Бомж

Шагов через сотню я раскрыл телефон, разломил на две половины и тоже кинул сильно налево и направо.

Спасаясь в движении несколько или много минут, я остановился, сел на асфальт меж городского пейзажа и закурил.

Кошмар запустил тонкие ледяные когти в мозг, и мир распался на странные и разрозненные узоры.

Постепенно из этих узоров сложилась картина странного и незнакомого города, хотя он угадывался как нечто, накладывающееся на мое воображение. Будто мне этот город когда-то снился, и вот сейчас я знакомлюсь со своим сном. Бред, короче.

В этом городе, созданном моим сном, шли одетые в куртки и плащи люди, ехали автомобили, стояли бело-серые и коричневые кирпичные дома, сверху было небо из тонких слоистых туч с дымно-голубыми просветами. Куда бы я ни поворачивал, везде было одно и то же. Но я двигался в определенном направлении, потому что знал, что мне полагается туда идти. Некоторые люди, которые мне встречались, смотрели на меня внимательно, хотя и кратко. А один из этих людей, который показался мне чем-то похожим на меня самого, громко поздоровался со мной. Я ответил ему такими же словами, он посмотрел на меня непонятно, и я пошел дальше.

Он меня догнал и сказал: надо поговорить, ты чего. Куда-то повел, и мы сели на какие-то камни, вернее бетонные блоки. И он сказал:

— Ты че, Пирамида, обдолбался?

Я понял, что Пирамида — это я, а «обдолбался» — не в порядке с головой. Еще я понял, что мы знакомы. Но я его абсолютно не помнил. Хотя казалось, что я его раньше видел.

Мы о чем-то говорили, но смысла я не понимал. Потом он меня повел, а я знал, что мне надо с ним идти, хотя не знал зачем. Мы пришли в помещение. Там были еще люди, и все меня приветствовали. И дали выпить. И сказали, ему надо побольше. Я понял, что очень хочу этого, и выпил. Было противно, но эту противность следовало преодолеть, и тогда сделалось очень приятно.

В грудь провалился холодный снаружи и горячий внутри шарик, в желудке закачался поплавок. Мощная теплая волна ударила накатом изнутри, я перестал видеть, а потом увидел ребят. Они сидели и смотрели на меня. Горел маленький костерок на цементном полу, и глаза на щербатых рожах блестели.

— Оклемался? — прохрипел Федя, закашлялся и харкнул в сторону.

— Ты че курил? — спросил Синяк.

— Вы будьте осторожнее, не мальчик уже, — укорил Седой.

Я попросил выпить еще, мне налили, преодолевая известную жадность и гордясь щедростью к друзьям. Я выпил, Федя дал закурить целую, я затянулся, понял и сказал:

— Ничего не было.

— В смысле? Чего — «ничего»?

Я сидел у стены. Я оперся спиной о стену. Было очень удобно и тепло. Алена дала мне кружку с горячим чаем. Алена тоже была здесь. Я пил горячий чай и курил. Было очень хорошо.

— Ты ваще сегодня, — сказала Алена. — Ты че пил ты помнишь? Дурак, что ли?

— Оставь его, — сказал Федя.

Я не помнил. Я ничего не помнил.

Вернее, не так. Я все помнил, но все это было неправда. Потому что ничего не было. Я думал, как им объяснить, а то обидятся, что я разговаривать не хочу.

Я узнал сегодня довольно страшную, но одновременно успокоительную вещь. Что у меня ничего не было. Я все это себе придумал, намечтал. Мечты о прошлом люди и называют воспоминаниями. Ну, типа все старики были герои, все старухи красавицы.

Когда человек — никто, ему нужно сознавать себя кем-то, чтобы он мог вообще существовать. Держаться на поверхности жизни. Иначе букашка утонет. И чтоб не утонуть, букашка строит под собой, под поверхностью воды, никому не видное основание. Это основание — ее, букашкина, биография, ее подвиги и свершения, ее любовь и ненависть, такой огромный комок из разных дел и человеческих отношений. Под тонкой чертой, отделяющей видимое настоящее от невидимого прошлого, можно навертеть себе огромный поплавок и опираться на него всеми лапками, чтоб держаться в настоящем и не погрузиться в забвение с головой.

