Помоги проекту - поделись книгой:
— Чарльз Дарвин тоже блевал, — привел пример Белинский, — а в результате создал теорию эволюции.
— Может, этого недостаточно для создания теории?
— Теорий мало, а на практике блюют у нас все.
— А как же ты со своими-то общаешься? Особенно если они в форме?
Мент гордо приосанился:
— Думать надо! Я способ изобрел. Я их ругаю. Как бы в шутку. А они смеются. Типа: здорово, охранка, взяточники, паразиты на здоровом теле трудящегося народа! Они смеются. А секрет в том, что я в это время на самом деле так думаю. Только виду не подаю. Улыбаюсь и обнимаюсь.
Я ведь внутри себя предателем стал, — с ужасом проговорил он. — Я чего люблю и уважаю — так от этого блюю и умираю. Мне же спасаться-то как-то надо, выжить как-то надо. А то жена прогнала, работы нет, детям на глаза показаться не могу. А я чем виноват? Я Родине служил, и здоровье потерял на этой службе. На государственной службе. (Он опять заплакал.)
Думаешь о чем хорошем и правильном — и лучше сдохнуть. Думаешь о плохом — и тогда чувствуешь себя отлично. Как жить?..
— Когнитивный диссонанс, — сказал Белинский.
— Когнитивный диссонанс — это расстояние между твоими яйцами и моим сапогом, — сказал Мент. — И чтоб больше от тебя я этой фигни не слышал!
— А о чем ты думаешь-то теперь? — спросил я.
— О чем… Об отдельных недостатках… Вот, скажем, Путин в начале правления подписал обязательство, что Ельцин и его семья ни за какие преступления привлекаться не будут. А сам вдруг отбирает льготы у стариков. А чиновникам резко повышает! Вдруг оказывается, что все его друзья резко стали миллиардерами! А нефть прет и прет за сто баксов — а ни хрена народ не богатеет, все только разваливается и разворовывается. И вдруг чехи, которых мы давили, прессуют наших в наглую по всей стране, на джипах у Вечного Огня гоняют! Нет правды. Ни в суде, ни в телевизоре, нигде. А мне — по фиг, я уже не служу.
Потому что не будет больше в жизни никаких изменений. Сидели мы в заднице и будем сидеть. А они воровали миллиарды и будут воровать. А великая страна стала сырьевым придатком — и будет им. А на хрена ж тогда служить?
Мы-то радовались чего? Что порядок наводится. А он, оказывается, не для нас наводился. И не наш это порядок. Так мне теперь чего — в партизанский отряд идти? За народное счастье из-за угла биться, с чердака стрелять?
— Да вы, батенька, патриот, — заключил Белинский.
— А тебя убью. Здесь и сейчас, — сказал Мент. — Мне знаешь че ребята наши говорят при встрече, которые в охране олигархов работают? Говорят: они думают, что в случае чего мы их всегда защитим, мы ж профессионалы высшего класса, зарплату высокую получаем. А мы, если что пойдет, сами их первые и замочим, ворье поганое, весь народ обокрали. Вот такой у нашей охраны патриотизм.
И он стал долго и утомительно перечислять, сбиваясь и засыпая, какие «там у них» социальные гарантии у полицейского и его семьи — и какие у нас — «Плюс за твои же деньги хрен тебе же в глотку, чтоб голова не болталась».
— Я был в Афгане за народную власть — пацаном еще. А оказалось — оккупант. Я был в Чечне за Россию! А теперь они живут лучше нас за наши же деньги, и нас же еще чморят. А теперь решили укропов мочить? А сами кто? — рванье, дятлы тупые. Там хоть двухсотые домой посылали, хоть и хоронили не как смертью храбрых, а позорно по-тихому зарывали. А здесь вообще крематории какие-то передвижные выдумали, в шахты тела сбрасывают.
Кореш в Индии в охране посольства служил. Нищий народ. А офицер кончает училище — ему сразу квартиру. Старший офицер — коттедж! На базар — денщик ходит: не может офицерская жена сама на базар ходить!
Все пропало, все пропало. Кому служить, во что верить? Сука, я бы и верил, но что ж я могу сделать: услышу их вранье по радио или телику — и блюю! Меня лечить надо — кто меня будет лечить? Кто тут кого лечит, кроме миллионеров и генералов?
— Тебя от чего лечить?
— От того, что я стал врагом народа! Только плохое вижу.
Как, однако, интересно у человека в голове могут меняться местами добро и зло, правда и ложь. Не голова, а погремушка с двумя шариками внутри.
— А что бы вы хотели сделать, если бы вдруг все смогли? — участливо поинтересовался Белинский.
И тут Мент нас потряс.
— Я за демократию и честные выборы, — сказал он.
— Так тебе, брат, здесь самое и место, — подытожил я.
А Белинский спросил:
— Но вы ведь понимаете, что это не лечится?
Свалка
Наступило время гадства. Хотел бы я знать, сколько оно подлится и чем кончится. Я сидел и думал, почему все хорошее обязательно сменяется гадством. И хорошие люди поворачиваются своей гадской стороной.
Я сидел на свалке и думал, почему я стал неудачником и как именно это произошло.
Наверное, все становятся неудачниками. Никто не получает в жизни то, что хочет. Но в разной, черт возьми, степени. По разным причинам. Как говорил когда-то друг мой Генделев, кому суп жидок, кому жид мелок.
А кругом кипела своя специфическая жизнь. Я давно думаю переселиться на свалку. Тут гарантировано и пропитание, и общество. Ноги сами и принесли. Но уж больно беспросветно впереди. Человек должен жить среди людей, даже если сам бомж.
Вон мусоровоз с натужным жужжанием опорожнил нутро, и двое тут же замахали своими проволочными крючками, растаскивая и исследуя кучу. У них пара минут, пока доползет бульдозер, разравнивающий по оврагу эти извергнутые ошметки цивилизации. Вернее, оврага уже не осталось, его очертания сглажены длинной пологой возвышенностью. Боже, сколько человеческого труда вбито и закатано в эту свалку, сколько надежд, нервов, а радости было сколько. Что же остается от нас на планете, кроме мусора, в конце концов?
Я сидел на опрокинутом ведре, его мятый эмалированный бок был чем-то прорублен, топором, вероятно, курил и думал: за этим ведром тоже ведь своя история. Как его купила женщина, семейная, молодая, хозяйство вести надо, воду носить, стирать, капусту квасить, ведро состарилось и стало помойным, и что это была за жизнь и как пил, наверно, муж, что в один прекрасный момент шарахнул топором по этому ведру. С возрастом, теряя здоровье и надежды, становишься иногда сентиментальным, как идиот.
Ни у кого не сбывается все, о чем мечтал. Разве что кусочек и ненадолго. Когда я был в своем замке король, и дело пошло накатом, и я тешил тщеславие благотворительностью и дружбой со звездами, — я, конечно, бабцов пропахал. Когда на тебе сьют от Ферре, и Патек Филипп тикает, и охрана открывает тебе дверцу мерина, а тебе двадцать четыре года и собой ничего — бабы притягиваются магнитом. А я, честно сознаюсь, всегда падал на тридцатилетних и замужних. У каждого свой тип. А эти самые готовые. Аж ждут.
Ирочка моя, кобылка секретарская, антилопа разнузданная, чудо интеллигентности в филологических очочках, говорила, что я их обольщаю в стиле Великого Гэтсби. Типа они млеют от роскоши и неограниченных мужских возможностей. Дала мне эту книгу. А я предпочитаю книги толщиной с рейс самолета. Предпочитал, в смысле. Эта оказалась как раз на раз. Хорошая книга. Если ты делаешь дело — тебя обязательно подставят. И все продадут. И будь рад, если не отстреляли. А уж отстреляли нашего брата в лихие девяностые — оркестры дудеть не успевали.
Да, так это я к тому, что все эти бабы были красивы. Естественно, зачем же некрасивых-то. И чувственны. И с головой нормально. То есть — на таких повышенный спрос. И по всему должны были удачно выйти замуж. Чтоб мужик был видным, зарабатывал, и вообще. Так что поразительно? Ни одна не счастлива. Или муж оказался ничтожеством, или жлоб и бьет, или бухает, или косит налево, или импотент; или так вечно занят, что обрыдло. Сколько ничтожеств и импотентов — это даже удивительно. Или — еще вариант: всем вроде хорош, а только с души от него воротит. И все повторяют (дуры все же): не родись красивой, родись счастливой.
И вот одна с голоду изводит себя онанизмом и лечится от невроза, другая трахается с любым подходящим, третья лелеет планы убийства мужа, а четвертая смирилась и тянет лямку. Так конечно со мной они кислорода вдыхали. Это я все к тому, что за кратким периодом счастья наступает у красивых баб период гадства. А если даже у них, чего же всем остальным ждать.
Сижу на нарах, как король на именинах. Мой трон — помойное ведро, парам-парам-парам. Пованивает, конечно, но это только первые час-два, потом-то принюхаешься, не чуешь…
Гребет издали ко мне Пугач, бороздит ботами по рыхлым слоям. Его тут слушают. Он Пугачев, потому что бороду не стрижет, мондавошек не боится. Черная такая бородища веником. Голова под шапкой-то лысая, а бородища цаганская, смоляная. Но он не любит, если цыганом называют, в рыло может без предупреждения. Редкая колотуха, даже Федю однажды снес.
— Чего, — говорит, — Пирамида, так в гости зашел, или к нам прибиться хочешь? — Еще он Пугачев, потому что властный во всем.
А что я скажу: что вообще-то имел мысль попробовать на зиму остаться, у них тут тепло и сытно, да вот понюхал эту добычливую и деловитую жизнь, и как-то расхотелось мне вливаться в коллектив…
— Возьми, — говорю, — Пугач, мелкий знак уважения от гостя. — И протягиваю ему швейцарский офицерский нож. Расшатан немного, одно лезвие сломано, но все же ничего. Без подарка не то отношение будет.
Он глянул небрежно и в карман своего полупальто спустил. У него такое очень старомодное полупальто, но хорошее, серое в елочку. Видно, у какой-то старушки от помершего мужа в нафталине лежало.
— Покушать хочешь?
— За хозяйским столом — не знаю, заслужил ли уважение.
Он такой подход любит. У него хибара — сбоку свалки под большим кленом. Фанера, жесть, брусья — все по уму скреплено. И места внутри много.
Пугач сделал знак своему денщику, Ваньке-Капкану. У Капкана пасть — две железные дуги, между зубами даже почти бороздок нет, стоматолог сделать поленился. Рот большой, а все остальное маленькое. Но шустрый.
Он поставил чайник на чугунную печурку, на стол открыл банку кильки и нарезал хлеб; кружки армейские, эмалированные. И бутылку водки. Может, там и не водка, но на вид — нормальная бутылка. Я даже сглотнул.
Пугач сел на железную кровать, а мне указал на стул:
— Я тебя уважаю, потому что ты круто стоял, с серьезным баблом за бугор свалить мог, а остался с народом. Вот поэтому я с тобой выпью.
Точно — настоящая водка! И стул нормальный, только качается — пол земляной.
— Да я не хотел напрашиваться, — говорю. — Так зашел, посмотреть просто, проведать.
— Я тебя уважаю, еще Пророка и Судью. Судью давно видел?
— Да говорят, он за станцией, за рембазой окопался. Но чтоб помер — не слыхал такого. Кочумает помаленьку. А видел… месяца полтора, наверно. Нормальный был.
Судья — он настоящий судья. Точно. Он был заместителем председателя районного суда. И впал в депрессию. Ни от чего. Кого, говорит, я сужу, кому срока паяю, я бы их долбаный кодекс им в зад-то вбил, чтоб горлом вышел. Убийце восемь лет — и пацану за драку восемь. Два года за курицу — а кражу завода хрен докажешь. А еще он в православие ударился, и все ад ему мерещился. Решил лечиться: из дурдома выполз почти овощем, а мысли у овоща прежние. Он в монахи попробовал устроиться — так выяснил, что отец настоятель при совке в КГБ стучал. Обиделся. Эть тоже новость. Ну и съехал немного.
— А то смотри, — предлагал Пугач. — У меня тут одиннадцать ребят, футбольная команда, не жалуются. Что получше я шоферам продаю, бульдозеристу, деньги есть. Свет, тепло — сам видишь. Хочешь — в общем бараке, хочешь — сам построй, но тогда без электричества.
Это да: они провода на столб накинули, лампочка под крышей на крючке, электрорадиатор, жить можно.
— Я не каждому предлагаю. Чужих мы гоним. На хрен сложности. Жмурик откроется очередной — а если чужой болтанет?
Его ребята принесли улов. Джинсы целые разложили, зимнее пальто с котиковым воротником, банку маринованных огурцов, пластиковый пакет нормального хлеба. Пугач отпустил их жестом. Они его все боятся. Правильно боятся. Я тоже его боюсь.
— Ну, выпил, закусил — счастливой дороги, — без предисловий велел Пугач. Хлебосольный хозяин попрощался, значит.
Я поблагодарил и двинулся. Края свалки терялись в сумерках. Она с километр в длину, наверно, и метров двести в ширину. Бомжи с мешками на горбах тянулись к своей обители. Сейчас жрать сядут, я Ванино варево в ведерной кастрюле пообонял.
Какая-то пародия на коммунистический колхоз, а не свободная жизнь. Вот сука, на самом дне — и тоже хватает тебя за шкварник мозолистая направляющая рука. Значит, они сами хотят так. В трудовой коллектив тянутся… уроды!
Ну что — время провел нормально. Пугач — знакомство полезное.
А в ухе он все же носит, дьявол, большую медную серьгу! Нарочно под цыгана косит, нравится ему такая вот стильность, и нарочно провоцирует, чтоб назвали — а тогда в рыло!
И нравилось ему, поганцу, что я все время глаза от этой серьги отвожу, не смею откровенно коситься. Какие удивительные формы имеет человеческое тщеславие.
Звонок
Этот телефон на скамейке я воспринял как подарок судьбы.
Постоянно хочется что-нибудь украсть. А ведь не знаешь, с какого конца взяться.
Поживешь несколько лет нашей жизнью — и муки совести испарятся сами собой, бесследно. Украсть — это прекрасно. Сразу разбогатеть. Отдохнуть от нужды. Порадоваться жизни.
А что может украсть простой человек, кроме пропитания с помойки? Как собака, ей-богу.
Я часто думал, как я краду телефон. Он маленький, всем нужный, бывают дорогие, его красть удобно. Но я же не карманник, не умею. А так бы принес к Барсуку, уж рублей пятьсот-то он бы точно дал. А если новый, дорогой, айфон? Человек должен мечтать! Пока он мечтает — не все потеряно.
И вот я иду — и вижу на скамейке телефон. Скамейка зеленая, деревянная, ну, из этих длинных брусочков со щелями между ними. И как хорошо, думаю, что он в щель не провалился, я бы его там внизу на бурой земле мог не заметить. Он и сам такой буровато-серый. Цапнул я его, не останавливаясь, опустил в карман и иду спокойно дальше. На всякий случай. Если хозяин заметит пропажу и вернется как раз сейчас в поисках.
Но — это удача. Это удачный день.
Я отошел, перестраховываясь, кварталов шесть, пару раз свернув. Как шпион, самому неловко. А сам его в кармане щупал. Гладенький, ладненький, раскладушка. Не новая значит, модель, а и хрен с ней. Дареному коню в зубы не смотрят.
А может, его не Барсуку отдать, спруту-кровопийце, а с Ментом поговорить? Он часто со своими бывшими трется, может, лучше продаст? Нет, они так отбирают, если кого заметут.
Для спокойствия зашел под навес к мусорным бакам, там вещь в руках вопросов не вызовет, помойка помойка и есть, и стал глядеть. «Самсунг». Небогатый. Раскрыл — светится. Нажал клавишу, красную трубочку — кнопку отбоя, так понимаю. Он тилибомкнул приятно. Уютно так, дружески, будто знакомится. Нажал зеленую трубочку — вызова. Номера засветились.
Я не выдержал — набрал первые попавшиеся шесть цифр, начиная с тройки, как у нас большинство номеров начинается. Там — гудки. И — мужской голос — густой, мощный такой, с металлом:
— Слушаю. (Короткая пауза.) Говорите.
— Проверка связи, — говорю; и отключился.
И вот иду я в прекрасном настроении. Погода неплохая, можно и погулять, но ноги сами несут к Барсуку. Ладно, пятьсот не пятьсот, но уж меньше трехсот всяко дать не может. А это же кое-что! Куплю четвертинку магазинной водки, свежий батон, пару охотничьих колбасок, сигареты с фильтром, и еще куплю на рынке новые трусы и носки. Еще не забыть купить бульонных кубиков, они дешевые, а кипятком с огня разведешь — и заливаешь этим огненным бульоном любой накрошенный харч, получается вкусный сытный суп.
И тут в кармане тихонько, мило так: блям-ля-ля-лям! Телефончик мой звонит. Иду и думаю: брать не брать. Но срабатывает какой-то рефлекс, не то любопытство, не то подчинение, и берешь трубку. Остановился я, раскрыл телефончик свой, и вылетает из меня неожиданно, я сто лет забыл себя таким, будто в кожаном кресле сижу в директорском кабинете, уверенно так и жестко:
— Да.
А там женский голос, ровный, негромкий, немолодой, такой немного усталый, немного грустный, добрый, произносит:
— Ну здравствуй, сынок.
Я хочу сказать, что извините, вы ошиблись номером, но я не могу ничего сказать. Потому что это МАМИН ГОЛОС.
…Я в суеверном ужасе, в облачном его накате, произношу грубовато, соображать пытаюсь:
— Простите, вы кому звоните?
А МАМИН ГОЛОС, точно же мамин! — тихо, с грустью недоумевает:
— Я тебе звоню, сынок. Ты что, не узнал меня?
— Узнал… — говорю. А сознание у меня отплыло и висит в стороне от головы, как прозрачный туман.
— Как ты себя чувствуешь, сынок? — спрашивает МАМА. А я весь окаменел, я не знаю, что думать и что происходит. Потому что
— Вы откуда звоните? — спросил я, постыдно сознавая себя негодяем и предателем за это «вы», ужасаясь невозможности сказать «ты».
— Я звоню из дома, — с легким недоумением ответила МАМА, чуть помедлив. — А почему ты спрашиваешь? Ты не ответил, как ты себя чувствуешь. У тебя все в порядке?
— Вы кому звоните? — спросил я, конченый подлец, негодяй без чести и совести, последняя тварь, отказывающийся признавать родную мать, которая ради него преодолела законы мира и границу бытия.
— Я звоню своему сыну Женечке, — послушно ответила МАМА, в ее замедленности и недоумении была усталость, и затрудненность мысли, и старание сохранить логику… И я не выдержал.
Казнясь безмерно гнусной трусостью своего непоправимого поступка, я нажал «отбой». Разговор прервался. Я быстро, в возбуждении чувств, пошел с этого места. Суеверный трепет, как дождь из хрустальных иголок, звенел вкруг меня.
На ходу я сдвинул пальцем заднюю крышечку, извлек батарейку, и выбросил крышечку и батарейку подальше в разные стороны.
Поделиться книгой: