Помоги проекту - поделись книгой:
На кандидатуре Анны Иоанновны так легко сошлись все, как на варианте нейтральном. Фельдмаршала Долгорукого устраивало ее высокое происхождение. Князь Василий Лукич был с давних времен в добрых отношениях с герцогиней и надеялся по старой памяти приобрести на нее влияние. Фельдмаршал Голицын всецело подчинялся в политике мнениям старшего брата.
Сила идеи князя Дмитрия Михайловича заключалась в ее новизне. О кандидатуре герцогини Анны явно никто не думал. Испанский посол герцог де Лириа доносил своему двору: "Выбор герцогини обманул все ожидания… Мы никогда и не думали, чтобы корона досталась кому-нибудь другому, кроме четырех лиц… именно: царицы-бабки, принцессы Елизаветы, княжны-невесты и сына герцога Голштинского".
Князь Дмитрий Михайлович, и так-то пользовавшийся немалым авторитетом, теперь, когда он столь стремительно убедил Совет принять им предложенную и для всех неожиданную кандидатуру, стал явным лидером Совета. Очевидно, ситуация была продумана им до тонкостей, и тактика его внутри Совета оказалась безукоризненной. И он не откладывая приступил к выполнению главного своего замысла. Когда кандидатура Анны была единогласно утверждена, в том числе и Остерманом, Голицын произнес фразу, которая, с одной стороны, перекладывала всю ответственность за выбор государыни на весь Совет, с другой — открывала совершенно новый политический этап.
Князь Дмитрий Михайлович сказал: "Воля ваша — кого изволите, только надобно себе полегчить".
Вот он — момент, который едва не стал поворотным в нашей истории…
Тут впервые встрепенулся канцлер Головкин, не представлявший себе иной системы, кроме петровской: "Как это полегчить?" — "Так полегчить, чтобы воли себе прибавить", — ответил Голицын.
Любопытна реакция европейца князя Василия Лукича: "Хоть и зачнем, да не удержим этого". Он, человек вполне беспринципный, был вовсе не прочь установить английскую или шведскую систему, но сомневался в реальности замысла, сознавая тяжесть последствий возможной неудачи.
"Право, удержим!" — отвечал Голицын. Но, видя, что одни министры замкнулись в явном неприятии, а другие поражены новой неожиданностью, он не стал форсировать события, сказав только: "Будь воля ваша, только надобно, написав, послать к ее величеству пункты". Князь Дмитрий Михайлович понял, что даже тем, кто лоялен к его идее, надо дать привыкнуть к ней. Он явно ни с кем заранее не сговаривался, — разве что с братом, — чтоб не вызвать подготовленного противодействия. Но в равной степени понимал он, что мысль об ограничении самодержавия вдохновляет многих. Из тех, кто сидел рядом с ним в тот момент, он рассчитывал на двух персонажей драмы царевича Алексея — на своего брата и фельдмаршала Долгорукого.
Происходившее в других покоях дворца свидетельствует, что надежды князя Дмитрия Михайловича были отнюдь не беспочвенны.
Пока министры и фельдмаршалы, запершись, совещались и решали судьбу престола, к князю Сергею Григорьевичу Долгорукому подошел петровский генерал-прокурор, известный нам Павел Ягужинский, и, отозвав его в другую комнату, сказал: "Мне с миром беда не убыток, но долго ли нам терпеть, что нам головы секут? Теперь время, чтоб самодержавию не быть".
Мы помним, что Ягужинский был участником конфиденциального разговора с царевичем Алексеем о беззакониях самодержавия еще четырнадцать лет назад. И ясно, что и он, воспитанник самодержавной системы, ждал момента, когда можно будет сказать: "Самодержавию не быть!"
Верховники вышли к ожидавшим генералам и сенаторам и объявили о своем выборе. Все приняли его без возражений.
Но Ягужинскому не давала покоя его идея. Он подошел к князю Василию Лукичу и сказал ему, как рассказывал свидетель, "с великим желанием": "Батюшки мои, прибавьте нам как можно воли!"
Василий Лукич ответил: "Говорено уже о том было, но то не надо". Он еще не представлял себе, как развернутся события через несколько минут. И эта стремительность перепадов, переливов политических красок свидетельствует о стремительности реальной игры настроений и страстей.
Первый тур князь Дмитрий Михайлович выиграл. То, что Верховный совет без всяких консультаций произвел выбор царствующей особы, было воспринято как должное. В последующие недели верховников обвиняли во всех смертных грехах, но ни разу никто не поставил под сомнение их выбор и их право на выбор.
Генералы и сенаторы стали расходиться. И тут князь Дмитрий Михайлович решил, что вторая, главная, часть задуманного им не должна быть решена келейно, в узком кругу министров-верховников. Он сам, вопреки своему обычному величественному высокомерию, пошел вслед за уходящими и часть из них вернул. Среди возвратившихся были Ягужинский и известный нам Дмитриев-Мамонов, один из столпов системы "майорских канцелярий".
Князь Дмитрий Михайлович вкратце сообщил им о своем намерении послать Анне ограничительные пункты. Как реагировали его слушатели — неизвестно.
О своих дальнейших планах Голицын, судя по всему, не сказал. Что было тяжелой ошибкой. И сутью ошибки была непоследовательность. Посвятив генералов в начальную часть своего проекта, Голицын сделал их невольными соучастниками опасного деяния, но, не пригласив их при этом к обсуждению и решению вопроса, он превратил их в пассивных заложников своей идеи. Что было для них не только опасно, но и обидно. Человеческие страсти — честолюбие, тщеславие, обида — сыграли в событиях 1730 года огромную роль.
Дмитриев-Мамонов в любом случае не поддержал бы идеи князя Дмитрия Михайловича, а вот Ягужинский готов был это сделать. Но для этого он должен был стать активным и полноправным участником действий. Ему необходима была уверенность, что в случае победы он не останется на третьих ролях, а то и вовсе в стороне от власти. Для людей типа Ягужинского идея была ценна в той степени, в какой ее реализация благотворно сказывалась на их личных судьбах. Никаких абстракций петровские "птенцы" не признавали.
Князь Дмитрий Михайлович явно колебался — привлечь генералов и сенаторов к обсуждению и утверждению его плана или поставить их перед фактом. Первое — в случае их поддержки — мощно укрепляло позиции реформаторов, но и таило в себе опасность несогласия. Если бы генералитет и статские персоны отвергли идею кондиций и дальнейших преобразований — это был бы конец.
Князь Дмитрий Михайлович, вопреки своему характеру, сделав несколько противоречащих друг другу шагов, принял второй вариант.
Он отпустил задержавшихся сановников. Они ушли недоумевающие и полные подозрений. Еще свирепее была обида тех, кого Голицын задержать не успел. Среди них был и третий российский фельдмаршал князь Юрий Трубецкой. Он отнюдь не стяжал воинских лавров, звание его было достаточно случайным, и авторитетом в армии он не пользовался. Но само это его звание могло быть использовано в случае открытого конфликта.
Как бы то ни было, князь Дмитрии Михайлович сделал выбор и принял на себя ответственность за последствия.
Это был его звездный час. Не обладая юридическим правом на высшую власть, он в тот момент был фактически первым лицом государства. Чувство призванности, жившее в нем не менее полутора десятилетий, достигло в эту ночь апогея. Окружающие поняли это.
Соответственно князь Дмитрий Михайлович и вел себя.
Кондиции
Хотя планы государственного переустройства были князю Дмитрию Михайловичу ясны, но совершенно очевидно, что никаких письменных проектов им предварительно составлено не было. Он готовился к этому моменту много лет, однако смерть императора застала его врасплох. И теперь ему приходилось импровизировать. Никто из членов Верховного совета не поддержал идею составления пунктов, что должны были оформить "полегчание". Князь Дмитрий Михайлович тем не менее уверенно заставил министров приступить к этому опасному делу. Он в этот момент уже чувствовал себя хозяином Совета и не сомневался, что возражать ему не будут. Уверенность эта основывалась, конечно же, на присутствии двух фельдмаршалов. Как мы знаем, все политические движения в России того времени — военной империи — опирались на конкретные воинские формирования. Штыки и палаши были главным аргументом, который, как правило, не приходилось пускать в ход, но сама реальная возможность этого и склоняла весы на сторону более сильной группировки.
Фельдмаршал Долгорукий — отнюдь не идеолог — безусловно не был сторонником деспотического самодержавия. К идее князя Дмитрия Михайловича он отнесся лояльно, на кандидатуре царицы Евдокии не настаивал и до самого конца событий твердо поддерживал конституционную идею. За что и поплатился.
Однако решающим обстоятельством было присутствие фельдмаршала князя Михаила Михайловича Голицына.
Де Лириа писал в Мадрид: "Три дня тому назад приехал фельдмаршал князь Голицын, присутствие которого весьма усилит партию его дома, потому что этот человек весьма решительный и обожаем войсками". А Ключевский в черновиках пишет о князе Михаиле Михайловиче, что он "был в полной воле старшего брата и имел огромное значение для дела, как любимейший командир украинской армии, считавшейся противовесом гвардии". И то и другое мнение совершенно справедливы. Фельдмаршал Голицын действительно был обожаем войсками, которые знали его абсолютную храбрость и уникальное для того времени бескорыстие и человеколюбие — полученные от Петра за блестящую финскую кампанию 1714 года немалые деньги он истратил на обмундирование для своих солдат. Правда, те полки, с которыми он завоевывал Финляндию и которыми командовал на Украине, были далеко от Москвы. С гвардией же фельдмаршал последние годы был мало связан. Но главное — гвардия в критические моменты выбирала собственный путь, и никакие авторитеты и былые привязанности не могли повлиять на корпоративное гвардейское сознание.
Оба эти обстоятельства, однако, выяснились позже. А в ночь с 18 на 19 января никто не осмелился противостоять сосредоточенной воле князя Дмитрия Михайловича, молчаливо поддержанного двумя фельдмаршалами.
Сам процесс написания пунктов, называемых кондициями, выглядел довольно странно.
Правитель дел Верховного совета Василий Петрович Степанов бесхитростно описал затем историческую сцену: "Его Императорского Величества не стало посте полуночи в 1-м часу, и Верховного тайного совета министры пошли в особливую камору, а что у них происходило, о том я неизвестен, понеже там не был, оставался в тех покоях, где Его Величества не стало. А вышед, спросили меня и велели взять чернильницу и, отошед в палату ту, которая перед тою, где Его Императорское Величество скончался, посадя меня за маленький стол, приказывать стали писать пункты или кондиции, и тот и другой сказывали так, что я не знал, что и писать, а более приказывали иногда князь Дмитрий Михайлович, иногда князь Василий Лукич".
Здесь прервем Степанова для краткого комментария — чрезвычайно характерно в этой ситуации поведение князя Василия Лукича Долгорукого: умный, хитрый, опытный дипломат за какие-нибудь полчаса проделал головокружительную эволюцию. Не говоря уже о том, что накануне он был одним из авторов подложного завещания. Сразу после смерти императора князь Василий Лукич пытается настаивать на правах государыни-невесты. Затем он твердо обрывает Ягужинского, умоляющего ограничить самодержавие. А через считаные минуты он уже предстает вместе с князем Дмитрием Михайловичем активнейшим соавтором кондиций, самодержавие ограничивающих. Но эта метаморфоза свидетельствует в первую очередь не о беспринципности князя Василия Лукича, хотя и это имело место, а о его готовности воспринять самую идею. Еще за несколько лет до того, будучи послом в Стокгольме, он сообщил австрийскому дипломату Фридагу о намерении князя Дмитрия Михайловича изменить в России форму правления.
Идея ограничения самодержавия и введения представительного правления в той или иной форме резко делила российских вельмож, а как мы скоро увидим — и дворянство. Эта идея жила в умах со времени "дела Алексея", с того момента, когда стали ясны страшные контуры новой системы, она жила подспудно, иногда лишь прорываясь в разговорах или проявляя себя отчаянными порывами, как у Ягужинского. Однако всерьез она обсуждалась, очевидно, лишь в близком окружении князя Дмитрия Михайловича.
Идея ограничения самодержавия и введения представительного правления была, можно сказать, нервом всей политической жизни России на протяжении двухсот лет. Ибо это означало не просто коррекцию политического устройства, но участие общества в управлении страной, контроль над хищным государством, превращение государства из цели в орудие, гарантию соблюдения человеческого достоинства…
Вернемся к кондициям.
Степанов повествует: "Увидя сие, что за разными приказы медлится. Гаврило Иванович (канцлер Головкин. —
Вникнем в парадоксальность происходящего — князь Дмитрий Михайлович поставил своих собратьев по Совету в положение, когда они оказались перед необходимостью делать нечто, противоположное своим воззрениям. Канцлеру Головкину и в страшном сне не могло вчера еще привидеться, что он будет принимать участие в столь безумном деле. Тем не менее он в нем участвует и даже подает практические советы, втягивая и Остермана. Скользкость и изворотливость Остермана проявились здесь в полной мере — участник важнейших государственных акций на протяжении многих лет, в том числе и касающихся престолонаследия, он вдруг вспоминает о своем "иноземничестве". Но и ему не удалось остаться в стороне — он сказывает, как вести штиль, то есть редактирует документ. Между тем, как справедливо пишет тот же В. Строев, "все симпатии Остермана были на стороне самодержавия".
Голицыну удалось в ту ночь волевым напором заставить всех министров Верховного совета изобразить единодушие. Но было совершенно ясно, что при первой же возможности Остерман, Головкин и князь Алексей Долгорукий либо уйдут в кусты, либо переметнутся. Князь Дмитрий Михайлович не мог этого не понимать. Но ему необходима была эта видимость их единодушия в момент написания кондиций. Он вел дело столь стремительно, чтобы сделать происшедшее необратимым. Как только кондиции от имени Верховного тайного совета отправятся в Митаву к герцогине Курляндской, ставшей этой ночью императрицей Российской, сторонникам самодержавия трудно будет доказать свою лояльность к отринутой системе.
Князь Дмитрий Михайлович рассчитывал на поддержку многих не только потому, что петровская самодержавная модель плющила страну и оскорбляла достоинство русского аристократа, но он еще надеялся на давнюю традицию, на прецеденты. После кровавых бесчинств самодержца Ивана IV, едва не погубившего Россию и, во всяком случае, ввергшего ее в катастрофу Смутного времени, русское боярство, да и не только оно, всерьез задумалось о способах контроля за верховной властью. Земские соборы были важным фактором политической и государственной жизни страны, но в царствование Грозного Земские и Земско-церковные соборы собирались регулярно, что не мешало самодержцу убивать подданных и грабить страну[73]. Боярская дума, отдаленно напоминающая Верховный тайный совет, тоже, как выяснилось, не могла противостоять бешенству бесконтрольной власти. Первые в русской истории кондиции, если использовать этот термин, сформулированы были в 1606 году, в разгар Смуты, при избрании на царство Василия Шуйского. Причем как эти, так и следующие кондиции связаны были с деятельностью Земских соборов.
Академик Л. В. Черепнин, суммируя свидетельства, так очертил боярскую и земскую акцию при воцарении Шуйского: "…с Красной площади новый царь отправился в Успенский собор, где принес присягу "всей земле", дав определенные гарантии в качестве верховного правителя страны. Очевидно, именно этими гарантиями обусловили свое согласие на избрание Василия царем обсуждавшие этот вопрос бояре, дворяне, гости, торговые люди. Василий обещал "всякого человека, не осуди истинным судом с бояры своими, смерти не предати" и не отнимать "вотчин и дворов и животов" у невиновных членов их семейств ("у братьи их и у жен и у детей… будет которые с ними в мысли не были"). В случае, если по сыску и суду будет приговорен к смертной казни кто-либо из гостей, торговых или черных людей, царь обещал не лишать дворов, лавок и "животов" их жен и детей, непричастных к преступлению. Далее следовало обязательство не слушать ложных доносов ("доводов"), производить расследование и устраивать очные ставки по всем обвинениям, наказывать клеветников… не подвергать никого опале, не выдавать никого недругам "в неправде", оберегать всех от "насильства""[74].
Крупный историк государства и права Б. Н. Чичерин сравнивал это обещание правосудия с Великой хартией вольностей.
Следующие кондиции относились к польскому королевичу Владиславу, когда шли в 1610 году переговоры о его вступлении на российский престол. В кондициях этих политическое устройство России определялось как сословно-представительная монархия, а будущий царь клятвенно обещал не менять законов без приговора бояр и "всей земли", то есть Земского собора; заподозренных в государственном преступлении не казнить, "не осудивши первей справедливо с бояры и с думными людми"; не казнить и не преследовать своих подданных без суда; не казнить и не лишать имения семьи осужденных; не препятствовать поездкам русских людей в другие христианские государства, и коль скоро они туда уедут, то вотчин, имений и дворов у них за то не отнимать; не налагать новых податей без согласия думных людей; и так далее.
Эти условия тоже были освящены авторитетом собора. Как увидим, здесь просматривается несомненное сходство с тем документом, что составлялся в Лефортовском дворце в ночь с 18 на 19 января 1730 года.
Но был и более близкий по времени пример "ограничительной записи". Ряд историков утверждает, что такая запись взята была собором и с Михаила Романова при избрании его на царство. Этой точки зрения придерживался — что для нас весьма существенно — Василий Никитич Татищев.
Черепнин считал, что обещание Шуйского "было отступлением от принципов самодержавия Ивана Грозного. Собственно, в 1606 году Василий отказался от тех прав, признания которых за царем со стороны сословий Грозный потребовал в 1564 году, — безоговорочного права — казнить и подвергать опале своих недругов"[75]. Ключевский еще тверже подчеркнул этот человеческий аспект ограничительных записей:
Дело шло о законном ограждении прав лица от властного произвола, а не о перестройке всего государственного порядка. Боярин, правитель государства, как член думы, вне ее чувствовал себя бесправным и беззащитным наравне со всяким холопом; потребность устранить эту несообразность, оградить себя от повторений ужасов Грозного, еще раз испытанных в царствование Годунова, была донельзя наболевшим чувством боярства. Пережитые испытания довели до крайней степени его политическое возбуждение и поселили в нем ожесточенную вражду к самовластию[76].
Если помнить, что за четверть века до "записи" Шуйского любой житель Московского государства жил фактически вне закона, то есть мог быть убит в любой момент по прихоти царя и его присных, если помнить, что право бесконтрольно распоряжаться жизнью и смертью своих подданных, не говоря уже об их имуществе, считалось естественной прерогативой самодержца, то обещания Шуйского и Владислава были моментом принципиально новым.
Шуйский правил в ситуации гражданской войны и нажима извне. Серьезного следа в его государственной практике кондиции 1606 года не оставили. Но они — были. Равно как и кондиции Владислава. И, вполне возможно, Михаила. А такого рода прецеденты закрепляются в политическом сознании всех слоев народа. И сам факт появления "записей" свидетельствует о вполне ясной тенденции — стремлении к увеличению личной свободы.
Во всех случаях ограничение самодержавия не было добровольным даром царя. (Хотя отец Михаила Филарет и писал, что восстановление самодержавия в полном объеме власти — гибельно для страны, но это было еще до избрания его сына.)
Русская история доказывает, что каждая уступка была вырвана у самодержавия силой или угрозой силы. Путь Российского государства к почти идеальной в своем роде формации Николая I, после которого и началась гибель системы, был отнюдь не гладким и последовательным. Более двухсот лет — от переворотов и мятежей Смутного времени до восстания 14 декабря — Россия отчаянно сопротивлялась, пытаясь сначала не допустить, а потом стряхнуть с себя неограниченный деспотизм и крепнущее вместе с ним крепостное право…
При Петре I деспотизм самодержавия достиг уровня эпохи Грозного. Разумеется, Петр не был маньяком-убийцей и без политической нужды не пытал и не убивал (за исключением разве что страшной истории Монса), однако его власть над жизнью, смертью и достоинством подданных была абсолютна. Но в январе 1730 года, в отличие от 1606 года, для князя Дмитрия Михайловича и его союзников речь шла не просто "об ограждении прав лица от властного произвола", но именно о перестройке государственного порядка. Ибо теперь, после Петра, было ясно: только принципиальные изменения системы гарантируют и "ограждение лица", и процветание страны.
Изменения эти связаны были с представительной традицией, откорректированной европейским опытом. Вместе с тем и память о Земских соборах, о воле "всей земли" жила вплоть до выборов в Учредительное собрание в 1917 году. Но как Петру не нужны были Земские соборы, так Ленину не нужно было Учредительное собрание, ибо волю "общенародия" они сознательно и целеустремленно подменяли собственной волей.
Показательно, что в наброске русской истории Михаил Александрович Фонвизин крупным пунктиром выделяет все попытки ограничить деспотизм введением конституционного правления. Он группирует и подробно описывает все нами уже упомянутые случаи "ограничительных записей". Не боясь повторений, приведем эти сюжеты в его формулировке:
В Смутное время, после убиения Лжедмитрия, князь Василий Иванович Шуйский избран и возведен на царство не земскою думою, а боярами и народом московским. Верховная боярская дума взяла, однако, с него запись, которую он утвердил клятвою. Он обязывался, 1-е, что не будет казнить никого смертию без суда боярского, истинного, правого; 2-е, что будет всегда требовать улик прямых, ясных, с очей на очи; 3-е, не будет отбирать без суда ничьих имуществ. Князь Василий Васильевич Голицын и князь Иван Семенович Куракин были тогда из первых в боярской думе, которые настоятельно требовали ограничения самодержавия. Призывая польского королевича Владислава на престол, московские бояре, бывшие тогда под влиянием польского гетмана Жолкевского, предложили условия, которые гетман принял и в исполнении их королевичем присягнул. Этою записью сверх статей, которые обязывался исполнять Василий Шуйский, Владислава заставляли: 1) принять православную греко-восточную веру, 2) что исправление и дополнение судебника будет зависеть, во-первых, от царя, потом от боярской думы в согласии с земскою думою… Иностранные писатели, и в том числе их известный швед Штраленберг, долго остававшийся в России в плену, в своем описании Московского государства уверяет, что, "по достоверным собранным им сведениям об избрании на царство Михаила Федоровича Романова, земская дума взяла с него запись, подобную тем, которыми хотели ограничить власть Василия Ивановича Шуйского и королевича Владислава, и Михаил утвердил эту запись клятвою"[77].
Затем, не забыв отметить, что после воцарения Петра земская дума, как называет Фонвизин Земский собор, перестала существовать, поскольку это было "хотя слабое выражение народной самобытности, везде и всегда противной властолюбивым самодержцам", он вскоре переходит к событиям 1730 года и воспроизводит кондиции, стоящие в том же ряду. А еще через небольшое время Фонвизин излагает семейный апокриф о заговоре Паниных — Дашковой при Екатерине II, заговоре, в котором принимал участие его дядя Денис Фонвизин и целью коего было введение в России конституции.
Для декабристского мыслителя это постоянное сопротивление образованного общества, аристократии, дворянства самодержавному произволу, возведенному в государственный принцип, было стержнем политической жизни России на протяжении столетий. Он понимал, что никакая пугачевщина — тоже отчаянная и психологически оправданная форма сопротивления — не может привести страну и народ к свободе. А конституционное движение — может. И он рассматривает это движение XVII–XVIII веков как пролог к тому порыву, что привел его самого и его соратников в Сибирь, где он и писал свои сочинения…
Если бы и в России ее земская дума собиралась чаще и в известные определенные сроки, то, кто знает, может быть, Россия в силу общего закона человеческой усовершаемости с правильной системой представительства наслаждалась бы теперь законно-свободными постановлениями, ограничивающими произвол верховной власти[78].
Страшный опыт "октябрьских временщиков", — пользуясь словами Мандельштама, — вынесенных к власти именно стихией пугачевского толка (при всех необходимых коррективах) и — в период захвата власти — делавших ставку на эту стихию, доказал правоту Фонвизина.
После смерти первого императора отсутствие Земских соборов вместе с уничтожением традиционного механизма престолонаследия создало ситуацию, в которой распоряжаться престолом стали "сильные персоны", поддерживаемые гвардией, а в некоторых случаях и сама гвардия. Но, в отличие от возведения на трон Екатерины I, а в дальнейшем смены Бирона регентшей Анной Леопольдовной или захвата трона Елизаветой, в 1730 году внезапно возникший лидер "сильных персон" сделал отчаянную попытку подхватить ограничительную традицию Земских соборов, вернуть в структуру власти представительный элемент — на новом европейском уровне, совместить русский опыт прошлых веков с современным западным опытом. Слабость его позиции, однако, была в том, что функция собора — собрания "всей земли", обширного представительства сословий, — взяла на себя на первых порах кучка вельмож, не располагавшая ни юридическими, ни традиционно представительными правами. Верховники могли рассчитывать на успех только в том случае, если их решение совпало бы с представлениями вельможного и шляхетского "общенародия", если бы оно не только отвечало практическим интересам вооруженного дворянства, но было для него психологически близко, не приводило к слишком резкому разлому представлений о достойном миропорядке.
Осмелюсь утверждать, что именно соответствие тех или иных реформ фундаментальным представлениям крупных социальных и политико-психологических групп о достойном миропорядке в гораздо большей степени, чем экономическая выгода, определяет успех или поражение реформаторов. Ну и, разумеется, степень психологической гибкости активного меньшинства, которое стимулирует любые перемены…
К исходу ночи условия, на которых Анне Иоанновне вручалась корона, были вчерне готовы. Затем, на утреннем заседании Верховного тайного совета, были сделаны небольшие дополнения. Главное содержание пунктов, или кондиций, было таково:
Без оного Верховного тайного совета согласия 1. Ни с кем войны не всчинять. 2. Миру не заключать. 3. Верных наших подданных никакими новыми податьми не отягощать. 4. В знатные чины, как в статские, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять. 5. У шляхетства живота и имения без суда не отымать. 6. Вотчины и деревни не жаловать.
7. В придворные чины как русских, так и иноземцев без совету Верховного тайного совета не производить.
8. Государственные доходы в расход не употреблять.
Кроме того, — что было в реальных условиях существенно, — гвардия и армия переходили в ведение Верховного совета.
При всем сходстве с прежними "ограничительными записями", касающимися личной и имущественной безопасности подданных, взимания налогов и так далее, кондиции 1730 года сужали царскую власть куда решительнее.
Каждый, ознакомившийся с кондициями, понимал — Верховный тайный совет берет власть в стране — абсолютную власть.
Это было недоразумением, порожденным конвульсивностью происходящего — торопливостью и противоречивостью его. Но первое впечатление от первых демаршей политических группировок слишком часто оказывается решающим. Так получилось и на сей раз…
Милюков четко эту особенность событий 1730 года очертил:
Взятые сами по себе, они (кондиции. —
ВЕЛИКИЙ ПЛАН
Составив черновой вариант кондиций, члены Верховного тайного совета, истомленные волнениями и трудами, отправились по домам отдохнуть. Однако уже в 10 часов утра по приказу Совета в кремлевском дворце собрались "члены Синода и знатные духовного чина, Сенат, генералитет и прочие военные и стацкие чины и из коллегий немалое число до брегадира".
Князь Дмитрий Михайлович оказался в затруднительном положении. Ночью он сообщил нескольким персонам о возможном предъявлении Анне Иоанновне условий, но теперь, очевидно, счел это свое сообщение преждевременным. Скорее всего, им руководило желание поставить военные и статские чины перед фактом ограничения самодержавия уже после того, как императрица подпишет кондиции и дороги назад не будет. Он явно засомневался, что большинство генералитета и бюрократов поддержит его идею. Он уповал на привычку к подчинению.
Герцог де Лириа доносил в Мадрид: "Собрание открыл речью князь Дмитрий Голицын, как самый старший; хотя при этом и находился великий канцлер, но он имел такое сильное воспаление в горле, что не мог говорить".
Болезнь канцлера Головкина была, конечно же, дипломатического свойства. Он не одобрял задуманное Голицыным и не хотел принимать сколько-нибудь активного соучастия в его затее. Если учесть, что Остерман и князь Алексей Долгорукий вообще не приехали в Кремль, то яснее становится состав оппозиции в самом Совете.
Голицын объявил собравшимся об избрании Анны Иоанновны. Все согласились с этим выбором. Но о кондициях князь Дмитрий Михайлович умолчал.
Затем сенаторы, генералы и статские чины были отпущены. Членам Синода и прочим присутствовавшим архиереям дано было указание не поминать более в ектеньях покойного императора и его невесту. Когда же Феофан Прокопович заговорил о торжественном молебствии в честь новой императрицы, верховники воспретили делать это.
Иерархи удалились недоумевающие. Между тем все объяснялось просто. Если бы Анна приняла кондиции, то принципиально изменился бы ее титул — она перестала бы именоваться самодержавной.
Затем члены Совета и оба фельдмаршала отправились в Мастерскую палату, где обычно Совет и заседал, чтоб вернуться к редактированию пунктов. Тут были прибавлены и изменены несколько условий — императрице воспрещалось вступать в брак и назначать наследника, равно как и держать "при дворе своем придворных чинов из иноземцев" (таким образом устранялся фаворит Бирон). Гвардия и армия поступали под начало Верховного совета. Финал документа звучал теперь сурово:
…а буде что по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской.
Авторами дополнений и изменений были князья Дмитрий Михайлович и Василий Лукич.
В это утро невыспавшиеся верховники действовали тем не менее энергично и целенаправленно. То есть действовали все те же два князя при молчаливой поддержке двух фельдмаршалов.
Назначены были депутаты для поездки в Митаву и переговоров с новоизбранной императрицей. Князь Дмитрий Михайлович предложил кандидатуру князя Василия Лукича, который, во-первых, сжег корабли и потому на него можно было положиться, а во-вторых, он был в приязненных отношениях с Анной, недавно еще покровительствовал ей и, стало быть, ему было легче уговорить ее принять кондиции. Но к хитроумному дипломату князь Дмитрий Михайлович счел нужным все же приставить своего брата — князя Михаила Михайловича младшего, сенатора.
Канцлер Головкин проявил, пожалуй, единственный раз положительную активность и настоял на присоединении третьего депутата — генерала Леонтьева, своего родственника.
Тут же было написано обращение Совета к Анне Иоанновне:
Премилостивейшая Государыня! С горьким соболезнованием нашим Вашему Императорскому Величеству Верховный тайный совет доносит, что сего настоящего году, генваря 19, пополуночи в первом часу, вашего любезного племянника, а нашего всемилостивейшего Государя, Его Императорского Величества Петра II не стало, и как мы, так и духовного и всякого чина свецкие люди того же времени за благо рассудили российский престол вручить Вашему Императорскому Величеству, а каким образом Вашему Величеству правительство им иметь, тому сочинили кондиции, которые к Вашему Величеству отправили из собрания своего с действительным тайным советником князь Василием Лукичем Долгоруким да с сенатором, тайным советником князь Михаилом Михайловичем Голицыным и с генерал-майором Леонтьевым и всепокорно просим оные собственною своею рукою пожаловать подписать и не умедля сюды, в Москву, ехать и российский престол и правительство воспринять.
Поделиться книгой: