Бомж

У меня голова закружилась. Я ни одной девочки даже за руку не держал. «Сейчас, — говорю, — одну секундочку!» Надел в комнате плавки и с полотенцем помчался.

На берегу она скидывает свой халатик, и вся почти голая в этом купальнике стоит рядом. Доходит до воды, спотыкается, ойкает и берет меня за руку. Опирается, значит.

Мы с ней поплавали, потом встали у берега по шейку и начали играть: она меня взяла за руки, и мы вместе подпрыгиваем. Лифчик ее, синяя лента в желтый горошек, соскользнул вниз, и груди вылетают над водой и прыгают. Верхняя их половина загорелая, а нижняя белая, а соски бледнокоричневые. Она перехватила мой взгляд: «Ой, — говорит, — извини». Закрыла их. Они снова из лифчика выпрыгнули. А она слегка улыбается смущенно, но не особо-то смущенно.

Берег пустой, переодевались мы за кустами, она под халатиком купальник стащила, а я под полотенцем с мокрыми плавками вожусь. Она говорит: «Ты мне купальник не выжмешь?». И протягивает — а халатик незастегнутый разошелся. Живот загорелый, бедра загорелые, и между ними — коричневый волосатый треугольник. И над курчавостью — тонкая незагорелая полоска. Я окаменел. Смотрю и не дышу. Она говорит: «Ой», и запахнулась, довольно спокойно.

Я выжимаю деревянными руками ее купальник и чувствую не понимаю что. Кошусь вниз — стоит под полотенцем… Она хихикнула так: «Все равно ты меня уже видел», — и дерг за полотенце. Я неживой, сейчас упаду. А она со смешка в шепот: «Ой, какой хорошенький…» — и хвать рукой. А я без сознания. Кроме ощущения в том месте — вообще больше ничего в мире нет.

«У тебя уже были женщины?» — спрашивает. Я говорю: «Нет», — а звука не получается. Мы отошли в заросли подальше, и она расстелила свое покрывало для загара. Сняла халатик и потянула меня лечь рядом.

Меня оглушило. Мы друг к другу повернулись, обнялись, прижимаемся, я в нее вцепился, круглое и мягкое мну, и упираюсь как раз там. Не может быть, неужели это правда. А потом, наприжимавшись, она садится надо мной на корточки и говорит шепотом: «Хочешь посмотреть?», и мои руки прикладывает себе под незагорелые полушария поддерживать. А я у нее все вижу, и невозможно это на самом деле. А она своей рукой его приставила и сверху ее медленно-медленно насадила. И двигается. А я смотрю ей то в лицо, то туда, как он входит. И этого не может быть.

Вот такой у меня был тогда первый раз. И это было в миллиард раз лучше, чем представлялось раньше. Я даже не понимал, красивая она или нет. Она была единственная.

А назавтра она уехала сдавать очередной экзамен в институт, и больше я ее не видел. И еще неделю меня шатало, и только она перед глазами и стояла во всех видах.

В субботу мама пошла с соседками за ягодами, а мне дала денег и поручила сходить в магазин за хлебом и если будет, то еще купить масла и сыра, а то в городе вчера не было, когда она уезжала. У нас лавка была захудалая, а нормальный магазин в ближнем поселке, минут двадцать по тропинке через заросли напрямик. Я выкупался с утра и пошел.

На полпути вижу — тетка на полянке загорает. В таком возрасте всех теток глазами щупаешь. В красном купальнике, загар слабый, буфера здоровые, и в трусах треугольник округлый такой, выпуклый, так и выпирает. У меня даже во рту пересохло. Блондинка с крашеной шестимесячной завивкой. Лет, ну не знаю, за тридцать, может под тридцать пять. Мамистая такая тетка, хозяйского возраста.

Она приподнялась и окликает:

— Молодой человек! Вы не в магазин идете случайно?

Да, говорю, в магазин. А что?

Она садится на подстилке, роется в пляжной сумке, достает кошелек: вы, говорит, не купите мне пачку сигарет, болгарских, с фильтром, там «Ту-134» должны быть? Если обратно тоже здесь пойдете. Да, говорю, конечно, пожалуйста. Подхожу за деньгами… буферищи там — обалденные. А она села, а из красных плавок между бедер торчат несколько волосков — рыжих, завитых как спиральки. Я как-то с перерывом вдохнул, а она взгляд мой перехватила и как сидела, так и осталась.

А я иду в магазин и думаю, особенно когда уже обратно: я же красивый парень, тоненький, стройный, черные кудри, черные глаза, я могу сколько угодно, Ирка милая неделю назад сама сказала, а бабы же действительно это сами все хотят. А чем черт не шутит. Когда ты уже не мальчик — сразу иначе себя чувствуешь.

Подхожу к тому месту, там желтые ромашки по краю колдобины — и сердце упало. Нет ее. И вдруг:

— Вы уже пришли? — Это она в тень отползла, поближе к своему кусту, а там трава высокая.

Отдаю я ей сигареты, она распечатывает: а вы не курите, хотите? И протягивает. Закурил, конечно (хотя на самом деле курил редко и не взатяжку, с пацанами в компании). И сажусь с ней рядом. Жарко стало, говорит, а вам не жарко? А меня так нагрело, вот посмотрите: и руку мою кладет к себе на бедро, горячее, гладкое, большое такое, и прямо рядом с самой с этой самой. Я пальцы невольно ее плавкам придвинул, а она будто не чувствует и говорит: давайте я в тень поглубже перееду.

Помог я ей перетащить подстилку за кусты, но сам не верю. Уж больно она взрослая, по возрасту совсем чужая. Но конечно возбудишься тут. А она ложится, но не посередине, и говорит: не устали, пока ходили? Хотите отдохнуть? Ты рубашку сними, а то жарко.

Я снял рубашку и, как само собой, треники, в которых в деревне ходил, и лег рядом. И лежу на спине. Мы так минуту лежали, и оба, кажется, делали вид, что просто лежим. А потом она слегка погладила меня по бедру и спрашивает: «Тебе нравится большая грудь?». Я горлом задышал, глаза, видимо, вылупил — а она встала на колени и сняла, очень просто, свой красный лифчик. Выкатились такие белые арбузы… круглые, на вид тяжеленные… и большие розовые соски, с круглыми изюминами посередине.

И вдруг — у меня в голове мысль! — неужели это так просто? И разочарование, что так просто. И то, что происходит, даже теряет свою ценность. Типа невелико и событие. И даже легкое высокомерие и презрение к ней, что она так откровенно и первая этого хочет и готова. Подл мужчина (но это я уже назавтра подумал, когда вспоминал). А тогда это продолжалось… ну, несколько секунд, наверно. А потом у меня колени затряслись и захотелось безумно, себя не помню.

А она говорит с такой учительской улыбкой: «Хочешь потрогать?» И наклоняется надо мной, и два эти колокола сходятся и отвисают, я за них хватаюсь, она ниже склоняется, эти суперсиськи прямо у меня на лице, и я их целую, как сумасшедший. А она пальчиком мне через трусы — тень-тень-тень по флагштоку — и стащила. И тихонько-тихонько пальчиками его гладит.

Вообще мы все знали, что минет существует, но теоретически: что-то такое нереальное и только с неизвестными последними шлюхами. А тут она меня целует в шею, в грудь, ниже, в живот… неужели???… приближается… и медленно-медленно раскрывает губы и берет в рот. И там небывалое ощущение, нет сил перенести, наслаждение становится мучением, у меня руки-ноги дрожат, а она, не переставая, снимает свои красные трусы и в эту рыжую пушистую мочалку сует руку и там теребит. И внутри меня взорвалась атомная бомба.

Попался я оголодавшей распутной тетке в цвете зрелой молодости. И пал жертвой ее неудовлетворенных сексуальных фантазий. Я бы такой жертвой только бы каждый день и падал. У нее там было такое основательное розовое хозяйство, клитор размером с мизинец, а внутри она умела сжимать, будто в кулаке. (Я сравнил скудость Иркиной женственности.) У меня хватило ума сказать, что она у меня первая, так она вообще с ума сходила, что невинного мальчика растляет.

— Больше, — говорит, — мы с тобой никогда не увидимся. И ты никогда не узнаешь, как меня зовут. А я — тебя. Но ты меня не забудешь, правда? Тебе было хорошо со мной? Ты не думаешь обо мне плохо?

Я чуть не засмеялся. Прямо почти истерика. Какое может быть плохо, когда так хорошо!.. И нисколько я в этот момент не жалел, что больше никогда ее не увижу. Даже облегчение было. Я смотрел в будущее, и оно было усеяно бабами всех видов и мастей.

М-да. А на самом деле прошел год, и другой, и я кончил школу, и никого у меня больше не было. Как-то не получалось. Не нравился мне никто настолько, чтоб я расстилался и ухаживал. И никаких этих штучек с женским самолюбием не переносил — сразу шли на фиг. Какой-то я оказался незадачливый. Такое начало — а дальше одни пролеты.

…После школы поступал я в наш машиностроительный, не поступил, работать надо идти, до армии год еще. И стало мне стыдно и досадно. Стыдно, что работать я не хочу, вообще. И досадно, что придется, куда денешься.

Хожу днем злой по городу. Будущее мутное. Денег шесть рублей скопленных-заначенных. Зашел в кооперативное кафе «Ракита» — кофе выпить, покурить как белый человек, сто грамм взять. Подумать о жизни, с мыслями собраться. А там хоть день, но народу полно — время-то еще советское, вечером вообще никуда не попадешь. У стены столик придвинут на три места, одно свободно — две бабы болгарский сухарь пьют. И только я к ним сел официанта дожидаться — чувствую: что-то такое в воздухе возникло. Они на меня не смотрят, сами по себе, но все тут рядом и друг друга видят. Они хорошими духами пахнут, и хоть за тридцатник явно, но возбуждение распространяют: явно озабоченные бабы. В восемнадцать лет это очень чувствуешь.

Принесли мне кофе и стопарь, и та, которая шатенка, спрашивает так шутливо: «Молодой человек, не рано ли в час дня водку пить?» Я взбесился от ее учительского тона и грубо отвечаю: «Водку пить никогда не рано. И не поздно». — «Ах, — говорит, — никогда еще не видела такого юного алкоголика. Все студенты пьют, потом это проходит. Вы на каком курсе учитесь?» А глаза у нее светло-карие, большие, и этими глазами она меня словно лизнула в лицо, я ощутил это, буквально такое ощущение, как собака ласково лизнет, только нежнее. Тут мне брюки малы и стали.

Короче, они меня угостили после водки своим сухим, я врал про институт, уводя разговор в сторону, вышли мы втроем, они попрощались друг с другом и шатенка пошла со мной, спросив, не занят ли я. Я ее проводил, она мне чаю, однокомнатная квартира. А я чего-то злой. Хочу ее, а сам злой. Прямо в прихожей ее облапил, довольно грубо и как-то свысока. Пошлет меня — и хрен с ней.

Потом я понял, что они от этого тащатся. Даже если ей обидно — она не хочет тебя послать, она хочет, чтоб ты был с ней шелковый, и ради этого идет на многое. А на самом деле — шелковым надо быть изредка, для контраста, тогда они балдеют. А остальное время — хозяйским таким, ставить себя выше ее. Мужественная грубоватость — это элементарно. Особенно если ты все время хочешь и можешь.

Вот так наступил лучший период в моей уродской жизни — я стал жиголо. Не зная этого слова. Но быстро узнав это дело.

Шатенку звали Галина Алексеевна, и укатал я ее, как сивка бурку. Что хотел — то и делал: и в койке, и в ванне, и в кухне на столе — для интереса. Уже стемнело, когда я домой собрался. А отдыхая в перерывах — раскинулась голая на простыне и дым сигаретный пускает — она нежно так расспрашивала о моей жизни. А я ей вываливал правду.

А перед дверью она прижалась всем телом и спрашивает: еще придешь? Дел много, говорю. Она из сумочки достает десять рублей и объясняет, что просто мне пока одалживает, молодым надо помогать, потом я отдам. Так я еще приду? В четверг, часа в три? Ну — все ясно.

Шел я домой потрясенный. Натрахался как кролик, всяко как хотел, так за это еще денег дали. Рассказать кому — не поверят.

А перед пятым свиданием — точно помню — в квартале от ее дома меня перехватила та подруга. И сказала, что ж я к ней никогда не загляну, вместе же тогда познакомились? Только ни в коем случае Гале не проболтайся, понимаешь? Я понимаю. Хотя еще не верю. Она, Лариса, с лица хуже будет, зато сиськи больше. Мне даже интересно стало.

Лара телом была не очень — но так стонала и кричала, я не слышал и представить не мог, среднее между оперой и убиваемой кошкой. Когда она скакала сверху, ее круглый гладкий живот отчаянно шлепал в мой — шлеп! — шлеп! — шлеп! — а груди летали вниз-вверх до плеч: возбуждает страшно.

Она стала приставать, чего я к Галке шляюсь, мы ж обе старухи для тебя. И достала. Я разозлился и вывалил про свою жизнь и цену наших отношений. А сам думаю: интересно — погонит или денег предложит? Ха, погладила по щеке и заплатила как миленькая. Ту же десятку. И на свою десятку все исповедаться пыталась: что мужики сволочи, что женщине трудно, что я для нее подарок судьбы, только ни в коем случае чтоб никто не знал.

Маме я сказал, что устроился работать в кооператив младшим менеджером — тогда это все буйно развивалось как раз. Зарплата не фиксированная, с бонусов, но вообще должно быть неплохо.

И вскоре действительно стало неплохо.

Подруги, конечно, вскоре все друг другу рассказали. Эка невидаль, у двух баб один любовник. Но тогда я почему-то разозлился страшно. Мы втроем как-то встретились, и они стали надо мной посмеиваться, словно они значительней меня, а я у них прибор для онанизма. Я психанул и ушел.

И пошел в кабак. В крутой, в «Пингвин». А капуста уже было. Швейцару чирик, мэтру или как там главхалдею сразу пятерку — к бабам посади. А он с понятием, халдей! Сейчас, говорит, подходящих для вас нет, но попозже народ подойдет, я к вам подсажу. И через час, я сухое тянул, пересаживает меня официант от компании, где я сидел, за только что убранный столик, и проходят к нему две бабы. Е-ка-лэ-мэ-нэ, да им лет по сорок!

Но дамы оказались с пониманием. Через пять минут мы познакомились, заказ они взяли на себя, и вообще всю инициативу взяли на себя. И к одной из них я вечером поехал. М-да. Но все равно приятно. В перекуре я цинично сказал, что это стоит десять, чтоб недомолвок не было. А она так разнежилась после своих оргазмов, заворковала, что такой сладенький мальчик стоит гораздо дороже. Ну — ты сказала.

Дальше нет смысла рассказывать. Я брал десятку за час и двадцать пять за ночь. Маме отдавал двести рублей в месяц — больше она бы просто не поверила, хоть и кооператив. И если был занят вечером или ночью, придумывал про торговые встречи, необходимые для дела корпоративные бани и прочее. Что ж — я был уже взрослый. Мама ко мне иногда принюхивалась, но, по идее, думала, что у меня просто роман.

Романы у меня были на конвейере. Швейцар из «Пингвина» оказался полезнейшим человеком: за отстежку прямо сообщал, есть ли клиентки, или ожидаются. Я познакомился с проститутками, которых он тут как бы курировал. Но что характерно: я себя проституткой и близко не мыслил! Если девочки были платными подстилками — я-то был покрышкой, который еще и деньги брал: хрен я буду крыть вас бесплатно, клячи, я вам одолжение делаю. Все-таки женская и мужская психология — разные вещи.

Сексуальная жизнь играет огромную роль в судьбе человека — инстинкт размножения, как никак, природа, — вот я на этом всем так подробно и останавливаюсь. Сексуальные фантазии посещают мужчину сколько-то раз в час, а бездельника еще чаще. Смотришь на кирпич, а думаешь о пилотке, ничего не поделаешь.

О каждой из моих платных баб можно рассказывать отдельную историю. Какие они были, да чего хотели, да чему учили и так далее.

В восемнадцать лет юноша может совокупляться с беличьими дуплами. Это уже должна быть исключительная коряга, чтоб у него на нее не встал.

Натрахался я на всю оставшуюся жизнь. Правда, юных и даже реально молодых не попалось. За тридцать и до упора. Хотя пара была очень красивых, вот что поразительно! Но — немолодых. А мне тогда после трехсот грамм коньяку было все равно в кого втыкать. Меня от бабы в принципе трясло.

…Н-ну, а потом я ушел в армию, и началась другая жизнь, а после армии еще более другая, а потом совсем другая — и вот я здесь, господа!

И я пытаюсь понять: что плохого я делал? Они были взрослые, вменяемые, хотели сами и добровольно, по собственной причем инициативе. Деньги давали по уговору за то, что хотели получить и получили.

Может, я выбрал свой лимит хорошей жизни?

А может, есть общее между проституцией и финансовым бизнесом, и одно перешло в другое? И дело тут в сходном внутреннем состоянии и подходе к жизни?

Или — проституция всегда путь на свалку, каковы бы ни были промежуточные станции? А почему в Европе проститутки проходят в парламент? И богатеют на тиражах мемуаров.

Или — если нет твердых моральных устоев, из любой стартовой точки кончишь свалкой? Ага: расскажите про мораль олигархов. А бывшие порядочные люди почему здесь?

Спасибо Господу за все хорошее, что было, не дано нам постичь Его промысел. Пора поссать и идти найти выпить.

С приведением характерных высказываний

Синяк: Чтоб они все сдохли. Они хуже нас. Мы, по крайней мере, друг друга не жрем. И если есть лишнее, корефану поможем: сегодня ты ему, завтра он тебе, может. И никому не мешаем. Страну не раскрадываем. И денег на нас не тратится, пенсий не дают. Они жестокие. Думают, никогда сюда не попадут.

Федя: А вот ментов я бы посадил всех. Оборотни в погонах. Ни хрена не оборотни, это бандиты в погонах. За деньги любые вопросы решают. А нет денег — что хотят, то с тобой и сделают. Наркоторговлю крышуют, разлив паленой водки крышуют. Я бы каждое утро отстреливал пару ментов. Перед завтраком. А потом съедал бы их завтрак.

Горшок: Смотришь — чистенький такой, одет, сука, дорого так, из тачки вылазит — атас тачка. А к лицу приглядишься — ох и воняет он там, внутри себя. У него взгляд вонючий, у него в башке мысли вонючие, и чувства у него все вонючие, только как себе все захапать и всех продать.

Седой: Все в этой стране бомжи! Все! Ни у кого ничего нет — и даже души нет! Вот ты представь — и врачи, и менты, и чиновники, и продавцы, — любого можно на улицу выкинуть! С работы, из дома, отовсюду! По жизни голодранцы, в душе голодранцы, и мозги у них голодранцев! И правит ими бомж, какой он президент, и олигархи их бомжи, и министры бомжи! У них психология бомжей: урвал кусок, прожил день, свалил в нору потеплее — вот и вся жизнь! Вот я как кого увижу — представлю его бомжом — и сразу зла нет, и жалко его: что он бомж, у него на лбу написано!

