Ворчание ездового пса-2

Сто тревог, сто надежд и разлук.

Сладкой болью твой взгляд

Моё сердце тревожит, хорошая!

Об него я споткнулся

Внезапно, нечаянно, вдруг!

Где ты раньше была?

И какими бродила ты тропками?

Как тебе – без меня –

В этом мире тревожном жилось?

Моё чувство к тебе

Так пронзительно нежное, робкое,

Изумительной музыкой

В моё глупое сердце влилось.

Ты мне снишься опять…

Как внезапное, редкое счастье.

Как заброшенный пруд,

Где недвижные лебеди спят…

Запоздалый сентябрь,

Почему ты мне снишься так часто?

Я, пожалуй, умру,

Если ты не настанешь опять.

Отложил. Такими вещами наслаждаются в одиночестве.

Александр Себежанин – в миру Александр Михайлович Павлов, псковский поэт.

В Москве убили вора в законе, некоего деда Хасана. Москва скорбит. Москва прощается. Москва хоронит. Москва внимательно следит за переделом сфер влияния. Собрались подельники деда Хасана, избрали наследника…

Какой‑то театр абсурда на Марсе. При Сталине бы всех подельников давно сгребли и просто физически уничтожили бы. Но Путину важнее сохранить статус кво. Вот она, оборотная сторона моей любимой стабильности.

Наде возжелалось поехать полюбоваться ледяными скульптурами на набережной; тащит и детей. Дети не хотят переводить день. Надя настырно, со всей пролетарской энергией, тянет их за шиворот к коммунистическому счастью. Ну, решают.

Как сказала мне по телефону Юлька: «Я уже выросла из всех этих горок–скульптур».

Поехали сами.

А таки стоило съездить и посмотреть. Наверху на набережной выставка ледяной и снежной скульптуры; принимали в ней участие и художники из‑за рубежа: китайские, и даже с Аляски пара. Красиво, тонко, символично.

А внизу была выставка картин красноярских художников, и в центре экспозиции – четыре огромные копии великих полотен Сурикова. Тронуло до слез. Сказал Наде спасибо.

Слегка замерзли мы там, хоть я и оделся вроде по сезону. Все же от Енисея сырость, да морозец, да ветерок, да хвораю. Добежали до машины, еще не успевшей выстыть, быстренько доехали домой… зябко… Налил я рюмочку; Надя тоже не отказалась. Ну… за искусство!

А–а-ахх… хршо!

Не знаю, остались бы довольными наши продвинутые дети или нет, а мы довольны. Час делов.

И упали у ящика. Шел тягомотный сериал по мотивам–по мелодиям «Графа Монте–Кристо», с Депардье в главной роли… все какие‑то серые, как пылью припорошенные… С той старой знаменитой картиной, где великолепный Жан Марэ, – ну никакого сравнения.

Но зато в рекламных перерывах, занимавших 70 процентов всего киношного времени, удалось посмотреть концерт австрийского симфонического оркестра, исполнявшего вальсы и польки Штрауса. Вот где блеск! Все электрогитары мира я бы укатал катком, забетонировал и сложил пьедесталом этому коллективу, там человек 30 всего – но какие мастера!

Так что день получился из одних наслаждений. И голова перестала болеть – то ли от свежего воздуха, то ли от коньячка.

Сегодня подморозило, но я уже прокашлялся, чувствую себя способным прогуляться по берегу, пока по малому кругу. Надо шевелиться. А для начала подсушу в доме и поглажу постельное белье. Восхитителен запах внесенного с мороза свежего белья. Для меня это символ уюта.

Бляха–муха. Кажется, уже в сотый раз перечитываю «Страх полета», вдумываюсь в каждое слово, в каждую запятую. Вот шкурой чувствую, в полной мере ощущаю эту авторскую болезнь: вечное недовольство сделанным. Если бы можно было вернуть… уже кое‑что написал бы не так, что‑то бы подправил, подшлифовал…

Иные аффтары так и делают: «издание второе, исправленное и дополненное…» А я не могу, совести не хватает. Да и суета все это: читатель и не заметит. Но душа болит. Никогда не думал, что будет так болеть.

Хотя я более чем уверен в себе: я сделал прекрасную вещь, я убедился в этом по откликам, по письмам, по своему авторитету в авиационных кругах. Я писал о таких вещах, о которых знаю лучше всех на свете, и написал об этом лучше всех. Вот ровно четыре года «Страху полета». Вот уже как двенадцать лет моим «Раздумьям» – и хоть кто‑нибудь в мире что‑то подобное попытался сотворить? Никто. А круги расходятся.

Но душа все равно болит.

Занес в дом и сначала расставил, а потом уже развесил грохочущее, вымороженное, пахнущее свежестью белье; через полчаса приступлю к действу. Не жизнь, а каторга.

Артур тут похвалился успехами. По программе он должен был отлетать тренировку с инструктором на флайт–симуляторе по приборам. Ну, будучи опытным симмером, он показал австралийцу такой класс, что инструктор обозвал его лучшим из курсантов–прибористов за всю свою карьеру. Так что прямой путь Артуру – получение допуска к полетам по приборам.

Очередной читатель «Страха полета» выродил то же, что и все: мол, «на одном дыхании…» В общем, оценил язык повести как делающий честь даже профессиональному литератору. Ну, для порядку сделал мне несколько замечаний. Ему бы хотелось, чтобы я растолковал читателю смысл этого удара в хвосте. Да объяснил бы поподробнее, что это за штука стабилизатор и как он работает. Да заглавие сделал бы не таким двусмысленным, да пафоса побольше в конце. Но главное – просит «каленым железом выжечь» эту «горстку плоти», заметаемую снегом, а взамен поставить герою хрустальный памятник из предсмертных слез. А в общем, сказал спасибо за прекрасную повесть.

Я попытался кое–чего ему объяснить. Но это бесконечно и бесполезно, поэтому сократил письмо, сдержанно поблагодарил в конце за отзыв; отправил ему заодно опус Урана: пусть поучится настоящей критике.

Я этот пёрл Урана перечитываю постоянно. И все пытаюсь понять, почему его не торкнуло – раз, и прав ли он, критикуя мой казенный язык, – два. Ведь пишет он правильно, критика его обоснованна… Но почему тогда читатель – главный судия любого автора – массово принимает мой труд на одном дыхании? Почему законы литературного написания книг, так восхваляемые Ураном, в данном случае не действуют? Значит, существует нечто высшее, что достигает сердца, минуя эти законы?

Заглянул еще раз наобум в свою повесть… и понял, почему Уран мудак. Он вообще не видит внутреннего мира героя, если герой – обычный, нормальный человек. Ему подавай червоточинку… эх вы, пидоры современные.

Я же в характер и мировоззрение Климова всю душу вложил. Нет в современной литературе настоящего героя – так вот вам пилот Климов, герой, делающий дело в любых, самых страшных обстоятельствах. Он не мятущийся, не рефлексирующий, не кидающийся в крайности и делающий при этом ошибки горожанин. Он каменный. Скала. Надёжа. Учитесь, каким можно стать, и стремитесь – вот вам пример. Ну, как Евгений Кравченко.

А Уран – слабак, несчастный человек, не нашедший себя и испытывающий, по его же словам, страх перед пустотой конца жизни. Пристроился билетами торговать… поэт, блин. Гармонию алгеброй пытается поверять.

Я ныряю в текст «Страха полета» и каждый раз оказываюсь в другом мире – привычном, давнем, понятном, напряженном. Люблю перечитывать повесть не от любви писателя к своему детищу – нет. Я просто там живу. Я вылезаю оттуда всегда с мокрыми подмышками. И, по–видимому, мои читатели, воспринимая текст, испытывают что‑то похожее. А поэту Урану – не дано. Он там приводил аналогию с отсутствием музыкального слуха; и верно: он этим чутьем сопереживания не обладает, и говорить с ним об этом бесполезно.

Вот такая у меня напряженная литературная жизнь.

Опубликовали предварительные итоги расследования катастрофы Ту-204. Это уже цифры МАКа.

Итак, посадочная масса 65 тонн, расчетная скорость на глиссаде для такого веса 210; из‑за бокового метра до 11,5 м/сек командир оговаривает: увеличиваем скорость до 230.

Ладно, все согласно РЛЭ. Но скорость на глиссаде они держат 260! И идут строго по продолженной глиссаде, по верхнему ее пределу: проходят ближний на 65–70 м, торец аккурат на 15; я бы торец прошел на 10 и на точку ниже.

Малый газ, машина летит; досаживают на скорости, с перелетом 900–1000 м, но очень мягко – перегрузка 1,12. Скорость касания 230. С этой массой скорость отрыва‑то с закрылками во взлетном положении – 220! А они – в посадочной конфигурации. Естественно, машина дышит. Касние левой, потом передней, потом правой, при этом левая отделяется… По тормозам! Реверс включили сразу после касания… а обжата только одна стойка – створки и не переложились. Компьютер тамагочи решает, что это уход на второй круг, и позволяет двигателям по команде РУР(!) выйти практически на номинал. Бортинженер докладывает, что реверс не включается. Они выключают реверс, машина катится, скорость 208; полполосы позади. Тормозные гашетки обжаты, тормозов нет… Давай снова реверс. А стойки никак не обжимаются – это ж только–только расчетная скорость касания. Кренчики туда–сюда: то одна нога, то другая отделяется, и сигнала о синхронном обжатии двух основных стоек все нет. А на этот синхронный сигнал завязана блокировка створок. И торможения

нормального нет: стойки разжаты, и работа тормозов блокирутся, чтобы ж не снести покрышки, – это автоматы растормаживания в воздухе, которых у меня еще не стояло на 124–й, тогда, в Сочи.

Снова они включают реверс. Естественно, он снова не работает, а обороты выходят почти на номинал; начинается ускорение. Тормоза отказали – тычутся кнопки включения автоматического торможения, слышны реплики «автомат включай». Про аварийные ручные тормоза, а главное, про ручной выпуск интерцепторов на пробеге, забыли. Выпусти они интерцепторы, стойки бы обжались сразу и все бы заработало.

Скорость растет; к торцу доходит до 240. Взять штурвал на себя, влупить взлетный – да они и на номинале бы ушли с таким малым весом. Нет, выкатываются. Командир, совершенно сбитый с толку, дает команду выключить двигатели. Самолет забуривается в снег, стойки обжимаются… выскакивают интерцепторы, перекладываются бесполезные теперь створки реверсов. Скорость в сугробах падает, но на участке 400 метров уже никак не остановиться. Самолет влетает в овраг, за ним стеной насыпь шоссе, скорость 190…

Экипаж, конечно, виноват. Разгильдяи. Но ведь не должно такого быть, чтобы все средства торможения зависели от двух синхронно работающих концевиков. Явная заумь КБ.

На Ту-154 все было проще. Там не было возможности увеличения оборотов, если не перекладывались створки, либо возможности перекладки створок, если обороты слишком велики, либо включения реверса на эшелоне, – там везде железные, механические блокировки на самих двигателях.

Надя упрекает меня, что, мол, ты приучаешь пилотов к мягким посадкам – вот тебе результат мягкой посадки.

Но у меня‑то тормоза работали всегда, независимо от крена на пробеге. А главное – как только самолет касался полосы, он к ней прилипал, стойки с концевиками всегда обжимались сразу, и я всегда считал интерцепторы на пробеге излишеством.

Я не позволял себе при малых массах держать скорости больше нормы, строжайше следил. Не позволял перелетать. Не шел по самому верху продолженной глиссады. Пусть почитают мою «Практику полетов». А садился всегда мягко и без крена.

Да и пошли вы все в задницу! Я остался жив и никого из двух миллионов своих пассажиров не обидел. Везение, везение – помилуй бог, надобно же и умение! Чуйка нужна. Блин, не удержать пустую машину в пределах полосы 3050 метров, ну, пусть с боковичком… Спецы.

Думал, на форуме меня какашками закидают. Нет, пока молчок.

В Казани А321 заходил в тумане, по II категории, выскочил на ВПР в непосадочном положении, ушел на второй круг, при этом допустил просадку и распорол хвостовую часть фюзеляжа о фонари курсового маяка; потом зашел и сел благополучно. Еще бы метров пять ниже – и очередная катастрофа.

В Турции тоже: вроде бы в аэробус, по словам экипажа, «попала молния», загорелся двигатель, срочно зашли и грубо сели; все живы. В молнию что‑то не верится: там было всего +3. Да и от молнии самолет не загорится. Да и грубая посадка с молнией тоже никак не вяжется. Сами наверно накосячили.

Вчера вечером сел было писать пространное письмо моему критику… и притормозил себя: зачем рассыпаться. Обошелся кратким нейтральным ответом. А если он начнет читать остальные мои опусы, тема продолжится.

Вывод, который я сделал из этого экспермента по привлечению, так сказать, стороннего, неавиационного эксперта–критика, таков: не прогибаться ни перед кем, держаться уверенно, без стеснения пиарить себя в сдержанной, полной достоинства форме. Противопоставить‑то моим доводам нечего; старый лай околоавиационных щенков и снобов про яканье, самовосхваление, самоуверенность и пафос уже давно не катит: авторитет мой в авиации достаточен. А с теми, кто о Ершове раньше не слыхал, такая форма общения единственно правильная: человек, потрясенный непривычной формой литературы, бросается к Яндексу и получает ушат информации об авторе, которая теперь уже таки всерьез производит впечатление на непосвященных. И сразу полуфамильярное «Василий» сменяется уважительным «Василий Васильевич» и пожеланиями творческих успехов – что мы и имеем в дальнейшей переписке.

Тут только вчера на ветке про внуковскую катастрофу в который раз уже приводили ссылки на Ершова как аргумент в споре. Кто‑то из оппонентов вякнул было что‑то против, пытался обозвать меня сказочником и пустобрехом; на него наехали и спокойно указали невеже, что он заблуждается. Спасибо, в частности Роме Радионову: он за меня таким невоспитанным болтунам беспощадно пасти рвет.

Прочитал на прозе отличный рассказ Вячеслава Ледовского «Противники». Всего одна страничка. Вот так и надо писать. Не удержался и написал рецензию, вернее, отзыв: «Снимаю шляпу. Мастер».

Интересные вещи читаю на авиа ру. С одной стороны, нехватка пилотов в авиакомпаниях. С другой – фанатики бьются, чтобы за последние деньги, законным путем раздобыть CPL – хоть в России, хоть за рубежом. С третьей – без авиационного образования на большие лайнеры не берут.

Если собрать все это в кучу, то высшим авиационным властям следовало бы дать поблажку рвущимся в небо фанатикам, преодолевающим препоны. Сынки летчиков, устроенные папами в Академию и УВАУ, ленивы и нелюбопытны; им кормушка уже обеспечена. Но их мало, а дефицит пилотов растет, да и надо же думать о будущем российской авиации. Ну, дали вроде бы квоту 200 мест гастарбайтерам, готовят поправку в ВК РФ. Но это капля в море. И надо не забывать, что в авиации еще полно стариков, которые тянут и тянут, но таки вынуждены будут скоро уйти.

Короче, пока бардак. Я‑то интересуюсь этой темой потому, что достают письмами, просят совета. Пока я однозначно никому не советую лезть, особенно тем, кому за 30. Пока улита доедет – уже уйдет здоровье, а жизнь сломаешь. Может, в течение года–двух что‑то сдвинется, что‑то прояснится. Но уж очень неповоротлива Россия, а в авиации это означает отсталость навсегда.

Уже однозначно ясно: авиация России навсегда утратила самостоятельность и вынуждена катиться по чуждым рельсам, причем, направление этих рельс – в задницу. А через десять лет она станет такой, как, к примеру, авиация Зимбабве. И не воскреснуть.

Я об этом говорил еще десять дет назад и оказался на сто процентов прав. А оппоненты мои, поцреоты, теперь заткнулись. Но все теперь считают, что они и сами так думали, причем, всегда. А через 10 лет войдут в мужицкую пору инфантилы–рюкзачки, те, кто родился в 90–е, чьи понятия о былой славе нашей авиации весьма смутны, размыты и противоречивы. Они просто отметут эту славу – ту, которую зарабатывал своими руками в том числе и престарелый Ершов, над сказочками которого о ездовых псах они будут смеяться, крутя пальцем у виска.

Но читать таки будут!

Смотрел утром передачу о кухне телерепортажа с футбольного матча. Поразила сложность технологии телевизионщиков. И две мысли возникли в воспаленном мозгу. Первая – каков должен быть уровень профессионализма и слетанности команды. А вторая… вторая поглубже.

Человечество все дальше и глубже погружается в инфантилизм. Теряется разница между реальностью и витруалом, а в реальной жизни – теряется разница между действием и игрой. Игра все больше и все шире определяет путь общества потребителей. Вокруг игры вертятся громадные деньги. Игрой и обслуживанием игры заняты миллилоны. А реальным трудом, хотя бы производством тех же телекамер и оборудования… тоже пока еще миллионы. А что дальше?

Ну, и т. д.

С глубоким прискорбием. Умер некто Померанц, на 95–м году. Кто такой? Ой, вэй, та то ж икона правозащитников и европейских либерастов, человек мира и, как он сам утверждал, – человек без корней и прочей почвеннически–патриотической белиберды. Мыслитель, философ, эссеист. Помер! Буаже муай, как теперя жить?

И шо? А ничё. Этих мыслителей подняла на щит гомосексуальная Европа. А я, русский почвенник–поцреот и ярый гомофоб, считаю, что, путь Померанца приведет Россию в анус, и быстро. А тогда уже будет поздно пить боржоми, и та часть Земли, которая называлась Русью, станет просто частью педерастического мира… на радость вот таким, без корней, жидкам–философам.

Если когда‑нибудь в России и приживутся европейские либеральные нравственные ценности, то только через путь авторитаризма и патернализма, приживутся постепенно, потом, по мере нарастания тонкого слоя гумуса. Так что померанцы пришли слишком рано. И ушли к такой‑то матери. Их принял Б–г. (Б–г – это у них Бог так пишется, по–кошерному).

Жид, без корней, будет указывать мне, русскому хохлу, путь в интернационал. Комсорг, бля. Вот тут слово жид уместно. Это они, суки, насмерть подрубили корни России, а их вы****ки теперь устраивают бесовские пляски на амвонах наших храмов. И поэтому всех правозащитников, начиная с Боннэр и кончая Алексеевой, которые молились на этих померанцев, – фтоппку.

Еще блогеры поминают некоего Башлачева: 25 лет назад он взял да и выпрыгнул себе из окна. Ну, типо кумир рока. Горожаны его боготворят; я же к року отношусь безразлично. Ну, история рассудит. А пел он про нечто эдакое, от чего у них бегают мурашки… а объяснить, почему бегают, – не могут: мол, словами не выразишь. Ото и все. Послушал я пару песен его… не понял ничего. Тупой я, видимо. Это ж не Бетховен. Да и вкус мой не приемлет примитивного бряцания на гитаре и выкрикивания слов не в лад, пусть даже и преисполненных вселенским смыслом. А то еще впаривают и помоешный рэп…

Так как народ, в основном, интересуется моими Летными дневниками, то напрашивается мысль: а не продолжить ли их дневниками пенсионерскими. Ну, продолжние «Таежного пилота» о полетах на Ту-154 смысла не имеет. А вот жизнь графомана на пенсии, история создания «Страха полета» все еще просится на бумагу. Но что это кому уже даст?

