Сатори в Париже. Тристесса (сборник)

«Вы Жан-Луи Лебри де Керуак, вы сказали, и они сказали по телефону?»

«Sans doute, Monsieur»[64]. Я ему показываю паспорт, в котором говорится: «Джон Луи Керуак», потому что нельзя таскаться по Америке и поступать на Торговый Флот и называться при этом «Жаном». Но Jean – мужское имя Джона, Jeanne женское, но не расскажешь же об этом своему главному боцману на борту «Роберта Трита Пэйна», когда портовый лоцман высвистывает тебя к штурвалу идти сквозь минированные противолодочные сети и говорит у тебя под боком «Два пятьдесят один прямо по курсу».

«Есть, сэр, два пятьдесят один прямо по курсу».

«Два пятьдесят прямо по курсу».

«Два пятьдесят прямо по курсу»

«Два пятьдесят девять, прямо, прямо-о-о по курсу» и мы скользим прямо среди этих сетей с минами, и в гавань. (Норфолк 1944-го, после чего я с судна смылся.) Почему ж лоцман выбрал старого Керуаха? (Kerouac’h, стародавняя свара из-за написания между моими дядьями.) Да потому что у Керуаха рука твердая, крысы вы, писать не умеете, а тем паче читать книжки —

В общем, имя мое на паспорте «Джон», а однажды было Шон, когда О’Ши и я пришили Райана, а Мёрфи ржал, а Райана мы пришили, так просто в пабе.

«А ваше имя?» спрашиваю я.

«Юлисс Лебри».

Над подушным покрывалом было генеалогическое древо его семьи, часть которой зовется Лебри де Лудеак, за которой он, очевидно, послал приуготовительно к моему прибытию. Но ему только что грыжу вырезали, поэтому он в постели, и врач его обеспокоен и говорит ему делать то, что положено, а потом уходит.

Поначалу я не очень понимаю, «Он еврей? притворяется французским аристократом?» потому как что-то в нем сперва выглядит еврейским, я в смысле особенный расовый тип, который замечаешь иногда, чисто костлявый семитский, змеиный лоб, или, скажем, орлиный, и этот длинный нос и смешные спрятанные Дьяволовы Рожки там, где с боков начинается лысина, и наверняка под этим одеялом у него должны быть долгие тонкие стопы (в отличие от моих толстых коротких жирных крестьянских ступней) такие, что ему приходится переваливаться со стороны на сторону по-жопацки, т. е. выпятив и ступая на пятки, а не на перед подошв – И его хлыщеватые восхитительные прихваты, его аромат Ватто, его глаз Спинозы, его Симор-Глассова (или Симор-Вещего) элегантность, хоть я затем понимаю, что никогда раньше не видел никого такого на вид, кроме как на острие своего копья в другой жизни, натуральный храбрец, ездивший долгими дорогами на дилижансе из Бретани в Париж, может, с Абеляром, лишь бы глянуть одним глазком, как турнюры колышутся под канделябрами, у него были делишки на редких кладбищах, от большого города его потом тошнило, и он возвращался к своим ровно распределенным деревьям, сквозь которые, по крайней мере, скакун его знал, как иноходить, рысить, галопировать или срываться с места – Парочка каменных стен между Комбуром и Шансекре, какая тут разница? Ну прям элегантный —

О чем я ему незамедлительно и сообщил, по-прежнему всматриваясь в его лицо и тщась определить, не еврей ли он, но нет, нос его был ликующ, как бритва, голубые глаза вялы, его Дьявольские Рожки бесспорны, ноги наружу не показывались, французский выговор предельно ясен всем, даже старому Карлу Эдкинзу из Западной Виргинии, будь он тут, всякое слово должно быть понято, Ах я, встретить старого благородного бретонца, как сказать Габриэлю де Монтгомери, что пошутили и будет – Ради такого человека армии соберутся.

Таково старое волшебство бретонского аристократа и бретонского гения, о коем юный господин Мэтью Арнолд сказал: «Нота кельтского происхождения, что проявляет некое оккультное свойство в знакомом предмете, либо окрашивает его, неведомо как, „светом, что николи не падал на море или сушу“».

31

Kudos[65] вообще, но довольно, принимаемся за беседу на один укус – (Опять же, дорогие американцы из моих родных краев, на драном французском по сравнению с тем английским, на котором говорят в Эссексе): – Я: – «Ах, сье, бля, еще коньяку».

«Вот, пожалуйста, ятый». (Тут шуточка со словом «приятель», и дайте-ка я задам вам всего один вопрос, читатель: – Где еще, кроме как в книжке, вы можете вернуться и наверстать то, что пропустили, мало того, насладиться этим и поддержать, и нахер послать? Какой-нибудь австраляк вам это рассказывал?)

Я говорю: «Но ох ты ж, элегантный же вы субъект, эгей, ась?»

Ответа нет, лишь яркий взгляд.

Я себя чувствую так, что дундук должен объясниться, пялюсь на него. Голова его повернута попугаичьи к романисту и дамам. В глазах романиста подмечаю проблеск интереса. Может, он легавый, раз сочиняет полицейские романы. Спрашиваю у него через подушки, знает ли он Сименона? И читал ли Дэшилла Хэмметта, Реймонда Чэндлера и Джеймза М. Кейна, не говоря уже про Б. Травена?

Я б лучше мог удариться в долгие серьезные разногласия с м. Юлиссом Лебри, читал ли он Николаса Бретона Английского, Джона Скелтона Кембриджского либо непревзойденно грандиозного Хенри Вона, не говоря уж о Джордже Херберте, – и вы б могли добавить, либо Джона Тейлора, Водяного Поэта Темзы?

Мы с Юлиссом и слова вставить не можем в собственные мысли.

32

Но я дома, никаких в этом сомнений, вот только захоти я клубнички или высвободить язычок на башмачке Алисы, старый Херрик в могиле своей и Юлисс Лебри оба наорали б на меня, чтоб я ничего не трогал, и вот тогда-то я полирую лафитник и мелю дальше.

В общем, Юлисс затем стеснительно поворачивается ко мне и просто кратко смотрит мне в глаза, а потом от меня, ибо знает, что никакая беседа невозможна, когда у всякого Господа и его благословенного кошака в придачу имеется мнение обо всем на свете.

Но он смотрит и говорит «Подойдите посмотрите мою генеалогию» что я и делаю, послушно, в смысле, я уже все равно больше ни черта не вижу, но вожу пальцем по сотне старых имен, и впрямь ветвящихся во все стороны, сплошь имена финистерские, а также с Côtes du Nord и морбианские.

Ну вот задумайтесь на миг об этих трех именах:-

(1) Биан

(2) Маан

(3) Морбиан

Ан? (ибо «Мор» на бретонском кельтском означает всего-навсего «Море».)

Я слепо ищу это старое бретонское имя Даулас, коего «Дулуоз» было вариацией, изобретенной мною просто смеху ради в моей писательской юности (брать его своим именем у себя в романах).

«Где записи о вашей семье?» рявкает Юлисс.

«В „Rivistica Heraldica“!» ору я, когда надо было сказать «Rivista Araldica», что суть итальянские слова, означающие: «Геральдический Обзор».

Он это записывает.

Снова входит его дочь и говорит, что читала какие-то мои книжки, переведенные и опубликованные в Париже тем издателем, который вышел на обед, и Юлисс удивлен. Фактически, его дочь хочет у меня автограф. Фактически, я очень Джерри Льюис собственной персоной на Небесах в Бретани в Израиле, улетает вместе с Малахией.

33

Все шутки в стороны, м. Лебри был и остается, ого-го, асом – Я даже настолько далеко зашел, что поухаживал за собой, себе по собственному приглашению (но с вежливым (?) э?) третьим коньяком, что, как я тогда подумал, повергло в ужас romancier de police, но он в мою сторону даже не взглянул ни разу, словно бы изучал отпечатки моих ногтей на полу – (или ворс) —

Суть же дела в том (снова это клише, но нам нужны дорожные вехи), что я и м. Лебри до посинения болтали о Прусте, де Монтерлане, Шатобриане (тут я сказал Лебри, что у него такой же нос), Саскачеване, Моцарте, а потом заговорили о тщете сюрреализма, прелести прелести, Моцартовой флейте, даже Вивальдиевой, ей-богу я даже упомянул Себастьяна дель Пьомбо и как он еще безжизненней Раффаэло, а он парировал мне удовольствиями от доброго ватного одеяла (в коем месте я паранояльно ему напомнил о параклете), и он продолжал разглагольствовать о славе Арморики (древнее имя Бретани, ar, «на», mor, «море»), и тогда я ему сказал с тире мысли: – или дефисом: – «C’est triste de trouver que vous êtes malade, Monsieur Lebris» (произносится Лебрисс), «Грустно обнаружить, что вы больны, месье Лебри, но радостно видеть, что вас окружают ваши любимые, поистине, в чьем обществе я бы всегда желал находиться».

Все это на вычурном французском, и он ответил «Хорошо сказано, к тому ж красноречиво и элегантно, в той манере, кою нынче не всегда понимают» (и тут мы как бы подмигнули друг другу, поскольку оба поняли, что сейчас пустимся беседовать, как два напыщенных мэра или архиепископа, просто смеху для и испытать мой великосветский французский), «и мне совершенно не стыдно сказать, перед моей семьей и друзьями, что вы ровня тому идолу, кой сообщил вам вдохновенье» (que vous êtes l’е´gale de l’idole qui vous à donnez votre inspiration), «если подобная мысль вас утешит, вас, кто, несомненно, не нуждается в утешенье от тех, кто вам служит».

Подхватив: «Но, certes, месье, ваши слова, словно укрытые цветами шипы Генриха Пятого Английского, обращенные к бедной маленькой французской принцессе, и прямо перед его, Ох вот я, ее дуэньей, не дабы поранить, но, как выражаются греки, губка с уксусом во рту есть не жестокость, а (опять же, как мы это знаем на старом Средиземном море) мера, убивающая жажду».

«Ну разумеется, если выражать таким образом, я не стану больше приводить никаких слов, но, в немощи своей понять пределы моей вульгарности, но, то есть, поддержанный вашей верой в мои недостойные старанья, достоинство нашего обмена словами понимается, надо думать, херувимами, однако этого недостаточно, настолько достоинство отталкивающее слово, и теперь, прежде чем – но нет, я не потерял нить своих помыслов, месье Керуак, он, в превосходстве своем, и превосходство это, заставляющее меня позабыть обо всем, о семье, о доме, о сословии, в любом случае: – губка с уксусом убивает жажду?»

«Так греки говорят. И, если мне будет позволено продолжить изъяснять все мне известное, уши ваши утратят тот отиозный вид, кой сейчас на себе несут – У вас, не перебивайте меня, слушайте —»

«Отиозный! Словцо для старшего инспектора Шарло, дорогой Анри!»

Писателя французских детективов не интересует мой отиозный, да и одиозный мой тоже, но стараюсь сообщить вам стильную репродукцию того, как мы разговаривали и что вообще происходило.

Очень не хотелось мне покидать этот милый одр.

А другое тут, залейся бренди, будто я не мог выйти и купить себе сам.

Когда я сообщил ему девиз моей праотеческой семьи, «Aimer, Travailler et Souffrir» (Любовь, Труд и Страданье), он сказал: «Мне нравится про Любовь, что ж до Труда, у меня от него грыжа, а Страданье во мне вы сейчас сами видите».

Прощай, Кузен!

PS (И щит был: «Синий с золотыми полосами, сопровождаемыми тремя серебряными гвоздями».)

В сумме: В «Armorial Général de J. B. Riestap, Supplement par V. H. Rolland: LEBRIS DE KEROUAC–Canada, originaire de Bretagne. D’azur au chevron d’or accompagné de 3 clous d’argent. D: – AIMER, TRAVAILLER ET SOUFFRIR. RIVISTA ARALDICA, IV, 240».

И старый Лебри де Лудеак, он уж точно увидит Лебри де Керуака снова, если только кто-то из нас, или мы оба, не умрем – Что, напоминаю я моим читателям, возвращается к: Зачем менять себе имя, если только чего-то не стыдишься.

34

Но я так заворожился старым де Лудеаком, и ни единого такси снаружи на Rue de Siam, что пришлось спешить с этим семидесятифунтовым чемоданом в одной лапе, перебрасывая его из лапы в лапу, и я опоздал на свой поезд в Париж на, считайте, три минуты.

И пришлось ждать восемь часов до одиннадцати в кафе вокруг вокзала – Я говорил стрелочникам с сортировки: «Хотите сказать, я опоздал на этот парижский поезд на три минуты? Вы, бретонцы, чего это хотите, оставить меня тут?» Сходил к блокам тупика и прижался к смазанному цилиндру поглядеть, не даст ли, и дал, поэтому теперь я хоть письмо написать смог (вот будет день) обратно тормозным кондукторам Южной Тихоокеанской железной дороги, теперь начальникам поездов и отставникам, что во Франции сцепляются иначе, что, видать, звучит, как неприличная открытка, но это же правда, но, лязгфигачь его, я десять фунтов сбросил, пока мчался из ресторана Юлисса Лебри на вокзал (одну милю) с этим баулом, ладно же, нахрен, сдам баул в багажное и стану пить восемь часов —

Но, отшпиливая ключ от своего чемоданчика из «Маккрори» (на самом деле он был из «Мартышкина Вора»), я сознаю, что слишком напился и рассвирепел, и замок не отомкну (я ищу свои успокоительные, которые, согласитесь, мне уже нужны), в чемодане, ключ пришпилен, согласно маминым наставленьям, к одежде – Целых двадцать минут я стою на коленях в багажном отделении Бреста, Бретань, пытаясь заставить крохотный ключик отомкнуть запор с защелкой, все равно дешевка, а не чемодан, наконец в бретонской ярости я ору «Ouvre donc maudit!» (ОТКРЫВАЙСЯ ЧЕРТ БЫ ТЯ ДРАЛ!) и ломаю замок – Слышу смех – Слышу, кто-то говорит «Le roi Kerouac» (король Керуак). Я такое слыхал не из тех ртов в Америке. Снимаю синий вязаный галстук из вискозы и, вынув пилюлю-две и завалявшуюся фляжку коньяку, я жму на чемодан со сломанным замком (сломался только один) и оборачиваю вокруг галстук, затягиваю один полный оборот, потуже, а потом, уже схватив конец галстука зубами, тяну, придерживая узел средним (он же некультурный) пальцем, умудряюсь обмотать один конец галстука вокруг другого зубомнатянутого конца, продеть в петлю, главное не дергаться, затем приблизить свои огромные скалящиеся зубы к чемодану всея Бретани, пока я его чуть не целую, и бам! – рот тянет в одну сторону, рука в другую, и штука эта перевязана туже вечнолюбящего сына тугожмотой мамаши, либо сукина сына, во кого.

И я сваливаю его в багажное отделение и получаю свою багажную квитанцию.

Почти все время болтал с большими, тучными бретонскими таксистами, я вот чему в Бретани научился – «Не бойся быть большим, толстым, будь собой, если ты здоровый и жирный». Те здоровые жирные канальи бретонцы переваливаются повсюду, точно последняя летняя боевая блядь ищет себе первого клиента. Костыль киянкой не загонишь, говорят Пшеки, ну, по крайней мере Стэнли Твардович так говорил, который другая страна, я ее никогда не видел. Гвоздик еще можно, но не костыль.

В общем, нарезаю я кренделя по округе, сколько-то вздыхаю, взирая на клевер на утесе, куда я на самом деле могу забраться соснуть пять часиков, вот только за всяким моим шагом следит туча дешевых педиков, или поэтиков, средь бела дня, как можно пойти и лечь в высокую траву, если какой-нибудь Серальо узнает про мои оставшиеся $100 у меня на дорогой сладенькой сраке?

Говорю вам, я с таким подозрением к мужчинам, и теперь меньше к женщинам, что Диана б разрыдалась или закашлялась, закатившись хохотом, во как.

Я правда очень боялся засыпать в этих зарослях, если только б никто не увидел, как я туда заползаю, к своему люку наконец-то, но увы, алжирцы отыскали себе новый дом, не говоря уж про Бодхидхарму и его ребят, что по водам яко посуху пришли из Халдеи (а хождение по воде не за день строилось).

Зачем испытывать мощь читателя? Поезд пришел в одиннадцать, и я сел в первый же первоклассный вагон и в первое же купе, и был один, и ноги сложил на сиденье напротив, когда поезд тронулся, и услышал, как кто-то говорит другому парню:-

«Le roi n’est pas amusez». (Короля не забавляет.) («Ах ты дребаная Ж!» надо было мне заорать в окно.)

А знак гласил: – «Не выбрасывайте ничего из окна» и я завопил «J’n’ai rien à jeter en dehors du chaussi, ainque ma tête!» (Нечего мне в окно выбрасывать, кроме своей головы.) Баул мой был при мне – Из другого вагона я услышал, «Ça c’est un Kе´rouac», (Вот это Керуак) – Даже не думаю, что расслышал все верно, но уверены ни в чем не будьте, не только что Бретань, но и земля Друидов, и Ведовства, и Колдунов, и Фее´й – (не Лебрисов) —

Позвольте я вас вкратце поставлю в известность о последнем происшествии, что я помню в Бресте: – боясь уснуть в тех сорняках, которые не только по краям обрывов на виду у окон людских третьих этажей, но, как я уже сказал, на виду у всех бродячих подонков, я просто в отчаянии сидел с таксистами на стоянке такси, я на каменном парапете – Как вдруг между тучным голубоглазым таксистом-бретонцем и худым усатым таксистом-испанцем или, наверно, алжирцем, а может, и провансальцем вспыхнула жестокая горластая драка, слышать их, их «Валяй давай, хочешь ко мне приколупаться, так валяй» (бретонец) и молодой усатый «Рррратратратра!» (какая-то драчка из-за позиции на стоянке такси, а я всего несколько часов назад не мог найти тачку на Главной улице) – Я сидел в этот момент на каменном поребрике, наблюдая за перемещеньем манькой-станькой гусеницы, в чью судьбу я, разумеется, занырнул с головой, как в рыбий садок, и сказал первому такси в очереди на стоянке:

«Во-первых, черт бы вас побрал, езжайте, катайтесь по городу ездоков ищите, не торчите тут на дохлом этом вокзале, там, может, какой-нибудь Évêque хочет ехать после внезапного визита к церковному жертвователю —»

«Ну, тут же союз» и т. д.

Я сказал «Видите вон два сукиных сына там дерутся, мне он не нравится».

Нет ответа.

«Не нравится мне тот, который не бретонец – не старый, молодой».

Таксист отводит взгляд на новое развитие событий перед вокзалом, кое в том, что молодая вечереватая мамаша тащит на руках младенца, а небретонский хулиган на мотоцикле, едущий доставить телеграмму, чуть не сшибает ее наземь, но по крайней мере пугает так, что душа вон.

«Вот это», говорю я своему Бретонскому Брату, «есть voyou» (хулиган) – «Зачем он так поступил с этой дамой и ее ребенком?»

«Привлечь наше всеобщее внимание», практически ощерился он. И добавил: «У меня жена и дети на горке, за бухтой, вон видите, с корабликами…»

«Гитлера хулиганье и подтолкнуло».

«Я первый в очереди на этой стоянке такси, пускай себе дерутся и будут хулиганами, сколько им влезет – Когда время придет, время придет».

«Bueno»[66], сказал я, как испанский пират из Сен-Мало, «Garde a campagne». (Стерегите свою местность.)

Ему даже отвечать не пришлось, этому здоровенному 220-фунтовому бретонцу, первому в очереди такси на стоянке, глаза его сам бы скувырдил скубадуба или чего там еще они в него хотят покидать, и О прехреноплетствующий Джек, народ не спит.

И когда я говорю «народ», я не об этой выведенной-в-учебнике массе, названной мне сперва в Колледже Коламбиа «Пролетариатом», и не то, что нынче называют мне «Безработными Разочарованными Неудачниками, Обитающими в Гетто», или в Англии «Модами и Уродами», я говорю, Народ первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый и двенадцатый в очереди на стоянке такси, и если попробуете их доставать, можете запросто оказаться с перышком в потрохе, оно тоньше всего режет.

35

Кондуктор видит меня с ногами на сиденье напротив и вопит «Les pieds a terre!» (Ноги на землю!) Мои грезы оказаться на самом деле потомком Принцев Бретани также рушатся старым французским машинистом, который дует на переезде, что они там дуют на французских переездах, и, разумеется, также рушится запретом этого кондуктора, но потом я поднимаю взгляд на табличку над сиденьем, на котором были мои ноги:-

«Это место предоставляется раненным на службе Франции». И я оп и пошел в соседнее купе, а кондуктор заглядывает изъять у меня билет и я говорю: «Я таблички не заметил».

Он говорит «Все нормально, только ботинки снимайте».

Этот Король поедет второй скрипкой с любым, лишь бы дул, как мой Господь.

36

И всю ночь напролет, один в старом пассажирском вагоне, О Анна Керенина, О Мышкин, О Рогожин, я еду обратно Сен-Бриё, Ренн, бренди себе достал и вот Шартр на заре —

Прибывши в Париж поутру.

К этому времени, от холода Бретани, я уже нацепил большую фланелевую рубаху, с шарфом под воротник, не брился, дурацкую шляпу упаковал обратно в чемодан, снова закрыл его зубами и вот, со своим обратным билетом «Эр-Франс» в Тэмпу, Флорида, готов, как жирнейшие ребрышки в старом «Уинн-Дикси», дражайший Боженька.

37

Посреди ночи, кстати, пока я дивился на эс-ы тьмы и света, в поезд сел безумный пылкий юноша двадцати восьми лет с одиннадцатилетней девочкой и проводил ее с выгодой в купе для раненых, где я слышал, как он много часов орет, пока она не посмотрела на него рыбьим глазом и не заснула на своем диванчике одна – «La Muse de la Dе´partment» и «Le Provinçial à Paris»[67] на пару лет запоздали, О Бальзак, О фактически Набоков… (Поэтесса Провинций и Вахлак в Париже.) (А чё вы ждали от Принца Бретани всего в одном купе оттуда?)

38

И вот мы в Париже. Все кончено. Отныне я покончил со всеми и всяческими формами парижской жизни. Таща чемодан, я осажден у выхода таксомоторным помогайлой. «Хочу в Орли» говорю я.

«Пошли!»

«Но сперва мне нужно пива и коньяку через дорогу!»

«Извините нет времени!» и он поворачивается к другим зовущим клиентам, и я понимаю, что уж лучше мне сесть на лошадь, если я собираюсь быть вечером дома, в воскресенье во Флориде, поэтому я говорю:-

«Ладно. Bon, allons»[68].

Он хватает мой баул и тянет его к ждущему такси на туманистом тротуаре. Тонкоусый парижский водила пакует в зад своей повозки двух дам с младенцем на руках, а тем временем трамбует их багаж в отсек сзади. Мой парняга трамбует мой баул внутрь, просит три или пять франков, я забыл. Смотрю на таксиста, словно б говоря «Вперед?» и он головой отвечает «Ага».

Говорю себе «Еще один тонконосый сукин сын в дерьме Paris-est-pourri, ему б начхать было, если б ты свою бабушку на углях зажарил, только б ему ее сережки достались и, может, зубы золотые».

На переднем сиденье маленького спортивного такси я тщетно ищу пепельницу в передней дверце по мою правую руку. Он выщелкивает диковинное пепельничное приспособление из-под приборной доски, с улыбкой. Затем разворачивается к дамам позади, стремглав шныряя сквозь это шестиперекресточное место совсем рядом с Тулуз-Лотрековым узлом потрепанным и трубками:-

«Милое дитятко! Сколько ей?»

«О, семь месяцев».

«Сколько у вас еще?»