То есть — я все помнил, но я не помнил, это все было на самом деле, или все мое прошлое — лишь созданный услужливым подсознанием мираж, брошенный страдающему и тонущему сознанию, как спасательный круг. «Аберрация памяти». Слышал я такое выражение. Медицинский факт.

Тогда оказалось, что я плачу. Я плачу о том, что никогда не был богатым, не был владельцем процветающей фирмы, не угощал устрицами звезд в дорогих кабаках. Плачу о том, что не было никакой сладостной юности с бесчисленными женщинами, страстными и бесстыжимыми. Мое время плакать пришло: не было школы, не было армии, не было молодости и здоровья, и коробок с деньгами тоже не было. И остались только печальные мужские голоса, вдохновенно и стройно поющие о том, что жизнь моя иль ты приснилась мне, словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне, не было коня, не было гулкой рани, не было с весенних яблонь дыма, ничего не было, а значит и плакать не по чему.

Но МАМА-ТО БЫЛА. Уж без этого быть не может. Без этого невозможно. И теперь я никогда не узнаю, правда ли, что она мне звонила. Если бы я не сломал и выбросил телефон, можно было позвонить обратно на номер и узнать, кто там был. Но я боялся. Я очень боялся. Грех мой, вина моя, боль моя боялась, что это окажется правдой. Страшно говорить с тем светом. Нет, нет! Потому я и не стал звонить, отрезал себе пути, что не хотел узнать про ошибку, что хотел думать, что это МАМА моя — оттуда, из-за последней черты, где мы когда-нибудь встретимся, позвонила мне, чтобы услышать мой голос и спросить, как я живу и как себя чувствую.

Я предал ее, из страха я не стал с ней говорить, и тогда я предал всю свою жизнь, которую она мне подарила. И моя жизнь исчезла. Из страха перед самым дорогим в жизни — я бросил трубку, и жизнь исчезла. Не стало ее. Потому что не было.

И остался я — бомж посреди пустоты, сзади ничего, а впереди тем более.

Как ты это объяснишь? Кому ты это объяснишь? Таким же бомжам, как ты сам? И на хрена им такое знание.

— Пускай проспится, — сказал Седой, накрывая его куском шерстяного одеяла. — Не в себе парень сегодня.

— Это с каждым бывает, — подтвердил Синяк. Федя вздохнул, икнул, рыгнул и сплюнул:

— А не фиг свистеть, как он был миллионером и драл всех подряд, что еще приплачивали.

— Все мужики фантазируют, — заступилась Алена. — А он безвредный. И добрый, кстати.

— Все добрые. Пока спят зубами к стенке.

Сумасшедший доктор

— Я как ты, братан, я как ты, ты на видимость внимания не обращай. Бомж я, по жизни бомж, в душе бомж, пошли они все на хрен. Я их слышать не могу, видеть не могу, они все уроды, или я среди них урод, их всех лечить надо, или меня лечить надо, вот я и лечусь.

Это символично было, символично! — в первое же лето, как Путин пришел, загорелась телебашня в Москве, в Останкино. Самая, значит, высокая в России, с ее вершины все телевидение идет, все мысли власти народу передаются. И — эть-с! — ни хрена не передает, дым идет с вершины, горит она, высшая точка страны. Вот такая передача для народа, вот такой сигнал Господь Бог послал, вот такая примета всей путинской пропаганды. Все провода от пожара плавятся, дым и чад на полнеба вместо нормальных передач.

Тогда же сразу «Курск» утонул. Она утонула, ты понял? Так это фигня, моряки тонули и тонуть будут, профессия военного моряка может требовать смерти в любой миг. Я о другом. Слушай, ну я служил, ты служил, все служили, ну мозги же есть у людей. Хотя дым с башни идет все годы.

