Ворчание ездового пса

Вот я их и нахожу.

Попил пивка, теперь имею право поваляться с книжкой. Хорошо подобрал интервью Драбкин. С удовольствием читаю.

Вышла тут на меня одна экзальтированная особа, помешанная на авиации. У нее, видите ли, все в жизни было потеряно, два года депрессии, врачи развели руками и пр. Как‑то выкарабкалась, работает дворником и уборщицей в больнице, за 5 тысяч… потребности сведены до минимума. При этом пишет стихи, выложила их на форуме.

Я знаю таких несчастных, ранимых людей, больших детей по жизни. Их все жалеют и как‑то брезгливо обходят; они одиноки, витают в эмпиреях, страдают, рефлексируют, плачутся в жилетку. И кому – мне ведь плачутся; она не первая.

Они думают, что я любого пойму, любому посочувствую, посоветую, как жить; считают, что у меня хватит сил и доброты на всех.

А я устал от всего этого. Я совсем не таков, каким меня представляют по моим книгам.

Профессор Лебединский хрипит: «Плакала берёза». Когда‑то эта песня трогала меня до слез: ну, болела ссадина на душе. Теперь все позади.

Как «пейсателя» Надя меня вроде приняла. Все же обширная почта, поползновения СМИ, стопки книг, изданных «как у людей», да и на её работе коллеги мною интересуются. Но я по жизни ретроград, далеко вперёд смело глядеть не умею, и она это знает, её это тревожит, она советует мне не выступать. Да я и сам вижу. Пописал – и хватит.

Это, по идее, называется духовным кризисом писателя. Я не вижу смысла нести людям что‑то ещё, кроме уже донесенного, и то, за это донесенное я уже сполна получил по шее.

А писать все ещё хочется. Но это пусть зреет до снега.

В возрождение отечественной авиации мало верится, даже и после громких заявлений на высшем уровне. Государство щеки надувает, а по сути, способно только чуть увеличивать пенсии за нефтедоллары. Власть, хоть и опирающаяся на силовые структуры, бессильна свернуть с накатанного пути; мало того: темные силы диктуют власти, чтоб не рыпалась. Убивают видных людей, уже не олигархов и не воров в законе. Серия убийств представителей всех ветвей власти. Какая ж это власть. И ни ФСБ, ни МВД, ни сам президент не способны что‑то изменить. Так что об авиации и речи нет. Вернее, только речь, с надуванием щек.

А может, народ подготавливают к сильной руке.

Короче, не надо мне лезть на позорище. Имя я себе сделал, и хватит.

Пишет из Ганновера коллега и ровесник, бывший пилот. Ну, дифирамбы книге «Аэропорт 2008», что я, мол, раскрыл всю подлую суть совкового оскотинивания человека и пр., да и в методическом плане хвалит.

Это он остальных моих книг не читал. Но этой купил пять штук: одну себе, две внукам, одну генсеку ИКАО, одну в ЕС в Брюссель. Во, реклама!

Хороший, наивный человек. Летать бросил после того, как его вдвое перегрузили на Ил-86 в рейсе на Норильск, еле долетел. И на все рапорта – ниоткуда ни звука. Он решил уйти на пенсию, пока жив. Ну, нашел место на земле, в Германии, приглашает в гости. Оставил и телефон. Я позвоню, может, у него есть интернет со скайпом, пообщаемся.

Моя почта небольшая, но завязался разговор с летчиком–ученым, работающим в области ресурсов экипажа, нашего CRM. Он мне как‑то прислал свою объемистую книгу; теперь она пригодилась, я заинтересовался, появились вопросы.

Что‑то зачитался я Н. И. Плотниковым. Он – ученый, авиационный эколог–психолог и прочая, бывший пилот, даже на Ил-18 летал; впрочем, ушел с летной работы в 33 года, налет 8000 часов. Ныне – генеральный директор консультационной фирмы ЗАО «Исследовательский правовой центр «Авиаменеджер» в Новосибирске. Книгу свою он мне ещё два года назад прислал. Книга о ресурсах авиации; в частности, меня увлекли главы о ресурсах экипажа, пресловутый CRM. Он тут прислал письмо по мылу, я ответил, завязался диалог.

Но язык у него – такой канцелярит… Кстати, не очень‑то он читал Пономаренко, и мнение о нем имеет не очень высокое; любит больше иностранцев. А жаль. Ну, у человека свой путь.

Он хочет задать мне, как эксперту, ряд вопросов. Меня корчит от словечка «эксперт». Нашли эксперта – только по тому признаку, что я выболтал в своих книгах то, что умалчивалось. Ну, посмотрим, о чем будет спрашивать.

Что‑то знакомства у меня интересные: то профессор, то академик, то главный редактор, то генеральный директор, то, понимаешь, банкир… Белов, кстати, регулярно присылает фотки либо с курортов, либо с авиасалонов.

Ага, на безрыбье я прям величина. Нет, Вася, тебе место – в лесу.

Я становлюсь все нелюдимее. Надя меня костерит, что некоммуникабелен. И правда: столько было контактов – а зачем они мне нужны; я их спустил на тормозах, и вряд ли кто снова ткнется ко мне. Ну не о чем говорить. Мне надо осмыслить мое новое положение.

Да, собственно, какое положение. Пенсионер и все. И правда, за гробом будет некому идти. Да мне и неважно все это.

Неужели ничего больше не напишу?

Пустота в голове и один вопрос: зачем писать? Кому это надо?

Надо это только мне, чтобы занять себя творчеством, чтобы мозги работали, чтобы не давила тоска безделья зимними вечерами.

У Нади на тумбочке лежат «Раздумья ездового пса». Перечитывает, а по сути – впервые читает внимательно. И то: когда меня дома нет. Но, как сама сказала, она меня как писателя уже на 50% признает. Вот так наша жизнь изменилась.

Старость подошла на 65–м году жизни. Желание уединения и покоя, размышления, усталость, уход в себя.

Старость и в том, что равнодушен стал к одежде: хожу в одних старых джинсах и таких же старых башмаках. Ну некуда мне одеваться. Театр не привлекает, скорее, отталкивает. Тусовки не для меня. Общение ничего не даёт, кроме скуки. Вот ещё на концерты с участием внучки хожу с удовольствием.

Как быстро пришло разочарование публичностью. А иные спят и видят, как их носит на руках толпа и рвут автографы. Мне это все тьфу. Я со спокойной совестью отшиваю журналистов, отказываюсь от встреч с читателями, которые мне не интересны. Обязаловка все это.

Цель жизни – отдать авиации все что могу – как‑то размылась. Авиации не слишком‑то нужна моя отдача: она сама чует свою близкую смерть. Молодым летчикам я нужен лишь как символ. А на символ я не тяну. «Наш Сент–Экзюпери» – это фиговый листок, которым хотят прикрыть нищету. Я лишь один из множества борзописцев с легким пером, возникший на авиационном безрыбье, единственно, честный и открытый для людей. Простота, которая хуже воровства. Кто меня раскусил – а таких все больше, – тот испытывает сложное чувство обманутой надежды. И сам я его испытываю, вглядываясь вглубь себя. Меня хватило на три пука. Да и совесть грызёт перед теми, кого приручил.

А как только уйдет интерес к жизни, я умру. Так все умирают.

На авиа. ру меня обидели. Тема посадки с боковым ветром, я решил выложить маленькую статью, у меня валяются два таких технологических рассказа. Выложил под своим ником – не берет! Ещё раз – снова не берет. Да провались оно. По зрелом размышлении, лучше вообще не высовываться. Там умников–пилотов без меня хватает: выступили и Денис, и Леха, и другие, эрбасники. Мое видение проблемы устарело.

Вот ведь: ещё цепляет, и хочется квакнуть свое слово. Надо это в себе подавить навсегда. Вякнешь – потом сам же пожалеешь.

Полдня сижу, читаю. Берроуза полторы книги проглотил, как будто читал в первый раз. А вечер посвятил Москвителеву, бывшему Главкому ПВО, у меня на ноутбуке есть его книга.

Ну… армия есть армия, мне она, в общем, чужда. Человек, летчик, пишет о своих полетах скупо, зато об организационной работе, о персоналиях, – очень обширно. А на старости его взял к себе советником Квочур, так старик прям разошелся в хвалебной оде начальнику. Вот это в его писанине явно не понравилось, а так, в общем, ничего книга. «60 счастливых лет в авиации». Говорит, что умеет наслаждаться жизнью. Похоронил жену, с которой прожил 46 лет, и тут же женился на молодой. В 77 лет ещё крутил пилотаж на Як-52, с перегрузками 5G. Счастливый человек однако.

Открыл тут книгу Шкловского.

И закрыл книгу Шкловского.

Его огромная голова была забита этим интеллектом, кушать некуда. Мой жалкий моск против него – просто средоточие примитивных рефлексов. Какие умные люди бывают.

И кто читает сейчас того Шкловского? О чем там читать.

А человек же мучился, пытался донести. И как много и концентрированно.

В обществе таких людей мне было бы неуютно, как среди инопланетян.

Такая напряженная и тонкая духовная жизнь – не для меня. Я – простой ездовой пес. И не рыпаюсь.

Если бы книги писателя, литературоведа и критика Виктора Шкловского подвигли читателей к литературному труду, нынешний книжный рынок не был бы забит чтивом. А он им забит. И много ли все‑таки настоящих писателей выросло на мироощущении, выплеснутом для них Шкловским в своих книгах?

Я далеко не гений, но мои книги подвигают людей к действию в любимой мною сфере жизни. Люди принимают решение и идут в авиацию, работать в чуждой человеку стихии.

Может, их единицы, но это – практическая отдача от моих жалких, не обремененных интеллектом книжонок.

Труды Шкловского – обременены, даже сверх меры. Но – не востребованы. А когда общество дорастёт до необходимости столь глубокой интеллектуальной загрузки, они уже устареют и будут так же не востребованы, как нынче Диккенс, Толстой или Достоевский.

Ага, Донцова скажет: мои книги нынче востребованы десятками миллионов. Меня Шкловский подвиг.

Но сотнями миллионов востребуется постоянно и туалетная бумага.

Кого и на что подвигли книги Донцовой и иже с нею?

Вот и думай тут.

Так все же: реализовал ли ты себя, Василий Ершов?

Вечером нагнул себя к Мандельштаму. Днём было – к индусу Рабиндранату Тагору, а вечером вот – к русскому классику. Ну, Тагор от меня как‑то далёк. Ну, гуманист, индейский. А вот наш, русский, Осип Эмильеич… нет, тоже как‑то не очень. Вернее, даже очень как‑то не нравится он мне.

Мандельштам, дитя явно не своего ужасного времени, уж слишком рафинирован. Уж такое прет из него поэтическое богатство, что мой бедный спинной моск отказывается брать на себя непосильную ношу.

Для меня стихи – это Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Маяковский… Никитин. Чудесное «Утро» Никитина: «И стоит себе лес, улыбается…»

Я это утро и улыбающийся солнцу лес познал с детства, босиком по росе. А мне тут впаривают урбаниста Мандельштама, который в деревне не смог спать на сеновале и скорчившись просидел всю ночь на стуле, боясь этих… сверчков, кузнечиков и прочей, не городской живности. Зато он умозрительно так познал и так описал эту природу и эту «жись», прям как никто.

К любителям поэтических кроссвордов я не отношусь, явно. Поэтому… не для меня писали Цветаева и Ахматова, на которых молится интеллигенция.

Я не отношусь к интеллигенции, я отношусь к вонючим ездовым псам.

И вот не лезет в меня Гумилёв, не принимает душа изыски поэтов серебряного века, акмеистов и прочая, и прочая. И Мандельштам не для меня. И этот… Бродский.

Ну, утонченность. Ну, огромная смысловая нагрузка. Ну, работа для мозгов.

А я люблю дерьмо. Размешаешь его в воде, подкормишь травинку, глядишь – и пошла в рост, и дала конкретный плод, и чудо созревания этого плода у тебя на глазах, с участием твоих рук, – вот это чудо мне ценнее абстрактного чуда хитрословосплетений и спрятанного за ними глубокого смысла бытия.

Мое бытие – вот оно: с тяпкой в руках, под солнцем и комарами. Это реальная жизнь. Это смысл. Я реалист и воспринимаю жизнь просто, как она есть, без завитушек и двойного дна, без рефлексии. Я пилот, небо научило меня видеть то, что есть, и предвидеть то, что может быть. Мое мышление конкретно.

Простите меня, не понятые мною российские поэты! А также литературоведы, критики и эссеисты. Мы с вами живём в разных пластах жизни.

Да и существуют ли сейчас настоящие русские поэты, живущее в одно со мной время? Время никакое, не вдохновляющее. К чему призывать пипло? К баблу?

Вот все Надя да Надя… Соскучился, что ли?

В старости, после шестидесяти, одиночество становится бедой. Человек уходит в себя, теряет остатки потенциала и духовно опускается. До меня это стало доходить.

Конечно, соскучился. Хоть и командует, хоть и ворчит иногда, хоть и болячки её мучают, а родная же. И все чаще ловлю себя на мысли, что хочется её порадовать, окружить заботой, что ей, смертельно уставшей, так хочется отдохнуть, и я могу как‑то в этом ей помочь, взвалить на себя хоть физическую работу. Хочется, чтобы она порадовалась порядку на усадьбе, чтобы посидела вечером на уютной веранде, подышала полной грудью. Чтобы взяла шланг – и полный бак вылила на свои любимые цветы, а я бы ей шланг тот перетаскивал по первой просьбе.

К приезду куплю свежего мяса и сделаю её любимые отбивные с жареной картошкой. Попарю её в баньке…

Ну, разошелся.

Что же касается правителей, то мне как пенсионеру нечего на них обижаться. С первого августа Путин поднял мне пенсию – за глаза хватает на жизнь.

Мясо берём вырезку, обожраться. Питание доброкачественное; в овощах–фруктах, напитках себе тоже никогда не отказываем. Пятисотка стала для нас как пятерка в прежние времена.

А куда остальные‑то деньги девать?

Каждый месяц можем что‑то покупать – только нам оно не надо, у нас все есть. Безболезненно можем откладывать тысяч 10 в месяц, а то и больше. За год скапливается более сотни тысяч – можно и мотнуть куда‑нибудь на курорт: в Белокуриху или в Загорье. А если с февраля озаботиться, поймать дешёвый тариф, то на двоих и в Турцию вполне можно уложиться.

А я боялся нищенской пенсии.

Но мы ж и вкалывали, чтобы пенсия была не нищенская, да в недвижимость вложились (молодец, Надя!); теперь идёт отдача.

Если не тратить по мелочам отложенное, то с пенсии мы можем, в принципе, через каждые два года менять дешёвую машину на новую, к примеру, на ту же «семерку» – ну что ещё нужно пенсионеру?

Меня тут спросили: ну, когда лучше жилось – в совковое время, летая, или сейчас, на пенсии? И я затрудняюсь ответить. Да, бегучий смысл жизни ушел, ушли большие проблемы, и деньги большие ушли. Зато ещё сохранилось здоровье, пришел душевный покой, кончились заботы о хлебе насущном, о жильё, о детях–внуках и о будущей пенсии. Все обустроилось – живи и радуйся. Статус уважаемых людей остался.

Пожалуй, сейчас у нас лучшие годы жизни.

Но я это говорю уже не в первый и не в пятый раз. И получается, что все годы жизни были у нас лучшие. Тьфу–тьфу–тьфу.

Были периоды тяжелые, даже совсем хреновые, как вот начало нового века. Для меня это была такая нервотрепка, принятие таких решений, уже в очень перезрелом возрасте, – что аукнулось. Особенно 2002–2007 годы. Это было очень насыщенное время: время хороших денег, больших нервов, творческого взлёта, эмоциональных перегрузок, тяжелых переживаний, переоценки ценностей, резкой перемены жизненного курса, время последних рывков стареющего мужчины.

К счастью, рывки кончились; мы пережили этот урок жизни. Теперь крепко держимся друг за друга. Обиды старые как‑то сдулись и потеряли смысл.

Что интересно: вот иной раз рявкнешь, может, и по делу… и нет дальше охоты ругаться. Умолкли, минута–две… и как ни в чем не бывало беседуем дальше. Мы все понимаем, стараемся беречь друг друга. Старость на пороге.

Нельзя, поздно уже тратить здоровье в ссорах и борьбе за лидерство, как вот у наших знакомых. Теперь они глубокие гипертоники, а мы ещё пока – легкие. У нас все есть для жизни; у них тоже все есть… а жизнь‑то теперь вся упирается в гипертонию. Теперь уже давление диктует им: идти или не идти, пить или не пить, встречаться или отложить. А все проблемы легли на детей.

А мы ещё пока за рулем, независимы и можем выбирать. Детей по возможности не трогаем и даже иногда помогаем.

Буцкий прислал новую свою книгу. Традиционно у него некрофилическая тема: об авиаторах – жертвах сталинских репрессий. Но вступительная часть конспективно даёт очень ясное представление об истории создания и структуре ГУЛАГа. Я вот так сжато и четко получил эту информацию впервые.

Что интересно: старики смотрят назад, в прошлое, смотрят конкретно, держатся за прошлое и живут им; а в размытое и непонятное будущее направлен только посыл. И применительно ко мне: надо опасаться вот именно такого понимания моих книг читателем. Я должен вести диалог с молодым современником, а не представлять ему застывшую картину того, что было в наши времена и чего уже никогда не будет. «Наши времена» для меня должны быть не 70–е годы, а сегодняшний день. Но это тема обширная и неблагодарная: мне уже хорошо настучали по голове на форуме.

Но если уж работать в этом направлении, то надо погружаться капитально. И если удастся заинтересовать молодежь не картинками из прошлого, а заставить задуматься над своими путями и своим будущим, – это будет стоить вложенного труда.

По радио мальчишки уродуют хорошую песню «За окном черемуха колышется». Я плюнул, выключил радио, достал аккордеон… Да уж… полгода в руках не держал. Ну да кому я нужен со своей музыкой. А для старика все ж какая–никакая отдушина. Ну, сыграл пару мелодий и отложил инструмент.

На 66–м году я явно деградирую. Все больше и больше одолевает настроение пустого времяпрепровождения, все меньше и меньше желание деятельности. Сижу себе, размышляю. Ощущаю покой, купаюсь в нем. И мысли все растительнее и приземленнее. А может, так и надо?

Во всяком случае, желания снова выступить на людях уже не возникает. Все равно ведь лучше своего Пса я уже ничего не напишу, только хуже.

И самое главное: а кому это надо? Общество быстро перестраивается, и те ценности, которые я свято исповедовал и проповедовал, востребованы только стариками да редкими придурками, вроде меня, ну, ещё шизонутыми, не от мира сего. Письма от них ещё приходят, но сила не за этим пластом общества. Это все сползает в бездну.

Мне кажется, пора затыкать фонтан. Светочем гуманизма и средоточием светлых идеалов в обществе потребителей и хищников мне явно не быть. В лучшем случае, это общество примет к сведению светлые идеалы как пример нежизнеспособности.

Сиди, Вася, себе на даче, радуйся, что ещё есть задумки и возможность претворять их в жизнь молотком и пилой, радуйся тому, что пока не донимают болячки, что есть возможность жить вдали от сумасшедшего, грязного, нервного города.

Вот я рассуждаю о слетанности экипажа и раскрепленном методе. Я пишу о мирке, где учитываются психологические особенности друг друга. И сравниваю с современной системой «человек–функция».

Все неувязки, которые возникают в полете в трениях двух пилотов, двух малознакомых личностей, загоняются вглубь и сжигают живого человека изнутри. И поневоле, постепенно, в целях самозащиты, человек строит внутри своей чуткой и тонкой натуры каменное убежище, где прячет сокровенное. Работа же становится жёстко–бездушной. Такая работа не может приносить положительных эмоций – ну, через пару–тройку лет летного стажа уж точно. Человек окаменевает в своем отношении к Делу, и Дело это плавно переводится в разряд скучной обязаловки, теряя высокий духовный смысл Служения.

И здоровья ведь это не добавит. Человек и так перегружен, а тут ещё внутри уязвленное самолюбие – ведь не до сантиментов!

Так современные технологии губят Личность. Так сообщество высоких профессионалов плавно низводится к социуму делателей денег и, в конечном счете, к деградации общества потребителей.

Высокий созидательный смысл движения общества пропадает. Отдавая все силы добыче баксов, люди мельчают. Они не будут способны на жертву, не смогут противостоять не то что внешней агрессии, а просто неудобствам жизни. Случайная нехватка туалетной бумаги создаст опасный дискомфорт, а отключение электроэнергии будет страшным стихийным бедствием.

Такое общество не сможет существовать без мощной судебной системы. Суд будет решать все проблемы.