Алена: Проституток сколько, и красивые какие. Устраиваются девки — с каждой палки еще и деньги брать. А все бабы путаны — кто за бабло, кто за спокойную жизнь, кто защиту получает за мужней спиной. Нет никакой любви, не верю я в нее, навидалась.

Белинский: Все мы — жертвы несправедливого общества. В нашем обществе не хватает милосердия, доброты, гуманности. Любовь к ближнему всегда занимала главенствующее место в великой русской литературе. А в жизни любовь, увы, так редка. В кино любовь всегда красива. А ведь человек снаружи бывает мерзок, а душа его может оставаться прекрасной. Но от мира он получает только брезгливость, только пренебрежение.

Кандида: Никто не помнит добро. Хоть помнит — а отвечать добром на добро ему тягостно. Совести нет у людей. Эгоизм непрошибаемый. Ничего, жизнь каждому воздаст. Но иногда тоска заедает: сволочи процветают, а хорошие люди страдают. Не в том дело, что у нас зубов нет за жизнь грызться. А в том, что в этой жизни справедливости нет, так за что грызться тогда.

Петюня: Человек всегда виноват перед законом. И любовь всегда виновата перед законом. А человек не виноват, что не может управлять своей любовью, это всегда знали. Нельзя репрессировать представителей сексуальных меньшинств. Древние греки жили с мальчиками, и ничего, культуру всей нашей цивилизации основали. Ну расстреляйте меня, давайте, повесьте. А потом других перешлепают, так и до вас доберутся.

Пирамида: Секретутка моя милая эту пословицу откуда-то вычитала: «У богача за спиной стоит черт, а у бедняка — два!». Когда я был в замке король, я был добрым и щедрым. Убивать никого точно не хотел. А сейчас могу убить запросто, не жалко никого: что они есть, что их нет. Бедный человек страшнее богатого.

Андрей (несовершеннолетний): Не хрен о них всех вообще говорить. Я бы хотел свалить в Америку. Там все круто. Со Шварценеггером познакомиться и со Сталлоне, ну, не руку даже пожать, автограф, может. Накачаться и пойти в «морские котики». Тогда суки все у меня попляшут.

Болезнь

Заболеть — это уже наполовину сдохнуть. Болеть нам нельзя. Это привилегия полноправных граждан. Постель, лекарства, врачи, больничный. М-да: жить-то свободным хорошо — подыхать только плохо.

Где меня продуло — хрен его знает. По пьяни же разогреваешься и сквозняков не чувствуешь. И земли холодной не чувствуешь, а потом обрубишься — и вообще ничего не чувствуешь. И проснулся я оттого, что меня ломало. Крючило, плющило и колбасило. В теле жар, суставы выкручивает, грудь заложило. Колотит меня и в башке даже слегка гудит. Явно температура охрененная.

Ну что. Горячее пить надо. В тепле лежать надо. А я лежу… я где вообще?.. вот суки, так и бросили. Я под дождем лежу, мокрый насквозь, почти что в луже. Ничего себе «продуло». И темно. Времени не сообразить. Это начало ночи, вечер, или утро скоро?..

Тихо кругом. Дождик шуршит. Редкая машина вдали проедет. И в домах всего несколько окон горит. Скоро утро, значит. Ночь под дождем пролежал. Конец мне.

И когда я понял, что мне конец, стало мне удивительно спокойно. Прямо отрадно стало. Ничего я не хочу, никого я не ненавижу, и теперь уже вовсе ни с чем бороться не надо. И ничего я не хочу делать. Спокойно уснуть, и все, и нет ничего желаннее и слаще: отдых после мучительного пути неизвестно куда.

Но это тоже, наверно, привилегия полноправных граждан. В чистых постелях, в теплых комнатах. Потому что лежать в мокрой одежде на мокрой земле ничего хорошего нет. Я согласен умереть, но чтоб не так холодно и противно, чтоб не колотило так, аж зубы заляскали. И пить я хочу, вставать надо. Суки, что ж они меня бросили. Сами, поди, еле уползли.

Так. Сначала надо свалить с дождя. В тепло. Отогреться и сменить хоть рубашку. У меня в сумке есть.

В подъездах я ночевать избегаю. Увидят — выкинут, а могут избить. Рук-то они, злые, не марают — они тебя ножками стопчут. Они здоровые, которым нравится бомжа потоптать. Но тут выбирать некогда.

Подгреб я к ближней пятиэтажке, зажигалкой посветил: на кодовом замке нужные клавиши всегда стерты. Открыл их железную поганую дверь; все они, суки, живут за железными дверьми. Духовный народ, мля. И пошел на самый верх.

Поднимаюсь по лестнице и чувствую, что реально прихватило. В груди свистит и дышать больно. Может, бил меня кто, а я не помню?.. Еле приволокся на верхнюю площадку. Снял с себя все, выжал, футболку переодел сухую и трусы. Хорошо, что сумка из синтетики, воду не пропускает. Носки тоже сменил, есть у меня. Но холодно так. Из дверей с крыши дует. Пришлось верхнюю всю одежду надеть обратно влажной.

А уже не очень соображаю. Я сумку оставил наверху, и прошел по лестнице — насобирал три половичка, где у квартир не резиновые коврики, а обрезки дорожек или еще что тряпичное. Два половичка подстелил снизу, один на себя сверху — и провалился.

Проснулся от кашля. Почти сразу, наверно. Лающий кашель, режущий, больно в груди. И в горле больно.

А внизу уже дверь хлопает. Окно на площадке серое. Утро началось.

И поднимается ко мне один. А ведь ровесник, наверно. Не знаю, лет под пятьдесят. Самый злой возраст. Самый жестокий.

— Та-ак! А ты здесь что делаешь?! А коврики чего набрал? Вшей тут напускать. А ну по-шел!!

Я объясняю, типа отец родной, разреши еще чуток полежать, уйду я, ничего не прошу, приболел просто, согреться хотел.

Пнул он меня по ноге, больно так:

— Пошел! Срань вонючая! Еще по подъездам гадят! Ну!!!

Злой мужик. Чего спорить. Пошел я.

А дождь еще не перестал.

Уже окна светятся, народ из подъездов выходит, мне б до моих труб теплых дойти, да они, похоже, на другом конце города, как меня сюда занесло. Иду вдоль соседнего дома — один подъезд открыт. Не выдержал — вошел и быстро наверх.

И уже на пятый поднимаюсь — навстречу парень спускается. Конкретный качок, нос боксерский по щекам размазан, в дешевой кожаной куртке. И смотрит на меня. Глаза — светлые щелки. Убийца.

Достает он бумажник, из бумажника сто рублей, подает мне и тихо приказывает — даже не приказывает, а просто говорит, что мне дальше делать:

— Иди отсюда.

— Спасибо, — говорю, — сынок. Хорошего тебе дня.

Не мой день. Не могу больше в подъезд идти, опять выкинут. А уже голова кружится и ноги слабеют. Точно температура прет.

В больницу я двигался без всяких мыслей. Кашляю, грудь и горло режет, а я на свою харкотину смотреть боюсь: если кровь — значит, смерть пришла.

Добрел. Приемный покой. На дверях охранник. Куда? Да подыхаю, говорю. Какой-никакой — человек все же. Воспаление легких, подлечиться бы надо.

— Направление есть?

Да какое же у нас направление. Направление на кладбище, но неохота пока все же.