Вечный огонь

– Сволочи… – Комиссар ожесточенно сплюнул в пыль. – Они, наверное, уже из Барановичей и Минска летают.

Эшелон тронулся в сторону Витебска. Два раза по пути его бомбили «Юнкерсы-87». В Витебске тоже стояли два часа. В Полоцке разгрузились. В небе стоял тяжелый, надрывный гул бомбардировщиков. Но на окраинах часто, зло рявкали зенитки, и к центру вражеские самолеты прорваться так и не смогли. Деревянные окраины Полоцка горели, вместо воздуха – обжигающий, горький дым. Подхваченные теплым потоком, над головами хмурых бойцов кружились обрывки обугленных бумаг…

Прибывающие части сосредотачивались на оборонительном рубеже южнее Полоцка. Сразу же начали рыть противотанковые рвы и эскарпы – в дополнение к тем, что уже успели вырыть мобилизованные полочане. Оборона здесь была мощной – два противотанковых дивизиона, гаубичный артполк в соседнем леске, шесть «бобиков» – 76-миллиметровых пушек полковой артбатареи и восемь «сорокапяток» замаскировали на славу. Плюс сама природа постаралась в пользу наших – сплошная цепь маленьких озер: Яново, Гомель, Паульское, Кривое… Над головами то и дело гудели, уходя в сторону Лепеля, СБшки. И у Шимкевича немного отлегло от сердца, появилась уверенность в том, что рубеж удастся отстоять.

Вечером проводили инструктаж с бойцами истребительных групп. До Шимкевича, засевшего с начштаба над картой в спешно оборудованной землянке, доносилось снаружи:

– Наступающие танки подпускаются к себе, после чего связку гранат кидаем под гусеницы, а бутылку со смесью – на верхнюю часть брони. Израсходовав гранаты и бутылки, заготавливаем грязь-глину, которую кидаем на смотровые щели…

– Разрешите, товарищ комбриг? – В землянку сунулся комбат-1, капитан Спешнев.

– Что там у вас?

– Разведка вернулась. Приволокли «языка». Говорит, завтра большая группа танков пойдет на прорыв аккурат в нашем направлении. Примерно в семь утра.

Митусов хмыкнул, ткнул карандашом в карту.

– Всем бы таких «языков»! А фамилии командиров танков он случайно не перечислил?

Спешнев мельком глянул на майора.

– Между прочим, он русский.

– Кто русский? – поднял голову Шимкевич.

– Да пленный этот. Хотите сами допросить?

Пленный был лет двадцати пяти, в невероятно грязной красноармейской форме со споротыми петлицами, небритый, с утомленным равнодушным лицом. Похоже, он смирился со своей судьбой и отвечал на вопросы глухо, глядя куда-то в сторону. Как попал в плен? 22 июня попал в окружение. Почему сражается на стороне противника? Не сражается, немцы поставили его ездовым при полевой кухне. Откуда вдруг такое доверие? Он знает немецкий, до армии был студентом иняза. Видимо, поэтому.

– Ну, все с тобой понятно… – Вошедший в землянку Щербацевич смотрел на пленного с жесточайшей брезгливостью. – Почему не скрыл знание немецкого? Подыхать в плену не хотелось?

Пленный вдруг взглянул на комиссара с иронией.

– Да подыхать вообще никому не хочется. А кроме того… – он помолчал. – Вы были ТАМ 22 июня? Видели, что ТАМ творилось?..

Через паузу Щербацевич мотнул головой:

– Ведите его к особисту. Получит свои девять грамм, и всего делов.

…Уже на закате Владимир Игнатьевич делал последнюю рекогносцировку. Тихо, только где-то в стороне Витебска погромыхивала иногда стрельба. Отдаленные расстоянием пушки напоминали гром, важный, тяжелый. Пейзаж, расстилавшийся перед позициями, не был примечателен ровно ничем. Слегка всхолмленная местность, рощи, в двух километрах впереди небольшое озерцо, сзади речушка. Ровно две недели назад здесь еще можно было водить хороводы, гулять с девушкой, собирать цветы… Шимкевич усмехнулся: а где он сам был две недели назад? Да любой мог огреть его прикладом, а то и пристрелить, если шибко надо…

Шимкевич в последний раз, до рези в глазах (в бинокль уже было плохо видно), всматривался в складки местности. Роща слева очень не нравилась ему. Любой нормальный командир спрятал бы резервы именно там. А вот противотанковые рвы, наоборот, грели душу, черта с два их разглядишь, поработали полоцкие бабоньки и девчата на славу. Владимир Игнатьевич прислушался к себе: где оно, давнее, страшное, сжимающее живот чувство близкого боя? Не было. То ли в сорок девять иначе воспринимаются такие вещи, то ли будет этот бой неопасным вовсе, и шестое чувство заранее сигналит об этом.

Спать лег около полуночи. И приснилось неожиданно вот что: солнечный день в Минске (он узнал Свислочь, затененную ивами и вербами), непонятно какой, но до ареста, и они всей семьей идут купаться. Варя смеется, в белом летнем платье, а Витька еще маленький, лет семь ему, что ли. А потом к ним присоединились отец, Игнатий Андреевич, в летнем кителе с погонами подполковника, при всех орденах, и Павел Долинский, тоже в новеньком мундире подпоручика. И был это уже не Минск, а Полоцк, кадетский корпус… И тогда Владимир Игнатьевич заплакал во сне. А новые часы (подаренных Тухачевским, конечно же, ему не вернули) тикали на столе, отсчитывая первые минуты нового дня 1941 года – его дня рождения. Странно, но он напрочь забыл об этом.

Спецгруппа бойцов первой роты 800-го строительного учебного полка особого назначения «Бранденбург» – главного диверсионного подразделения вермахта – боевую задачу получила еще накануне. Предвидя ожесточенное сопротивление русских на этом участке, ее временно придали танковому соединению, стремительно рвавшемуся в глубь советской территории. По данным разведки, русский стрелковый полк, окопавшийся на западном берегу реки, поддерживала гаубичная батарея, полковую и батальонную артиллерию тоже сбрасывать со счетов нельзя – русские пушки запросто прошибали легкие Т-II и чехословацкие 35 (t). Поэтому командир полка Теодор фон Хиппель придумал хитрый план – забросить группу «бранденбуржцев» в тыл русских позиций, чтобы те посеяли там панику, а уж потом спокойно форсировать реку.

Командир подразделения, гауптманн вермахта Пауль Долински, в последний раз придирчиво оглядывал свое воинство. Группа была небольшой – двадцать пять человек. Все одеты в грязную, пыльную советскую форму, вооружены кто чем – кто трехлинейкой, кто СВТ. Небритые, немытые, как и положено солдату-фронтовику отступающей армии. На самом Пауле была форма старшего батальонного комиссара.

– Ну что, готовы? – тихо спросил он у строя. – К бою!

Говорил по-русски. У всех бойцов в группе были свои причины ненавидеть Советскую власть. Кто-то успел еще родиться в России, кто-то появился на свет уже в Болгарии, Латвии, Литве, Польше, Германии, Франции – куда закинула родителей эмигрантская судьба…

Трофейный ЗИС-5, взятый в Минске, заурчал и медленно выполз на лесную дорогу. Бойцы отряда молча покачивались на лавках кузова. По обочинам там и сям громоздились коробки брошенных советскими танкистами Т-26 и БТ.

Сидя в кабине рядом с водителем, Павел Долинский смотрел на мелькавший за окном сумрачный белорусский лес и размышлял. Странно, всего лишь четверть века назад он, офицер русской армии, был готов лечь костьми за то, чтобы не пустить германца на эту землю – свою землю. И вот теперь он, офицер германской армии, едет по ней в трофейном русском грузовике – зачем? Затем, чтобы сеять здесь смерть и хаос… Бред. Абсурд. Он коротко усмехнулся.

Сам Павел считал свою совесть абсолютно чистой. Он не изменил присяге осенью 17-го, поступил так, как велел долг, до конца был верен Белому делу. Он всеми фибрами души ненавидел тех, кто сгубил его несчастную Родину, – большевиков. Дрался с ними на Дону, Кубани и на Украине. Когда предоставилась возможность сойтись с ними в открытом бою, тотчас отправился в Испанию. А потом была встреча с представителем абвера, и германец, оказавшийся уроженцем Ревеля, на отличном русском объяснил ему, что боевой опыт Долинского окажется очень ценным в будущей великой войне с коммунизмом. Хочет ли он, Долинский, чтобы правительство Сталина, загубившее миллионы жизней, наконец рухнуло? О да, он хотел этого и на это был готов положить остаток жизни. У него уже давно не было эмоций, не было ничего личного – только служба, профессия военного. Где-то там, в Совдепии, осталась женщина, которую он считал своим идеалом – жена лучшего друга. Оба скорее всего давно мертвы, таких в СССР ведут к стенке первыми… Как ни странно, Павел время от времени видел Владимира и Варю во сне, молодыми, счастливыми, и после этого целый день настроение было хорошим, словно письмо из прошлого получил…

Трехтонку сильно подкинуло вверх на древесном корне. Долинский ударился головой о потолок кабины и со злобой взглянул на шофера.

– Виноват, герр гауптманн, – поспешно проговорил тот.

«Герр гауптманн»… Внезапно Павла затошнило от этих чужих, гадких слов. Но тут же он увидел впереди блеснувшую воду, дорога выходила к лесному мосту через узкий приток Двины. И весь напружинился, собрался, захолодел – начинаем работать, к бою!

Впрочем, никакого боя не было и не предвиделось. Передовые посты красных завернули одинокий грузовик на просеку, и особист части, державшей оборону на этом участке, долго и нудно выспрашивал у Долинского, как именно остатки его разгромленного под Минском полка вырвались из окружения. Павел и бойцы его группы отвечали точно и без запинки. История полка была реальной, фамилии, которые они называли, – тоже, документы изготовлены идеально. И слишком много чудом вырвавшихся из «котлов» командиров и бойцов выходили в эти дни к Полоцку, чтобы их можно было в чем-то заподозрить.

– Танки!.. Танки идут!!!

