Маленький человек на большом пути

Чтобы деньги не потерялись, я завязал их в уголок носового платка. Дядя снова похвалил:

— Вот правильно! А то пропадут — на полгода останемся без рассола. Сам знаешь: деньги — штука дорогая. Сегодня, верно, продал сметану, выручил целых двадцать копеек. Но ведь нужно купить спички, соль, еще кое-что по хозяйству.

Я помог дяде уложить в мешок недоеденное лошадью сено, взял жестянку, взбежал по лестнице и спрятал в кладовке. Затем поспешил вниз, чтобы успеть еще прокатиться по местечку. Забрался на повозку, уселся рядом с дядей на мешок сена, и мы поехали. Дядя Андрис молчал недолго.

— Ты уж смотри побереги банку-то, такая не у каждого есть. Мне она досталась от баронского конюха. А барону ее привезли бог знает из каких заграниц со всякими сладостями. Для рассола лучше нет: туесок под рассол не годится, жидкость в стенки всасывает. А у этой банки особая жесть, нисколько не ржавеет. Словом, добрая вещь!

Вот какая ценность мне доверена! Одно только удивляло: что за сладости могли быть в такой большой банке? Если леденцы, то неужели их слопал один барон? Ведь такого количества леденцов хватило бы на целое поместье, со всеми слугами, работниками и батраками.

Базарная площадь у церкви была еще полна народу. Я соскочил на ходу с повозки, дядя покрутил кнутом над костлявой спиной лошаденки и укатил, громыхая колесами по неровной мостовой.

Заняться мне было нечем. Я обходил торговые ряды. Остановился возле продавца горячих колбасок. От большой посудины, в которой варились красноватые пузатые дужки, шел дразнящий аромат. Эх, съесть бы одну! Вместе с горчицей и калачиком это обошлось бы ровно во столько, сколько у меня завязано в уголке носового платка. Но колбаску я съел бы в один присест, а дядина семья сидела бы полгода без рассола.

Хватит стоять да глотать слюнки! Пойду-ка лучше посмотрю, что делается там, у селедочного ларька.

Снаружи, у дверей, стояли большие пустые бочки. Заглянул в одну из них. На дне немножко рассола с селедочными чешуйками поверху — натек со стенок. Вкусный, должно быть! Если встать на цыпочки и перегнуться через верх, вполне можно достать рукой.

Я покрутился-покрутился возле бочек и наконец убежал домой — подальше от всех этих соблазнов.

Базар в нашем местечке бывал раз в неделю, по четвергам. Каждый день я по нескольку раз осматривал дядину жестянку. Крышку с внутренней стороны обложил толстым слоем бумаги, чтобы жидкость не расплескалась. Перевязал конопляной веревкой — так ловчее нести. А однажды даже вынес во двор и, набрав в нее воды из колодца, попробовал — не тяжело ли будет?

Нет, ничего, даже руку не оттягивает.

В четверг утром я тихо, чтобы не разбудить домашних, вытащил из кладовки своего жестяного «иностранца» и побежал на базар. Лавки — так тогда назывались небольшие магазины — открывались рано. Я покрутился возле селедочной лавки, зорко наблюдая за базарной площадью — не идет ли еще кто за рассолом? Едва открылись двери, за которыми виднелись ряды бочек, я ринулся внутрь. Торговец Вейстер посмотрел поверх своих очков в золотой оправе. Заметив у меня в руках пустую посудину, недовольно сморщился:

— Рано, рано еще! В бочке полно сельдей. И имей в виду — банка твоя очень большая, будет стоить шесть копеек.

Вот это да! Где взять еще копейку? Отец далеко. Попросить у матери? Да нет же — она вчера вечером одолжила на хлеб у соседки. У моих друзей? Они пасут скот кто где, да и вряд ли у них найдется. Если только Август раздобудет: его иногда нанимают на разгрузку подвод со льном.

Чертов селедочник Вейстер! Вздумалось ему ни с того ни с сего поднять цену на рассол!

Громыхая пустой банкой, я носился по базару в поисках Августа. И вот вижу: у одной из повозок местечковый жестянщик покупает курицу. Щупает ее, прикидывает вес на руке. Курица квохчет, бьет крыльями и вдруг, порвав путы, вырывается и летит к соседней повозке. Жестянщик, отчаянно взмахивая руками, пытается поймать птицу.

Я кинулся за беглянкой. Ухватил уже за крыло, но та отчаянно рванулась — и в моей руке осталось лишь несколько перьев. Ничего, все равно поймаю! Она под повозку, и я туда же. Она к забору — и вот уже курица бьется у меня в руке.

И тут я замечаю… Моя банка! Вся погнулась! Видно, увлекшись погоней, я стукнул ее о булыжник.

Вокруг меня собираются люди, смеются, хвалят, а я стою с несчастным видом — в одной руке помятая банка, в другой курица — и чуть не плачу.

Усатый дяденька с соседней повозки потрепал меня по плечу:

— Чего опечалился? Жестянщик упустил курицу, ты ее поймал. Это что значит? А то: что он потерял, ты нашел. А это что значит? А то, что по закону можешь требовать третью часть стоимости курицы. И еще посудину пусть тебе выправит.

Вот, оказывается, как! Я покраснел от радости, благодарно посмотрел на дяденьку.

Расталкивая народ, ко мне подбежал сам бородатый жестянщик:

— Ой, ой, какой хороший мальчик! Спасибо тебе!.. Ну что же ты? Отдай скорей мою курицу!

— Не отдавай! — кричат из толпы.

— Сначала заплати и почини его банку! — требует усач. С хозяином курицы мы быстро поладили. Он повел меня в свою мастерскую, выправил, грохоча деревянным молотком, помятую жесть и, обрадованный, тут же вручил мне одну-единственную копейку, которую я с него затребовал.

Я кинулся со всех ног за рассолом. Мне повезло. Вейстер только что продал последнюю селедку из большой бочки и налил банку доверху. Я упрямился, торговался — не хотелось отдавать только что заработанную копейку. Но ничего не помогло. Селедочник забрал и дядин пятак и эту сияющую медную монетку.

Выйдя из лавки, я открыл крышку. Рассол густой, коричневый — высший сорт! Зашагал, довольный, домой. И тут с неприятным удивлением почувствовал, что банка стала куда тяжелее, чем тогда, у колодца, когда наливал ее водой…

Мать оставила на столе картофельный суп с крупой, заботливо укутала миску, чтобы не остыло. Я быстро выхлебал все до дна; съел, чтобы не так быстро проголодаться, увесистый ломоть хлеба. Взял банку с рассолом — и в путь.

Солнце припекало — самый разгар лета. В коротких штанах, босиком я шел по берегу озера. Тропинка была утоптанной и гладкой, как глиняный пол. Понемногу стала ощущаться ноша. Я сменил руку и, чтобы не думать о тяжести, начал насвистывать, подражая пению птиц.

Не помогло. А банка все тяжелее. Тогда решил: буду петь! Солдаты, когда устают, всегда заводят песню.

Вот и бугор, густо поросший орешником. Сквозь листву поблескивает озеро. Камыш качается на ветру, издавая непрерывный шелестящий шум, словно в нем бьется множество крыльев. Тропинка вьется у самого берега озера. В воде сквозь рябь просвечивает разноцветная галька. То здесь, то там сверкнет серебром юркая рыбешка. У больших камней, обросших тиной, медленно шевелятся длинные зеленые бороды. В их тени, едва двигая хвостами, отдыхают маленькие налимы, пескари…

— Знаешь что, ты уже устал. Поваляйся на бережку! Наберешься сил — банка сразу станет полегче, — громко сказал я сам себе.

И тут, словно откликаясь на голос, в орешнике заговорила сорока. Она явно высмеивала меня:

«Жак! Крак!.. Жак! Крак!..»

Мать всегда говорит: сороки — болтушки. На них не надо обращать внимания. Смеется — ну и пусть смеется, если ей охота. Подразнит-подразнит и самой надоест.

Я спрятал в кустах свою увесистую жестянку и, освободившись от ноши, сполз по отвесной скале прямо в воду. Набрал воздуху, закрыл глаза и нырнул.

Вот здорово! Руки, ноги, плечи словно новой силой налились.

Больше не надо было ни свистеть, ни петь, ноги весело шагали сами. Четыре версты вдоль берега озера я одолел одним рывком.

А потом… Потом проклятая банка снова стала страшно тяжелой. Как хотелось, чтобы яростное солнце прикрыла хоть небольшая, с ладонь, тучка. Эти жаркие лучи впиваются в затылок, плечи, спину, в ноги словно пиявки. И как свободно они проходят сквозь рубаху!

В ольшанике, в тени деревьев, идти легче. Я поставил ношу под папоротник, сам опустился на мшистую землю. Отер рукавом пот. Посмотрел неодобрительно на измучившую меня жестянку. Что они, эти иностранцы, совсем дураки — для сладостей делать такие огромные посудины? Кто их покупать будет? Или у них там, в чужеземных городах, одни бароны живут?

Под резными листьями папоротника я вдруг заметил сочную темно-красную землянику. О, да ее тут полным-полно! Вначале бросал ягоды в рот по одной. Но потом увидел целую земляничную полянку и стал собирать полными пригоршнями. Такой урожай мне попался впервые! Ел, ел, пока не набил оскомину, и захотелось чего-нибудь соленого. Ну, а его не искать — вот она, посудина, полная рассола, у самого моего носа. Сделал глоток — ох и солен, прямо рот и горло обожгло. Хочешь не хочешь — надо снова приниматься за ягоду…

Подкрепился основательно земляникой, двинулся дальше. Не буду врать — ноша не сделалась легче.

Банка словно наполнялась свинцом. Не я ее опускал на землю — она, когда хотела, сама выскальзывала из рук. И еще меня донимала жажда — напрасно, видать, я глотнул рассолу. В голове появились всякие нехорошие мысли. Для чего дяде Андрису целая посудина с этой бурдой? Не слить ли немного? Хотя бы шестую часть: ведь за нее я заплатил своей собственной копейкой. Все полегче будет.

Присел над банкой, снял крышку. Поверху плавал жир.

Неподалеку на стволе дерева прилежно заработал дятел. Стало стыдно. Надел крышку, крепко прижал…

Я шагал по узкой ухабистой лесной дороге, то и дело наступая на сухие шишки. Странное дело: раньше я их не замечал, а теперь каждая из них норовит побольнее впиться в пятку. Выбитая повозками колея виляла среди вековых елей. Здесь было тенисто и прохладно, только изредка попадались солнечные пятна и узкие яркие полоски света.

Эх, кружку бы чистой прохладной водицы! Сколько ее у нас во дворе — целый колодец. А я не ценил. Напьюсь — и остатки на землю без всякого сожаления. А сейчас бы пил, пил безостановочно, до последней капли.

Я твердо решил больше не отдыхать, не поддаваться никаким искушениям. Жажда — ну и что? Верблюд вон сколько может шагать через пустыню без глотка воды, а тут всего каких-нибудь семь верст осталось. Да где там семь — уже большая часть пути позади. Ну, шире шаг!

Ноги послушались, зато стала донимать боль в руках. Веревка все сильнее врезалась в сведенные судорогой пальцы.

Дальше по дороге ни реки, ни озера, ни даже болотца. Нечего было думать о том, чтобы хоть немного освежиться. Я пропотел насквозь. Рыбьи слезы, просачиваясь каким-то образом сквозь плотную бумажную прокладку под крышкой, капали на штаны. Вероятно, селедочный дух привлек оводов: они преследовали меня целым роем. Я отмахивался от них.

Деревья поредели. Все ближе опушка. Отсюда уже видны усадебные постройки. У самого большого здания — черепичная крыша, широкие окна с белыми рамами. Здесь живет хозяин. На южной стороне — фруктовый сад с беседкой, увитой диким виноградом. А неподалеку от сада, на краю хозяйского двора, приткнулся маленький бревенчатый домик, крытый толстым слоем тростника. Крыша поросла мхом, посреди стены подслеповатым глазком отсвечивает на солнце единственное оконце с треснутыми стеклами. В этом домишке и живет дядя Андрис.

Я облегченно вздохнул.

— Ну, теперь совсем близко, — произнес вслух, помахивая занемевшими пальцами.

Я семенил меленькими шажками, весь изогнувшись, словно кривобокий, откинув свободную руку в сторону наподобие крыла. Пройти больше десяти шагов без того, чтобы не опустить банку с рассолом и не сменить руку, было просто невозможно.

Вот так, чуть ли не волоча банку по пыльной дороге, и втащился в изрытый курами и поросятами двор. Дядя Андрис как раз запрягал свою клячу.

— Принес, значит? Молодцом, молодцом! Я не сел, а рухнул на вышарканный порог; банка с рассолом брякнулась между ног.

— Смотри-ка, где ж ты это выкупался во всей одежде? — услышал я удивленный дядин голос.

Наверное, я спал, потому что когда поднял голову, то увидел перед собой женщину в белом платочке. Дядина жена. Сует мне в руку кружку молока:

— Пей! Пей же, ты заслужил!

А дядя Андрис стоял рядом и обрадованно улыбался:

— Я ж сказал, что он сможет. Не так уж и трудно было, верно?

Не трудно?! Я оторвался на миг от небывало вкусного, прохладного молока, посмотрел на его сияющее лицо и подтвердил:

— Ага…

НА ЯРМАРКЕ

Вот и пришел долгожданный день: сегодня у нас в местечке ежегодная ярмарка.

Стыдно признаться — я проспал. Схватился, лишь когда услышал шаги возле самой кровати. Август!

— Все спишь? А брат твой давно уже на ярмарке.

— Как же так? — Я озадаченно тер кулаком глаза. — Вот только что все здесь спали: и отец, и Густав. Как же так?

— Не беда, — утешил меня друг, — пусть себе носится там сколько влезет. А вот мы с тобой попробуем подкатиться к Игнацию Скуе. Говорят, он снова закупает большую партию быков. И тогда — шагом марш прямо в Псков! Я там дважды был, — не удержался он от того, чтобы лишний раз не напомнить, — и в третий пойду. Тебя с собой могу взять — чесслово! А чего не взять? Парень ты бойкий, ноги у тебя крепкие, быстрые.

Я вскочил с кровати:

— Ой, Августынь, дружок, никого другого не бери, слышишь, только меня! Заработаю — куплю тебе новый нож. Точно такой же, как его… фи… фи…

— Фискар.

— Во-во!

— Ладно, там видно будет.

— Нет, правда куплю! Даже еще лучше, чем тот. Не веришь? Вот тебе моя рука…

Счастье-то, счастье какое — с Августом в Псков, в большой русский город Псков! Мне казалось, я все еще сплю и вижу диковинный сон. Нет, не в Псков я иду со стадом быков, а качу по небу в солнечной колеснице, и со всех сторон сыплются на меня блестящие серебряные рубли. Много рублей, целых три или даже четыре. Чего только на них не купишь! Августу новый нож — это уж точно. Себе тоже. Отцу трубку и табак. Матери красивый цветастый платок, брату какую-нибудь хорошую книгу.

Август ушел. Я разыскал на плите еду, мигом проглотил и ринулся на ярмарку.

Уже с нашей улицы видны ряды белых палаток. Незаделанные края полотнищ плещутся на ветру. А людей! А повозок! Оглобли подняты вверх, лошади с торбами на мордах мерно жуют овес, гоняя хвостом назойливых мух. На повозках изделия деревенских умельцев. И дуги, и горшки, и новенькие, сверкающие желтизной колеса, и плетеные корзины — белые, цветные, с ярко раскрашенными боками.

По соседству скотный рынок. Коровы, быки, свиньи — за год столько не увидишь. Визжат поросята, растерянно блеют овцы…

Все здесь перемешалось, на ярмарке! Сразу и глазом не охватишь — столько всяких богатств. Мешки туго набиты мукой, кругом белым-бело от нее — и повозки, и одежда на продавцах, и лица, и даже бороды. Тут же, на повозках, лежат в ожидании покупателей огромные караваи, похожие на жирных коричневых поросят. Ряды бидонов с молоком выстроились словно солдаты на параде. А напротив такие же ряды пузатых крынок. Густая сметана тягучим сиропом стекает с деревянных ложек — сил никаких нет смотреть, так и хочется подставить рот.

Да, ярмарка — это не шуточки. Чего тут только нет! И ульи, и плуги, и бороны… Даже веялки — не фабричные, а собственного изготовления; есть у нас в местечке мастера. Одни замысловатые деревянные рукоятки на веялках чего стоят — куда до них фабричным! А покрашены как: синие, зеленые, красные. Не машины — загляденье!

— Что уставился на веялку? — услышал я над самым ухом голос Августа. — Уж не надумал ли купить?

— Нет, я…

Но он не слушал моих объяснений.

— Бежим-ка лучше к цирку!

Глаза у Августа блестели, как у кошки, заприметившей мышь. Он схватил меня за руку и потащил через скопление повозок, лошадей» скота в сторону балагана, откуда неслись веселые звуки шарманки.

— Скорей, скорей! Сейчас фокусник будет глотать огонь!

Да, тут чудеса невиданные! Здоровенный полуголый дядька с длинными усами. На плече у него маленькая юркая обезьянка. Прыгает, верещит без конца, скаля зубы. Смеется, что ли, над нами?

На помост перед балаганом вышел странный человек. Лицо черное, на носу, лбу, щеках белые полосы. Губы красные-красные, а зубы так и сверкают. Длинные кучерявые волосы, черные и блестящие, словно вымазанные дегтем, руки тоже черные.

Дядька с обезьянкой подошел к черному, что-то поднес к ярко-красному рту, и оттуда в нашу сторону как пыхнет огнем. Настоящее пламя, как на большом костре.

— Вот дьявол, огнем плюется! — восхищенно произнес кто-то рядом со мной.

А маленький мальчик неподалеку как закричит:

— Черт! Это черт! Огнем дышит! Боюсь! Боюсь! Я-то не очень испугался. Понятное дело — какой-нибудь фокус. Но все равно здорово.

— Вот бы попасть внутрь! — Август был в восторге. Мы пробились сквозь толпу поближе к двери и попытались проскочить вместе со взрослыми. Не тут-то было! Дядька с обезьянкой на плече без билета не пропускал никого — ни больших, ни маленьких. Молча повернул нас и дал пинка. Но, пока он воевал с нами, я успел подглядеть, что происходит в балагане. Огромный медведь боролся там с полуобнаженным силачом.

Это подхлестнуло нас еще больше. Нет, во что бы то ни стало попасть туда, в балаган!

— Знаешь что, — пришла мне в голову блестящая мысль, — давай поищем Скую. Может, он задаток даст?

Скупщика скота нашли довольно быстро. Мужчина приметный: здоровенный, черноусый, в серой широкополой шляпе, на большом животе пляшет кошель, подвешенный к шее на длинном шнурке. Он как раз покупал быка. Одной рукой ощупывал его, пальцами другой показывал крестьянину, хозяину быка, сумму, которую может предложить.

— Что же, господин, — нерешительно чесал тот у себя в затылке, — накиньте еще чуток — и отдам.