Помоги проекту - поделись книгой:
Министр поморщился, окинув зал пустым взглядом.
– Мы не ставим никаких целей. Не власть, не законы, не вдохновение, а созданная эпохой необходимость заставляет нас вертеться, потому что только необходимость создает правду, и больше ничто. Только необходимость, которая стала выше, чем справедливость и совесть. В них просто не стало нужды. Хозяевами стали добросовестно вкалывающие кланы и корпорации. Отошел в прошлое офисный планктон, бивший баклуши. Уже не тормозит естественное развитие всякое бесполезное – организации-неудачники, неумехи, лентяи, старики, увечные калеки и инвалиды, не способные работать. Все они получают достойный жизни велфер – государственную помощь малоимущим. Никто не голодает. Открыли для них новые ресурсы питания из биомассы, прямо из грязи, создали молекулы питательного белка.
Это он о нас! Я не мог вытерпеть и выкрикнул в микрофон:
– То есть, организации – неудачники должны отмереть?
Министр подслеповато поискал глазами.
– Такова жизнь. Вы не вошли в государственный экономический план.
Убивают, гады, всенародно! Толерантно, не пачкая рук, просто отказали в самом воздухе. Безжалостная поступь истории, автоматически выталкивающая нас из жизни.
– Наша программа «Аватар-2»…
Веня не дал ему продолжать.
– Вы надоели с вашим увлечением аватарами, трансгуманизмом и размышлениями о границах пост-человека! Люди хотят вернуться в обычную человеческую жизнь. Снова встала проблема патологического состояния современной бездушной и бездуховной цивилизации.
Зал одобрительно аплодировал. Батя хлопал громче всех.
Как бы не заметив возмущения, министр, закончил свою деловую речь и сел в президиум.
На трибуне появился экономист с аскетически худощавым лицом, в роговых очках с черной зловещей оправой. Тяжко нагруженный безразличием рациональных глобальных истин, он монотонно рассказывал своим непонятным языком о невидимом мире функционирования организма человечества.
Очерчивая световой указкой скелеты схем на экране за президиумом, он блуждал в бурчащем сером экзотическом ландшафте заморозков, падений и взлетов мировой экономической системы, каких не бывает в видимом мире. Проходил мистические коридоры холодного восстановления, разогрева и перегретости рынков, сжатия массива финансовых рынков, уменьшения спроса на сырье и продукты «мастерских мира». Валютная змея казалась мне солитером, огненной полосой огибающим города, поля и леса родины, как я видел в рекламе главной «народной» корпорации.
Видимо, он представлял тайную жизнь человечества в виде подземной канализации, по которой текут нечистоты, естественным путем и неизвестно в какую выгребную яму. Бесстрастно приводил тревожные цифры уменьшения цифр роста, говорящие о приближении кризиса. Он был похож на великого электронного экономиста – Универсального Искусственного Интеллекта, бесстрастно прогнозировавшего катастрофическое развитие событий, откуда, видимо, и черпал свои прогнозы.
За худощавым в зловещих черных очках вышел другой экономист, с насмешкой на круглом сытом лице, и стал громить его. Разве не закончились валютные войны? Давно позади ожирение западных экономик и экспорта за счет финансовых «шоков» и госдолгов депрессивных развивающихся стран и мелкого бизнеса. Крупные игроки вытеснены с их рынков, установилось гармоническое равновесие. Экономики объединились в несколько центров, что позволило отрегулировать финансы. Закончилось бегство капиталов и «мыльные пузыри», усмирены риски мировой финансовой системы, пройдя по острию ножа, ибо наступила эра точных просчетов с помощью небывалых электронных машин. И вообще электронная техника заменила живую и неточную интуитивную творческую мысль одиночек, грозивших катастрофическими ошибками.
В полудреме, навеянной докладчиками, я понял, что они играют роли пессимиста и оптимиста. И что барахло в супермаркетах перемешалось, теперь не различишь, где родное и где чужое. Результаты мучительных мыслей одинокого озарения творцов странным образом нивелировались в общем потоке инноваций, перескочив через таможенные заборы. Творцы стали креативщиками, работающими в общей команде инновационных проектов. И мировой резервной валютой стали юань, песо и рупия.
После странных экономистов на трибуне показалась добродушная лысая голова, она стала расхваливать экологическую программу добычи нефти из морского дна Арктики.
Зал слушал с интересом.
– Портите Север! – прозвучали слова Вени.
Лысый живчик-оратор обиженно стал показывать на экране таблицы картинок и графиков.
– Посмотрите, как здесь предусмотрена экология. Самосборник отходов… Разлива нефти не может быть. Я сам там руковожу.
– С вашим участием тают льды Арктики, – так же ровно сказал Веня. – Уже затопило берега Штатов, европейских стран, и нашу тундру.
Живчик воззрился в зал.
– Это вы написали статью, что мы нарушаем международные соглашения по экологии? Хотите, чтобы нас опередили? Это измена родине!
Я не знал, что Веня опубликовал статью о загрязнении Севера.
– Мы едва избавились от судного дня – угрозы кометы Финлея, – негодовал живчик. – Наши технологии дают планете достаточно энергии!
– Так, что идет стремительное наступление алчного человечества на чистые одинокие льды Арктики, – занудно вонзал в докладчика слова Веня. – Может быть, сердца дышащей планеты.
Я, подавленный посторонней громадностью естественно идущих мимо нас холодных замыслов, боялся выступить с нашей маленькой проблемой. Но не сдержался – как будто черт дернул! поднял руку и пошел меж кресел к трибуне. Неподвижный председатель удивленно сказал:
– Докладчики заявлены, а вы кто?
– Общественность хочет наградить медалью! – поспешно сказал я.
Зачем это мне надо? Сквозь чиновничье тяжелое дыхание я пробрался к трибуне.
– Знаете исследователя Арктики Георгия Седова?
Президиум воззрился на меня.
– Он поплыл покорять Северный полюс без денег, с гнилым снаряжением, подсунутым негодяем. Так и мы, бедные общественники, бросились без ничего в холодные равнодушные волны, чтобы напомнить, что наша земля должна быть садом.
Я оглянулся на президиум.
– Мы – лишние люди, на которых вы смотрите с недоумением. Правильно сказал министр, тратите на какие-то программы – прокрустово ложе, ложащееся на сырую реальность, не осознавая чудовищного зазора между схемой и жизнью. И гордитесь, что сумели создать нечто значительное. Хотя дайте нам такой куш средств, и мы сделаем лучше. Потому что психология чиновника – тратить бюджет: дай немерено из казны – все сделаю. А психология предпринимателя – тратить свои: сделаю, и будут деньги. Нам, общественникам, не предусматривается и копейки. Кто создает вокруг нас пустоту?
– Позвольте, мы вас в первый раз видим, – возмутился председатель в микрофон под его носом. – Отплыли, и хорошо. Какие претензии?
Я слышал гул возмущения в президиуме.
– Мы не просим от вас денег. У нас есть простая программа озеленения районов, не требующая особых средств. Объединить экологические организации для создания экополисов. Рассылаем везде, а откликов нет. Вижу, все вы заняты не этим. Просим министра…
Конечно, я понимал: кому жалуешься, пост-совок? Но бушевала злость. Черт бы их всех подрал! Непонятный кто-то не хотел нас знать. Так устроена жизнь: кто тебе что-то должен? Почему классики так хлопотали за бедного Акакия Акакиевича? Человек должен творить себя и свою судьбу.
Вспомнил сослуживцев и засмеялся. Какое творчество?
Я торжественно сказал:
– Мне поручили от имени общественности наградить медалью «Экологически чистая продукция» нашего уважаемого министра!
Подошел к отстранившемуся министру, сидящему в президиуме, вручил диплом и повесил ему на шею нашу тяжелую золотистую медаль.
Не знаю, о чем он подумал.
Потом вручил ему нашу программу оздоровления районов и сбежал в зал. Мои глаза горели. Какого черта вылез, унизился перед этой равнодушной массой?
Веня встал и прокричал президиуму:
– Кстати, это настоящая программа, не то что ваши взяткоемкие программы, якобы, естественно наложенные на сырую реальность!
– Предатель! – крикнули из президиума.
Только после я взял на заметку этих недоброжелателей Вени. Я нащупывал путь к загадке его исчезновения. Вот эти люди, погубившие Север, из-за чего растаял лед и затопило многие страны и обнажился всякий дрязг, могли стать заклятыми врагами Вени!
Я видел, как министр снял медаль и, оставив ее и нашу программу на столе президиума, незаметно слинял.
Ко мне стали подходить какие-то сочувствующие девицы, просили телефон нашей организации.
Оказывается, и я не слушал никого, мне тоже наплевать на нужды других, в стремлении изжить всю злобу нашей заброшенности в деловом мире.
И в то же время мой внутренний наблюдатель видел странную картину в зале: неиссякаемую провинциальную веру в систему, из которой можно вырвать свой кусочек успеха.
Освобожденные от возможности возопить к руководству о своих проблемах, требующих финансирования, ораторы один за другим свободно и безнадежно выливали свои проблемы в зал, зная, что те ничем не помогут.
Мне было жалко этих людей в рядах, склоненных над своими планшетами и торопливо перелистывающих страницы.
Гнуснее нет этой торжественной обстановки.
Свойство человеческого трайба – собираться сообща, чтобы выжить. Как же выродился древний форум на агоре! Там хоть решались главные вопросы общего выживания. И решения обозначали немедленное действие, ведущее к славе или гибели. А здесь – какой-то хищный государственный фонд-организатор, втершись в доверие министерства, устроил помпезную игру ради прибытка от сборов тысячи участников, правда, немалого, не то, что от наших жалких выставок и конкурсов.
Уходя, Веня сказал нам с Батей:
– Снова наступает пустозвонная брежневская эпоха застоя. Только в той эпохе вранье было игрой. А сейчас людям уже не до вранья и игры в роли, все обнажилось без прикрас. Нет смысла прикрываться словами, званиями, дипломами, корочками.
На работе шеф испуганно спросил:
– Ты что там натворил? Мне позвонили.
– Хотя бы расшевелил логово.
– Они не услышат, – грустно сказал шеф. – Надо рассчитывать только на себя.9
С какой радостью я умчался из позорного состояния на Форуме на дачу, в мой сад!
Только на даче я чувствую, что ухожу из больно сдирающих кожу жерновов цивилизации.
Наш дачный кооператив – отдушина полной свободы. Я иду вдоль толстых кирпичных стен заборов, за которыми лают злобные псы на цепи. За ними слышны стуки вольных работ на собственной приватизированной земле. В глаза и нос бьют редкостные краски и запахи осенних цветов, напоминающие детство. И все существо погружено в тихое одиночество ветвей над головой, пахнущее дымкой костров.
Здесь выявляются такие черты вольнолюбия, которых у людей никак не увидишь на работе и на улицах города. Наверно, это единственная свобода, которую хотят люди. Неужели нет другой свободы для человека?
Здесь повесился на даче знакомый парень, его хватились через неделю и отскребывали от пола.
– Привет, – добродушно ухмыляется сосед компьютерщик Дима, болезненно худой и костлявый, выглядывая над своим забором. – Чего не заходишь? Занят?
– Нет, – так же добродушно говорю я. – Знаю, что ты не умер, и спокоен. Зачем заходить?
Дима почему-то вызывает во мне желание острить. Мы с ним, можно сказать, дружим.
Наша дача – домик из потемневших от времени тесаных бревен и сад со старыми яблонями, – все, что позволила иметь маме старая власть, выделившая участок на глинистой земле. Лучшая земля – какому-то мистическому государству.
Мы с мамой давно выращиваем только цветы. Соседи еще инстинктивно сажают картошку, огурцы и помидоры, хотя их можно купить в супермаркете.
Она болеет, и я с ужасом думаю: жизнь моя рухнет, когда ее не станет. Но иногда мне скучно с ней. Какая же я сволочь! Она не знает, что происходит в нынешней политике, смотрит древние сериалы счастливой молодости в стареньком плазменном телевизоре, и радостно оглядывается на меня. Вспоминает, как было хорошо идти со всеми на демонстрации с цветами и плакатами в День единства. Я удивлялся, как она прикипела к тому, что отошло и обесценилось.
Как же хорошо пропалывать высоко вымахавшие цинии, любуясь их разноцветным волшебством! Спрятаться бы в самой середине и не помнить ни о чем.
Вечером наступает тишина. На плазменном экране телевизора все то же. Легкие, талантливые и готовые к злобе, как мои дачники, клоуны ведущие информационных передач. К одному, знакомому округлому господину, бесстрастно выкладывающему что-то патриотически-ядовитое по отношению к оппозиционерам, я чувствовал физическое недоброжелательство. Другой несет черт-те что, но тщательно продуманное, чтобы не попасть под санкции. Все они гордятся собой. И все, представляете, писатели! Почему люди не говорят, что это клоуны? Просто сами тоже не знают, где правда.
Переключаю кнопку – влезает с сапогами и грубым сленгом народный боевик. Почему убойные фильмы, неутомимо выбрасываемые на медиа-рынок и поныне, продолжают зажигать? Потому что исчезло насилие, и загнанный внутрь зрителя восторг зверя, рвущего на куски в ужасе жертву, требует выхода. Создатели сериалов – хищники, завлекающие зрителя, утробно ждущего – чем кончится. Богатая жила для обогащения.
Подальше от боевиков! Боюсь – засосет.
Ввергаюсь в орущий стадион фанатов – ныряющий головой вперед футболист и летящий в ворота мяч! Кто знает, может быть, в спорте поражает взрыв неподдельной искренности, чего не бывает в жизни. Ведь, какого черта ору, пугая маму?
Втягиваюсь в международные спортивные соревнования космических ракет, устремившихся к Марсу под национальными флагами. Но это скучнее, потому что такие соревнования долгие, с многомесячными перерывами.
В соревнованиях совсем не видно, что это крутой бизнес, где обменивают энергию на бешеные деньги, и только деньги, которые, правда, сам не щупал, знаю понаслышке. Там сильно разит насилием. Видно, что спортсменов изнасиловали еще в детстве, заставляя играть во взрослые игры ради медалей, даже спортсменов-астронавтов, сумасшедше мчащихся в дикой кривизне вселенной к дурацкой цели.
Вот что противно.
Вскоре надоедает смотреть нескончаемые космические соревнования, и я отключаюсь.
Поднимаюсь наверх, в мою одинокую комнату на даче, с золотыми проолифленными дощатыми стенами. На полках перебираю разнообразные старые книги – художественные и философские, выброшенные из городской квартиры на дачу за ненадобностью – давно отшумевшая жизнь, совковая и первых лет перестройки, и недавняя, никому теперь не нужная, хотя некоторые книги стали раритетами. А ведь сколько было потрачено энергии, нервов! Какие убытки! Но крутой перелом отбросил их как ненужный хлам.
На полу свалены горы журналов, вырезок из газет, книг стихов и прозы, – канувшей в лету гордыни и банальных идей! Это макулатура. Старые авторы постепенно стали брюзгами. Не любят нынешний меркантильный натиск, их обиде явно не хватает былой востребованности, хотя подсознание неожиданно спохватывается, видя новое, не укладывающееся ни во что.
Чего я жду?
Лежа на кровати, хватаю со столика отобранное на сегодня, пролистываю, нагружаясь давно прожитыми чувствами и смыслами авторов.
У меня, как и у других, аберрация зрения. Забываю мое правило – не погружаться в содержание книжек, видеоигр, а увидеть самих авторов, молодых, прячущих убогие мыслишки под действиями тупых персонажей, и умудренных стариков. Писателей, мечтающих о возрождении империи или подводящих к катарсису в дрязгах быта. Ведущих, прикрывающих жажду успеха патриотизмом. «Поп-звезд», верящих в однообразные любовные песенки о любви, как будто это и есть бессмертие. В самих художниках можно многое увидеть: раздражение от несварения желудка, или иллюзию подпольного человека, выворачивающего наизнанку свое безграничное своеволие. Все их скелеты в шкафу.
Разгадать автора за его персонажем, пусть даже вампиром, – это возможность увидеть со стороны нашу слепую муравьиную возню.
10
В окна нашего "сарая" по-летнему слепит, из самого юного начала энергии. У нас появилась новая сотрудница, принятая на полставки, прелестная «нимфетка» Юлечка, в короткой кофточке, открывающей пупок, еще не понимающая, как это – работать. Она не сидит на месте, постоянно охорашивается, тайно смотрит в зеркальце, поправляя локоны. И опускает синие глаза перед моим взглядом напротив.
Воображаю, как увиденная в метро гордая красавица виновато подходит к моему столу, тряся дорогими мехами, а я капризно отворачиваюсь. Юля, за столом напротив, с ревнивым удивлением: неужто у него такие женщины? Пускай она поплачет, ей ничего не значит. И завидовал себе, кого так могли бы любить женщины.
Я люблю гордых и молчаливых – в них есть значительность тайны. Юля тоже молчалива, и за этим кроется нечто по-женски независимое.
Она из тех бескорыстных добровольцев, что помогают больным детям, бессильным старикам в хосписах. Она пришла к нам, потому что хотела строить зеленые города.
На животе Юли заверещал мобильник: дра-дам-дам-дааам ди! – и усиливаясь завыл: бра-бра-рай! динь-динь-рабада-дрим-бум-бамбал рааа!
– Это квакает лягушка на машине, – застеснялась она, и сердито ответила в трубку: – Ну, что! Я занята, перезвоню.
Я ощутил обиду: неужели мальчик?
Я проникся мыслью Вени, что все наши беды кроются в несовершенстве сознания. Поэтому и не работает гражданское общество. Для этого нужны независимые личности, объединенные на ином уровне.
С кем тут, на работе, говорить на эту тему? Увы, не с кем. Мозги сослуживцев направлены не в ту сторону, что мои. Они заняты своей карьерой, живут в племенной общности, как всегда было, начиная с дикарей, для них такая стабильность мира достаточна.
Поэтому я чувствовал себя свободным, вспомнил, о чем мы говорили с Веней, и стал выкладывать все, что думаю.
– Есть странные люди, философы. Утверждают, что люди мыслят не рационально, мозгом, а всей личностью, связанной с достигаемыми ею целями.
Сослуживцы улыбались – опять он за свое.
На самом деле мне не до таких умствований, выбраться бы только из бездумного восприятия внешней жизни с расползающейся улыбкой по лицу идиота.
Бух смотрел с благожелательным пониманием, с трудом вытаскивая из памяти где-то слышанное.
– Это… как его… Хайзингер. Он тоже так говорил.
– Хайдеггер?
– Вот-вот!
– Он открыл в сознании замкнутость, – откровенно бросал я им в лицо, зная, что они ни черта не понимают. – И выход в просвет.
– Воспеваете фашиста, – вдруг блеснул знаниями Чеботарев. – Кстати, такой замкнутости в них твой философ не распознал.
Я с удивлением глянул на него. Бух смотрел вопросительно. Он вязнет в глубине своей памяти. С мозгами еще хуже, чем у меня.
Сотрудники явно не могли воспринимать абстракции: опять его понесло. Я опомнился, и перевел на конкретное.
– Мы погружены в коллективное бессознательное, причем архаичное. То, что было еще недавно, возрождается сейчас, особенно в бюрократии. Там свои вдохновения, воспевание подвигов во славу государства, собирания славянских земель. А «единица – ноль».
Я и сам такой, – подумал я. – Что там? Наше детство летящее космолетиком красным складным, в портах кранами, грозно звенящими, и тяжелым покоем страны.
Чеботарев настороженно спросил:
– Коллективное бессознательное, как ты называешь, – это большинство. Ты против большинства? Ведь оно делает историю.
Обнажил мое затаенное сомнение. Мне не хотелось с ним спорить.
– Говорю о твоих головокружительных предчувствиях обладания белыми яхтами, биомобилями и дорогими гаджетами. Как же возбуждает настоящий взрыв роскоши новых технологий, разлетевшихся во вселенной мелкими блестящими веселыми осколками энергий! Такое сознание видит других людей как предметы. Как во все времена, мало людей способно войти в переживание других. Правда, Света?
Она одна могла поддержать. Светлана смущенно поддалась.
– У всех заложено сострадание.
Она не знала плохих людей. Ее вера была броней, за которой она ничего не ведала о злых людях.
– Пока люди будут относиться друг к другу как к предметам, не замечая в них собственные переживания и судьбу, мир будет вертеться в пустом круговороте.
– Пустые слова! – изгалялся Чеботарев. – Ты сам в них не веришь.
Мой голос стал завывать. Я безоглядно бросился вперед, как Дон Кихот на ветряные мельницы.
– Это не пустые слова. Это конкретная история. Люди придумали разные способы достижения «просвета»: особые практики сосредоточения, глядя на горящую свечу, чтобы достигнуть такого отрешения от себя, когда забываешь себя, весь мир с его жадными устремлениями.
– В тупое созерцание своего пупа, – добивал меня Чеботарев.
Слова мои перестали цепляться за крепкие зубцы уверенности.
– Хотя такой способ постижения тоже имеет место быть. Ведь, в человеке сохраняется неизменяемая душевная глубина, как у Светы. Она – вне истории, в "просвете бытия", где и находится то самое близкое, куда я стремлюсь. Может быть, это высшее просветление, куда нужно стремиться.
Светлана самодовольно улыбнулась. Юля смотрела на меня восторженно. Я дурак, но она еще дурее.
Лида оторвалась от срочных бумаг, глянула на меня прекрасными глазами.
– Близость ко всем – это смешно. Можно любить маму, близких. И творчество. Делать свое дело на высшем уровне.
У нее объясняющий тон учительницы. Я отрезвел, стало неловко от моей наивной откровенности. Она считает, что ее, толстую и некрасивую, не могут полюбить, и самое лучшее, что могла сделать – отдаться науке в своей аспирантуре. Разве творчество в науке и технологиях делается профессионалов без души? Разве оно не спасает?
Только Дима уткнулся в экран компьютера, изучая технологию программирования во всемирной паутине. Говорят, он хакер. У него вообще отсутствует желание вылезать из своей раковины.
Бух вступился за меня, прервав неловкое молчание.
– Как это верно! Фалунь Дафа – всеобщий закон буддизма и даосизма: человек должен в течение всей жизни совершенствоваться, что дают Пять Главных Упражнений на пути к Истине, Доброте и Терпению.
Он путано убеждал поверить в мистическое течение жизни. Общие фразы о Добре приводят его в экстаз. Самое любопытное – сам он не умел делать добро. Оно выходило у него как-то боком, и никому не было нужно. Его добро оборачивалось насмешками.
– Попробуй переубедить ее, – кивал Чеботарев на нашу верующую Светлану. – Хотите видеть великую битву Будды с Матреной?
Та улыбалась дружелюбно, не умея сердиться.
– Там нет большой разницы.
Она живет, словно в спасительной люльке, «просветленная» от природы. В ее глазах навсегда утвердился небесный свет, и ему, наверно она посвятит жизнь. Поэтому в ней не может быть мучительных поисков самопознания. Странно, что в наш век сохранилась вера в древнего бородатого Христа. Больше того, православие примирилось и соединилось с западным христианством, что ударило по православным патриотам. Упорно держится в простых людях, несмотря на новый виток техногенной цивилизации, развеявший старую метафизику. Как хорошо блаженно уснуть в вере, навсегда! И не просыпаться.Если рассуждать логически, существуют бесчисленные уровни сознания, выработанные всей жизнью каждого и законные для него, они должны быть разлиты пленкой в космосе мириадами оттенков.
А каково мое сознание? Вот я, живой, единственный в мире осязающий собственные боли, устремления куда-то, в своей замкнутой оболочке, закрытой от боли других, неужели умру, и весь мой опыт пропадет? Почему-то уверен, что после меня войду в кого-то рожденного после меня, кому перейдет моя душа, с гораздо большим талантом, но ему не дано будет знать, что от меня.
Есть разные уровни озарения. Например, обнимаешь любимую женщину, и не сознание, а все существо уходит в счастье; или одержимость спортивного фаната, улетающего в патриотизме в, так сказать, эмпиреи империи; озарение во сне – бесцветные догадки о мире; озарения робота, точно рассчитывающего вдохновение. И озарения человека, постигшего "гад подземный ход, и дольней лозы прозябанье".
Вот Веня, тот однажды забрался на вершину, с которой стало видно все. Он мыслил поэзией, и уже не мог иначе. Я завидовал ему, потому что всегда продирался сквозь механические нагромождения мыслей, похожие на наш сумеречный северный день.
Я противен сам себе. Меня бесит, что не могу перейти потолок – в ясность ума среди разнородных мыслей от чтения и размышлений. Не открывается, хоть убей!
От этого злюсь на саму природу сознания. Откуда взялась вязкость мышления? И почему оно так неразвито? Чувство, как у человека, уже переставшего тосковать по самым близким и родным, с детства разбросанным по свету.Поделиться книгой: