А. Штейнбергу
Греческую мифологиюБольше Библии люблю,Детскость, дерзость, демагогию,Верность морю, кораблю.И стесняться многобожияНи к чему: что есть, то есть.Лес дубовый у подножияПриглашает в гору лезть.Но и боги сходят запростоВниз по ласковой тропе,Так что можно не карабкаться —Сами спустятся к тебе.О, какую ношу сладкуюПеренес через ручей!Ветвь пробьется под лопаткою,Плющ прижмется горячей.И насколько ж ближе внятнаяСтрасть влюбленного стиха,Чем идея неопрятнаяПервородного греха.1995«В Италии, на вилле, ночью зимней…»
И кипарисной рощей заслонясь…
Ф. ТютчевВ Италии, на вилле, ночью зимней,Бесснежной и нестрашной, на дворецСмотрел я. Бог поэтов, расскажи мне,В чем жизни смысл и счастье, наконец,И бог, а он действительно на крышеСтоял средь статуй, предводитель муз,И всматривался в парк, где жили мышиИ ёж шуршал, – и бог, войдя во вкус,Мне кое-что поведал: счастье – этоНезнание о будущем, при всёмДоверии к нему; не надо света,Еще раз луг во мраке обойдемИ удивимся сумрачному чудуПрогулки здесь, за тридевять земельОт дома, листьев пасмурную грудуПриняв на грудь, как русскую метель.Всё может быть! Наш путь непредсказуем,Считай своей миланскую листву.Мы и слова, наверное, рифмуем,Чтоб легче было сбыться волшебству,Найти узор – спасенье от недугаТопорных фраз и гибельных идей, —То не твоя, то русских рифм заслуга,Подсказка живших прежде нас теней,Судьба петляет, если не стремитьсяРечь выпрямлять, как проза ей велит,И с нами бог: на юге он, как птица,Живет, вдали от северных обид.1998«Бродя средь римских мраморных руин…»
Бродя средь римских мраморных руин,Театров, бань – в мечтаньях и в истоме,Нет, я не знаю, что такое сплин!Слуга себе, и раб, и господин,Я даже побывал в публичном доме.В том, что осталось от него: брускиИ пни колонн, оплывшие обломкиИ диких трав пучки и колоски.И никакой хандры или тоски!И перекрытий тени и потемки.Над постаментом, где бы мог стоятьПриап, допустим, может быть, Венера,Клубился зной; две бабочки, под статьДвум лепесткам, задумав полетать,Взметали пыль горючую, как сера.И дом разврата, в блеске белых плит,Повергнут в прах, распахнут и низложен,Внушал печаль прохожему – не стыд,Был чист, как совесть, временем отмыт,Отбелен ветром и облагорожен.2000Уточнение
По прихоти своей скитаться здесь и там,Но так, чтобы тебя не забывали домаИ чтобы по твоим дымящимся следамТянулась чья-то мысль, как в старину солома,И чтобы чей-то взгляд искал тебя вдалиИ сердце чье-нибудь, как облако, летело,Чтобы сказать тебе среди чужой землиВсе, что сказать оно боялось и хотело.Скитаться здесь и там по прихоти своей,Но так, чтоб чья-то тень была с тобою рядомИ ты ей показать мог стаю кораблей,Плывущих вдалеке, в бинокль, большим форматом,Иль, в каменный театр спустясь, где ИпполитБежал из дома прочь – и вдруг вздымались кони,Присесть с ней на скамью, где ящерица спит,И уточнить судьбу, читая по ладони.2000«В двадцатом веке лишь отрыли, вслед за Троей…»
Алексею Машевскому
В двадцатом веке лишь отрыли, вслед за Троей,Красноколонный Кносс – и странного покрояПредстали платья нам на фресках и цветы.Но был и Минотавр, а значит – паранойя,Горящие глаза средь полной темноты.Приятель привезти просил меня отсюдаКакой-нибудь пустяк, хоть камешек – и грудаКамней лежала здесь, и, мешкать не любя,Два пыльных подобрал – опасная причуда! —Побольше – для него, поменьше – для себя.2001«Иисус к рыбакам Галилеи…»
Иисус к рыбакам Галилеи,А не к римлянам, скажем, пришелВо дворцы их, сады и аллеи:Нищим духом видней ореол,Да еще при полуденном свете,И провинция ближе столицК небесам: только лодки, да сети,Да мельканье порывистых птиц.А с другой стороны, неужелиНи Овидий Его, ни КатуллНе заметили б, не разглядели,Если б Он к ним навстречу шагнул?Не заметили б, не разглядели,Не пошли, спотыкаясь, за Ним, —Слишком громко им, может быть, пелиМузы, слава мешала, как дым.2002«Вид в Тиволи на римскую Кампанью…»
Вид в Тиволи на римскую КампаньюБыл так широк и залит синевой,Взывал к такому зренью и вниманью,Каких не знал я раньше за собой,Как будто к небу я пришел с повинной:Зачем так был рассеян и уныл? —И на минуту если не орлиный,То римский взгляд на мир я уловил.Нужна готовность к действию и сила,Желанье жить и мужественный дух.Оратор прав: волчица нас вскормила.Стих тоже должен сдержан быть и сух.Гори, звезда! Пари, стихотворенье!Мани, Дунай, притягивай нас, Нил!И повелительное наклоненье,Впервые не смутясь, употребил.2004«Первым узнал Одиссея охотничий пес…»
Первым узнал Одиссея охотничий пёс,А не жена и не сын. Приласкайте собаку.Жизнь – это радость, при том что без горя и слезЖизнь не обходится, к смерти склоняясь и мраку.Жизнь – это море с его белогривой волной,Жизнь – это дом, где в шкафу размещаются книги,Жизнь – это жизнь, назови ее лучше женой.Смерть – это кем-то обобранный куст ежевики.Кроме колючек, рассчитывать не на что, весьБудешь исколот, поэтому лучше смиритьсяС исчезновеньем. В дремучие дебри не лезьИ метафизику: нечем нам в ней поживиться.2006Афродита
Ты из пены вышла, Афродита,Сразу взрослой стала и пошла,Розами и травами увита,А ребенком так и не была.Расставляешь гибельные сетиИ ловушки там, где их не ждут,И не знаешь, как смеются дети,Обижаясь, горько слезы льют.Как бывает девочка проворнейИ смелее мальчика в игре!Без любви счастливей и просторнейЖизнь и больше знанье о добре.А дразнилки, шутки-прибаутки,А скакалки, ролики-коньки?Постепенно набухают грудки,Первые секреты, пустяки.Сколько солнца в тех дубах и вязахИ прогулках дальних по жаре…И любовь нуждается в рассказахО начальной, утренней поре.2007Дикий голубь
В Крыму дикий голубь кричит на три такта,Он выбрал размер для себя – амфибрахий,И нам веселее от этого факта,Хотя он в унынье как будто и страхе.Его что-то мучает, что-то печалит,У греков какая-то драма в ТавридеСлучилась; на самой заре и в началеУже о несчастьях шла речь и обиде.И южное солнце ее не смягчало,И синее море ее не гасило,И горлинка грустное это началоЗапомнила, крохотна и легкокрыла.Такая субтильная, нервная птичка,Кофейно-молочного, светлого цвета,И длится с Эсхилом ее перекличка,А мы отошли и забыли про это.2005«Как римлянин, согласный с жизнью в целом…»
Как римлянин, согласный с жизнью в целом,Живи себе пристойно, день за днем,Благополучный день отметив мелом,А неблагополучный день углем.Да будет календарь, как ствол березы,Бел, кое-где лишь черные видныНа нем пометы, – что ж, нужны и слезы,И боль, и гнев. Как римляне умны!Их стоики считают, что из жизниПо меньшей мере сто ведут дверей,А в жизнь – одна. Поэтому не кисни,Не жалуйся, живущий, не робей.В любой момент на волю можно выйти,Через дверной перешагнуть порог —И звездные тебя обхватят нити,Космический обнимет ветерок.2009«Эти фрески для нас сохранил Везувий…»
Эти фрески для нас сохранил Везувий.Изверженья бы не было – не дошли быНи танцовщицы к нам, ни, с травинкой в клюве,Утка, ни золотые цветы и рыбы.Я люблю эту виллу мистерий, этоБичеванье, нагую люблю вакханку,Красный цвет, я не видел такого цвета!Желтый плащ и коричневую изнанку.Так спасибо тебе, волокнистый пепел,Пемза, каменный дождь, угловая балка,Сохранившие это великолепье!А погибших в Помпее людей не жалко?Был бы выбор, что выбрал бы ты: искусствоИли жизнь этих римских мужчин и женщин?Ты бы выбрал их жизнь. Я бы тоже. Грустно.Ведь она коротка и ничем не блещет.2008«Перед лучшей в мире конной статуей…»
Перед лучшей в мире конной статуейЯ стоял – и радовался ей.Кондотьер в Венеции ли, в Падуе,Русский царь вблизи речных зыбейНе сравнятся с римским императором.Почему? – не спрашивай меня.Сам себе побудь экзаменатором,Верность чувству смутному храня.И поймешь, разглядывая медного,Отстраняя жизни смертный шум:Потому что конь ступает медленно,Потому что всадник не угрюм,Потому что взвинченность наскучилаИ жестокость сердцу не мила,А мила глубокая задумчивость,Тихий сумрак позы и чела.2008«Даже если б жил ты на окраине империи…»
Даже если б жил ты на окраине империи,Но богат был или знаменит,Вызвал бы тебя на Капри как-нибудь Тиберий,Предложил пройтись над морем: волны, ветер и гранит,А тропа по скалам бы вилась винтообразно,Вверх подняться легче, чем потом спуститься вниз,И Тиберий разговор повел бы самый праздный,Посмотреть просил бы на прибой, на кипарис,Голову склонив по-бычьи, замолкал надолго,А потом спросил бы: среди царских дочерейВ женском платье жил Ахилл, как бы в стогу иголка,А какое имя он носил, скажи скорей.Ах, не знаешь? Плохо, что не знаешь. А сиреныПели песни, мог бы ты одну из них нам спеть?Нет, не мог бы? Ну тогда пора тебе со сценыУходить. А чтобы ты не задавался впредь,Полетай! – и двинул бы тебя плечом внезапноТак, что ты с обрыва полетел бы головойВниз, по острым выступам, с задержкой, поэтапноИ успел подумать: всё пропало, боже мой!2009«Куда-то подевав мобильный телефон…»
Куда-то подевав мобильный телефон,Я номер наберу – и отзовется онИз ящика стола, из куртки, с книжной полки,Очнется, запоет, затерян, унесен,Засунут и забыт, – и поиски недолги.Я радуюсь, его, как в сказке, обретя,Ведь мог бы и пропасть, как царское дитя,Быть найденным другим, попасть в чужие руки…Софокл бы оценил такой сюжет, хотяСмутили бы его все эти наши штуки.2009«Здесь травы так густы, а склоны так пологи…»
Здесь травы так густы, а склоны так пологи,Что чувствуешь себя на сказочной стезе,И хочется спросить у скромницы-дороги:Ты тоже в Рим ведешь и бредишь им, как все?Тогда велосипед я старый свой пришпорю,Тогда не поверну, одумавшись, назад:Я к Риму путь держу, а мимоездом – к морю —Пристанищу стихий, убежищу наяд.Прибытково, Межно – счастливые названья,И, может быть, в веках им слава суждена:Не надо громких слов, а было бы желаньеС дороги разглядеть другие времена.Пространство, может быть, еще одна химера.Влеки с холма на холм меня и вразуми:Быть может, час езды отсюда до Гомера,А время вообще придумано людьми?2008«Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная…»
Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная, —Это значит, что грекам жилось неплохо.Подгоняла триеру волна морская,В ней сидели гребцы, как в стручке гороха.Налегай на весло, ничего, что трудно,В порт придем – отдохнет твоя поясница.А в краях залетейских мерцает скудноСвет и не разглядеть в полумраке лица.Я не знаю, какому еще народуТак светило бы солнце и птицы пели,А загробная, тусклая жизнь с исподуПредставлялась подобием узкой щели!Как сказал Одиссею Ахилл, в неволеЗалетейской лишенный огня и мощи,На земле хорошо, даже если в полеПогоняешь вола, как простой подёнщик.Так кому же мне верить – ему, герою,Или тем, кто за смертной чертой последнейВидит царство с подсветкою золотою,В этой жизни как в тесной топчась передней?2009«Эти трое любуются первой ласточкой…»
Эти трое любуются первой ласточкой:Муж с бородкою, юноша и подросток.Это лучше, чем воинский быт палаточный,Даже эпос троянский, такой громоздкий!Что за чудная ваза краснофигурная!Где суровость, безжалостность и свирепость?Солнце чудится, видится даль лазурная.Вообще это лирика, а не эпос!И каким же сиянием вся пропитана,И какую простую несет идею!И как будто она на меня рассчитана,Что когда-нибудь я залюбуюсь ею.2012«Пока Сизиф спускается с горы…»
Пока Сизиф спускается с горыЗа камнем, что скатился вновь под гору,Он может отдохнуть от мошкары,Увидеть всё, что вдруг предстанет взору,Сорвать цветок, пусть это будет мак,В горах пылают огненные маки,На них не налюбуешься никак,Шмели их обожают, работяги,Сочувствующие Сизифу, имВнушает уваженье труд Сизифа;Еще он может морем кружевнымПолюбоваться с пеною у рифа,А то, что это всё в стране тенейС Сизифом происходит, где ни маков,Ни моря нет, неправда! Нам видней.Сизиф – наш друг, и труд наш одинаков.2011«А теперь он идет дорогой темной…»
Джону Малмстаду
А теперь он идет дорогой темнойВ ту страну, из которой нет возврата, —Было сказано с жалобою томнойПро воробышка, сдохшего когда-то.Плачьте, музы! Но, может быть, дорогиТой не следует нам бояться слишком,Если даже воробышек убогийПроскакал раньше нас по ней вприпрыжку.Проскакал – и назад не оглянулся,Тенью стал – и мы тоже станем тенью.Мне хотелось бы, чтобы улыбнулсяТот, кто будет читать стихотворенье.2009«Минерва спит, не спит ее сова…»
Л. Столовичу
Минерва спит, не спит ее сова,Всё видит, слышит темными ночами,Все шорохи, все вздохи, все слова,Сверкая раскаленными очами,Ни шепот не пропустит, ни смешокИ утром всё Минерве перескажет,А та на голове ее пушокПригладит и к руке своей привяжет.Минерва покровительствует тем,Кто пишет, выступает на подмостках,Создателям поэм и теорем,Участье принимая в их набросках,В их формулы вникая и рядыСозвучий, поощряя мысль и чувство.Сама она не любит темноты,Но есть сова: тьма тоже часть искусства!2012«На этом снимке я с Нероном…»
На этом снимке я с Нероном,Как будто он мой лучший друг.Он смотрит взглядом полусонным,Но может рассердиться вдруг.И в самом деле, можно ль к бюстуТак подходить, сниматься с ним?А вдруг проснется злое чувство —А в гневе он неукротим.И разве я люблю Нерона?Он в римской тоге, я в плаще,Всё это странно, беззаконноИ беспринципно вообще.И всё, что мне о нем известно,Такой кошмар, сплошное зло!А вот поди ж ты, сняться лестноС ним – столько времени прошло!2010«Вернём, – сказали боги, – Одиссея…»
Вернем, – сказали боги, – ОдиссеяНа родину: придется быть добрее,Иначе он туда вернется сам.Придумать трудно что-нибудь смешнее,И шутка эта так понятна нам!О Господи, как гулки эти гроты,Какие щели, каменные своды,Циклопы, лотофаги, Полифем,Тоска и страх, досадные просчеты,Но дуб кипит и солнце светит всем!Плыть за море, разить мечом троянца,Боясь богов, сгорая от стыда,Мрачнеть, но знать: и боги нас боятся.Иначе можно только затеряться,В Итаку не вернуться никогда!2012«Не бойся ласточки, она не Филомела…»
Не бойся ласточки, она не Филомела.И соловей в кустах не Прокна – соловей.Нам до Овидиевых превращений делаНет, и удод – удод, а вовсе не Терей,Да и не видел я удода, что за птица?Кто рассказал бы мне, как выглядит удод?При всём желании ни в камень превратитьсяНельзя, ни в дерево: и мир, и век не тот.А вот Овидия и в самом деле жалко.За что он изгнан был к сарматам, на Дунай?О том ни пифия не скажет, ни гадалка.Был вызван к Августу и сослан в дикий край.Должно быть, что-то знал об Августе такое,Что лучше было бы не знать, и тайну туХотелось Августу причерноморской мглоюНакрыть, зажать ее в Овидиевом рту.2013Два стихотворения
1
Мечты о бессмертье тем более странны,Что умерли все, даже вечные боги,Имевшие столь грандиозные планы,Внушавшие столь вдохновенные строки,Умевшие на море вызвать волненье,Корабль потопить, если он почему-тоНе нравился им, предоставив спасеньеВсего одному из команды, как чудо.Мечты о бессмертье тем более дики,Что выцвело, высохло, вымерло столькоВоистину славных и вправду великих,Дойдя в виде торса до нас и обломка,И трудно им встать с каменистого ложа,Уйти от душицы и чертополоха,Бессмертию может быть тоже положенПредел – и, наверное, это неплохо!2
Как страшно подумать, – сказал я на зноеИюньском, – подумать, – сказал, – о зиме!– А ты и не думай! – сказала, за мноюИдя по заросшей травой колее.– Не думай, – сказала, – смотри на фиалки,Еще, синеглазые, не отцвели!Они ж не растут, не цветут из-под палки,Им нравится быть украшеньем земли.Они же не портят себе настроенье.Какая зима? Не бывает зимы!Смерть тоже ошибка, недоразуменье,Обмолвка… Запомнить бы это мгновенье:Однажды бессмертными были и мы.2013«В “Илиаде” мне Гектора жаль…»
В «Илиаде» мне Гектора жаль.Есть ли большая в мире печаль,Чем прощанье его с Андромахой?На руках ее маленький сын.Хоть бы шанс на спасенье одинБыл, – нет шанса, всё кончится крахом.Кто за Гектора был? Аполлон!Но помочь не сумел даже он,Почему-то сильнее Афина,Выступавшая на сторонеСил ахейских в троянской войне,Ни жены ей не жалко, ни сына.Конской гривой на шлеме отцаСын напуган, – шумят деревца,Облака проплывают над ними.Гектор на землю шлем положил,Улыбнулся. Читать это силНет, займемся делами другими.2014«Опять леса, поля, просёлки и покой?..»
Поведет рукой любимой
В Елисейские поля…
А. БлокОпять леса, поля, проселки и покой?Или дома, дворцы, кафе, автомобили?Куда же поведешь любимою рукой?На Елисейских мы полях с тобою были.А те поля, что Блок тогда в виду имел,Простившись навсегда с докучными делами,Не странно ли, что их назвать не захотелОн Элизийскими в своих стихах полями?Предшественник его, Элизиум в душеНосивший, или тот, назвавший ЭлизеемЗаглохший старый парк, – Блок это как клишеВоспринял бы, – и мы пенять ему не смеем.Быть может, потому, что мифов не любил,И виделись ему березовые рощи,Туманы и овсы, без мраморных перилИ статуй, без богов и воинов, так проще.2014Град
С чем бы град сравнить? Не знаю.Уж не с жемчугом ли, градБелый – руку подставляю —Он еще голубоват,Дымчат, хрупок и лоснится,И особенно в травеХочет знаньем поделитьсяО нездешней синеве.Это жизни обновленье —Слишком мы привыкли к ней.Белых шариков скопленьеПод кустами меж корней.Ведь и в самом деле редкийГость, внезапный, раз в году.Разжую две-три таблетки —Станет холодно во рту.Ледяное покрывалоБудет таять, оплывать.Я хочу, чтоб ты сказала,Что не надо унывать:Это нам подарок с неба,Отогнав рукой орла,Бусы ветреная ГебаВ ссоре с Зевсом порвала.2014«С Гомером долго ты беседовал один…»
1
«Илиада» и «Одиссея» композиционно построены так, что ничем не уступают современной прозе с ее свободным обращением со временем. В них оно тоже движется неравномерно, сбивается в комки и складки.
«Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына», – так начинается «Илиада», и все знают этот первый стих, хотя бы понаслышке, но мало кто спросил себя: что за гнев и почему история падения Трои начата с него? Корабли будут перечислены лишь в конце второй песни. Так что если Мандельштам прочел их список до середины, значит, он по меньшей мере две песни (почти две) осилил точно. К слову сказать, хотел бы я найти человека, способного преодолеть весь список. Что вы, что вы, только выборочно, скользя по строчкам, перепрыгивая с пятое на десятое. Среди моих знакомых нет такого зануды. Не уверен, что вообще сыщется кто-либо, способный прочесть «Илиаду» от начала до конца. Скажем правду: кроме самого Гнедича да разве что еще нескольких филологов-античников, вряд ли кому-нибудь под силу этот подвиг[2].
Десять лет провели ахейцы под стенами Трои, но в поэме речь идет лишь о десятом годе осады; обо всем остальном читатель узнает попутно, из побочных ответвлений и упоминаний.
А сюжет «Одиссеи» еще более сложен и сбивчив. Подробный рассказ о странствиях, начиная с отплытия Одиссея из-под Трои, возникает лишь в 9-12-й песнях; что касается самого действия в поэме, то оно укладывается в сорок дней. Сорок дней из десятилетних странствий! И если, например, подготовке к расправе над женихами и их избиению отводятся три песни, то о семилетнем пребывании героя у нимфы Калипсо рассказано бегло на нескольких страницах. Невольно подумаешь, что прустовское повествование в «Поисках утраченного времени» ничуть не более сложно и запутано, чем «Одиссея». Ау, мой любимый роман, что если через три тысячелетия ты станешь такой же архаикой, как греческий эпос? Через три тысячелетия? Да нет же, намного раньше.
2
Коли уже Гомер так «писал», вразброс, непоследовательно, то некоторые свои сегодняшние мысли о нем тем более можно записать фрагментарно, сбивчиво, как бог на душу положит. Здесь, разумеется, есть некоторая натяжка: «Илиада» не эссеистика, перед древним певцом брезжил «план», его, действительно воодушевляло «величие замысла». Но и тогда, три тысячи лет назад, поэт понимал, что последовательный рассказ скучен. Более того, наверное, он исходил из своего знания об устройстве человеческой психики и памяти, которое и подсказало ему свободное обращение со временем: счастливое семилетнее забытье в гроте у нимфы Калипсо пролетело как один день – и долго говорить о нем незачем. А вот о трехдневной буре, грозившей герою гибелью, быстро не расскажешь: семь лет и три дня потребовали примерно одинакового количества стихов.
Ахматова считала, исходя, по-видимому, из своего любовного опыта, что большая любовь длится самое большее – семь лет, дальше наступает крах или вырождение. Грустное наблюдение. Хочется верить, что бывают исключения из правил. Интересно, помнила ли она о семилетней любви Одиссея и нимфы Калипсо?
3
Ждал он, со стоном на камне вися, чтоб волна пробежалаМимо; она пробежала, но вдруг, отразясь, на возвратеСшибла с утеса его и отбросила в темное море.Если полипа из ложа ветвистого силою вырвешь,Множество крупинок камня к его прилепляется ножкам:К резкому так прилепилась утесу лоскутьями кожаРук Одиссевых…Вот такие поэтические подробности. Чем старше я становлюсь, тем меньше желания заниматься теоретическими построениями или объяснять, мороча голову себе и людям, чем хорошие стихи отличаются от плохих. Не лучше ли ткнуть пальцем в строки, подобные только что приведенным, – и больше ничего не надо, всё более или менее ясно. Вот так трудился «всесильный бог деталей» еще три тысячелетия назад. Как скучны беспредметные, слепорожденные стихи, например, символистов (не всех, конечно, но большинства из них), с минимальным словарным запасом… Так же, как едва ли не все (за редким исключением) сегодняшние стихи как начинающих, так и продолжающих и заканчивающих…
Но какой замечательный переводчик – Жуковский! Если бы еще вместо «кру2пинок» постарался вернуть слову правильное ударение – было бы совсем хорошо.
4
И еще подумаешь: да есть ли прогресс в литературе? Не помню где (стал искать – не могу найти), не то в статьях, не то в заметках, Пушкин говорит, что прогресс существует в промышленности, производстве (что-то в этом роде), но его не может быть в литературе.
Одиссей, цепляющийся за камень, оставивший свою кожу на нем, вся метафора с полипом и его ножками так хороши, что невольно согласишься: прогресса в поэзии нет. Прогресса нет, но есть изменения, перемены, смены жанров и форм. Впрочем, и эти перемены для каждого нового народа, каждой новой цивилизации начинаются заново, с нуля. Сколько же веков понадобилось греческой поэзии, чтобы прийти к Гомеру, который уже для Платона или Софокла стал едва ли не мифологическим персонажем – и нам кажется, что до него вообще никого не было.
Как это никого не было? Женихов Пенелопы, пирующих в доме Одиссея, услаждает пением певец Фемий; да мало ли, можно вспомнить и Орфея, пением которого заслушивались лесные звери. Уж они-то, точно, способны оценить предметность, конкретность, может быть, и метафоричность – абстракции им ни к чему. Благодарная аудитория. Еще и потому благодарная, что мало кто так слышит интонацию, как они. Помнишь, мы кормили с тобой американских кошек, оставленных на наше попечение (хозяева квартиры уехали на два дня). Кошки отлично всё понимали – и приветливость, и запреты, не зная русского языка, английского, надеюсь, тоже.
Пушкин, кстати сказать, читал стихи «старой няне», да еще стае «диких уток» («Вняв пенью сладкозвучных строф, Они слетают с берегов») Подозреваю, что няня, при всем моем уважении к ней, понимала «Под небом голубым страны своей родной…» не лучше, чем дикие утки.
Заодно заметим, что Пушкин (и это совпадает с некоторыми свидетельствами современников) пел свои стихи («вняв пенью сладкозвучных строф»), то есть читал нараспев, а не с выражением, напирая на смысл.
5
Почему вдруг потребовалось срочно перевести «Илиаду» на русский язык? Гнедич посвятил своему труду много лет жизни, приступив к нему вскоре после победы России над Наполеоном.
Очевидно, что падение Парижа, коалиция союзных стран, вступивших в борьбу с Бонапартом, вызывали в сознании современников аналогию с походом ахейцев против Трои. Во всяком случае, в стихах «Певец во стане русских воинов» (1812) и в послании «Императору Александру» (1814) Жуковский, например, стилизовал военные события под античные, а русских генералов – под великих героев древности, доходя в этом до смешных аналогий: «Хвала, наш Нестор-Бенигсон! И вождь, и муж совета, Блюдет врагов не дремля он, Как змей орел с полета». Если Бенигсен – Нестор (старейший герой среди ахейцев, один из немногих, вернувшихся живым из-под Трои) и орел, то кто же тогда Кутузов, Барклай, Ермолов или Багратион… Они, по-видимому, должны соответствовать Ахиллу, Патроклу, Аяксу и т. д. И вооружены они не пушками, не ядрами и шрапнелью, а мечами и стрелами. Эти мечи, стрелы, копья и шлемы затем были воспроизведены как архитектурный декор на триумфальных арках, воздвигнутых в честь побед.
Что касается молодого царя Александра, то он, понятное дело, представлен у Жуковского в образе самого Агамемнона, возглавившего поход под стены Трои.
И на холме, в броне, на грозный щит склонен,Союза мстителей младой Агамемнон,И тени всех веков внимательной толпоюНад светозарною вождя царей главою…Тутанхомон, Асаргаддон, Наполеон, Агамемнон… – ударение на последнем слоге. Между тем Гнедич в предисловии к изданию «Илиады» писал: «Стих с собственным именем, их в “Илиаде” обильно, если в нем сохранять и выговор, и ударение греческое, легче для перевода…» Вот почему у него имя Агамемнон, в соответствии с оригиналом, сохраняет ударение на третьем слоге:
Так говорил; и ахеян сердца взволновал Агамемнон.Гнедич настаивает на правильном произнесении этого имени и каждый раз в тексте ставит над предпоследним слогом значок ударения (по-видимому, русские читатели уже привыкли к неверному произнесению – и надо было их переучивать).
Так греческие герои вошли в русскую жизнь и окончательно утвердились в ней (хотя, конечно, предварительные их визиты совершались уже не раз, вспомним хотя бы «Телемахиду» Тредияковского; а Сумароков, например, вообще повергал к стопам Елизаветы всех греческих богов: «Пускай Гомер богов умножит, Сия рука их всех низложит К подножию монарших ног»).
Вот они, друг за другом, с лицами, повернутыми в профиль, в пышных шлемах, похожих на перекрученные раковины каких-то причудливо больших улиток: Агамемнон, Ахиллес, Нестор, Одиссей, Диомед, Парис, Менелай – изображены на первой странице русского издания «Илиады», – не они ли произвели впечатление на К. Леонтьева в детстве, не их ли он затем имел в виду, когда говорил о герое в «пернатом шлеме», горюя по поводу измельчавшей европейской буржуазной жизни, утратившей былое великолепие?
А мне, десятилетнему, этот пышный ряд, наверное, напоминал другой, воспроизведенный на плакатах, смотревший с книжных обложек (нет, не смотревший, смотрели справа налево, в сторону, мимо зрителя) беломраморный строй гениев марксизма-ленинизма.
6
Вспоминаю свое детство, год 1946, 47-й… Отец, вернувшийся с фронта, видя мою любовь к стихам и первые пробы пера, решил поддержать этот интерес – и стал читать мне на ночь Пушкина, Лермонтова, Жуковского, в том числе и перевод «Одиссеи». Тогда же в букинистическом магазине он купил «Илиаду», третье издание, 1-й том. Эта книга лежит сейчас у меня на столе.
Не стану утверждать, что вся «Одиссея» или хотя бы весь 1-й том «Илиады» были тогда прочитаны. Но какие-то страницы – безусловно. Их и надо читать в детском возрасте: у взрослого человека нет ни простодушия, ни детского непонимания, которое, по-видимому, играет положительную роль: мерное течение стиховой речи завораживает, темные места волнуют (для ребенка и сама жизнь наполовину темна и непонятна) – впечатление остается на всю жизнь и кое-что перестраивает в сознании. Я благодарен отцу, давно умершему, за это чтение вслух; он, отсутствовавший дома четыре страшных года, вернувшийся живым на родную Итаку (Большой проспект Петроградской стороны), наверное, казался мне похожим на Одиссея – Одиссея в темно-синем морском кителе с капитанскими погонами, в черных морских брюках; как мне нравилась эта форма – не рассказать! «И открываются всемирные моря…»
А в эвакуации в Сызрани, где мы с мамой жили у родственников, приютивших нас, за нею и сестрой моего отца ухаживали офицеры, жившие в доме на постое: воинская часть находилась, видимо, на переформировании. Помню танцы под патефон. Нет, вовсе не «женихи»: трудолюбивые (помогали колоть дрова, убирать двор), ладные, славные ребята, молоденькие лейтенанты – мало кто из них, наверное, вернулся домой. Ниже по Волге, под Сталинградом, только что закончилась битва, решившая исход войны. Впереди были еще два военных года.
Сейчас, когда я думаю о своем поколении, о тех, чье детство совпало с войной, мне понятна причина талантливости многих, понятно, почему оставлен ими в нашей культуре неизгладимый след: ребенок, знающий о смерти в пять лет, созревает скорей – он посвящен в трагическую сторону жизни, зашел на ее страшную половину намного раньше, чем те, чье детство пришлось на другие, более благополучные времена.
Не понимаю людей, с удовольствием, а то и с умилением вспоминающих свое детство. Мне кажется, эти люди полны иллюзий, похожих на те, что живут в человечестве по поводу «золотого века», случившегося в далеком прошлом.
