Помоги проекту - поделись книгой:
В почтовой конторе на главной площади у меня есть абонентский ящик, и я каждый день захожу туда проверить, нет ли чего нового. Надо сказать, что какая-нибудь корреспонденция бывает всегда, однако весь этот год я хожу туда с особым удовольствием.
Сегодня, когда я зашел на почту, местный почтмейстер покраснел до корней волос. Он калека и наверняка не знал близости ни с кем в целом свете. А покраснел он потому, что на обороте конверта ты написала: «Целую почтальона, который доставит это письмо адресату». И его смущение передалось мне — когда я, в свою очередь, прочел твою надпись. Я настолько смутился, что, захлопнув дверцу абонентского ящика, уронил внутрь ключ от него. Все это было ужасно неловко. К счастью, ключ у меня есть запасной, а почту я всегда забираю сам. Можешь ни о чем не беспокоиться.
4 июня.
У меня в голове неотступно звучат эти три слова, наполняя радостью все мое существо. Фразой «А знаешь что?» возобновляют прерванный разговор. Эту фразу говорят человеку, с которым постоянно общаются и с которым сложились доверительные отношения. Я могла бы, например, сказать: «А знаешь что? Я тут подумала, хорошо бы нам завтра сходить на пляж» или: «А знаешь что? Цветы, которые ты мне подарил на прошлой неделе, до сих пор стоят». Эта фраза сочетает в себе вопрос и утверждение. Она звучит вроде бы обыденно, небрежно — и в то же время в ней присутствует некая интимность. Я могла бы еще сказать: «А знаешь что? Ты просто замечательный».
Можно было бы произнести эти слова, нарезая хлеб у тебя в кухне. Мы стоим спинами друг к другу, и вдруг я, как бы между прочим, говорю: «А знаешь что? Ты просто замечательный». И тогда ты поворачиваешься, кладешь руки мне на бедра, раскручиваешь меня так, что я оказываюсь к тебе передом, и говоришь: «А знаешь что? Ты тоже замечательная». Я чувствую приближение твоих губ… твоего запаха… твоего тела… ты уже совсем близко и вот-вот поцелуешь меня…
«СТОП! — кричит режиссер. — Все сначала! Я не против, что у вас убежал кофе и его вулканические выбросы почти затушили газ, но я не допущу, чтобы героиня целовалась с ножом в руке. Это скорее пристало леди Макбет».
«Все сначала», — повторяет режиссер. И помреж вытирает залитую кофе конфорку, а гримерша заново подкрашивает мои губы. «Хорошо», — отвечаем мы, но действительно ли мы хотим сказать: «С удовольствием»? И помреж снова ставит на плиту кофейник и проверяет газ, а ассистент спрашивает: «Готовы?» Мы киваем и отворачиваемся друг от друга. Хлопушка с длинным числом показывает, сколько раз этот эпизод под названием «А знаешь что?» уже прогонялся у меня в голове. Я бы охотно перерезала весь хлеб в ближайшей булочной или выкинула бы другой фортель (пусть даже доведя режиссера до белого каления), только бы мне позволили сказать: «А знаешь что? Ты просто замечательный».
Я не претендую на то, что сделаю это идеально, как не претендую на получение Золотой пальмовой ветви в Каннах. Я лишь хотела бы иметь возможность сыграть эту сцену.
А знаешь что, Жан-Люк?.. Теперь ты знаешь, какие слова неотступно звучат у меня в голове и заставляют ликовать.
Дорогая моя!
А ты, оказывается, чудачка. Но это прекрасно, и я не мог не порадоваться твоему «хлопушкиному» письму. Что оно хлопушкино, было видно уже по конверту с его разноцветными полосками по краям.
И все-таки кто ты такая, Дельфина? Чем занимаешься, когда не сочиняешь письма ко мне? Как выглядишь?
С помощью нашей удивительной игры я знакомлюсь с женщиной, изучаю ее, однако мне хотелось бы знать о ней больше. Тебе ведь известно, как выгляжу я, — из каталога. Я бы тоже хотел правильно представлять тебя. Неужели у меня слишком большие запросы?
Я уже жалею о том, что расписывал тебе твой воображаемый образ… может, ты поэтому отказываешься прислать фотографию подлинной Дельфины? Я отлично понимаю, что ты не похожа на ту, какую я себе придумал. Может, ты боишься разочаровать меня? Может, ты не считаешь себя достаточно красивой, достаточно стройной? Может, тебе не нравятся твои груди и ты считаешь их слишком большими или слишком маленькими? Откуда мне знать, что ты там считаешь? Почему женщина вечно устраивает над собой мазохистский самосуд, за которым прячет свою красоту? Могу признаться, Дельфина, что я был знаком со многими женщинами… красивыми женщинами. И ни одна из них не позволяла себе быть довольной своей большой или маленькой грудью, своими прямыми или вьющимися волосами, ни одна из них не была довольна собственной внешностью.
И все же уверяю тебя — ты красива, иначе ты не могла бы писать таких писем. Ты безусловно красива, поскольку об этом свидетельствуют твои послания — плод твоих размышлений и твоей тоски, взращенный внутри тебя и явленный миру благодаря твоему перу.
Сам я никогда не был красавцем: ты видела меня и на сравнительно недавней фотографии, и на той, где я снялся в Венеции в период своей одинокой юности. Ты знаешь, как выгляжу я, и можешь спокойно прислать мне свой снимок, поскольку ясно, что на упорное продолжение переписки тебя едва ли подвигла моя внешность.
Мы могли бы поиграть и в другую игру: я мог бы послать тебе фото человека, на которого хочу походить. Не исключено, что это лучше раскрыло бы мою суть. Такая игра была бы вполне в духе нашей переписки, поскольку в письмах друг к другу мы стараемся показать себя с той стороны, которая больше нравится нам самим, в том ракурсе, который больше устраивает нас. Кто знает, может, встретившись, мы бы не признали один другого? И не потому, что сочиняем про себя небылицы, а потому, что переписываемся в ином — волшебном — измерении, словно укрывшись в пещере грез. Может, за пределами этой сказочной пещеры ты бы просто-напросто не узнала меня?
Кого бы я выбрал?
Из мужских образов мне всегда нравился Хамфри Богарт[7], вроде бы холодный и в то же время наделенный сильными чувствами. А еще меня всегда забавляла мысль о том, что ему приходилось вставать на ящик, чтобы поцеловать Лорен Баколл[8]. Потом они все равно поженились, и не перед стрекочущей камерой, а в так называемой «реальной жизни». И едва ли он таскал за собой этот ящик, верно? Видимо, ей нравилось, что он ниже ее ростом, да и он, похоже, гордился тем, что ему, коротышке, удалось заполучить такую даму. Сам я тоже не вышел ростом и часто задумывался над тем, почему мужчина с высокой женой становится предметом насмешек — и, как ему кажется, вполне заслуженно. Ведь иметь большую машину, большую яхту, большой дом, большую собаку считается престижным, поскольку обладание ими означает: «Смотрите-ка, что я отхватил!» Почему же менее достойно иметь жену, которая на 15 сантиметров выше тебя?
Нет, теперь я точно знаю, на кого хочу быть похожим. На почтмейстера Пьера Гамена — того самого, которого ты поцеловала на обороте конверта. Вот уж кого можно назвать писаным красавцем… У него точеные черты лица, изумительно яркие голубые глаза и темные, коротко подстриженные волосы, и ему наверняка приходится бриться по два раза в день, чтобы поддерживать свой холеный вид. Летом, в жару, почтмейстер иногда позволяет себе расстегнуть верхнюю пуговицу белой рубашки, и тогда в распахнутом вороте проглядывает его волосатая грудь. Он молод и полон затаенной страсти. А благодаря доброте, сквозящей в его взоре, Пьер Гамен делается еще прекраснее. Ежедневно приходя за почтой, я снова и снова любуюсь им. Однако поменяться с ним судьбой или образом жизни я бы не хотел. Я наверняка писал тебе, что с почтмейстером еще в детстве приключилось несчастье, из-за которого он вынужден передвигаться либо в инвалидной коляске, либо на костылях.
Все наши письма — мои к тебе и твои ко мне — проходят через его руки. О чем он думает? Я же думаю о том, может ли такой человек осчастливить женщину. И еще: стала бы Дельфина писать страстные письма ему?
Что-то в его взгляде подсказывает мне: рядом с ним женщина могла бы испытать безграничное счастье… если бы только осмелилась. Но могла бы ты, Дельфина, скучать и томиться по нему? Скажи: могла бы?..
Впрочем, довольно об этом. Пришли мне свою фотографию, чтобы мы с тобой были в равных условиях… и поскорее отвечай. Завтра, когда пойду отправлять письмо, строго посмотрю на почтмейстера — на всякий случай.
18 июня.
…не знаю, кто из нас больше чудак: ты или я. Если я тоскую, что в этом чудного? Зато ты умудрился спросить, не хочу ли я теперь тосковать по кому-нибудь другому. Словно мне просто некуда девать свои чувства и хочется излить их на первого встречного. Чудак у нас ты! Разве не очевидно, что я скучаю по тебе, а не по какому-то там почтмейстеру? Я скучаю и томлюсь по человеку, который пишет эти потрясающие письма. И я не знаю, что сказать тебе в ответ, потому что я не была бы самой собой без своей страстной тоски, а ты не был бы самим собой, если бы не задел во мне чувствительную струнку. Вот с этим человеком я и переписываюсь.
Ты не прав, Жан-Люк, считая, что при мысли о тебе я вижу перед собой картинки из венецианского каталога… как не прав в том, что отрицаешь свою мужскую красоту. Об этом можно было бы поспорить, но у меня нет ни малейшего желания вступать в подобный спор, так как ты не столько отражение на моей сетчатке, сколько ощущение в моем теле. Ты не столько зрительное впечатление, сколько образ в моем сознании. А началось все с того, что во мне поселились твои полотна, хотя это чувство теперь отошло на задний план, уступив место иному состоянию, неизменно растущему и пускающему новые побеги, — лучше описать его я не могу.
Вот почему я не шлю своей фотографии. Кстати, я вообще редко снимаюсь, мне это не нравится, поскольку фото запечатлевает меня в напряжении, с которым я пытаюсь выглядеть красоткой, каковой себя иногда чувствую. Фотография не столько пропечатывает человека, сколько припечатывает его. На большинстве снимков я кажусь запертой в душной комнате и отделенной от зрителя невидимой пеленой.
На фотографии не разглядеть ни постоянного деления клеток, ни обновления кожного покрова, ни съеживания кожи от холода или сокращения зрачков от света, ни того, как меняется цвет глаз в зависимости от погоды и твоего настроения. На карточке не видно, что сегодня я кажусь себе худой, а завтра — толстой, сегодня могу быть легкой как перышко, а завтра давить на землю свинцовой тяжестью, что сегодня я могу находиться под впечатлением от хорошего фильма, а завтра — переживать из-за болезни близкой подруги. Нельзя воспринять эту переменчивость и сами переходы из одного состояния в другое — фотография нивелирует всякую перемену, будь то стареющая плоть, мечущийся взгляд или изменившееся настроение. Нажав клавишу рояля, мы совершенно определенно извлечем какую-нибудь ноту, однако же в музыку ноты превращаются лишь при переходе к следующей ноте, затем к следующей и так далее. Разве не из таких переходов, промежуточных состояний и рождается жизнь? Разве мы сами — не изменение, не движение вперед?
Если я видела каких-нибудь две твоих фотографии, это вовсе не значит, что я тебя
Так что мы одинаково мало знаем о внешних данных друг друга. Когда же, наконец, у нас будет возможность раскрыться больше… стать более цельными?..
Я ровно столь же красива и столь же некрасива, как ты себе представляешь.
Засим прощаюсь и остаюсь
преданная
Дорогая Дельфина!
Спасибо за твое письмо без фотографии,
теперь мне придется выдумать тебя.
Если бы я начал выдумывать с самого начала, я бы прежде всего вообразил женщину, сочинившую мне очаровательное письмо от поклонницы.
Я бы вообразил женщину, которая постоянно пишет мне очаровательные письма.
Я бы вообразил женщину, сказавшую мне: «А знаешь что?»
Женщину, которая живет так далеко (возможно, в Дании), что я вынужден ее придумывать.
И я бы очень удивился, когда, проснувшись однажды поутру, вдруг обнаружил, что мне не хватает ее.
Я бы представил себе женщину — такую же умную, как ты,
такую же страстную, как ты,
такую же красивую, как ты,
такую же странную,
и такую же необузданную.
Я бы выдумал женщину, которая бы захотела выдумать меня.
Я бы выдумал тебя,
если бы у меня достало воображения представить себе женщину столь прекрасную и чудесную,
столь похожую на тебя,
как ты сама.
Тебе придется смириться
с этим воображаемым образом, раз ты отказываешься прислать свою фотографию.
Как было восхитительно превратить тебя
в живой и абсолютно реальный объект
моей фантазии!
Обнимаю тебя,
5 июля.
Дорогой Жан-Люк!
…в детстве я бы посчитала наказанием, если б меня уложили спать без ужина. Теперь же я больше не ребенок и улеглась в постель по доброй воле… и не в силах проглотить ни кусочка.
Как можно съесть обед из трех блюд: закуску, горячее, а потом еще сыр и десерт? Впрочем, я сама бывала в ресторанах и получала от этого удовольствие. Теперь же я попробовала съесть огурец и испугалась, что засуну его не в рот, а куда-нибудь в другое место.
Зато я могу пить воду, что и делаю. Могу пить воду с сиропом, что я тоже делаю. Могу курить… я ведь курю. А ты куришь? Еще я могла бы выпить — если бы в доме нашлась бутылка вина. Еще я могу писать. Я ведь умею писать. Хотя, как видишь, получается не совсем хорошо, я ведь уже в постели: лежу в постели без ужина, с авторучкой, и чернила текут совсем не туда, куда следует. Чернила текут в обратную сторону, в резервуар, из которого им положено вытекать.
Я подержала ручку вниз пером, а потом пососала его — только чтобы написать, что я в восторге от твоего письма о сотворении человека, где ты не только занимаешься со мной любовью, но и творишь меня в своем воображении.
Я снова и снова перечитываю его и не могу ничего сказать, ведь я только что родилась и не умею говорить… а еще потому, что я на седьмом небе от счастья, я полна тобой и мне просто
Самая любящая из любящих
Поделиться книгой: