем Во власти той вечной тщеты, Что каждой весной подставляет афишам Фанерные эти щиты. 1969
ШЕРБУРСКИЕ ЗОНТИКИ
Он и она. Мы можем их понять. Она беременна. И вдруг его призвали. Солдата посылают воевать. Печальное прощанье на вокзале. Соблазны героиня гонит прочь. Не за горами заключенье мира. Но мать сумела повлиять на дочь,— Та предпочла солдату ювелира. А вскоре возвращается солдат. Идет в бистро. Мы видим — он хромает. И все кругом совсем как год назад. И все не так. Чего-то не хватает… Бензоколонка. Черный «кадиллак». В нем дама с девочкой, глядящей из-за шторки. Солдат бензином заправляет бак, А дама зябнет в драгоценной норке. Обыкновенный, в сущности, рассказ. Тот симбиоз поэзии и прозы, Который вечно трогать будет нас И вызывать сочувственные слезы. 1970
«Под шестьдесят. И смех и грех…»
Под шестьдесят. И смех и грех. Давно ль я знал заранее, Что окажусь моложе всех Почти в любой компании. Мне было даже на войне Ничуть не удивительно, Что все относятся ко мне Немного снисходительно. Я прежде в это не вникал, Как и другие смолоду. А нынче, словно аксакал, Оглаживаю бороду. Как много дат! Как много вех! И ведаю заранее, Что окажусь я старше всех Почти в любой компании. Со мной почтительны вполне, Но вот что удивительно: Юнцы относятся ко мне Немного снисходительно. Мне мил их споров юный жар, Звучит их речь уверенно, И мнится мне, что я не стар И что не все потеряно. 1970
«Когда корабль от пристани отчалит…»
Когда корабль от пристани отчалит И медленно уйдет в морскую даль,— Вы замечали? — что-то нас печалит, И нам самих себя бывает жаль. Хочу я в этом чувстве разобраться. Не потому ль рождается оно, Что легче уходить, чем оставаться, Уж если расставаться суждено. 1970
«Я сторонюсь влиятельных друзей…»
Я сторонюсь влиятельных друзей. Хотя они воспитаны отменно И держатся нисколько не надменно, Я сторонюсь влиятельных друзей. Хотят они того иль не хотят, Но что-то в их меняется структуре, И вовсе не плохие по натуре, Они уже к тебе благоволят. А я, сказать по правде, не хочу, Чтобы меня, пусть даже не буквально, А в переносном смысле, фигурально, Похлопывал бы кто-то по плечу. И потому-то с искренностью всей, Не видя в том особенной отваги, Я излагаю это на бумаге: Я сторонюсь влиятельных друзей. 1970
«Не ждите от поэта откровений…»
Не ждите от поэта откровений, Когда ему уже за пятьдесят, Конечно, если только он не гений,— Те с возрастом считаться не хотят. А здесь ни мудрость не спасет, ни опыт, Поэт давно перегорел дотла… Другим горючим боги топку топят Таинственного этого котла. 1970
ПОЛИЦАЙ
Позвали, — он не возражал, Он оккупантам угодил: И на аресты выезжал, И на расстрелы выводил. Нет, сам он не спускал курок И, значит, суд не порицай: Он был наказан, отбыл срок И возвратился — полицай. Он возвратился — и молчок. На стороне его закон. Сидит безвредный старичок, Беззубо жамкает батон… Прошло с тех пор немало лет. Возмездие — оно не месть. Но он живет, а тех уж нет… Несообразность в этом есть. 1970
ЗИМНИЙ ДЕНЬ
Окраина деревни. Зимний день. Бой отгремел. Безмолвие. Безлюдье. Осадное немецкое орудье Громадную отбрасывает тень. Ногами в той тени, а русой головой На солнечном снегу, в оскале смертной муки Распялив рот, крестом раскинув руки, Лежит артиллерист. Он немец. Он не свой. Он, Ленинград снарядами грызя, Возможно, был и сам подобен волку, Но на его мальчишескую челку Смотреть нельзя и не смотреть нельзя. Убийцей вряд ли был он по природе. Да их и нет. Нет ни в одном народе. Выращивать их нужно. Добывать. Выхаживать. Готовых не бывает… Они пришли. И тех, кто убивает, Мы тоже научились убивать. 1970
«АСТОРИЯ»
В гостинице «Астория» Свободны номера. Те самые, которые Топить давно пора. Но вот уж год не топлено, Не помнят, кто в них жил. (А лодка та потоплена, Где Лебедев служил…) И стопка не пригублена — Пока приберегу. (А полушубок Шубина Под Волховом, в снегу…) Здесь немец проектировал Устроить свой банкет. Обстреливал. Пикировал. Да вот не вышло. Нет. А мы, придя в «Асторию», Свои пайки — на стол: Так за победу скорую, Уж коли случай свел! Колдуя над кисетами Махорочной трухи, Друг другу до рассвета мы Начнем читать стихи. На вид сидим спокойные, Но втайне каждый рад, Что немец дальнобойные Кладет не в наш квадрат. Два годика без малого Еще нам воевать… И Шефнер за Шувалово Торопится опять. Еще придется лихо нам… Прощаемся с утра. За Толей Чивилихиным Гитовичу пора. А там и я под Колпино В сугробах побреду, Что бомбами раздолбано И замерло во льду. Но как легко нам дышится Средь белых этих вьюг, Как дружится, как пишется, Как чисто все вокруг! И все уже — история, А словно бы вчера… В гостинице «Астория» Свободны номера. 1970
ВАЛЬС
Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии». Милосердные сестры в палатах дежурили. Госпитальные койки — железные, узкие. Терпеливые воины — ратники русские. Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии». Нежный запах духов. Вуалетки ажурные. И, ничуть не гнушаясь повязками прелыми, Наклонились над раненым юные фрейлины. Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии». Перед вами, едва лишь глаза вы зажмурили, Катит волны Цусима, и круглые, плоские, Чуть качаясь, плывут бескозырки матросские. Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии». И ткачихи, которых в конторе обжулили, И купцы, просветленные службой воскресною, И студент, что ночной пробирается Преснею. И склоняются головы под абажурами Над комплектами «Нивы», такими громоздкими, И витают, витают над нами — подростками — Звуки грустного вальса «На сопках Маньчжурии». 1971
АВСТРИЯК
Зажигалку за трояк Продал пленный австрияк. Он купил себе махры. На скамеечке курил. Кашлял. Гладил нам вихры. «Киндер, киндер», — говорил. По хозяйству помогал. Спать ходил на сеновал. Фотографии, бывало, Из кармана доставал. Вот на нем сюртук, жилет. Вот стоят она и он. Вот мальчишка наших лет По прозванию «Майнзон». И какое-то крыльцо. И какой-то почтальон. И опять — ее лицо. И опять — она и он… Шли солдаты. Тлел закат У штыков на остриях. Был он больше не солдат — Узкогрудый австрияк. И сапожное он знал, И любое ремесло. А потом исчез. Пропал. Будто ветром унесло. Где мотался он по свету? Долго ль мыкался в плену?.. Вспоминаю не про эту, А про первую войну. 1971
СОСНЫ
Из окон нелепого дома Он видел их множество раз, И все ему было знакомо, И все было ново для глаз. Стволы пламенели — багряны, И темный шатался шатер, Вдали, на границе поляны, Венчая крутой косогор. Там их уводили метели В свои запредельные сны, И все отдавать не хотели, Бывало, до самой весны. Но чудо свершалось, и летом Они продолжали опять Светиться загадочным светом, Огнем предзакатно пылать… Иду, как паломник из Мекки, И верю, что это пролог, Что он в эту сень не навеки, А лишь ненадолго прилег. Что с сердцем его в перекличке И дятлы, и ветер, и звон, И ранний гудок электрички, И сдержанный шум этих крон. 1972
СТАРЫЙ БОКСЕР
Не смущен моей прошлою славой, Как машина, эмоций лишен, Бьет противник и с левой и с правой,— Я в глухую защиту ушел. У противника плечи покаты. Я опять оказался в углу. Прогибаю спиною канаты. Вспышка света — и я на полу. Счет открыт. Снисхожденья не просим. Проклиная натуру свою, Поднимаюсь на «семь» и на «восемь», Снова в стойке на «девять» стою. И уж, кажется, некуда деться, И уж воздуха нету в груди, Но оставь, секундант, полотенце, Не бросай на канат, погоди… 1973
ГРУСТНАЯ ШУТКА
Час придет, и я умру, И меня не будет. Будет солнце поутру, А меня не будет. Будет свет, и будет тьма, Будет лето и зима, Будут кошки и дома, А меня не будет. Но явлений череда, Знаю, бесконечна, И когда-нибудь сюда Я вернусь, конечно. Тех же атомов набор В сочетанье прежнем. Будет тот же самый взор, Как и прежде, нежным. Так же буду жить в Москве, Те же видеть лица. Те же мысли в голове Станут копошиться. Те же самые грехи Совершу привычно. Те же самые стихи Напишу вторично. Ничего судьба моя В прошлом не забудет. Тем же самым буду я… А меня не будет. 1973
СЛОВА
Одни слова прошли сквозь толщу лет, Не потеряв ни плоть свою, ни цвет, А у других судьба не такова: Они забыты, бедные слова. Они сродни засушенным цветам, Что в словарях пылятся, не дыша. Им суждено навек остаться там, Их навсегда покинула душа. А может быть, в грядущем обретут Они вторично плоть свою и цвет: Освободив, как пленников из пут, Вторую жизнь подарит им поэт. 1973
«Пробудился лес в прохладном трепете…»
Пробудился лес в прохладном трепете, Заблудились в небе облака, И летят над нами гуси-лебеди, В далеко летят издалека. Мы с тобою в путь не собираемся. Почему же в тихий этот час Мы на все глядим — как бы прощаемся, Словно видим мир в последний раз? Лебединый клин над лесом тянется, А в лесу пока еще темно… Что забудется, а что останется — Этого нам ведать не дано. Но прожить не мог бы ты полезнее, Если хоть одна твоя строка Белокрылым лебедем поэзии Поднялась под эти облака. 1974
ТОЙ НОЧЬЮ
Война гуляет по России,
А мы такие молодые…
Д. Самойлов А это было, было, было На самом деле… Метель в ночи, как ведьма, выла, И в той метели Ты нес по ходу сообщенья Патронов ящик В голубоватое свеченье Ракет висящих. А сзади Колпино чернело Мертво и грозно. А под ногами чье-то тело В траншею вмерзло. Держали фронт в ту зиму горстки, Был путь не торным. А за спиной завод Ижорский Чернел на черном. Он за спиной вставал громадой, Сто раз пробитый, Перекореженный блокадой, Но не убитый. Ворота ржаные скрипели В цеху холодном. И танки лязгали в метели К своим исходным. Орудье бухало, как молот По наковальне, И был ты молод, молод, молод В ночи той дальней. Дубил мороз тебя, и голод Валил, качая… Ты воевал. — того, что молод, Не замечая. 1974
СПУТНИЦА
Федя сел писать, а меня послал за сахаром и чаем, который у нас весь вышел…
Из женевского дневника А.Г. Достоевской (Сниткиной) Анна Григорьевна Сниткина, Милая спутница гения,— Вот покупает нитки она И долго — само терпение — При скудноватом свете, Откинув русую прядку, Пальто починяет Феде, Ставит его на подкладку. «Печку бы надо вытопить, На почту сходить бы надо, Надо накидку выкупить И кольца взять из заклада. Но только лишь тридцать франков За все, что прислала мама, Дали в одном из банков, А это решительно мало». Сниткина Анна Григорьевна С иглой допоздна сутулится. Тихо. Окно зашторено. Спит женевская улица. Где-то старушки-хозяйки Спят под своими перинами. «У нас дрова — на вязанки, А здесь — не смешно ль? — корзинами… Вот пальто и в порядке… А деньги отнимет рулетка… Счастье еще, что припадки С Федей в Женеве редко…» В тетради, узорами вытканной, Мысли и наблюдения Анны Григорьевны Сниткиной, Милой спутницы гения. 1975
УЛИЦА АРТЕМА В КИЕВЕ
Иду по улице Артема Осенним днем, не торопясь. Она длинна и незнакома, И все же есть меж нами связь. По ней, где нынче, словно птицы, Летят навстречу «Жигули», Людей притихших вереницы Когда-то медленно брели. Брели, спастись и не пытаясь, Уже удел предвидя свой, И, на ходу перекликаясь. По сторонам шагал конвой. Как в трудный сон, вплывают лица Подростков, женщин, стариков, И никуда теперь не скрыться От стука тысяч башмаков. А где-то спорилась работа, Что не любому по плечу, И погромыхивало что-то, О чем я думать не хочу… Вот так, от дома и до дома, Уже непоправимо стар, По длинной улице Артема Иду в осенний Бабий Яр. Вновь те каштаны облетели, Что тридцать с лишним лет назад На это шествие глядели, И как стояли, так стоят. 1975
РАЗЛУЧАЮТ
Забывают, забывают,
Словно сван забивают…
В. Шефнер Разлучают, разлучают, Терпеливо обучают Разлучаться нас. С прежним морем, С прежним югом, С прежним облаком над лугом, И, в конце концов, друг с другом Разлучают нас. Разлучают не мгновенно, А неспешно, постепенно. Незаметна перемена Для усталых глаз. А уж мы не те, что были. Тех давно мы позабыли… Неужель самих с собою Разлучают нас?.. Разлучают, разлучают, От былого отлучают, Темной ночью разлучают И при свете дня. Я не знаю горше муки, Мне не вынести разлуки, Дай же мне скорее руки, Не покинь меня!.. 1975
МАСТЕР
Чего таить, — порою на холсты. На краски и на кисти не хватало. Трудился он с утра до темноты. В его мансарде места было мало. Но счастье в ней вмещалось и тоска, Все, что творца в работе навещает… Теперь мемориальная доска Невозмутимо нам о нем вещает. Писал он сверху сизость влажных крыш И дым, из труб струящийся дремотно… Теперь Антверпен, Лондон и Париж Вступают в тяжбу за его полотна. Над всем, чем жизнь художника была Отважна и без золота богата, Простерла слава светлых два крыла. Жаль только, что немного поздновато. 1975
СТИХИ ДЛЯ ДЕТЕЙ
ТОВАРИЩИ
По ленинградской улице — Просторной и прямой — Два друга, два товарища Из школы шли домой. А впереди товарищей, Согнувшись, как крючок, По ленинградской улице Шел старый старичок. И видят два товарища, Как ветром от Невы Вдруг шляпу у прохожего Срывает с головы. И он спешит но улице С портфелем на весу За шляпою, что катится Подобно колесу… Один из двух товарищей Схватился за бока! Второй из двух товарищей Жалеет старика. Один из двух товарищей От радости визжит! Второй из двух товарищей За шляпою бежит. Один из двух товарищей Хохочет у ворот! Второй идет к прохожему И шляпу подает… С поклоном двух товарищей Старик благодарит: — Спасибо вам, товарищи! — Он громко говорит,— Спасибо вам, товарищи, Я старый инвалид, И очень быстро двигаться Мне доктор не велит… Я это происшествие Увидел из окна. Откуда мне вся улица Широкая видна. Любил я двух товарищей До нынешнего дня, А с кем из них поссорился — Решайте без меня! 1948
КАК Я НАУЧИЛСЯ ПЛАВАТЬ
Я учился плавать так: Первым делом снял башмак. Сел на камушек сырой, Посидел… И снял второй. Отойдя за валуны, Снял рубашку, Снял штаны… Посидел на берегу,— Прыгнуть в воду не могу! Нынче только окачусь, Плавать завтра научусь! А назавтра было так: Первым делом снял башмак. Сел на камушек сырой, Посидел — и снял второй. Вот любуюсь на закат, Но идет мой старший брат. И кричит мой старший брат: — Прыгай в воду, говорят!.. Вижу, плавает бревно. Может, выручит оно? Руки тянутся к бревну, Ноги шлепают по дну. — Брось! — кричит мои старший брат.— Брось полено, говорят!.. Вижу, брат недалеко, Вижу, здесь неглубоко. Ноги вспенили волну, Руки шлепают по дну. — Нет, — кричит мой старший брат,— Ты, я вижу, трусоват! До каких же это пор Будешь плавать, как топор?.. Дальше дело было так: Снял он брюки, Снял пиджак, Не пустил меня к бревну, Потащил на глубину! И уж там, на глубине, Не заботясь обо мне — Видно, очень был сердит,— Кинул в воду — и глядит. Я руками и ногами По воде, что было сил, Я руками и ногами По воде замолотил! Я кричу ему: — Тону!..— Я кричу: — Иду ко дну!..— Старший брат смеется: — Врешь! Ты не тонешь, ты плывешь. 1950
ПРИЗВАНИЕ
