Тайная сила

– Нет-нет! Останься здесь, сиди у двери…

– Да, кандженг…

– И знаешь что, надо позвать тукан-беси[73] починить замок… В ванной комнате невозможно запереться. Это нехорошо, когда у нас живут гости…

– Завтра позову.

– Не забудь…

Леони закрыла за собой дверь. Перед дверью села на пятки служанка Урип, терпеливо и покорно принимающая все мелкие и великие трудности жизни, умеющая лишь хранить верность хозяйке, дарившей ей столько саронгов и платившей ей сколь угодно вперед.

В ванной комнате небольшая никелевая лампа на стене отбрасывала свет на зеленоватый мрамор мокрого пола, на воду, до краев наполнявшую сложенную из камней четырехугольную ванну.

– Впредь буду принимать ванну пораньше, – подумала Леони.

Она сняла кимоно и саронг и, обнаженная, глянув в зеркало, увидела свой молочно-мягкий силуэт, округлые формы женщины, знающей любовь. Светлые волосы сияли золотом, жемчугом светились плечи, шея; жемчуг переходил в тень между ее небольшими грудями. Она приподняла волосы, восхищаясь, изучая, упруго ли ее тело, не пролегла ли где-нибудь малейшая морщинка. Одно бедро казалось более выпуклым, потому что она опиралась на эту ногу, и в свете лампы длинная белая линия скульптурно очерчивала бедро, колено, голень и далее рассеивалась над ступней… Но Леони резко опомнилась и прекратила себя рассматривать: надо спешить. Быстро связала волосы узлом и обмазалась мыльной пеной, затем, взяв ведерко, полила себя водой. Длинными широкими струями вода тяжело стекала с ее тела, и точно полированный мрамор, блестели плечи, груди и бедра в свете неяркой лампы. Но она заспешила еще больше, когда посмотрела на окна под самым потолком, опасаясь, как бы в них не залетели летучие мыши… Да, впредь она будет принимать ванну пораньше. За окном уже была ночь. Леони поспешно вытерлась грубым полотенцем. Быстро натерлась белой мазью, которую готовила для нее Урип, волшебным средством для поддержания молодости, гибкости, упругой белизны кожи. И в этот миг увидела на бедре маленькое красное пятнышко. Она не обратила внимания, подумав, что это что-то, что было в воде, листок или мертвое насекомое, и смахнула его. Но продолжая натираться мазью, увидела два-три пятна побольше, темно-малинового цвета, у себя на груди. Ее бросило в холод, не знающую, не понимающую. Она стерла и эти пятна, взяла полотенце, на котором от пятен остались грязные разводы, похожие на густую кровь. Она дрожала всем телом, с головы до пят. И внезапно она увидела. Из всех углов купальни, как и откуда – неясно, в ее сторону летели плевки, сначала маленькие, потом больше и больше, словно из слюнявого рта, полного пережеванного бетеля. Сотрясаемая ледяной дрожью, она закричала. Плевки, крупные, как пурпурные медузы, утолщались, попадая на ее тело. Оно уже полностью покрылось кашеобразной красной грязью. Один плевок попал ей на спину… На зеленоватой белизне пола отвратительные плевки растекались, расплывались по поверхности воды, не успевшей еще утечь. Они загрязнили также воду в ванне, растворяясь и расползаясь по ней во все стороны. Сама Леони была вся перепачкана красным, запятнана грязно-киноварным позором, схаркнутым и выплюнутым на нее невидимыми глотками, жующими бетель, которые из углов купальни целились ей в волосы, в глаза, в груди, в живот. Она кричала и кричала, обезумев от необъяснимости происходящего. Она бросилась к двери, хотела ее открыть, но что-то случилось с ручкой. Ибо замок не был заперт и засова никакого не было. В спину ей продолжали лететь плевки, с ягодиц капала красная масса. Она кричала и звала Урип и слышала, как с той стороны, на улице, ее служанка тянула и дергала дверь изо всех сил. Наконец-то дверь подалась. В отчаянии, обезумевшая, голая, перепачканная, она упала на руки своей служанки. Слуги сбежались со всего дома. Из задней галереи приближались ван Аудейк, Тео, Додди. Полностью потеряв рассудок, выпучив глаза, она застыдилась – не своей наготы, а красной слякоти на теле… Служанка схватила кимоно, тоже перепачканное, с ручки двери и накинула его на хозяйку.

– Не подходите ко мне! – кричала та в отчаянии. – Не приближайтесь! – орала она, как сумасшедшая. – Урип, Урип, отведи меня в бассейн! Лампу, лампу… в бассейн!

– Что случилось, Леони?

Она не хотела рассказывать.

– Я… наступила… на жабу! – выкрикнула она. – Я боюсь… негодяев! Не подходите! Я голая! Не приближайтесь, не приближайтесь ко мне! Лампу, лампу… принесите же лампу… в бассейн! Нет… Отто! Не приближайся! Все-все уйдите! Я голая! Уйдите! Бава…ла…а…а…мпу[74]!

Слуги бегали туда-сюда. Один из них отнес лампу в бассейн.

– Урип! Урип…

Она ухватилась за служанку.

– Они оплевали меня… бетелем! Они оплевали… меня… бетелем! Они… оплевали… меня… бетелем!!!

– Тихо, кандженг… идемте, идемте в бассейн!

– Вымой меня, Урип! Урип… у меня в волосах, у меня в глазах… О Гоподи, я чувствую этот вкус во рту!

Она отчаянно разрыдалась, служанка потащила ее за собой.

– Урип… сначала проверь… вдруг они и там… плюются… в бассейне!

Служанка вошла в помещение бассейна, дрожа.

– Все в порядке, кандженг.

– Давай скорее, искупай меня, помой меня, Урип…

Она сбросила кимоно; при свете лампы стало видно, что ее красивое тело перепачкано чем-то, похожим на грязную свернувшуюся кровь.

– Урип, помой меня… Нет, не ходи за мылом… Одной водой… Не оставляй меня одну! Урип, помой меня здесь… Сожги кимоно! Урип…

Она нырнула в бассейн и принялась изо всех сил плавать туда-сюда; служанка, полуголая, тоже зашла в воду, пыталась ее вымыть…

– Скорее, Урип… скорее, только самую грязь… Я боюсь! Сейчас… сейчас они начнут плевать и здесь… Идем в мою комнату, Урип… и помой меня еще раз, в комнате, Урип! Скажи, чтобы все ушли со двора! Я не хочу надевать это кимоно. Скорее, Урип, я хочу скорее уйти отсюда!

Служанка крикнула что-то в сад по-явански.

Леони, в каплях воды, вышла из бассейна и голая, мокрая побежала мимо комнат прислуги. Урип за ней. В доме им навстречу вышел ван Аудейк, обезумевший от волнения.

– Отто, уйди! Оставь меня одну! Я… голая! – заорала Леони.

И бросилась в свою комнату, Урип за ней, закрывая все двери.

В саду слуги собрались вместе, присели на пятки под навесом галереи, рядом с домом. Послышались слабые раскаты грома, зашуршал дождь.

III

Леони, охваченная нервной лихорадкой, несколько дней оставалась в постели. В Лабуванги поговаривали о том, что доме резидента появились призраки. Во время еженедельных праздников в Городском парке, когда играла музыка, когда дети и молодежь танцевали на выложенной камнем танцплощадке под открытым небом, сидевшие за столиками шепотом переговаривались о странном происшествии в доме резидента. О нем расспрашивали доктора Рантцова, но тот повторял лишь то, что ему рассказал резидент, что ему рассказала сама мефрау ван Аудейк: как она страшно испугалась в ванной комнате, наступив на гигантскую жабу и упав. От слуг было известно больше, но когда одни рассказывали о брошенных неизвестно кем камнях и кровавых плевках, то другие смеялись и называли это пустыми россказнями безграмотных бабу. Так что оставалось много неясного. В газетах, от Сурабаи до Батавии, опубликовали короткие странные сообщения, непонятные, но дававшие почву для новых домыслов.

Ван Аудейк не говорил о происшедшем ни с кем – ни с женой, ни с детьми, ни с подчиненными, ни со слугами. Но однажды он вышел из ванной комнаты с обезумевшими, вытаращенными глазами. Однако сумел овладеть собой и вошел в дом уже совершенно спокойный, так что никто ничего не заметил. После этого он поговорил с шефом полиции. Рядом с резидентским дворцом находилось старое кладбище. Теперь его стали охранять днем и ночью, и особенно обращенную в его сторону стену ванной комнаты. Впрочем, самой ванной больше не пользовались, а мылись в ваннах при гостевых комнатах.

Мефрау ван Аудейк, как только поправилась, уехала в Сурабаю, погостить у знакомых. И больше не возвращалась. Постепенно, незаметно, ничего не говоря ван Аудейку, Урип собрала по ее просьбе всю ее одежду и разные мелочи, к которым Леони была привязана. Ей посылали в Сурабаю один чемодан за другим. Однажды, случайно зайдя в ее спальню, ван Аудейк увидел, что там осталась только мебель. Он не замечал, как увозили чемоданы, но теперь понял, что Леони не вернется. Ближайший официальный прием он тотчас отменил. Был декабрь, и на рождественские каникулы, на неделю или дней на десять, из Батавии должны были приехать Рене с Рикусом, но ван Аудейк велел им не приезжать. Потом Додди пригласили погостить в Патьярам, у семейства де Люсов. Хотя резидент, как стопроцентный голландец, инстинктивно недолюбливал де Люсов, он дал согласие. В Патьяраме к Додди относились с нежностью, ей там будет веселее, чем в Лабуванги. От мечты вырастить из дочки европейскую девушку он уже давно отказался. Неожиданно из Лабуванги уехал и Тео: благодаря знакомству Леони с важными негоциантами в Сурабае, ему удалось получить очень выгодное место в конторе по экспорту и импорту. И вот ван Аудейк остался один в большом доме. Поскольку кухарка и спен сами ушли, его все чаще стали приглашать к себе супруги Элдерсма, как на рисовый стол, так и на обед. Во время этих трапез он никогда не рассказывал о своих домашних, и его не расспрашивали. И о том, о чем он по секрету разговаривал с Элдерсмой как секретарем, и о чем по секрету разговаривал с ван Хелдереном как контролером, эти двое тоже никогда не говорили, обходя молчанием служебную тайну. Шеф полиции, обычно представлявший ежедневно краткие отчеты: «происшествий нет», или «там-то был пожар», или «там-то нанесена рана мужчине», теперь делал долгие тайные донесения, во время которых резидент плотно закрывал двери своей конторы, чтобы смотрители во дворе ничего не услышали. Постепенно вся прислуга покинула дом: они уходили под покровом ночи, незаметно, с семьями и домашней утварью, и комнатушки, где они прежде жили, оставались стоять пустые и грязные. Слуги старались и вовсе перебраться в другую область. Ван Аудейк не удерживал их. Из всей прислуги он оставил у себя только Карио и надсмотрщиков, и осужденные каждый день приводили в порядок сад. Но внутри дома, где никто не убирал, пыль лежала на мебели толстым слоем, белые муравьи поедали циновки, там и сям появлялись плесень и мокрые пятна. Резидент никогда не ходил по дому, он бывал только в конторе и спальне. На лице у него появилось мрачное выражение, горькое молчаливое отчаяние. Еще более пунктуальный в работе, чем раньше, он суровее пришпоривал своих подчиненных, как будто все его помыслы были сосредоточены только на благе Лабуванги. В своей полной изоляции от мира он не имел ни одного друга и не стремился ни с кем сблизиться. Он нес свой крест один. Один, на своих плечах, на своей спине, согнувшейся от приближения старости, он нес всю тяжесть разваливающегося дома, своего семейного круга, распавшегося после странного происшествия, до сути которого он так и не смог докопаться, несмотря на свою политику, несмотря на сторожей, свою собственную бдительность, несмотря на шпионов. Он ничего не выяснил. Ему никто ничего не объяснил. А странные происшествия продолжались. Большой камень разбил зеркало. Резидент спокойно убрал осколки. Он от природы не был склонен верить в сверхъестественные причины событий, вот и не верил. Он злился, оттого что не мог найти виноватых и объяснения фактов, но все равно не верил. Он не верил и когда нашел свою постель отвратительно перепачканной, а Карио клялся, валяясь у него в ногах, что не знает, в чем дело. Не верил, когда стакан разбился на мельчайшие осколки, едва он за него взялся. Не верил, когда слышал у себя над головой не прекращающийся, словно дразнивший его стук молотка. Но постель была испачкана, стакан разбился, молоток стучал. Он расследовал факты так же тщательно, как расследовал уголовные дела, но ничего не мог выяснить. Он оставался ровен в своих отношениях с европейскими и яванскими служащими и с регентом. По нему ничего не было заметно, и, гордый, он продолжал работать до поздней ночи, хотя над головой топали незримые ноги и стучали молотки, а в ночном саду, точно заколдованный, летал пух.

Снаружи, на лестнице у двери кабинета, сбивались в кучку смотрители, и прислушивались, и шептались, робко поднимая глаза на своего господина, что-то писавшего с сосредоточенной складкой между бровей.

– Может быть, он не слышит?

– Наверняка слышит, он же не глухой…

– Наверняка слышит…

– Он надеется что-то выяснить с помощью полиции…

– Из Нгадживы сюда идут солдаты.

– Из Нгадживы!

– Да. Он не доверяет полиции. Написал туану майору.

– Чтобы майор прислал сюда солдат?

– Да, сюда идут солдаты.

– Смотрите, как он хмурит брови…

– Он просто работает.

– Мне страшно, я бы хотел отсюда уйти, если бы было можно.

– Пока он здесь, я не боюсь…

– Да… он смелый.

– Он молодец.

– Он смелый мужчина.

– Но не понимает.

– Да, не знает, в чем дело…

– Думает, это крысы…

– Да, велел искать крыс под самой крышей.

– Эти голландцы не понимают.

– Да, они не понимают.

– Он много курит…

– Да, сигар двенадцать в день.

– Он мало пьет.

– Да… только вечером виски с содовой.

– Скоро уже велит его принести.

– Он остался совсем один.

– Да. Другие поняли. И все разъехались.

– Он поздно ложится.

– Да. Много работает.

– Он никогда не спит по ночам. Только днем.

– Смотри, хмурится.

– Он просто работает.

– …Смотритель!

– Вот уже зовет…

– Да, кандженг!

– Принеси мне виски с содовой!

– Да, канжденг…

Один из смотрителей встал, чтобы приготовить напиток. Все необходимое находилось радом с кабинетом, во флигеле для гостей, чтобы не ходить по дому. Остальные смотрители сбились еще теснее и продолжали шептаться. Луна пробилась сквозь облака, залила сад и лужу на траве своим светом, словно влажным волшебным туманом, в полной тиши. Один из смотрителей приготовил напиток и, присев на пятки, подал резиденту.

– Поставь сюда, – сказал ван Аудейк.

Смотритель поставил стакан на письменный стол и, не разгибаясь, вернулся на прежнее место.

– Смотритель!

– Что ты налил в этот стакан?

Человек вздрогнул, подполз к ногам ван Аудейка.

– Кандженг, это не яд, клянусь жизнью, клянусь смертью, я не виноват, кандженг. Затопчите меня, убейте меня, я не виноват, кандженг!

Содержимое стакана было охристо-желтым.

– Принеси мне другой стакан и налей прямо здесь…

Смотритель ушел, дрожа.

Остальные сидели, прижавшись друг к другу, ощущая сквозь пропитанную потом ткань униформы тела соседей, и смотрели с испугом. Луна поднялась выше, улыбаясь из-за туч улыбкой злой феи; ее влажный волшебный туман беззвучно серебрился над просторным садом. Издали, из глубины сада, донесся вскрик, словно кричал ребенок, которого душат.

IV

– Ну что, любезная моя мефрау, как поживаете? Как ваш сплин? Теперь вам здесь стало нравиться чуть больше?

Его слова звучали приветливо, когда он, около восьми часов, шел по саду к дому Евы, чтобы там поужинать. В его голосе слышалась только радость от того, что он, весь день честно проработав за письменным столом, теперь встретился с милой молодой женщиной, с которой скоро разделит трапезу. Она удивилась, она восхитилась им. Он совсем не выглядел как человек, который дни напролет сидит в пустом доме, мучимый странными, необъяснимыми явлениями. Широкий лоб не был омрачен даже тенью хмурости, в сильной, чуть сутулой спине не ощущалось озабоченности, а под густыми усами играла та же весело-компанейская улыбка, что и всегда. Элдерсма подошел к нему, и в их приветствии, в их рукопожатии было что-то доверительное, что-то от молчаливого масонского взаимопонимания, не ускользнувшего от Евы. Ван Аудейк выпил свою рюмку горькой настойки, совершенно спокойно рассказал о письме от жены, собиравшейся перебраться в Батавию, рассказал, что Рене с Рикусом гостят в Преангере у своего товарища, на кофейной плантации. Почему они все были вдали от него, почему его покинули все близкие и вся прислуга, он не говорил. В теплой атмосфере их дома, куда он приходил есть два раза в день, он не говорил об этом. И Ева, хотя и не задавала вопросов, чрезвычайно из-за этого нервничала. На таком близком расстоянии от дома с призраками, колонны которого в дневное время были видны между кронами деревьев, она с каждым днем ощущала все большее беспокойство. Вокруг нее дни напролет шушукалась прислуга, бросая испуганные взгляды в направлении резидентского дворца, населенного духами. По ночам, когда она лежала без сна, ей казалось, что она и сама слышит странные звуки: как будто где-то стонут дети. Яванская ночь слишком богата звуками, и Ева вздрагивала в своей кровати, прислушиваясь. Сквозь хор лягушек, требующих дождя, еще дождя, еще много-много дождя, сквозь это постоянное кваканье на фоне монотонного урчания она слышала тысячи таинственных звуков, не дававших уснуть. Поверх всего раздавались крики гекконов токи, точно бой часов, отсчитывающий время тайн. Она думала об этом дни напролет. Элдерсма тоже об этом не говорил. Но всякий раз при виде ван Аудейка, приближающегося к их дому, она усилием воли сжимала губы, чтобы не задать лишнего вопроса. И разговор шел обо всем на свете, но только не о таинственных происшествиях. После рисового стола в час дня ван Аудейк уходил к себе, после ужина в десять часов она снова видела, как резидент исчезает в тени сада, где бродили призраки. Спокойным шагом каждый вечер он шел под сенью околдованной ночи к себе, в злосчастный, всеми покинутый дом, где перед входом в контору сидели, прижавшись друг к другу, Карио со смотрителем, и потом еще долго работал за письменным столом. Он никогда не жаловался. Он тщательно обследовал все, весь город, но так ничего и не прояснилось. Все оставалось покрыто непроницаемой тайной.

– Ну что, любезная моя мефрау, как вам сегодня нравится в этих краях?

И хотя он задавал этот шутливый вопрос каждый день, она не переставала восхищаться интонацией его голоса. В нем с металлической отчетливостью слышались мужество, бесконечная вера в себя, убежденность в собственной правоте, в объективности своего знания. Как ни плохо теперь было этому человеку, привязанному к семейной жизни и обладающему трезвым, практичным умом, в доме, покинутом его близкими и полном необъяснимых явлений, на его простом мужественном лице не читалось ни малейшего отчаяния или подавленности. Он продолжал идти своей дорогой, он выполнял свою работу еще тщательнее, чем когда-либо, он вел расследование. А за столом у Евы он всегда вел оживленный разговор о карьере, о политике в Нидерландской Индии, о новом обострении безумия – желании управлять этой страной прямо из Голландии, хотя они там вообще не смыслят в здешних делах. Он говорил живо, но не входя в раж, спокойно, весело, и Ева восхищалась им с каждым днем все больше и больше. Но у нее, женщины чувствительной, развился настоящий невроз. И однажды вечером, пройдя рядом с ним несколько шагов, она спросила прямо. Не слишком ли все ужасно, не может ли он уехать из своего дома, отправиться в служебную поездку, долгую-долгую. Увидела, как затуманилось его лицо, оттого что она об этом заговорила. Но он ответил ей по-прежнему приветливо, что происходящее совсем не так страшно, хоть и необъяснимо, и что он обязательно разоблачит эти фокусы. И добавил, что ему на самом деле надо отправиться в поездку по вверенной ему области, но он не едет, чтобы люди не подумали, будто он спасается бегством. Затем он пожал ей руку, посоветовал не нервничать и больше не думать, не говорить об этом. Последние слова прозвучали вежливым запретом. Она ответила на его рукопожатие со слезами на глазах. И потом долго смотрела, как он спокойно шагает и исчезает в ночи своего сада, где сквозь квакающее урчанье лягушек, требующих дождя, прорывались пушинки тайны. Ева вздрогнула и поспешила в дом, в свой просторный дом, весь открытый, беззащитный и маленький против грандиозной тропической ночи, заглядывавшей в него со всех сторон.

Но Ева была далеко не единственной, на кого эти таинственные события произвели столь сильное впечатление. Их необъяснимость, противоречившая повседневным фактам, тяжело давила на весь Лабуванги. Об этом говорили в каждом доме, но чаще всего шепотом, чтобы не напугать детей и не дать туземной прислуге повод подумать, будто европейцы вздрогнули из-за «яванских фокусов», как их назвал резидент. От сумрачного страха люди заболевали, нервно всматриваясь и вслушиваясь в ночь, полную звуков, и на город опускалась, словно толстый слой пуха, плотная серая дымка, скрывавшаяся в листве садов, а во время влажных вечерних сумерек полностью растворявшаяся в молчаливой покорности судьбе и смирении перед лицом тайны.

И вот ван Аудейк постановил принять решительные меры. Он написал майору-коменданту гарнизона в Нгадживе, чтобы тот прислал в Лабуванги роту солдат под командованием капитана и нескольких лейтенантов. В тот день офицеры обедали вместе с резидентом и ван Хелдереном у Элдерсмы. Быстро поев, они ушли, и Ева, стоя у ворот своего сада, видела, как все семеро – резидент, секретарь, контролер и четверо офицеров – исчезают в глубине темного сада, окружающего дом с привидениями. Двор резидентского дома и сам дом оцепили, на территории кладбища выставили посты. И мужчины зашли в ванную комнату.

Они пробыли там всю ночь. И всю ночь двор и дом оставались оцеплены. В пять утра они вышли из ванной и тотчас, все вместе, искупались в бассейне. О том, что с ними было, никто не обмолвился и словом, но ночь они провели ужасную. Следующим же утром пристройка с ванной комнатой была снесена.

Все пообещали ван Аудейку не рассказывать об этой ночи, Элдерсма не захотел ничего говорить Еве, а ван Хелдерен Иде. Офицеры, вернувшись в Нгадживу, тоже молчали. Они сказали лишь, что ночь в ванной комнате была слишком неправдоподобной, чтобы их рассказу поверили. В конце концов один из младших лейтенантов проболтался. Весь город облетел рассказ о плевках бетелевой жвачкой, о брошенных откуда-то камнях, о раскачивающемся, как при землетрясении, мраморе под ногами, по которому они ударяли палками и саблями, и еще о чем-то отвратительном, что произошло с водой, наполнявшей ванну. Каждый добавлял что-то от себя. В итоге, когда рассказ достиг ушей ван Аудейка, он с трудом узнал в нем ту страшную ночь, которая и не расцвеченная плодами фантазии была достаточно ужасна.

Между тем Элдерсма составил отчет о совместной бессонной ночи, и они расписались под этим неправдоподобным рассказом. Ван Аудейк лично отвез его в Батавию и вручил генералу-губернатору. После чего отчет был сдан на хранение в тайные архивы правительства.