Помоги проекту - поделись книгой:
Сочинив и отправив это послание, лидеры Совета создавали ситуацию для себя крайне опасную и давали в руки своим возможным противникам сильный козырь. Они откровенно обманывали императрицу относительно происхождения кондиций и соответственно обрекали себя на обман и по отношению к тем "духовного и всякого свецкого чина людям", от имени коих были якобы составлены кондиции. Правда, сказано об этом уклончиво — "отправили из собрания своего", — но под собранием естественно было подразумевать именно чиновное "общенародие", а не шестерых министров.
Нет оснований подозревать князей Дмитрия Михайловича и Василия Лукича в легкомыслии или же в том, что они не проанализировали слагающуюся ситуацию. Скорее всего, они рассчитывали на грозный авторитет фельдмаршалов и на благодарность вдовствующей Курляндской герцогини, которой нежданно представлялась возможность из полунищей захолустной владетельницы, притесняемой своевольной знатью, оказаться в положении хоть полуноминальной, но все же российской царицы, живущей в роскоши и почете.
Два больших политика и бесспорно умных человека катастрофически просчитались и в том и в другом. И это свидетельствует о принципиальном разрыве между тактическим и стратегическим уровнем оценки сиюминутной реальности, который столь часто возникает в моменты исторических кризисов. Даже у политиков большого опыта и ума далеко не всегда хватает интеллектуальных сил, чтобы понять степень изменения ситуации. Они часто пропускают момент психологического скачка. Князь Дмитрий Михайлович, порывавшийся обновить российскую государственность, начал действовать так, как будто он имел дело с людьми начала века, не способными воспринять его идеи. И страшно промахнулся. Вместо того чтобы воспользоваться несомненной психологической готовностью многих вельмож и дворян к переходу на следующий уровень свободы и опереться на них, князь Дмитрий Михайлович, не доверяя этой готовности, решил им эту свободу даровать из своих рук. Тут сказались индивидуальные черты Голицына, его переходящая в гордыню гордость, его уверенность в своем политическом мессианстве и высшем знании, но решающую роль сыграла все же неточная оценка психологического контекста — этой наиболее трудноуловимой и анализируемой стихии исторического процесса…
Трудно судить князя Дмитрия Михайловича, ибо этот политический кунштюк характерен для разных эпох и разных деятелей. И всегда он страшно мстит за собственное появление на свет. Написав на своем знамени имя Константина, объявив солдатам, что великий князь Михаил арестован за свою преданность старшему брату, и получив благодаря этому обману исходные преимущества, без которых они просто не могли начать восстание, декабристы загнали себя в политическую ловушку, которая сработала очень скоро — с момента появления самого Михаила — и помешала присоединению к восставшим ряда полков.
Великий обман большевиков, обещавших рабочим и крестьянам мир, землю, свободу и процветание за счет свержения и ограбления имущих классов, обман, который только и мог привести их к власти, очень скоро отомстил за себя гражданской войной, голодом, необходимостью тотального террора, самоистреблением партии.
То же самое произошло с лидерами переворота 19 августа 1991 года, которые, под давлением обстоятельств, ради начального тактического успеха не только загнали себя в угол, объявив о болезни Горбачева, но и взяли на себя заведомо невыполнимые обязательства, что привело бы к тем же самым последствиям, каковые принес обман октября 1917 года.
При всей огромной разнице исторического контекста политико-психологическая модель оказывается схожей.
Для того чтобы решить эту, в принципе почти не решаемую, задачу — убедить Анну, что ограничения ее власти потребовало "общенародие", а "общенародию" представить кондиции как добровольный дар новой императрицы и не дать той и другим времени выяснить правду, пока не укрепится новая форма власти, — для решения этой задачи князья Дмитрий Михайлович и Василий Лукич разработали жесткую систему действий депутатов. Наказ, который депутаты получили при отбытии, был убедительно реконструирован Д. А. Корсаковым.
1) Вручить Анне Иоанновне "кондиции" совершенно наедине, без присутствия посторонних. 2) Строго следить за тем, чтобы ей не было сообщено каких-либо вестей из Москвы помимо депутатов. 3) Объяснить ей, что "кондиции" заключают в себе волю и желание всего русского народа (в то время под народом разумелись высшие полноправные классы общества). 4) Убедить ее принять "кондиции", потребовать от нее удостоверения в их исполнении. 5) По подписании ею "кондиций" прислать их немедленно в Москву с одним из депутатов. 6) Стараться, чтобы она не брала с собой своего камер-юнкера Бирона и вообще никого из придворных курляндцев. 7) Поторопить Анну Иоанновну приездом в Москву, до чего не будет объявлено в народ о кончине Петра II и о ее избрании. 8) О всех действиях депутатов в Митаве, о времени отъезда царевны Анны Иоанновны из Митавы и о следовании ее от Митавы до Москвы с каждой станции доносить Верховному тайному совету, для чего князю Василию Лукичу Долгорукому выдать "цифирную азбуку", т. е. условный цифровой шифр. 9) Анну Иоанновну отнюдь не допускать ехать одну, а сопровождать ее депутатам. 10) Озаботиться, чтобы как о поездке депутатов, так и о переговорах их с Анной Иоанновной не могли дойти слухи до Петербурга и за границу[80].
Но даже в случае самого счастливого стечения обстоятельств осуществлять головоломный политический трюк — держать в неведении и Анну, и "общенародие" — можно было только очень короткое время. Очевидно, на этом и строил свой расчет князь Дмитрий Михайлович. Считаные дни не давать противникам поводов и возможности для контрдействий, а затем неколебимо закрепить новую государственную реальность.
Чтобы эту реальность — резко ограниченное самодержавие, то есть конституционную форму правления, — закрепить, требовалось, соответственно, принять конституцию.
Конституция эта у князя Дмитрия Михайловича была готова.
Дваюдцать третьего января он представил проект новой организации власти Верховному тайному совету. Совет был, конечно, тайный, но сведения о происходящем на его заседаниях без особого промедления распространялись по Москве.
Главные источники информации для историков — донесения иностранных послов. Послы, в свою очередь, черпали сведения в кругу своих московских знакомых. И стало быть, проект Голицына был известен широко. А, судя по первым впечатлениям иностранных дипломатов, сама идея конституции встретила одобрение в обществе. Испанец де Лириа писал:
Идея нации та, чтобы считать царицу лицом, которому они отдают корону как бы на хранение, чтобы в продолжение ее жизни составить свой план управления на будущее время… Твердо решившись на это, они имеют три идеи об управлении, в котором еще не согласились: первая — следовать примеру Англии, в которой король ничего не может делать без парламента; вторая — взять пример с управления Польши. Третий вариант — республика.
Француз Бюсси в тот же день — 23 января — доносил своему правительству, что императрица должна будет "руководствоваться правительственным советом, назначенным народом". То есть речь идет о представительном правлении. Он же сообщает несколько позже о тех же трех вариантах, что и де Лириа, и прибавляет четвертый — аристократическая республика.
Саксонец Лефорт подтверждает сведения двух своих коллег. "Одни хотят его (правление. —
Слухи о кондициях, которые, естественно, разнеслись утром 19 января, вызвали энтузиазм в кругах, близких к дипломатическому корпусу. Этот энтузиазм передался и дипломатам. Секретарь французского посольства Маньян сделал 22 января крайне примечательную запись:
Нельзя еще сказать в эту минуту, какова будет эта новая форма правления, ни того, будет ли оно устроено по образцу английского правления или же шведского. Намерение старинных русских родов, однако, как понимают, состоит в том, чтобы воспользоваться таким благоприятным стечением обстоятельств для своего освобождения от ужасного рабства, в котором они до сих пор находились: они положат предел деспотической власти, с которой русские монархи могли распоряжаться по своей прихоти и произволу жизнью и имуществом своих подданных, без всякого различия званий и без судебного разбирательства; вельможи Русской империи, наравне с ее народом, не имеют никаких привилегий, спасающих их от истязаний кнутом, от лишений званий и должностей. Поэтому нет никакого повода сомневаться, что внимание русских будет прежде всего обращено на это положение; по крайней мере, если они этого не сделают — можно сказать, что они упустили случай лишь по недостатку смелости.
Ему вторит англичанин Рондо: "Если русские воспользуются настоящими обстоятельствами, им, пожалуй, удастся освободиться от установившегося рабства".
Де Лириа уже утром 19-го в срочном донесении объяснял побуждение русских произвести радикальную реформу чрезвычайно простым, но близким к реальному разумению среднего дворянина образом: "Они думают, что, если цари останутся такими абсолютными, как это было доселе, всегда найдется фаворит, который сможет управлять ими и
Собственно, так оно и было. Как уже говорилось, речь шла о месте человека в послепетровской России — о месте нового человека, ощутившего тесноту им же самим под водительством первого императора построенной системы. "Ум простор любит, а у тебя ему тесно", — сказал на дыбе, как мы помним, Александр Кикин. Но и люди меньшего, чем Кикин, ума захотели простора. Казалось бы, это достаточная почва для объединения и соглашения. Достаточно ясная и бесспорная цель. Через несколько дней после смерти Петра II и появившейся возможности если не сломать решетки, то существенно их раздвинуть выяснилось, что в русском обществе имеются на этот предмет очень разные взгляды.
Князь Дмитрий Михайлович вел себя в эти первые дни явно непоследовательно: то он сообщал ночью нескольким лицам об ограничительных пунктах, то принимал все меры — совершенно бесполезные, — чтобы никто о пунктах не узнал. Зная силу и ясность ума старого князя, можно объяснить это только одним: поверив было в поддержку "общенародия", он затем в ней сильно усомнился.
Как бы то ни было, отступать было некуда, и 23 января в России был впервые официально оглашен одним из первых лиц государства план конституционного устройства. Здесь нам снова придется обратиться к свидетельствам дипломатов, которые, черпая сведения из разных источников — у каждого были свои друзья и информаторы, — дают схожие сведения.
Маньян: "Как говорят, старый князь Голицын, член Верховного совета, принял это дело на себя. Уверяют, что этот министр намеревался: 1) ограничить власть царицы лишь внутренним управлением своего двора и возложить всю верховную власть на собрание Верховного совета, состоящего из 10-ти членов, которые одни будут располагать должностями и войском; 2) образовать кроме этого совета три других трибунала, а именно, Сенат, состоящий из 36 членов, дворянскую палату — из 200 человек и, наконец, третью палату, составленную из городских депутатов, по 2 от каждого города".
Де Лириа: ""План управления" отымает у ее царского величества всякую власть. Она не будет иметь никакой власти над войском, которым будут распоряжаться фельдмаршалы, давая во всем отчет Верховному совету, и царица будет иметь в своем распоряжении только ту гвардию, которая будет на действительной службе во дворце; она не будет иметь ни одного слуги, который не был бы утвержден по всей форме Верховным советом. Последний будет составлен из 12 членов, и все дела будут восходить к этому трибуналу. Сенат будет составлен из 30 лиц, и он будет заниматься делами судебными. Кроме этих двух трибуналов будет еще один из двухсот лиц мелкого дворянства и в роде нижней палаты. Будет один великий казначей, который подает отчеты только Верховному совету".
Лефорт: "Все заняты теперь мыслью о новом образе правления; планы вельмож и мелкого дворянства доходят до бесконечности; первые желают присвоить себе верховную власть в форме аристократической. Они предполагают устроить три государственные верховные учреждения, а именно: Верховный тайный совет, состоящий из 12 членов, есть глава правления, Сенат из 60 и для мелкого дворянства собрание из 100 с ограничением, чтобы эти три учреждения никогда в важных случаях не сходились и не составляли одного учреждения и чтобы за Верховным советом оставался всегда совещательный голос".
Рондо: "Не могу пока в точности изложить… какую форму правления русские думают установить, но молва идет, будто, во-первых, императрице назначена будет определенная сумма на расходы по двору: она не будет заведовать никакой частью войска, кроме частей гвардии, содержащих караул в ее дворце, во-вторых, учрежден будет новый Верховный совет из 12 знатнейших вельмож, которому вверится управление всеми важнейшими делами: объявление мира и войны, заключение дружественных союзов и т. п.; назначен будет государственный казначей, обязанный давать Верховному совету отчет в расходовании государственной казны, в-третьих, учреждается Сенат из 36 членов, рассмотрению которого важнейшие дела подлежат до их внесения в Верховный совет, в-четвертых, учреждается собрание из 200 лиц низшего дворянства для охраны прав его в случае, если Верховный совет покусится нарушить их, в-пятых, учреждается особое собрание частью из дворянства, частью из купечества; собрание это обязано будет наблюдать, дабы народ не подвергся притеснениям. Таков общий план, над которым они работают, хотя пока еще не столковались, как устроить дело".
Как мы увидим, резкое отличие сообщения Лефорта от трех остальных объясняется тем, что он совместил планы разных групп.
Милюков, внимательно проанализировав эти сведения и присоединив к ним свидетельства шведских дипломатов Дитмера и Мориана, реконструировал план государственной реформы, предложенный Верховному совету князем Дмитрием Михайловичем 23 января.
1. Императрица лично и бесконтрольно распоряжается только своими карманными деньгами (размеры которых определяются в 500 тысяч рублей ежегодно). Она начальствует только над отрядом гвардии, назначенным для ее личной охраны и караулов во дворце.
2. Верховная власть принадлежит императрице вместе с Верховным советом, который состоит из 10–12 членов, принадлежащих к знатнейшим фамилиям. (Императрица имеет в Совете только два, по другим сведениям, три голоса. Иностранцы, за личным исключением Остермана, в члены Совета не допускаются.) Совет ведет важнейшие дела по иностранной политике: войну, мир, договоры; он же назначает на все должности и начальствует над всеми войсками (к числу их прибавляются два гвардейских полка). По другому, более точному известию, войсками начальствуют два фельдмаршала, отдающие отчет Совету. Для финансов избирается Верховным советом государственный казначей, который должен отдавать Совету самый точный отчет о мельчайших государственных расходах.
3. Сенат, из 30–36 членов, предварительно рассматривает дела, вносимые в Совет, а также представляет высшую судебную инстанцию.
4. Палата низшего шляхетства, из 200 членов, охраняет права этого сословия в случае нарушения их Советом. (Всякий знатный шляхтич, уличенный в преступлении, наказывается по законам, но наказание не распространяется на его семейство.)
5. Палата городских представителей, по два от каждого города, ведет торговые дела и интересы простого народа[82].
Я счел возможным пойти на некоторые повторения и уделил столько места этому сюжету, потому что он — ключевой для новой русской истории. От того, реализуется или не реализуется план князя Дмитрия Михайловича, с теми или иными коррективами, зависела судьба России на столетия вперед, то есть наша судьба.
Смешно думать, что само по себе принятие подобных установлений обеспечивало безмятежное конституционное существование страны. Оставалось еще множество роковых проблем, главной из которых было крепостное право, кровно затрагивающее сиюминутные интересы большинства дворян, отнюдь не способных взмыть духом над этими интересами. Оставался цепкий слой средней и низшей бюрократии, вовсе не жаждавшей попасть под контроль представительных учреждений. Оставался естественный для генералитета имперский принцип — расширение территории как форма существования. Мы помним, что князь Дмитрий Михайлович был конфидентом и советчиком царевича Алексея, собиравшегося отказаться от этого принципа. Но если по части обеспечения личной безопасности и имущественных гарантий намерения Голицына вполне внятны были и бюрократам, и генералам, то в вопросах власти столкновение было неизбежно. Если взглянуть на план князя Дмитрия Михайловича с этой точки зрения, то станет ясно, что в начертанной им структуре нет места совершенно особой мощной группировке, к тому времени четко оформившейся, — генералитету военному и статскому. Страной должны были управлять Верховный совет и Сенат — органы надсословные и надгрупповые, а также представительные собрания шляхетства и горожан — третьего сословия. "Трибунала", представляющего интересы генералитета как отдельной группировки, план не предусматривал. И странно было бы, если бы это сплоченное и агрессивное по сути своей детище петровской реформы смирилось с подобным положением.
Преодолеть это препятствие можно было только заручившись поддержкой шляхетства. Но, как мы увидим, князь Дмитрий Михайлович не сумел найти себе союзников, а генералитет — сумел…
Разумеется, даже в случае победы Голицына и его соратников, в случае принятия Верховным советом и императрицей нового устройства, на этом новом пути страну поджидало бы немало катаклизмов. Были бы и разгоны непослушных шляхетских и городских палат, были бы рецидивы самодержавного деспотизма, опирающегося на бюрократию и военщину. Но это уже была бы борьба внутри принципиально новой ситуации. Палаты, истинные представители свободного общенародия, — до конструктивного участия крестьянства в политической жизни дело дошло бы не скоро, хотя и двигалось бы в эту сторону, — палаты постепенно отвоевывали бы себе все большие права.
В протяженной политической борьбе необыкновенно важна точка отсчета. После Великой хартии вольностей и других конституционных установлений Англия знала и кровавые гражданские войны, и свирепый деспотизм Генриха VIII, и правление Марии Кровавой, но, несмотря на все это, движение шло в сторону увеличения свободы и развития представительных учреждений. И когда безумный Карл I Стюарт попытался перечеркнуть права парламента, ставшего законной властью не только де-юре и де-факто, но — что самое важное — психологически законной властью для большинства англичан, то это привело к революции и, несмотря на три десятилетия Реставрации, к падению абсолютизма — уже навсегда.
Когда безумные французские Бурбоны попытались отмахнуться от выработавшихся столетиями прав парламентов (местных судебных органов), магистратов и, главное, Генеральных штатов, то произошла революция.
И в Англии, и во Франции для большинства населения мятежниками, нарушителями закона были не парламент, не Генеральные штаты, но — короли. И Франция, несмотря на краткие ужасы якобинского террора, сквозь все потрясения и смены режимов уже через два десятилетия после Робеспьера вышла в достаточно либеральное политическое бытие. Во всяком случае, режимы реставрированных Бурбонов, Орлеанского дома, империя Наполеона III (особенно вторая половина) были либеральнейшими системами по сравнению с российским самодержавием XIX века и тем более с чудовищным коммунистическим режимом.
У России не было точки отсчета. "Ограничительные записи" XVII века не могли стать такой точкой, ибо не претворились в ясные государственные установления и не получили статуса закона в массовом сознании.
Принятие плана князя Дмитрия Михайловича могло стать такой точкой отсчета…
Анализируя проект Голицына, Милюков опирался на работу шведского историка Иерне, который, сопоставив тексты кондиций и основного плана со шведским законодательством, показал, что именно шведская "форма правления" лежит в основе голицынских проектов. Причем не столько современная Голицыну и Фику, сколько прежняя, существовавшая до установления абсолютизма Карлом XI — отцом Карла XII. Оно и понятно — Фик был хорошо знаком именно с этой "формой". Это обстоятельство еще раз подтверждает давнюю готовность князя Дмитрия Михайловича к радикальной реформе власти. Хотя он и консультировался в январские дни с датчанином Вестфаленом и шведом Дитмером, но использовал то, что уже было им заготовлено, задолго до смерти Петра II…
Верховный совет, пополненный двумя фельдмаршалами, при отсутствии Остермана, который немедля после 19–20 числа заболел, как он всегда заболевал в критические моменты, когда неясно было, какой выбор сделать, — Верховный совет поддержал план князя Дмитрия Михайловича и постановил обнародовать его 2–3 февраля, как только будет получено согласие Анны на предложенные условия.
Собственно, в отсутствие князя Василия Лукича решили все князь Дмитрий Михайлович и два фельдмаршала, поддержавшие старшего Голицына всецело. Князь Василий Владимирович Долгорукий, по свидетельству современника, непрестанно говорил о свободе. (Вспомним его горькое признание царевичу Алексею под Штеттином.) Князь Михаил Михайлович Голицын проникся идеями старшего брата полностью. Милюков приводит его монолог перед шведским послом Дитмером, которого он убеждал, что отныне "не будет более произвольных казней, ссылок, конфискаций; мало того, новое правительство всячески будет стараться уменьшить ненужные расходы, запретить всяческие поборы, дать свободу торговле, обеспечить каждому сохранность его имущества и понизить неслыханную высоту процента (при займах. —
Обратим особое внимание на то, что проект князя Дмитрия Михайлович отнюдь не был только политическим. Он в не меньшей степени касался экономики. По свидетельству фельдмаршала Голицына, досконально осведомленного о планах старшего брата, предстояло разрушить петровскую административную экономику, ориентированную на обслуживание военно-бюрократической машины, — гарантировалась неприкосновенность собственности, сокращались государственные расходы (надо понимать, расходы на двор, армию, администрацию), снимались экономические ограничения, открывалась возможность кредитования на разумных условиях.
При этом ощутимо возрастала бы степень политической свободы и бюрократические структуры попадали бы под контроль представительных учреждений.
Разумеется, такие перспективы были по сердцу очень многим. Слухи о предстоящих переменах быстро проникли в общество, откуда иностранные дипломаты и черпали свои сведения, и встречены были радостно.
Примчавшийся из Москвы в Казань офицер высокого ранга — бригадир Козлов — рассказывал с радостью своим казанским друзьям, что "теперь у нас правление государства стало порядочное, какого нигде не бывало, и ныне уже прямое течение делам будет; и уже больше Бога не надобно просить, кроме чтобы только между главными согласие было. А если будет между ими согласие так, как положено, то, конечно, никто сего опровергнуть не может".
Бригадир Козлов с завидной проницательностью уловил непременное условие успеха — "согласие между главными".
ОППОЗИЦИЯ: ФЕОФАН И ДРУГИЕ
Привыкнув за свою многотрудную жизнь к дипломатии с равными себе и немногими высшими, князь Дмитрий Михайлович отнюдь не привык лавировать во взаимоотношениях с теми, кого он считал по силе и значению ниже себя. Он сразу же допустил ошибку — в ночь с 18 на 19 января, — не призвав к совету Сенат и генералитет, тем самым обидев и восстановив против себя и своего плана многих, кто мог разделять его идеи. И этот стиль поведения не был, если разобраться, наследием боярской традиции, к которой князь Голицын был, конечно же, внутренне привержен. Боярство склонно было к истинной — не петровской — коллегиальности. Стремление князя Дмитрия Михайловича осчастливить всех из своих рук, опираясь на собственное знание — что кому надобно, было скорее данью традиции чисто самодержавной, унаследованной от первого императора.
Вторым резким ходом, который вряд ли можно считать непреднамеренной ошибкой, было устранение от влияния на высшую власть еще одной сильной корпорации. Если первой, как мы уже говорили, был военный и статский генералитет, армия и бюрократия, то второй — духовенство. Ни та, ни другая группы не были учтены в голицынском плане переустройства.
Первая группа — как самостоятельный политический фактор — была для князя порождением темной стороны петровских преобразований. Служилые люди любых рангов должны были, по его мнению, служить, а не заниматься управлением империей. Тот холодный и замкнутый на себя механизм, шестернями которого эти люди являлись, был князю принципиально враждебен. Будучи сам крупным бюрократом — главой коллегии, министром, — он понимал необходимость дельного аппарата, но восставал против того, чтобы этот слой играл самостоятельную роль.
Духовенство, как мы знаем, князь Дмитрий Михайлович сразу же категорически отстранил от решения проблем престолонаследия. Тем более не собирался он давать этим людям хотя бы тень государственной власти.
Князь Дмитрий Михайлович был человеком истово верующим. Если Петр, при его сложных отношениях с Богом, хотел видеть в духовенстве исправных чиновников, в первую очередь своих подданных, а уж потом служителей Христа, то князь Дмитрий Михайлович вообще не считал этих бюрократов в рясах служителями Бога. Они смертельно скомпрометировали себя, по его мнению, в январе двадцать пятого года, способствуя восхождению на святой для него русский трон иноземной простолюдинки, переходившей из рук в руки — от Шереметева к Меншикову, от Меншикова к Петру… Очевидно, князь Дмитрий Михайлович надеялся на выдвижение в новой ситуации иного типа пастырей, истинных слуг Божьих. Но пока ему приходилось иметь дело с петровскими иерархами, предвидевшими свою судьбу в случае победы князя Голицына.
О том, что происходило в головах служилых людей высоких рангов, смотревших на происходящее в Москве со стороны, прекрасно рассказал знаменитый впоследствии Артемий Волынский, тогда казанский губернатор. Его частное и, следовательно, вполне откровенное письмо, несмотря на некоторую трудность чтения, заслуживает того, чтоб привести его в большом объеме.
Слышно здесь, что делается у вас или уже и сделано, чтоб быть у нас республике. Я зело в том сумнителен. Боже сохрани, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно, понеже ныне между главными как бы согласно ни было, однако ж впредь, конечно, у них без разборов не будет, и так один будет миловать, а другие, на того яряся, вредить и губить станут. Второе, понеже народ наш наполнен трусостию и похлебством, и для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или страха ради. И так хотя и вольные всего общества голосы требованы в правление дел были, однако же бездельные ласкатели всегда будут то говорить, что главным надобно: а кто будет правду говорить, те пропадать станут, понеже уже все советы тайны быть не могут… Если офицеры перед штатскими не будут иметь лишнего почтения и воздаяния, то и последняя пропадет у тех к военной службе охота, понеже страха над ними такого, какой был, чаю, не будет. Еще же слышно, что делается воля к службе, и правда, что в неволе служить зело тяжело. Но ежели и вовсе волю дать, известно вам, что народ наш не вовсе честолюбив, но паче ленив и нетрудолюб, и для того, если некоторого принуждения не будет, то, конечно такие, которые в своем доме едят один ржаной хлеб, не похотят через свой труд получить ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своем доме, разве останутся одни холопи и крестьяне наши, которых принуждены будем производить и в тое чести надлежащие места отдавать им, и таких на свою шею насажаем непотребных, от которых впредь самим нам места не будет, и весь воинский порядок у себя, конечно, потеряем. Потом же под властью таких командиров, Боже сохрани, так испотворованы будут солдаты, что злее стрельцов будут. И как можно команду содержать или от каких шалостей унять одному генералитету, если в полках не будет добрых офицеров? Еще же и то: ежели из армии из рядовых выпущено будет подлое шляхетство, то уж им трудами своими от земли себя питать не привыкнуть, для того разве редкий будет получать хлеб свой от своих трудов, а прочие большая часть разбоями и грабежами прибылей себе искать станут и воровские пристани у себя в домах держать будут…
Первое соображение Волынского совпадает с толками, которые пошли по Москве после 19 января. Опасение, что вместо одного самодержца появится несколько деспотов, возникло у многих, не понимавших сути представительного правления. Правда, некоторые основания для этих страхов проект Голицына в общем своем виде давал.
Но нам интереснее иные, весьма оригинальные, доводы казанского губернатора против возможной реформы. Они не касаются формального принципа устройства — конституционная монархия ли, республика ли, — эти доводы оставались в силе. Основа их — тотальное недоверие к "народу". Но под народом Волынский подразумевает не крестьян и прочее простонародие, а, как ясно из текста, среднее дворянство, шляхетство. Волынский, собственно, подводит здесь итог формирования личности среднего дворянина Петровской эпохи. Сам того, вероятно, не подозревая, он произносит ужасный приговор результатам деятельности великого преобразователя. Если верить Волынскому, то все в стране держится только на страхе и принуждении и увеличение свободы немедленно приведет к всеобщему краху. В неволе служить тяжело, но разожми государственный кулак — и служилые люди разбегутся, ибо служат не ради долга, чести или жалованья, но единственно из принуждения. Волынскому мерещится страшная картина повального ухода офицеров из армии, настолько повального, что придется производить в офицерские чины холопей и крестьян, то есть солдат простого происхождения. И соответственно развал дисциплины, своеволие вооруженных толп.
Более того, Волынский не верит и в то, что демобилизованное "подлое", то есть мелкое, не имеющее крепостных, шляхетство способно прокормить себя чем-либо, кроме разбоев.
Короче говоря, казанский губернатор толкует о полном нравственном разложении среднего и мелкого дворянства, воспитанного петровской системой страха и принуждения, дворянства, которому идея строительства военно-бюрократического государства чужда и враждебна и которое можно только силой заставить служить или работать. Волынский был в этом отношении честный выученик Петра, с его любимой идеей, что все полезное для России можно свершить только при помощи дубинки, только под жестким принуждением, ибо сам народ пользы своей не понимает. Это была железная убежденность, что все его, Петра, предначертания служат только к пользе и счастью страны, а любое несогласие с этими предначертаниями — злонамеренное или искренне неразумное сопротивление собственному счастью.
Князь Дмитрий Михайлович и его единомышленники считали иначе. Только если резко увеличить уровень политической и экономической свободы, "счастливая и цветущая Россия будет"…
В первые же часы после того, как утром 19 января князь Дмитрий Михайлович объявил об избрании Анны Иоанновны, но запретил служить в ее честь молебен, после того, как стало известно об отправлении в Митаву депутации и о составе этой депутации, после того, как от Ягужинского и еще нескольких персон, которым Голицын минувшей ночью сгоряча сообщил о возможности новой "ограничительной записи" — "чтоб самодержавию не быть", — и о его замысле узнало "общенародие", после всего этого в Москве, в нарождавшейся разноголосице взглядов на происходящее, стала стремительно, но скрытно формироваться смертельная оппозиция замыслам князя Дмитрия Михайловича.
Пока паладин самодержавия барон Андрей Иванович Остерман, изображая тяжкую болезнь, присматривался к соотношению сил, другой сподвижник первого императора — Феофан Прокопович — начал действовать. И не только он.
Противники реформ мгновенно выявили самое уязвимое место верховников — попытку обмануть Анну Иоанновну, представив кондиции решением общенародна, — и сделали точный ход. Вслед за депутацией Верховного тайного совета в Митаву поскакали еще три гонца. Одного из них — полковника Сумарокова — послал Ягужинский, второго — курляндский резидент Рейнгольд Левенвольде, информированный, скорее всего, Остерманом, третьего, возможно, Феофан. Они должны были обогнать торжественно двигавшуюся депутацию и предупредить императрицу о маневре министров. Что и было сделано.
Чем же руководствовались эти трое?
С Левенвольде, дальнейшая карьера которого при дворе Анны Иоанновны известна, проще всего. Он был вульгарный карьерист и, вступая в игру на стороне своей герцогини, рассчитывал на ее благоволение.
Поступок Ягужинского может вызвать удивление. Не он ли еще в царствование Петра вел сомнительные разговоры с царевичем Алексеем? Не он ли, без всякой провокации со стороны верховников, толковал об отмене самодержавия и "прибавлении как можно воли"? Все так. Но у нас уже шла речь о том, что причины чисто личного свойства мощно влияли на высокую политику в Петровскую и послепетровскую эпохи. Это было следствием несовершенного, нецелесообразного государственного устройства, лишенного элементов саморегуляции, и пагубного сосредоточения власти в руках кучки лиц, контролируемых только персоной на престоле.
В случае с Ягужинским этот личный принцип сыграл решающую роль. Петровский генерал-прокурор понял утром 19 января, что он опять, как при Меншикове и Долгоруких, остается ни при чем. Его не ввели в состав Верховного совета, его не призвали на секретное совещание. Его самолюбие и честолюбие, сопряженные со страхом опалы, неискоренимым в душах петровских "птенцов", заставили его начать свою собственную игру, сулящую новый взлет в случае удачи. Судьбы России его волновали куда меньше, чем собственная карьера.
Из всех троих архиепископ Новгородский Феофан был фигурой самой сложной и сильной. Он был единственным из них деятелем с твердыми принципами. Как и Остерман, он не представлял себе России без самодержавия, без той безжалостной и величественной системы, которую они с первым императором воздвигали и которая принесла такие плоды — военную мощь, обширные завоевания, прочный контроль над обществом, жестко вводимое просвещение, апостолом коего Феофан несомненно был.
И вот теперь люди, стоявшие в хмурой оппозиции к их с императором деятельности, а некоторые, как фельдмаршал Долгорукий, побывавшие в кандалах и ссылке, хотели все разрушить. Для страстного, непреклонного, зло честолюбивого Феофана это было жизненной катастрофой.
Было и еще одно обстоятельство: неуютно чувствовавший себя в царствование Петра II, сына царевича, гибели которого Феофан немало способствовал, архиепископ Новгородский тем более не хотел теперь — в случае фактического безвластия императрицы Анны — оказаться лицом к лицу с первым вельможей государства — князем Дмитрием Михайловичем, яростно презиравшим его за дела 1725 года и считавшим с полным основанием одним из виновников поругания русской церкви.
За опасным демаршем Феофана 19 января и за его последующими энергичными действиями стояло нечто большее, чем его собственная идея и судьба, — идея и судьба петровской системы. И потому о Феофане надо сказать подробнее.
Уже цитированный нами Г. Флоровский дал в "Путях русского богословия" жесткую, но в общем верную характеристику личности Феофана. "Феофан Прокопович был человек жуткий. Даже в наружности его было что-то зловещее. Это был типический наемник и авантюрист, — таких ученых наемников тогда много бывало на Западе. Феофан кажется неискренним даже тогда, когда он поверяет свои заветные грезы, когда высказывает свои действительные взгляды. Он пишет всегда точно проданным пером. Во всем его душевном складе чувствуется нечестность. Вернее назвать его дельцом, не деятелем. Один из современных историков остроумно назвал его "агентом петровской реформы". Однако лично Петру Феофан был верен и предан почти без лести, а в реформу вложился весь с увлечением. И он принадлежал к тем немногим в рядах ближайших сотрудников Петра, кто действительно дорожил преобразованиями. В его прославленном слове на погребение Петра сказалось подлинное горе, не только страх за себя. Кажется, только в этом и был Феофан искренним — в этой верности Петру как Преобразователю и герою"[83].
Можно было бы заподозрить автора в необъективности, как сделал это Бердяев, рекомендовав в рецензии на "Пути русского богословия" переименовать книгу в "Беспутство русского богословия", но, увы, выводы Г. Флоровского вполне совпадают с мнением историков иных периодов и иных позиций.
Спокойный и объективный Д. А. Корсаков писал о Феофане послепетровского времени: "Властолюбивый и заносчивый, он стремился к власти, хотел быть временщиком в русской церкви, и если не мечтал о патриаршестве, то надеялся так организовать синодальную коллегию, чтобы первенствовать в ней фактически. При Петре Великом ему не удалось достичь этого: Стефан Яворский и Феодосий Яновский заграждали ему дорогу, да и император был не из таких людей, которые способны равнодушно сносить чье-либо первенство. Со смертью Петра открылась широкая арена для честолюбивых мечтаний временщиков. Стефан Яворский сошел уже в могилу, и Феофан направил всю свою злобу против Феодосия, который и был им низвергнут. Заточенный в отдаленный монастырь под именем "чернеца Федоса", он явился первой жертвой ненасытного честолюбия и жестокой мести, которыми преследовал Феофан своих врагов. Ряд архиерейских процессов, начатых Феофаном уже при Анне и окончившихся после его смерти, ложится кровавым пятном и тяжким укором на память новгородского архиепископа. Эти процессы, которым Феофан постоянно придавал политический характер, далеко превосходят коварством и жестокостью параллельно шедшие с ними политические процессы государственных людей царствования Анны: Долгоруких, Голицыных, Волынского, в гибели которых голословно обвиняется один Бирон. Если для характеристики немецкого правительства Анны Иоанновны возможен термин — бироновщина как синоним бесправия" временщичьего немецкого террора, то для определения церковных порядков в первые шесть лет царствования Анны Иоанновны с большей справедливостью можно употребить название — феофановщины"[84].
По складу личности и по характеру своей злой энергии Феофан кажется случайным человеком в христианстве. Церковная деятельность была для него формой деятельности политической — и не более того. Он стал священнослужителем волею обстоятельств, и вся его карьера свидетельствует о прагматическом выборе, а не о зове души.
Сын киевского купца, крещенный при рождении Элазаром, он получил духовное образование, поскольку дядя его, Феофан Прокопович, был ректором Могилянской духовной академии и наместником Киево-Братского монастыря. Вступив на эту стезю, он пошел по ней до конца, но поражает количество метаморфоз, с ним происходивших. Окончив Киевскую академию, юный Элазар, как один из лучших учеников, отправлен был для завершения образования в Польшу. Но для этого надо было стать униатом. Элазар стал униатом и принял монашество под именем Елисеев. Он учился в Кракове и Львове, обратил на себя внимание монахов базилианского ордена и послан был орденским начальством в Рим. Там он поступил в коллегию Св. Афанасия, учрежденную папским престолом для пропаганды католичества среди греков и славян. Он основательно пополнил свое образование, изучая правила красноречия и поэзии, а также философию, творения античных писателей, отцов западной и восточной церкви. Там же он прошел полный курс католического богословия. Он учился истово, был завсегдатаем Ватиканской и других библиотек. В Риме он обратил на себя внимание другого ордена — иезуитов — и получил предложение вступить в орден и остаться в Италии. Это предложение, очевидно, испугало его, и он при неясных обстоятельствах бежал из Рима, не закончив обучение. Он вернулся в Киев юношей 21 года, вооруженным ученостью и честолюбивыми планами.
Это был 1702 год, заря Петровской эпохи и канун кровавых боевых действий на Украине, завершившихся через семь лет Полтавой.
Немедленно по приезде Елиссей перешел из униатства в православие и наречен был Самуилом, а в 1705 году снова сменил — четвертое уже! — имя и нарекся в честь дяди-покровителя — Феофаном.
Эта смена религиозных ориентации, вероисповеданий, имен отлично выражает змеиную натуру Феофана, гибкую и стремительную, натуру духовного авантюриста, искавшего верного пути жизненной карьеры.
В 1706 году избранный Феофаном путь впервые пересекся с маршрутом странствий Петра I. Пятого июля этого года учитель поэзии Киевской академии блестящими виршами приветствовал посетившего древнюю столицу царя. Вторая встреча произошла после Полтавской виктории, в том же Киеве. И снова приветствие Феофана разительно отличалось от иных подобных текстов. Произошло это в присутствии киевского губернатора князя Дмитрия Михайловича Голицына.
После трагического Прутского похода, в котором Феофан сопровождал царя, он стал игуменом Киево-Братского монастыря, ректором Киевской академии и профессором богословия.
В 1715 году Феофан был вызван в Петербург, через три года получил высокую должность епископа Псковского, но жил в Петербурге и под руководством Петра занимался реформированием русской церкви.
Феофана, как и его августейшего патрона, упорно обвиняли в насаждении в России протестантизма, доказывая с текстами в руках близость духовного "Регламента" и церковных установлений петровского времени с протестантскими установлениями. Конечно, в этом была правда, но и оппоненты — современники Феофана, и позднейшие исследователи как-то упустили одну существеннейшую вещь. Как в государственном строительстве, заимствуя европейскую технологию, Петр возводил монструозное здание самодержавного деспотизма, по сути своей противоположного европейским формациям, на некоторые черты коих ориентировался царь, так и в церковном реформаторстве Петр и Феофан заставили протестантские принципы взаимоотношений власти и церкви служить совершенно иным целям. Если протестантские, реформаторские государства — Англия, Швеция, Голландия — интенсивно развивались в сторону политической и экономической свободы, то Россия, как известно, шла путем противоположным.
Феофан, ярый противник "папежских обычаев", категорически отверг римскую идею диктата церкви по отношению к светской власти, то есть встал на позиции протестантизма. Но то, что в протестантских странах отнюдь не привело к бюрократизации церкви и низведению ее до роли прислужницы государей, то в России дало именно этот результат. Европейский протестантизм в конечном счете расширял сферу светской свободы, укреплял самостояние человека и повышал его жизненную активность. Все, что делал Феофан, способствовало закрепощению человека, регламентации его существования — с соответствующим результатом во всех областях.
Поделиться книгой: