Лирика

ФОТОГРАФ

В ложбине, где танков чернеют скелеты, Убило фотографа нашей газеты. Мы звали его по-гражданскому: Яшей. Он первая жертва в редакции нашей. Бойцы принесли его, сдали нам «лейку», И сумку, и пленки засвеченной змейку. Но, кроме бойцами загубленной пленки, Нашли мы другую у Яши в котомке… А Яша, мечтавший вернуться к обеду, Любивший газету, друзей и беседу, Когда, вдохновенно по карте постукав, Теснил он фашистов быстрее, чем Жуков,— Теперь в гимнастерке своей неизменной Лежал нелюдимый, бесстрастный,                                                     надменный… Мы Яшу пойдем хоронить на рассвете, О нем некролог поместим мы в газете. Мы в ней напечатаем Яшино фото: Пусть помнит о Яше родная пехота!.. Но рылись мы в Яшином каждом кармане, В планшете его и в его чемодане, Увы! Своего не имел он портрета. Без Яшиной карточки выйдет газета.  черный рулончик отщелканной пленки, Что вынули мы у него из котомки, О нем мы, признаться, сперва позабыли, Потом спохватились, нашли, проявили. И снова идут на страницах газеты Армейских героев лихие портреты: Разведчик в пятнистом тигровом халате, Стрелок, чья рука на стальном автомате, И повар, что важно колдует над кашей, И снайпер, чья грудь колесом перед Яшей. Пусть, Яша, они на тебя не похожи. Ведь, если подумать поглубже, построже,— Газета твои помещает портреты, О, скромный фотограф армейской газеты!

1945

«Я вас хочу предостеречь…»

Я вас хочу предостеречь От громких слов, от пышных встреч — Солдатам этого не надо. Они поймут без слов, со взгляда: Снимать ли им котомку с плеч.

1945

1946–1956

ПОГИБШЕМУ ДРУГУ

Прости меня за то, что я живу. Я тоже мог остаться в этом рву. Я тоже был от смерти на вершок. Тому свидетель — рваный мой мешок. Прости меня за то, что я хожу. Прости меня за то, что я гляжу. За то, что ты лежишь, а я дышу, Я у тебя прощения прошу… О дружбе тысяч говорим мы вслух, Но в дружбе тысяч есть и дружба двух. Не мудрено, что в горький тот денек И среди тысяч был я одинок. Тайком я снял с твоей винтовки штык, К моей винтовке он уже привык. И верю я, что там, в далеком рву, Меня простят за то, что я живу.

1946

«Вот карточка…»

Вот карточка. На ней мы сняты вместе. Нас четверо. Троих уж нынче нет… Еще не вторглось в карточку известье О том, что взвихрен, взорван белый свет. Еще наш город давней той порою На ней хранит покой и красоту. Еще стоят, смеются эти трое, Дурачатся на Троицком мосту… Ну что ж, ты жив! Но ты себя не мучай. Ты за собой не ведаешь вины. Ты знаешь сам, что это только случай. Слепая арифметика войны. Но как смириться с тем, что где-то в Бресте, Или в Смоленске, или где-нибудь Перед войной снимались люди вместе — И некому на карточку взглянуть?

1946

ДОМОЙ

Люблю товарные вагоны! Кирпичный прочный их загар, И грохот крыши раскаленной, И желтизну сосновых нар. Люблю их запах корабельный, И вкось летящий небосклон, И путь полуторанедельный, Когда жилищем стал вагон! Качает утлую квартирку На гребнях строк, На гребнях дамб, А дробь колес — Она впритирку Вошла в четырехстопный ямб! Дымок струится вдоль откоса, На рельсы капает мазут. Велеречивые колеса Меня на родину везут. Они привыкли к долгим маршам — И днем и ночью на ходу. И паровоз несет, как маршал, Пятиконечную звезду. Домой, домой, из дальней дали! Мы вместе побыли в огне. Вы как солдаты воевали И умирали на войне. И сквозь обугленные ребра Тех, что упали под откос, Мерцают лужицы недобро, Камыш коленчатый пророс. А эти живы. Этих много! Они стремятся по прямой. И «далека ты, путь-дорога!..» Хоть далека ты, но домой!.. На горизонте вырос город. Возник. Пропал. О нем забудь. И дверь распахнута, как ворот. И ветерок щекочет грудь. А у вагонов График, Нормы, Они бегут, не чуя ног, Бегут товарные платформы — Чернорабочие дорог. На встречных — Сложенные ровно, Плывут оранжевые бревна, Стальные фермы, Камень, Бут, Во все концы они бегут! А в нашем — сена душный ворох, Зари пылающий костер, А в этом сене шорох, шорох И приглушенный разговор. И чей-то ворот нараспашку, И чей-то дом уж недалек, И кто-то просит на затяжку, И кто-то подал уголек… Нас двадцать восемь человек. В вагон могло вместиться больше. Еще вчера — под небом Польши, Сегодня — под родным навек, Под милым небом Украины. О, предвечерние долины!.. О, синева прохладных рек!.. А в сене шепот, в сене шорох. Как хорошо горчит ковыль! В лицо соседу въелся порох, А может, угольная пыль?.. Так что же это въелось прочно В лицо соседу моему? Вчера бы смог ответить точно, А вот сегодня — не пойму… До Ирмино осталось двести. Соседке — дальше, на восток. Они сойдут, конечно, вместе! Недаром синий василек Застрял под звездочкой погона… Я ноги свесил из вагона. Мой путь… Он так еще далек! Он так еще далек и труден — Не до калитки и крыльца, А до стихов, которым люди Навстречу распахнут сердца. До тех, звенящих, словно стремя, Поющих бой, и труд, и кровь, До тех, куда — настанет время — И ты войдешь, моя любовь.

1946

ЛЮБА

Ах, как любо, любо, любо Зазвенели бубенцы!.. Едет Люба, Люба, Люба Из Любани в Люберцы. От Берлина до Любани Громыхали поезда, А в Любани дали сани, Говорят: — Садись сюда! Нынче снегу по колено. Полушубок — словно печь. Навалили в сани сена,— Можно сесть, а можно лечь. Только Любе не лежится, Не сидится нипочем. То соскочит, пробежится, То поет бог весть о чем: Как на Тихом океане Мы закончили поход, Как в Берлине о Любани Вспоминала в прошлый год. Подхватила Люба вожжи — Копь по насту как понес! Только ветер аж до дрожи, А морозец аж до слез! Мимо елки, Мимо дуба, В вихре жгущейся пыльцы, Едет Люба, Люба, Люба Из Любани в Люберцы! Три медали, Два раненья, Сто загубленных сердец И одно стихотворенье, Что сложил о ней боец…

1946

КОБОНЫ

Я раньше не знал про селенье Кобоны. Бесшумно подходят к нему эшелоны. Безмолвные люди крутом копошатся, И лишь паровозы спешат отдышаться. В вагонах — мешки, и корзины, и туши, И бомбы лежат, как чугунные груши. Я пробыл неделю в морозных Кобонах, И я расскажу вам об этих вагонах: На стенках — осколков корявые метки, На крышах — зенитки и хвойные ветки. И мелом (к стоящим пока в обороне): «Привет ленинградцам!» — на каждом                                                         вагоне. Мешки из Сибири. Из Вологды — туши. Из города Энска — чугунные груши. Но мел, что оставил свой след на вагоне, Не весь ли парод подержал на ладони?

1946

АПРЕЛЬ

Метель расчесывает косы. Свистит поземка среди льдов. Не на такие ли торосы Взбирался некогда Седов? Не заскрипят ли снова нарты? Не посчастливится ль найти Нам хоть обрывок старой карты С пунктиром славного пути? Нет, мы на Ладоге… И берег Совсем не так от нас далек. И все же ни Седов, ни Беринг Таких не ведали тревог! Апрельский лед. Во льду — дорожка. Столбы с пучком фанерных стрел. Когда темно — идет бомбежка, Когда светло — идет обстрел. На целый взвод — одна краюха. Лед под водою. Снегопад. И грузовик, — в воде по брюхо — Почти плывущий в Ленинград.

1946

НЕМЕЦКИЙ ТАНК

Предстало мне время, когда, среди пашен, Ни взрослым, ни детям, ни птицам                                                   не страшен, Забытый при бегстве на нашей земле, Он станет подобен замшелой скале. Как только лишили его экипажа, Он замер — и даже не портит пейзажа. В распахнутом люке — то снег, то вода, То пыль. И летят за годами года… И вот мимо танка, — что может быть                                                      проще? — Грибов насбиравши в осиновой роще, Старик поспешает за стайкой внучат. И он утомился, и дети молчат. Тяжелая пыль раскаленной дороги Печет и щекочет разутые ноги. От рощи до дому не близок их путь. У танка решают они отдохнуть. Внучатам неведом, но деду понятен Язык почерневших зазубрин и вмятин. Старик побывал на Великой Войне. Он сядет от гусениц чуть в стороне. А дети шагнут на горячую пашню, Потрогают бак и обследуют башню И, прячась от солнца в медвяной траве, Под танком уснут — голова к голове.

1946

МЦXЕТА

Из-под города Мцхета, Где предков зарыты останки, Предо мною монета Старинной квадратной чеканки. Предо мною кольцо И секира из бронзы зеленой. Вечность веет в лицо От могильной плиты запыленной. Что-то куплено было И вновь перепродано где-то: Неустанно бродила По белому свету монета. Сквозь литое кольцо Протекли-прошуршали столетья Раскаленной пыльцой, На которую мог поглядеть я!.. Спит с оружьем у ног Погребенный с секирою воин. Головой на восток Он лежит, молчалив и спокоен. Честь ему и хвала! Опустил он тяжелые веки, Чтоб отчизна была Молодой и свободной навеки!.. Надо мной небеса. Там летит одинокая птица. Подо мною леса. И холмы. И река серебрится. И крестьянки идут Мимо древнего города Мцхета И в корзинах несут Золотое грузинское лето.

1947

ХЕВСУРСКОЕ СЕЛЕНЬЕ

Поглядите, как лежат на круче Длинные сиреневые тучи, Как растут среди дубов жилища, Будто и у них есть корневища! Поглядите, как они багровы — Тучные хевсурские коровы, Как в пыли сережкою двоится Нежный след овечьего копытца. На коне старик проехал с внучкой, Нам ребенок машет смуглой ручкой… Хорошо, что мы заночевали На крутом Гомборском перевале!

1947

МАША

Этой тихою ночью — Один на один,— В догорающий глядя костер, Трактористы Ткаченко и Виктор                                                Шульгин Беспощадный ведут разговор. — Отступись,— Попросил Шульгина бригадир И прутом потянулся к углю. Жестким взглядом Ткаченку Шульгин наградил И ответил: — Не выйдет… Люблю… — Берегись,— Глуховато сказал бригадир,— Переходишь дорожку мою. Нежным взглядом Шульгин по огню побродил И певуче сказал: — Отобью… Неужель, вопреки неразлучным годам, Вся их дружба пойдет под откос?.. Я солгать не хочу И ответа не дам. Жизнь ответит На этот вопрос. Ночь рубильником звезды включила                                                       вокруг. Серебрится ковыль при луне. В сладко пахнущем сене, Средь спящих подруг, Улыбается Маша во сне. Как мальчишка, смугла и сильна Звеньевая второго звена. Весела и со всеми ровна — Крепче всех засыпает она. И Ткаченко ей мил и Шульгин, Но души не задел ни один.

1952

«Весенние ветры подули…»

Весенние ветры подули. Озера — куда ни ступи. Мальчишкой на длинных ходулях Шатается дождь по степи. И радуга встала над нами Так влажно-свежа и чиста, Что, кажется, пахнут цветами Рожденные небом цвета.

1952

СТАРОСТЬ

Как иногда бывает старость Жалка, слезлива и тупа! Ее пустяк приводит в ярость. Она по-плюшкински скупа. Все пересчитаны ступени. Она живет, когда жует. И на дрожащие колени Роняет крошки дряхлый рот… Давай, мой друг, скорей забудем Ее подслеповатый взгляд! Дана другая старость людям, Торжественная, как закат. И ты не назовешь уродством Морщин глубоких письмена. Достоинством и благородством Как будто светится она. Мы видим, как она прекрасна, Когда на свете не напрасно, А с пользой прожил человек. Она бывает безобразна У тех, кто суетно и праздно Влачил свой век.

1952

«Был майский день…»

Был майский день. Цветение. Весна. Ловили дети в скверике друг дружку. А молодая женщина несла Тугую кислородную подушку. Чье это горе? Матери? Жены? Мне не забыть, как, из аптеки выйдя, Она пошла вдоль каменной стены, Бела, как мел, и никого не видя. Была весна. Был самый светлый час. Был майский день. Сияло утро года. Так почему же одному из нас Сегодня не хватает кислорода?.. В глазах у женщины была такая ночь, Так горько сжаты были губы эти, Что можно было все отдать на свете, Чтоб только ей хоть чем-нибудь помочь!

1952

КОГДА-НИБУДЬ

В воскресный день К воротам подъезжает Вместительный лазоревый автобус, Похожий на прогулочную яхту. Такие ходят лишь по воскресеньям… В него садятся женщины В косынках Из легкого, как ветер, крепдешина, Мужчины в пиджаках и белых брюках, Девчонки голенастые, как цапли, И хорошо умытые подростки, Солидные, с платочками в карманах… Свершается воскресная прогулка К местам боев. Езды не больше часа. Летят столбы, И загородный гравий Под шинами хрустит на поворотах… Меня сегодня тоже приглашали. Я отказался — вежливо и твердо. Во мне укоренилось убежденье: Места боев — не место для прогулок. Пусть я не прав,— Я не хочу увидеть В траншее, где погиб комбат Поболин, Консервный нож, Пустую поллитровку И этикетку «Беломорканала». Пусть я не прав, Но я сочту кощунством Девичий смех в разрушенной землянке, Где веером поставленные бревна О многом говорят глазам солдата… Я знаю, что со мною на прогулке Здесь были бы трудящиеся люди, Хлебнувшие в войну немало горя, Товарищи, сограждане мои. Но мне не нужно камерной певицы, Воркующей с пластинки патефона, И разговор о солнечной погоде Я не смогу достойно поддержать… Когда-нибудь я снова буду здесь. Не через год, Не через десять лет, А лишь почуяв приближенье смерти. Ни поезд, Ни лазоревый автобус Под Колпино меня не привезут. Приду пешком В метельный серый день И на пути ни разу не присяду. Приду один. Как некогда. В блокаду. И дорогим могилам поклонюсь.

1952

ЯСНАЯ ПОЛЯНА

…И нам открылась Ясная Поляна Сентябрьским утром, солнечным и тихим. Еще листва с берез не облетела, И пели птицы, и в бездонном небе Медлительные плыли облака. Сюда пришли мы утром, но и в полдень Среди стволов молочных не растаял В безмолвной роще сумрак предрассветный. Не тот ли это сумрак, я подумал, Когда гусарские переминались кони, И лагерь спал, и музыка звучала Торжественно и сладко, а казак На оселке точил для Пети саблю?..

1954

«Вы мне напомнили о том…»

И. Н. Л.

Вы мне напомнили о том, Что человеку нужен дом, В котором ждут. Я сто дорог исколесил. Я молод был. И я спросил: — Быть может, тут? Не поднимая головы: — Быть может, тут, — сказали вы, — Смеяться грех… Война. И тяжкий ратный труд. И кровь… Но дом, в котором ждут, — Он был у всех. Я, как и все, в пути продрог. Он полон был таких тревог, Он так был крут… Стою с котомкой под окном. Открой мне двери, милый дом, В котором ждут!

1955

ПОТЕРИ

Человек, потерявший деньги, Сокрушается и жалобно вздыхает. Человек, потерявший друга, Молча песет свое горе. Человек, потерявший совесть, Не замечает потери.

1956

АИСТ

По траве густой и влажной Ходит аист. Ходит он походкой важной И жука ест. Он зовет свою любимую Подружку, Преподносит ей зеленую Лягушку. Отошла она с поклонами В сторонку: — Отнеси-ка ты лягушку Аистенку! Он скучает, наша лапушка. Здоров ли? Беспокоюсь, не свалился бы он С кровли!.. Солнце село. Стало сумрачно И тихо. Вслед за аистом взлетела Аистиха. Вот и скрылись две задумчивые Птицы… Хорошо, что есть на свете Небылицы!

*

Под землей живут кроты, В подполье — мыши. То ли дело аистенок,— Он на крыше! У него гнездо покрыто Мягким пухом. Он лягушку может съесть Единым духом! Молча аист с аистихой Сели рядом. Оба смотрят на сыночка Нежным взглядом. Красный клювик аистенок Разевает — Он наелся, он напился, Он зевает. Молвит аист аистихе Очень строго: — Ждет нас осенью далекая Дорога. Ждет нас осенью нелегкая Дорога. Хорошо бы с ним заняться Хоть немного!.. — Что ты, что ты, Он совсем еще ребенок! Ведь и крылышки малы, И клювик топок!.. — Надоело отговорки Слушать эти! Мы к занятьям приступаем На рассвете!..

*

А теперь я расскажу, Как это было. Солнце снизу облака Позолотило. А когда оно взошло Еще повыше, Сбросил аист аистенка Клювом с крыши! Испугался аистенок: Упаду, мол!.. Начал, начал, начал падать… И раздумал. Он раздумал И, синиц увидев стаю: — Поглядите, — закричал им, — Я летаю!..

*

Рассказать мне захотелось Вам про это, Потому что есть народная Примета: Если аисты справляют Новоселье — Значит, будет в доме радость И веселье. А не сядет к вам разборчивая Птица — Значит, кто-то на кого-то Очень злится. Значит, будет в доме ссора, Будет свара, Если мимо пролетает Птичья пара… Путь приметы сквозь столетья Длинный-длинный. Показалось людям следствие Причиной. Просто птицы эти Издавна садились Только там, где не шумели, Не бранились… Так ли это началось Или иначе, Я желаю людям счастья И удачи! А еще мое желание Такое: Чтобы жить нам, Этих птиц не беспокоя. Возвратится аистенок В марте с юга. Прилетит с ним белокрылая Подруга. Выбирая, где спокойнее И тише, Пусть гнездо они совьют На вашей крыше! Ведь не каждая примета — Суеверье… Добрый аист, зная это, Чистит перья.

1956

1957–1967

БЫЛ ДО ВОЙНЫ У НАС АКТЕР

Был до войны у нас актер, Играл «на выходах». Таких немало до сих пор В различных городах. Не всем же Щепкиными быть И потрясать сердца. Кому-то надо дверь открыть, Письмо подать, На стол накрыть, Изобразить гонца. Он был талантом не богат, Звезд с неба не хватал. Он сам пришел в военкомат, Повестки он не ждал. Войны Железный реквизит И угловат и тверд. Военный люд. Военный быт. Массовка — первый сорт! Под деревушкой Красный Бор Фашисты бьют в упор. Был до войны у нас актер. (Фашисты бьют в упор.) Хоть не хватал он с неба звезд (Фашисты бьют в упор), Но встал он первым в полный рост. (Фашисты бьют в упор.) Таланты — это капитал, Их отправляют в тыл, А он героев не играл, Что ж делать, — он им был.

1957

ПЛЕВНА

Помню, в детстве листал я «Ниву» — Пожелтевший и пыльный ворох… Ветер конскую треплет гриву. Крики. Выстрелы. Кровь и порох. Барабаны. Палатки. Карты. Белый копь генерала носит. Развеваются бакенбарды, Те, которых теперь не носят. Очи всадника блещут гневно. Пушкари заряжают пушки. — Вам сдадутся Дубняк и Плевна, Солдатушки, бравы ребятушки!.. Полотняные полотенца. Хлеб да соль. Сливовица в чаше. И болгарского ополченца Мужики обнимают наши. Дяди Васи да дяди Вани, Сколько их полегло — безвестных — Из-под Вологды и Рязани Среди гор и долин окрестных! Ну, а те, что остались живы, В сливовицу усы макают, Озирают дворы и нивы, Рассудительно рассуждают: — Вы — за сохи, мы тоже вскоре. Те же радости, то же горе. И опять же, сказать обратно, То приятно, что речь понятна. Если тронут вас басурмане, Только кликните… Мы — славяне… Я, как в детстве, все это встретил, Я взбирался на эти склоны, Думал думы и слушал ветер, Видел старые бастионы. И опять возникало поле, Свист картечи, лихие сшибки, И над всем этим — в ореоле Вечной славы — вершина Шипки.

1958

ОХОТНИЧИЙ ДОМИК

Вся в чучелах птиц, Опереньем горя, Нам двери Веранда раскрыла. Охотничий домик Бориса-царя И царского дяди — Кирилла. Подстрелен глухарь И соломой набит. Под каждым — Дощечка и дата, Что этот — Борисом — Тогда-то убит, А этот — Кириллом — Тогда-то… Дуплетами выстрелы В хвойных лесах Гремели По целой округе. И прежде — Вильгельм В знаменитых усах Сюда приезжал На досуге, А позже — Зеленую шляпу с пером Кокетливо сдвинув на ухо, Сам Геринг Сквозь чащу Тащил — напролом — Свое знаменитое брюхо… Ни мельче Последний глухарь, Ни крупней,— Такая уж, видно, порода. И тоже дощечка. И дата под ней: «Июль 43-го года». И я мимоходом Шепнул глухарю (Глухарь, А внимает с охотой!), Что больше ни дяде царя, Ни царю Уже не заняться Охотой…