Полистал я свои пенсионерские записи. Уже ведь делал попытку собрать все, касающееся истории создания «Страха полета», «Таежного пилота» и «Летных дневников», да бросил. Но от безделья можно с ума сойти, поэтому засяду‑ка еще раз. Главное – набирать текст уже не надо, материал есть, его очень много; надо только выбрать и сформатировать.

Итак, бывшие симмеры Костя, Дима, Макс и Игорь уже капитаны Боинга-737; причем, Дима на нем пилот–инструктор, а Костя летает КВС вообще на Б-757 и недавно получил допуск на 767. Макс летает КВС на А-320. У каждого из них налет уже более 4000 часов.

Остался из них с тремя лычками пока один Олег, но и его уже прочат в командиры. Конечно, годик‑то придется полетать вторым. Он освоил В-737NG, собирается тренироваться на II CAT ICAO. Заодно заочно кончает Питерскую академию, уже на 5–м курсе.

Ну, надо было инглиш учить вовремя: уже бы тоже капитаном летал.

Заканчивает ввод в КВС Слава Снытко. Коля Евдокимов в отпуске; выйдет – и тоже садится на левое кресло.

Вот – будущее нашей авиации, вот – смена старому командно–летному составу. В эту молодежь, помимо древнего здравого смысла старой школы, уже накрепко вбиты и CRM, и все новые инструкции и законы. И я тайно надеюсь на то, что вокруг этого костяка вновь начнет формироваться красноярская школа летного мастерства.

Читаю биографию Чехова. Поражаюсь его ну совершенно беспорядочной, богемной жизни. Ну, правда, авторский взгляд англичанина–биографа весьма специфичен. Он о множестве, сотнях чеховских рассказов упоминает вскользь, зато подробности его путешествий по публичным домам подчеркиваются, а перипетии создания и проталкивания на сцену четырех его пиес освещаются подробно и с пиететом. А для меня эти истасканные пьесы – ничто. Нуль. Зато современные креативные забугорные режиссеры на них уж отоспались. Однако, глядя даже вскользь на фрагменты этих постановок, я плююсь. Тот же Черный квадрат. Каждый, в свободе своей, волен понимать и трактовать эту муру как ему вздумается. Сваабода! А не хочешь – не смотри. Я вот и не смотрю.

Создал я два опуса, озаглавил их «Графомания-1» и «Графомания-2». Ну, это названия пока рабочие. Чистое, абсолютное описание процесса создания «Страха полета» и «Летных дневников» и все перипетии вокруг, включая реакцию автора на происходящие в этот период катастрофы, а также авторские разсуждения о форумах – все это в форме дневника.

Куда это все прилепить? И зачем?

Мне кажется, само название приглашает заглянуть сюда начинающих пейсателей, особенно на Прозе. Сверхзадача – расширить «узкие круги», моей известности, короче, самореклама.

Вот вычитываю и пытаюсь почуять, что получилось. Если предыдущие опусы я ориентировал на людей, интересующихся авиацией, то нынешние – на начинающих графоманов, интересующихся процессом написания опуса и выкладывания его на суд публики, да обратной связью автора с читателем и связанными со всем этим переживаниями.

Очень неуверенно я пока все это чувствую. Вернее, пока вообще не чувствую. Надо читать и читать, пока уляжется, отлежится и создаст впечатление. И править, править.

Вторую часть я жесточайше обрезал, оставив буквально деловые записи. В первой же полно лирических отступлений, касающихся личности автора. Надо их вырезать, чтобы не было вообще поводов для беспокойства.

Вообще, первый раз у меня такие сомнения и такая подвешенность.