Скажи: зачем с такими трудами провели такую уникальную операцию — на стометровой глубине у лодки с двойным корпусом отпилили целиком всю носовую часть — толстенным тросом с алмазной крошкой! А остальное подняли — изучайте, товарищи аварийная комиссия. А взрыв-то был именно в носовом, в торпедном отсеке, его и изучать, там же и причина! А его — отпилили! И эсминцы квадрат охраняли, чтоб никто не подошел. А потом нос под водой взорвали. И конец.

Не понял? Давай с начала. Флотские учения. Возможна атака подлодок. Акустики сидят в своих постах, горизонт слушают. Хорошо слушают: кто первый цель обнаружит — десять суток отпуска. Бах по ушам! — взрыв под водой. Да такой, что корабли вздрогнули! Через полторы минуты — второй. Не засечь его — невозможно.

Пеленг с двух кораблей — вот и точка лодки. А кораблей там было до фига. Получите ложь первую — «долго искали». Сутки они искали. А как они, интересно, собираются бомбить лодки во время войны, если в мирное всем флотом сутки ищут неподвижную громадину?

Второе: обследовали, провели подводные съемки, эксперты анализируют под телекамеру: вмятина в носу! Явная, большая. Было подводное столкновение, указывают старики-адмиралы. Видимо, с американкой столкнулись. И — все. Больше этой версии никогда нигде вслух не звучало.

Третье: долго «искали», потом стали долго спасать. Сначала отказались звать норвежцев с англичанами, сами не сумели, позвали на помощь. Они их позвали на помощь не раньше, чем в девятом отсеке стуки прекратились. Вот когда в девятом все погибли — тогда позвали.

И только в-четвертых подняли лодку не раньше, чем отпилили нос. При том, что все сошлись во мнениях: причина катастрофы — взрыв в торпедном отсеке, в первом то-есть.

Для полноты счастья начальником комиссии сделали генпрокурора. В подлодках он не петрит, но любые вредные мнения уничтожит в зародыше.

Ответ задачи: нефть, нефть стоила на тот момент двадцать долларов за баррель! Твенти бакс, гай! И экономика страны — была как ты сейчас: бомж. Бо-омж! Что страна выпросит, что на помойках найдет — то и похавает.

И что? И то, что ссориться с америкосами никак нельзя. Только западной милостыней и живы. А неловко ведь им, что вперлась их лодочка внаглую в район учений и столкнулась с нашей. Причем наша-то погибла, а они кое-как ухромали на базу в Норвегию и зализали раны. Это в свете-то разоружения России, открытой политики перед Западом и так далее. А тут они — лезут следить за нашими заранее объявленными официально учениями и топят наши лодки. Неудобняк. Серьезные репутационные потери.

Вот поэтому, парень, об огромной вмятине в носу никто больше не вспоминал. И о самом носе не вспоминал. Да. От удара торпеда-то сработала внутри нашей лодки — она и погибла. А американка уцелела.

Засекретили. Дружить с американцами надо было. Они денег давали. Обсудили инцидент друг Билл с другом Владимиром. Их пожелание — закон.

Вот теперь — молча, не чокаясь. За тех, кто остался в море.

М-да! К-хе! Няня — принесите ребенка! И тут у нас что? — тут у нас посыпались взрывы домов: в Москве, и в Волгодонске, и в Буйнакске, а вот в Рязани уже заминировали, но хреновы жильцы дурные и бдительные кипеж подняли, не дали взорвать. ФСБ за хвост поймали, они говорят: молодцы, это мы учения проводили, бдительность вашу проверяли. Это не гексоген, это сахар, вот справка от химика. Химия, бабка, — это наука!

На хрен Чечне взрывать дома на свою голову? Она и так была независима, ее в покое оставили, делала что хотела да еще социалку получала. А тут получила вторую войну, смерти, разрушения и смену власти. Ну чистой воды провокация, хоть в учебник истории вставляй.

Правду мы не узнаем никогда, но «кому выгодно» — думать нечего. Мочить в сортире! Вчера Путин был для народа неизвестный тихий блондин в телевизоре, у которого лодка утонула. А сегодня стал своим пацаном, реальным и крутым, этот и бандюков согнет, и олигархов раскидает.

Три сотни человек погибло? Смешные ребята… Когда штурмовик отрабатывает по городскому кварталу — там сколько гибнет под завалами? И — ничего… Киллер убивает одного. Спецслужбист-диверсант — сто. Политик — сто тысяч. Жаль, конечно, но оправдания и причины, чего ради это делается, всегда есть.

Ну — за всех, кто лег под завалами. Нашей истории, так сказать. Пей, пей, у меня хватит.

Я это к тому, что телевышка, лодка и взрывы — ох это скверное начало. И раз, и два, и три. Предзнаменование тяжеловатое. Ох как бы не добром не кончилось. Если Он там, наверху, чего решил — ничем его решения не изменишь.

И стали жить-поживать да добра наживать, и тут мелочь мелкая — террористы подорвали «Невский экспресс». Да так странно подорвали — седьмой вагон с рельс сошел и лег на насыпь. А электровоз с первыми шестью — проскочил. А с восьмого — остались вагоны на рельсах. А заряд был — семь килограммов в тротиловом эквиваленте. Во как!

Семь кило тротила — это начинка шестидюймового снаряда. Знаем — проходили. Воронка метр глубины, полтора в диаметре. Осколки наехавшего чугунного колеса разлетаются убойно на пятьсот метров. В вагоне вылетают все стекла, в днище дырища, трупы и раненые — с осколочными ранениями. Так хрен же вам в ясны очи! Все раны — оттого, что люди слетели с мест и бились обо все, а опоры сорвавшихся с мест кресел пропарывали тела.

Ни одной фотки в подтверждение их заявлений… Воронки нет. Кусок рельса с обломком шпалы отошел на полметра в сторону — и все.

Где локомотивная бригада — предоставьте лица и показания! Исчез локомотив вместе с бригадой. А почему он-то не взорвался?! А взрыватель был «натяжного действия» — типа растяжку с гранатой для поезда поставили, вот он еще три секунды и ехал. А почему тогда тормозил эти секунды?!

Потом путались — по мобильнику гад звонил, задействуя взрыватель. А оказалось — в этой зоне мобильник не берется, м-да.

А на хрена семь кило — хватит двухсотграммовой шашки рельс порвать? А почему на ровном участке и с внутренней стороны колеи — а не на повороте и внешний рельс, чтоб вылетел состав за габарит и полетел под насыпь? Диверсанты что — не могли в интернет залезть? И наставники их неграмотные?

Из всех мышей ФСБ ловит только оппозицию. Даже врать толком не могут. Или пренебрегают. Пипла и так схавает, куда ты денешься.

А на самом деле лопнул это сварной шов цельносварного десятикилометрового хлыста под локомотивом на скоростной трассе Москва-Петербург. И реборды колес на стотридцатикилометровом ходу ударами разбили трещину, и стотонная масса вагонов на этой скорости, скача через щель и падая на рельс, выбила кусок рельса наружу, бетон шпалы не выдержал и раскрошился, потянулся за рельсом, и седьмой вагон в тормозимом после удара составе уже не смог перескочить метровый разрыв.

А зачем взрыв? А РЖД уже купили «Сапсаны»: миллиардная сделка, огромные расходы и прибыли. А тут — качество дороги не соответствует таким скоростям! Скандал, расследование, имиджевые потери и убытки. Социальное недовольство. И компенсации раненым и родственникам платить. Приличествует — немалые.

А с террориста — взятки гладки. Смерть террористам! Все их ненавидим, убийц! Как потом убили нескольких — вот он, злодей, и фотография трупа как документальное подтверждение. И хрен он тебе возразит.

Ну — за всех, кто не доехал до места назначения! Кушай, не стесняйся.

Так, чего я хотел еще? А — про Березу. Не, как он удавился — я не в курсе, там не был. Английский суд постановил: удушился, а как — хрен его знает. Я английский суд уважаю. Он и Томаса Мора к отсечению головы присудил. И кости Кромвеля из могилы вырыл и на виселицу повесил. Традиции прочные.

Меня другое смущает.

Вот — первые сутки. Еще никаких подробностей. Сообщили: «найден мертвым в ванной». Все. Без комментариев. Шестьдесят семь лет, бурная жизнь, сплошные стрессы и полоса неудач, думай что хочешь. Влез в горячую воду, выпив, — сердце и встало. Инфаркт, инсульт, сердечная недостаточность, поскользнулся на мокром кафеле — да затылком об пол. Все бывает, ничего удивительного.

И резко, мгновенно, — ток-шоу по всем каналам! Депутаты, патриоты, активисты: самоубийство! Сам себя жизни лишил, гад! Потерпел фиаско на всех фронтах, обнищал у разбитого корыта, впал в депрессию — и покончил с собой!..

Тут любой следователь спросит, подсечет резко: а ты откуда знаешь, сука, что он насильственной смертью погиб? С чего взял, что нервный старик не окочурился нормальным порядком в горячей воде? Почему глотку рвешь, что он сам, сам с собой покончил?

Вопрос возникает неизбежно: откуда это единое мнение? У нас на телевидении сами собой хором не поют.

А почему столько шума? Почему общественное волнение? Почему потоки грязи на покойника — где православные ценности милосердные? Почему надо его именно сейчас опустить ниже плинтуса, вора, убийцу, лжеца? А вы у него с руки не кормились? В приемную к нему не сидели? Вы кому свою рьяность демонстрируете?

И тут открывается, что он перед смертью писал письмо Путину. Просил прощения и разрешения вернуться. А передал через Абрамовича. Но показать письмо никому нельзя, потому что оно личное.

Конечно, Абрамович — лучший друг покойного, особенно после того, как Береза проиграл ему суд и несколько миллиардов, сочтя себя преданным и обжуленным. Самая подходящая кандидатура для заветной услуги. Ненавидел люто.

И письмо правильное — невидимое. То есть мы имеем не письмо. А факт письма. Вернее, не факт — а сообщение о факте. И исходит сообщение из того же источника, что все предыдущие сведения.

Психолог объяснит, что первым испытает порыв отвести от себя подозрения тот, кто знает, что его таки есть в чем заподозрить. И часто делает это раньше, чем его спросили. Без всяких психологов в народе это называется «на воре шапка горит». Ни в чем не виновный человек никогда не додумается публично отводить от себя подозрения раньше, чем они проявились и высказаны. Подобная торопливость и категоричность в доводах — психологический, косвенный признак абсолютно недоказуемой вины.

А их к делу не подошьешь. Их принимают в расчет только бандиты, разведчики и честные следаки, которых уже нет.

Поэтому сейчас мы выпьем с тобой за Господа нашего Бога. Потому что больше никому верить нельзя. Поэтому нам остается верить только в него. Иначе уж совсем все фигово.

Поехали.

А Боженька — Он не фраер: всю правду видит, да не скоро скажет. Но скажет.

Скажи мне, братан, — как мне после этого всего жить в этой стране? А ведь их кто-то выбирал, за них кто-то голосовал, им кто-то верит: их народ, народ из своих рядов выдвинул, они из народа, вот в чем штука.

Это я к тому братан, что когда ты никому не веришь, в не веришь потому, что знаешь твердо — нельзя им верить — вот тогда ты лишаешься очень даже главного. Ты лишаешься дома внутри себя самого. Можно быть псом бездомным, крысой помойной, но если есть внутри тебя твой дом, в твоем уме и душе одновременно, ты всегда остаешься человеком, братан. Устои у тебя есть. Мир у тебя есть. Тебе есть к чему прислониться и где укрыться от любых невзгод. Потому что если есть для тебя правда, справедливость, добро, вера в лучший день — тогда все еще ничего. А вот когда ничего этого не осталось — вот тогда ты бомж настоящий, по жизни бомж, по сущности своей.

Вот поэтому, братан, я здесь, и скоро перей ду из врачей в пациенты, и будет мне новое платье короля с рукавами, которые завяжут на спине. И плевать, знаешь.

Ну — давай выпьем.

…Вот такую историю я услышал от милого доктора, когда года полтора назад в последний раз собрался с силами, привел себя в порядок, начал получать документы, в ночлежке меня сделали старостой, и из последних сил я попросил направить меня в психоневропатологу. И со страшной депрессией попал в дурку. Я ему сказал, кем я был, и он проникся. Удивительно это все. Умный был мужик. Хороший. Он стал исповедываться мне.

Мне скоро стало легче. Я понял, что никогда не поднимусь, страшно мне это, не хочу я этого. Я успокоился насчет своей жизни. И депрессия прошла.

Я только тут одного не понимаю. Я понимаю, что у меня бывает спутанное сознание, я помню это выражение, вернее даже термин, я понимаю, что у меня в памяти иногда как будто календарь пересыпается, как калейдоскоп, и соседние события разносятся далеко-далеко друг от друга, а события во времени далекие, наоборот, вдруг стыкуются рядом, одно прилипает к другому, и в голове происходит путаница. Нет, я это все понимаю. Но неужели этот доктор был мой друг Боря Калашников? И я что же, его не узнавал? А если узнавал — то забыл? И поэтому он и вел со мной задушевные беседы, что мы были друзья, и любили друг друга, и он это отлично знал, как же иначе, а я, травмированный на всю голову урод… А может, я ему тоже так же отвечал?

А если я это все точно вспомню, то какая мне от этого разница, вот что страшно, пока не забыл об этом думать…

А он через полгода ввел себе восемь кубов морфина. И когда его нашли, лежал с очень даже счастливой улыбкой. Я потом спрашивал.

Мальчик по вызову

Под конец пути человек пытается понять, как он попал туда, куда попал. Что тут судьба, а что случай. В чем закономерность твоей именно дороги. Где был тот первый поворот, с которого все и началось.

Еще под конец пути человек вспоминает хорошее. А что у мужчины могло быть хорошего, если он потерпел поражение на всех фронтах? Только женщины.

И вот если утром лежать тепло и удобно, и ничего не болит, и сушняк не мучит, и можно еще не вставать — о чем думаешь? О бабах думаешь. Все хорошее вспоминаешь. А где вспомнить нечего — там по своему желанию дорисовываешь. Меня уже давно не заботит, что по утрам не стоит. Да и по вечерам не мая чит. Жизнь такая, давит сильней солдатского брома. Думать это не мешает.

Я и думаю, неужели те две истории после восьмого класса стали началом моего пути сюда. Расплата за неположенное счастье? Я никогда не мог в глубине души отделаться от чувства вины за это. Не то за свою порочность, не то огреб не по чину сладкого.

В то лето маме пришла в голову идея снять дачу. Для здоровья. Чтоб я лучше креп. Ну, и сняла на июль-август комнату в ближней деревне над речкой, километрах в пятнадцати от города. Внизу была дорога с автобусной остановкой — она ездила на работу всего полчаса.

В этой деревне еще семьи отдыхали, у нас образовалась компания одного примерно возраста, на речке загорали, в волейбол играли. А на речке по выходным людно было, и две такие бабы ходили иногда загорать — я на них все пялился. Взрослые чувихи, лет по двадцать, наверное, точно не школьницы. Купальники — почти нет их. Внизу живота — не шире ладони. Попы почти голые. На груди еле соски прикрыты. И прохаживаются вдвоем взад-вперед по берегу. Загорели не очень, но смотрятся обалденно.

А в августе народ как-то разъехался. Пусто и скучно. И вот сижу я на бревнах у нашего забора — та одна по дорожке мимо спускается, пляжной сумкой помахивает.

— Как вас зовут? — спрашивает. — Пойдемте купаться?