Ворчание ездового пса

Так и их писать охоты нет. Творческий спад, явный. Пошло оно все.

Читаю Драбкина… молодец. Собрал хорошие интервью с асами–истребителями, с технарем, конструктором; кроме того, всякие приказы, другие документы, ТТД и особенности самолетов, – это чуть не треть книги. Увлекательная книга. И – своими словами: мудак так мудак, жопа так жопа, за Сталина так за Сталина. Без всякой партии. И книга сразу ожила.

По ящику периодически смотрим цикл фильмов об Игоре Моисееве. Я вообще без ума от его ансамбля, пожалуй, ни один из видов искусства так эмоционально на меня не воздействует, как танец. Ну, и мудрость Мастера, озаряющая особым светом его интервью. Вот образец творческого человека, прожившего свой век, 101 год, достойнейшим образом.

«Интеллигентность человека определяется богатством его внутреннего мира».

Правители наши могут лишь поддерживать статус кво. Наплодили чиновников, надувают щеки, говорят правильные слова, в частности, о величии России. Вот тут и стоп. Нет его, и не может быть у страны, которая на кнутах и штыках выскочила на динамический потолок, свалилась и, слава богу, сумела чуть выровнять снижение.

Мы отстали от всего мира на сто лет. И ещё сто лет, на уязвленном самолюбии, будем пытаться за ним угнаться. А реалии таковы, что надо облизнуться и принять статус вялоразвивающегося государства.

Рыночная экономика, на которую так уповали дерьмократы, у нас не действует, а клинит сама себя. И ничего прогрессивного она не даст. Обогатятся и укатят за рубеж новые Абрамовичи, и все. Работать она станет, возможно, только тогда, когда командные посты и главные направления захватят иноземцы, вложат свои денежки и будут за них болеть душой. А пока им надо дождаться стабильности, хотя бы на протяжении двадцати–тридцати лет. Видимо, на эту самую стабильность и держат курс наши нынешние правители.

В процессе наработки этой стабильности должен измениться менталитет двух поколений. Наши правнуки должны с рождения не знать, что такое большевизм и Советы. И только потом, в школе, им вложат знания об этом, наряду со знаниями о фашизме, исламском фундаментализме и монгольском нашествии.

Пока же почти двадцать лет страна все ещё катится по проложенным в большевистское время ржавым рельсам, подбирая упавшие при развале куски. Созидать, кроме жилищного строительства на деньги дольщиков, мы так ничего и не научились. Мы до сих пор выпускаем «Жигули» образца 1970 года, не меняя внутри них ничего.

Поэтому подъем на крыло ветхих Ан-2 только оттянет на несколько лет развал авиации, усугубит отставание. Я убедился в этом на примере подъема на крыло престарелых Ан-24 в СиАТе нашими спецами. Думается, надо перестать строить иллюзии. А как оно там обернется – увидим, если бог даст дожить. Но восторга не будет.

Сиди, дед Вася, пиши свои мемуары, о том, как оно было и как уже не будет. И не верь ни единому слову политиков. Спасибо, хоть пенсию дают. И дай бог, чтобы статус кво продолжилось ещё лет двадцать. Будешь жить на даче, при электричестве третьего сорта, 180 вольт, да ковыряться в навозе. А там и жизнь кончится.

Увлекся тут книгой… к стыду своему, политическим детективом. Фредерик Форсайт, «Псы войны», про наемников, свержение режима в африканской республичке, богатой платиной; вся подноготная. Для расширения кругозора полезно. Технологический роман.

Вот так же кто‑то читает моего Ездового Пса, ради интересу: подноготная, технологический роман…

Только у меня присутствует нравственная составляющая. У Форсайта же – чистая патологоанатомия.

Основным моим стимулом для писательства было желание донести до широкого читателя информацию и таким путем что‑то изменить. Но жизнь так быстро меняется к худшему, и особенно в авиации, что я уже оказался в глупейшем положении болтуна, навравшего читателям три короба. Теперь стою как без трусов, и срам нечем прикрыть. Что отвечать тем мечтателям, которые рвутся в небо? И о чем теперь писать, и для чего, главное? А без вдохновения перо валится из рук.

Надо найти новое увлечение. Слава богу: то лет десять я конструировал железные цацки, занимал мозг; потом конструировал и строил дом, тоже десять лет; последние десять лет писал книги; хватит. Теперь надо искать новую творческую нагрузку для мозга.

Прав был Амосов: возраст уже не тот, чтобы задумывать что‑то масштабное. «Войну и мир» я уже не напишу, склероз не даст. Надо находить прелесть в менее масштабных делах, искать гармонию в мелочах жизни.

Вот оно, то время, о котором я со страхом и надеждой писал десять лет назад. Все проблемы отпали, и здоровье пока ещё есть. Вроде я какой был, такой и остался. 65 лет особо не гнетут, за исключением суставов: присесть для меня – уже мучение. А зарядку делаю, но – кроме приседаний. По опыту знаю, что изнасилованное колено будет мучить месяцами – зачем рисковать? Ну, нет уже хряща, износился; спасибо, хоть ходить не мешает. Правда, зимой тут прошелся подряд 5 км, потом неделю ноги болели.

Амосов пишет, что в старости надо все больше и больше дисциплинировать себя и наклонять к тренировке, объем которой должен увеличиваться, а не уменьшаться. Все дело только в мере. Надо и нагружаться, и мерзнуть, и голодать, быть тощим. Склероза надо бояться.

Но он же и оговаривает, что наследственность помогает. Маме моей вот скоро 91, она щебечет по телефону, что умирать не хочется. Я даже боюсь дожить до девяноста. Ведь она уже лет шесть как не ходит. Мы её к бабе Маше два года назад под руки еле довели, 200 метров. А мозг активен, она общественница, это её поддерживает.

Мне бы хоть до 80 дотянуть – это очень приличный возраст для пилота. Ещё целых пятнадцать лет. Надеюсь.

А вообще, Вася, давай‑ка потихоньку глуши в себе публицизм. Сворачивайся и не выставляй себя на посмешище. Пиши тихонько в стол, мемуары, без морали – ты её уже всем высказал в «Раздумьях». Чисто лирические воспоминания. Не надо резких движений, вообще поступков. Истай, растворись. Без тебя обойдутся. Книги твои работают – и пусть.

Контролирую давление. Оно стабильно, вот уже год, а то и больше. То есть: стрессы кончились. Хорошо, что был готов в любой момент к изгнанию из авиакомпании, понимал, что синекура кончится, и воспринял увольнение как естественный ход вещей, без всякого протеста и переживаний. Ну, Надя эмоций добавляла, но пережил.

Вот так и живи. У тебя в жизни все сложилось, проблем нет, и если бы верил в бога, то свечки ставил бы регулярно.

Чувство покоя души стоит уже вот–вот, на пороге. Гармония. Радости мелочей жизни.

Читаю Андрея Архангельского. Ну, горожан, натуральный. Как ему важно, чтобы человек, обязательно житель мегаполиса, трещал моском – это, видите ли, оч–чень важно, чтобы влиться в ритм червей в выгребной яме. Про деревню он не пишет, а про провинцию – с явным убеждением, что так от бога заведено: счастливчики живут в столицах, а неудачники… лузеры… в замкадье.

Это я‑то – неудачник. Он с возмущением и бравадой сообщает, что не нажил честным трудом жилья в Москве – мол, дорого; он снимает квартиру. Это – дешевле? А я – нажил, так же дорого, почти как в Москве. Тушенку, правда, жру до сих пор.

Ну да какие его годы, 35 лет. Но ву–умный. Умеет болтать о чем угодно… за то и держат. Горожаны…

А мне ни–че–го этого не надо. Наплевать. Наплевать на войнишку с Грузией, на демократию, на театр, на эту Робски, которую он даже вроде как подхваливает. Пусть они себе там. А мы пусть себе тут. Как он выразился, уже с колен не поднимемся… на своих дачах.

Половина России не поднимается с колен и кормит себя с земли. И горожаны, кстати, тоже, по выходным.

Эти дождички хорошо пролили свежие газоны; надеюсь, прорастут. А старые через недельку уже косить буду. Хорошо! И будет гармония – физического труда, душевного отдыха, не особо обременительной умственной работы, тишины и свежего воздуха. Это стоит подороже нервных удобств мегаполиса.

Нет, ну, 90 процентов он пишет важных вещей. Он борется за духовность в искусстве и литературе, за человечность отношений, за высокие идеалы. За это я его ценю.

Ну, ещё вот Радзиховский такой же, но тот – политик. Иногда интересно его читать. Для общего образования.

Архангельский тут в статье про труд отмечает с горечью, что отношение к работе у большинства – как к каторге. И не находит в современной литературе примера, где описывается радость труда.

Ну, ещё прочитаешь ты Ездового пса.

Он тут формулирует нынешнюю сверхзадачу интеллектуала: всячески сохранять свое креативное существование как пример иного способа бытия – в пику всеобщему, обывательскому. Мол: глядите, как можно существовать! А вы?

Будоражить общественное мнение. Нарушать благостность в гостиной…

Да, ребята. Болтунов нынче развелось. Вся Москва, да и вторая столица тож.

Ещё одно. Мол, когда рекламируют «никакой» фильм, то упирают на то, что он никого не оставляет равнодушным, спорный и т. п. Тут журналист сам себе противоречит. О никаком фильме никто вообще говорить не будет, а пиаровский ход остается на совести рекламщиков.

Это мне обидно стало за то, что и о моей книге, которая, уж точно, никого не оставляет равнодушным, могут так подумать: да никакая книга, не о чем базарить…

Все ж‑таки полезно иногда соприкоснуться с умищем. Хоть он и болтун, но одно то, что высказывает свои, самостоятельные мысли и призывает к этому остальных, похвально.

Чтение этих коротких опусов как‑то укрепляет меня в уверенности, что я способен послать кого угодно куда угодно, если почувствую в этом необходимость. Уже дорос до понимания, что имею свое «я». Да и пора бы уже. Хватит оглядываться на лай из подворотни или мнение двора. Думайте обо мне что хотите. Я был к вам доброжелателен, а теперь, если не нравлюсь, – идите себе подальше.

Все читаю этого Архангельского… и как‑то плавно начинаю подозревать его в заангажированности, в частности, пресловутой Робски: он о ней чуть не в каждой статье упоминает как о явлении. А она пишет барахло, от её опусов на версту веет парфюмом. Следуя совету того же Архангельского, это та литература, которую смело можно – и нужно – не читать.

И вообще он явно кренится в сторону сильных мира сего с Рублевки. Язык подвешен, квартиры нет… Он тебе о чем хочешь напишет: платят, видимо, хорошо, держат при ноге… И про войнишку с Грузией – уж очень часто и очень гражданственно… обгадилась бы она трижды, вместе с Абхазией и той Осетией, – мне до них дела нет.

А я должен ориентироваться на свой житейский и жизненный опыт, на свой уже выработавшийся вкус, и поменьше заглядывать в рот – пусть даже талантливым борзописцам, тем более, из «Огонька». Я – сам Ершов.

У него несколько коньков: Робски, Шнур, Гришковец, Земфира, Сорокин; он о них прям поет. Ну, фашизм, война, мегаполис. И по специальности: театр, кино, музыка, литература, телевидение.

Он очень молод, дитя поколения, зависшего между цинизмом нынешних сорокалетних и тупым прагматизмом двадцатилетних (по его же выражению). Он мыслит столь по–новому, что такие как я для него – мох времён. Но читаю его статьи с интересом, как и Радзиховского.

Они – дети большого города, которым очень надо уметь в нем вертеться. Слово «провинция» для них нарицательное, символ отсталости и безнадёги. Поэтому мне, убежденному провинциалу, деревенщине, лучше послать бы их в задницу. На случай катаклизма они останутся невостребованными и бесполезными нахлебниками. А Москве они нужны, она их выращивает, держит на поводке, платит за работу – болтовню по уложению народных мыслей в нужное Рублевке русло.

Но я их читаю, чтобы попытаться понять, как мыслит молодежь – та смена, к которой я, в наивняке своем, так пылко обращался.

Мы до конца так и не поймем друг друга. Слишком резко переменился строй, рухнула преемственность, появилась какая‑то новая правда, за которую ухватилась молодежь. Мы‑то воспитывались во многом на ценностях отцов; нынешние мальчики плюнули на растерянность или закостенелость своих родителей и поперли за потоком фекалий из канализации Штатов. Это будет не совсем полноценное, ущербное поколение, фрондеры со ссадиной в душе.

Вот это все надо обязательно иметь в виду. И осмыслить до такого состояния, чтобы дать себе ответ: а стоит ли мне вообще обращаться к молодым.

Я как всегда отстаю от жизни. Надо было писать лет этак в сорок – сорок пять. Тогда бы мое мировоззрение дошло до мозгов поколения 65–70–х годов рождения. Да только всех нас ждала перестройка…

Вот у меня перестройка как раз идёт внутри. Моск требует ответа. Моск голоден.

Висело и висело в интернете вялое общение с этими «вКонтактами»… плюнул, ушел оттуда, обрезал махом. Надо будет – найдут почту, напишут. Развлекать их – «дедушка, голубчик, сделай мне свисток» – не хочу. Потихоньку утягиваюсь в тень, в глушь, в Саратов… Ещё вот на почту, e‑mail, надо плавно перестать отвечать. Пацаны эти из Читы достали: им игрушки, а мне надоело.

Как‑то уже почти не колышет реакция издательств. Надо им будет – пусть отыщут меня. Не надо – обойдемся. Мне хватило урока отношений с Эксмо. Телевидение вон сумел отшить – и все: я для них умер. И уже никогда они ко мне не сунутся, и я счастлив. А уж с издательствами теперь буду разговаривать вообще сквозь зубы: я их дольше ждал в свое время, перегорел. И даже если век меня больше не напечатают – обойдусь.

Первый год у меня такой спокойный: никуда не спешу и не опаздываю, не надо сочинять ненужные бумаги, никто надо мной не висит и не требует отчета, ни для кого не надо создавать видимость работы, ни перед кем не надо оправдывать свое существование. Я – на заслуженном отдыхе. Мое давление стабильно. Я не знаю, что такое бессонница. Я живу в гармонии и удовлетворенности. Мы с Надей спокойно разговариваем друг с другом и засыпаем в объятиях. Такого у меня в жизни ещё никогда не было.

Может, это и есть счастье?

Когда Никиту Хрущева выгнали на заслуженный отдых, считалось, что для его деятельной натуры политика дачные заботы будут смертельным унижением. И правда, он скоро умер. А я, наоборот, всю жизнь мечтал о своем доме, – и вот мечта осуществилась.

Вот бы теперь мой коллега и однокашник Коля Андреев из Ленска спросил меня: «ну, ты себя реализовал?»

Я б ему нашел что ответить.

Покой. Интернет листаю лениво. Почта небольшая. В связи с катастрофой французского Эрбаса-330 небольшой всплеск активности, но говорить не о чем: это случилось над океаном. Мне тут по телефону, как всегда, звонили из СМИ, интересовались мнением. Я сдержанно высказал свою точку зрения. Ребята попали в ловушку, деваться было некуда, возможно, турбулентность и молния, а самолет‑то электрический. Настоятельно просил их мою фамилию не озвучивать. Там, как всегда, Толбоев все объяснил: много, мол, электроники, а прямого управления нет. Он, по–моему, прав.

Я скрываюсь от мира на даче. Посыпаю песком дорожки, любуюсь обустройством, не спеша делаю то, на что упадет взгляд. И думаю себе: вот так живёт множество людей, в своем узком мирке, подальше от глобальных проблем и офисного шебуршания.

Один из читателей предложил мне ознакомиться с творчеством Игоря Фролова, борттехника, афганца. У него приличное количество вещей. Я кое‑что просмотрел. Ну… это не мое. Интеллектуал, грамотный, хороший язык, но война, да ещё афганская, как‑то слегка отталкивает. Уж очень много о ней нынче пишут. Кому только не лень.

Да, эти ребята пережили такое, что не дай бог. Но не война в Афганистане определяет направление нашей жизни. Она скорее вывих. Она была каплей, которая даром упала на уже и так перевесившую чашу весов.

Я не очень люблю военную тему вообще. Уж слишком навязла она в зубах с раннего детства. И в зрелом возрасте, не без помощи задумавшихся об этом феномене раньше, я пришел к выводу, что в нынешнее время мертвые из героического военного прошлого хватают за ноги живых.

Не потому ли подавляющее большинство «афганцев» – несчастные люди с надломленной психикой. Они не ко времени пришлись. Не до них.

Вот и я стал продуктом цивилизации. Я отмахиваюсь.

Но я за свою жизнь пережил достаточное количество негатива, от последствий которого инстинктивно спасаю остатки нервной системы. Мне кажется, я чисто по–мещански заслужил покой.

Ёлки–палки, восемьдесят лет льготного трудового стажа в небе даром же не даются! И то, что одним судьба напихивает полон рот в считанные минуты, у других растянуто в долгий и тягомотный путь. Не знаю, что тяжелее, а нервы жрёт так же.

Поэтому я ухожу от всех этих обязаловок и стараюсь спать спокойно, несмотря на то, что у них, где‑то там, – «негров убивают».

Ещё афганская война не привлекает меня потому, что она была напрасной. Мы вломились к ним в дом и получили за это наказание. И как ты ни описывай, какие муки испытывает солдат, тем более, афганец, – морального оправдания этим попавшим в беду людям я найти не могу. Наших погибло 13 тысяч, а афганцев сгубили миллион. За что?

По крайней мере, я молчу об этом. Ну, судьба такая.

А у них же болит! Они же не виноваты! И дальше они живут уже только памятью.

Мои‑то опусы нынче никому не нужны. Не приладишь их ни к какому месту. Я только зря хватаю за ноги живых, идущих своим неизведанным путем, непонятным для меня. Да они не очень‑то и внимание обращают – просто стряхивают, как грязь с сапога.

Мальчики только сопливые ещё льнут. Эх, мальчики, вы лучше просчитайте, выгодно ли это вам, а романтику вытрите у себя под носом.

Кстати, зачитался Фроловым. Интересно пишет, реально. И мат у него в жилу, совершенно не напрягает. Видать, пора отбросить чистоплюйство и принять язык, каким общаются на войне, применительно к военной теме в литературе.

Все читаю Фролова. Честно сказать, ранние его рассказы рефлексивно–витиеваты и утонченны, не для среднего читателя. А потом афганская война быстро очистила эстетическую шелуху, и в «Бортжурнале» видим уже сложившегося писателя, понимающего, что есть главное в жизни, и умеющего просто об этом рассказать.

Литературно–критические его статьи и эссе – галиматья. О Мандельштаме… О Шекспире… Вот прям борттехник – и аж куда тебе филолог. Я в этих дебрях заблудился.

Нарыл ещё и интервью с Фроловым. Как ни странно, он совестью не страдает, свое участие в войне воспринимает как защиту интересов государства за рубежом, ностальгирует по войне как по своей молодости и даже проявляет чуть не синдром легионера: наша жизнь здесь плохая, а война была – лучшее, что он испытал в жизни; он чуть ли не тоскует, и в этом и заключается суть его слов о том, что война всегда с ним. В этой войне он ничего не потерял. Вот так.

Это, конечно, не значит, что кому война, а кому мать родна. Он не любил войну, но раз она стала составной частью его жизни, самой яркой страницей, то уже не отпускает.

Возможно, этот комплекс полноценности он выработал как самозащиту и вбил себе в мозг, что «Чикалов летал на четыре…» и пр. Так легче жить.

А по жизни он умеет заводить связи и пользоваться ими: вон в финал какой‑то премии уже попал, член Союза писателей, работает ответственным секретарем уфимского литературного журнала. С образованием авиаинженера.

«Мы вели пассивную защиту на выживание…»

Ага. И в результате этой пассивной защиты погиб миллион афганцев.

Все, Вася. Это случай, аналогичный недавнему знакомству с личностью этого… как его… ну, того грузинского режиссера–гения, который националист и ненавистник всего русского… ага, того самого, Отара Иоселиани.

Не все то золото, что блестит. «Эстетика войны…» Противоречивая личность.

И все‑таки повесть его мне понравилась. Но и только. Эксмо тут же её хапнуло и издало под названием «Вертолётчик»… но с заставочкой на заднем плане: «Бортжурнал №…» – короче, родное название он отстоял.

А я свое – не смог. Теперь вот оправдываюсь перед читателями, разъясняю. Сделал штамп–разъяснение для подобных писем: видимо, оно ещё не раз востребуется, потому что люди запутались в названиях моих книг, спрашивают.

Ну, а с другой стороны: упоминание множества названий с моим именем работает мне на рекламу.

А зачем она мне…

Я сам‑то личность противоречивая и порядочное дерьмо, если копнуть поглубже. Мне лучше не светиться, а спрятаться в лесу и вести пасторальную жизнь скромного пейзанина. А мнение общественности пусть себе витает в интернете.

Ещё нет и 4–х дня, а картошка прополота. Полол не спеша, с периодическим лежачим отдыхом и чтением книги. Последние рядки заканчивал под моросящий дождик: какой‑то малоподвижный фронтик стоит и периодически насылает вялые заряды.

Вот когда работа в кайф, когда, сбрив былинки, чувствуешь легкую усталость, то «сад» становится дачей. А когда у пролетария в саду ряды грядок, как в колхозе, то «дача» превращается в огород, обязаловку и каторгу.

А поэтому нальем‑ка себе кружечку холодного светлого пива. Жизнь прекрасна. Абсолютный покой. И ни–ку–да не надо спешить. Впереди только смерть, зачем же её торопить.

Всю жизнь — бегом. Всю жизнь – наспех, не успевая, вдогонку, на нервах. А теперь я заслужил покой. То есть: я делаю все то же, но – в охотку, по желанию, с возможностью бросить при необходимости и продолжить, когда мне будет удобнее. Я дозирую свою физическую нагрузку не необходимостью сжаться, собрать все силы и успеть к сроку, а наоборот, с сознанием, что – не горит, что моя нагрузка зависит только от моего желания.

А не приведет ли эта свобода к «лучше умереть, чем спать?»

Засыпает прежде всего моск. А у меня он – рабочая мышца. Я каждый год сочиняю по книге. И идёте вы все пляшете. Попробуйте‑ка сами.

Господи, пошли здоровья братьям Абрамовичам за то, что дали мне возможность нынешней свободы. А так бы гнил у компьютера в том вагончике, гробил позвоночник и суставы, мучаясь необходимостью сочинять пустые бумажки и получая за это деньги, которые все равно уйдут в прорву.

Ничего же – хватает нам денег и без моей работы. И без Надиной будет хватать.

Главное – расставить приоритеты в пенсионной жизни. Что все‑таки важнее – гнить на работе для того, чтобы спустить заработанное в две недели пребывания на турецких берегах, или найти другие ценности?