Этот крик резанул Шимкевича по уху. Он как раз докладывал командиру дивизии обстановку, и чей-то заполошный вопль, врезавшийся в суховатый разговор, на миг нарушил его течение. Высунулся из КП. Незнакомый, донельзя запыленный лейтенант в окровавленной гимнастерке, вцепившись в рукав Щербацевича, истерично кричал:

– Да поймите же вы, товарищ старший батальонный комиссар, они с тыла, с тыла вас обошли! Группа, которая наступает вам в лоб, – это только часть! А там сорок танков, сорок, поймите!..

Вокруг гремел артиллерийский бой – немцы уже минут двадцать долбали позиции полка, наши гаубицы отвечали, полковые пушки пока не выдавали себя. Вот-вот должны были двинуться в атаку танки (правда, в семь-ноль-ноль, как говорил вчерашний пленный, они этого не сделали). Шимкевич брезгливо взглянул на незнакомого командира:

– Прекратите орать, лейтенант! Вы откуда взялись вообще? С чего взяли, что танки нас обо шли?

Командир вытянулся, козырнул.

– Здравия желаю, товарищ комбриг! Лейтенант Поспелов! Сорок немецких танков форсировали реку в километре западнее и сейчас вышли в тыл вашей позиции. – В глазах командира плескалось отчаяние, голос дрожал. – От моей группы истребителей танков осталось десять человек. Бутылки с КС закончились.

Щербацевич ожесточенно сплюнул:

– Панику сеешь, гад?!

– Где ваши люди, лейтенант? – резко спросил Шимкевич.

Тот суетливо махнул рукой куда-то в сторону реки.

– Немедленно собрать людей и в цепь, поняли?.. А если услышу, что панику сеете, пристрелю на месте своими руками!

Лицо Поспелова исказилось ужасом.

– Товарищ комбриг… Там же сорок танков, понимаете, сорок! Нас же раздавят!

Рука Щербацевича рванулась к кобуре.

– Разрешите лично, товарищ комбриг?!

– Не марайте руки, Иван Михайлович, – поморщился комполка. – О вашем поведении, лейтенант, я сообщу вашему командованию после боя. А сейчас марш в цепь, сволочь!

Раздавленный Поспелов бросил руку к козырьку грязной фуражки, пробормотал «Есть» и побрел по траншее прочь. Владимир Игнатьевич отвернулся, поднес к глазам бинокль и в этот момент почувствовал, как что-то тяжелое и горячее сильно толкнуло его в спину…

Как и почему незнакомый лейтенант выстрелил комбригу в спину, никто поначалу не понял. Первым среагировал Щербацевич – выбил из рук Поспелова оружие, повалил на дно траншеи. Набежали бойцы из ближайших расчетов. Лейтенант отбивался на удивление яростно, умело, его скрутили с большим трудом. Когда его расстреливали, он сорванно крикнул: «Хайль Гитлер!»

– Диверсанты! – пронесся по позициям чей-то крик.

– С тыла обходят!.. – подхватил его другой пронзительный голос.

– Комполка убили!..

– Молчать!!! – яростно оскалившись, рявкнул комиссар. – Первого, кто вякнет про танки в тылу, застрелю, понятно?!! Комбрига – на КП!!! К орудиям, мать вашу!!!..

Когда Владимира Игнатьевича подняли и понесли, он нашел глазами Щербацевича. На губах комбрига лопнул кровавый пузырь.

– Ко-мис-сар… – вышептал умирающий.

– Есть, товарищ комбриг, – сдавленно отозвался Щербацевич. – Принимаю командование полком.

Хлопнула, обнаруживая себя, батальонная «сорокапятка», за ней вторая и третья. Тяжело, важно рявкнул полковой «бобик». Третий слева Т-II, выкатившийся из дымно горевшей рощи, замер, словно наткнувшись на невидимое препятствие. Остальные танки, ведя огонь из пушек и курсовых пулеметов, выходили на позицию полка в лоб. Было слышно, как осколки звонко рикошетят от башен вражеских машин. Два танка один за другим попали в глубокий ров и надсадно ревели моторами, пытаясь выбраться.

– Что там медлит «Бранденбург»? – в ярости выкрикнул в эфир командир танковой группы. – Три машины уже потеряны! Зачем их засылали в тыл к русским, спрашивается?

– Не могу знать, герр майор!

Видя, что панику в рядах стрелкового полка, занимавшего позиции на западном берегу реки, посеять не удалось, гауптманн Пауль Долински отдал приказ вступить в бой в открытую. И как всегда, этот нехитрый прием сработал отменно. Когда на тебя ни с того ни с сего нападает боец или командир в форме твоей же армии, мгновенно среагировать очень сложно. Пушки смолкли – расчеты начали отбиваться от диверсантов, некоторые сдавались в плен. Часть бойцов, дрогнув перед видом стремительно накатывавших на них танков, бросили окопы и побежали к реке. Словно обрадовавшись желанным целям, с новой силой ударили по ним танковые пулеметы… Остатки полка отбивались до конца, прежде чем погибнуть под гусеницами танков.

– Герр гауптманн, – хрипло окликнул Долинского высокий, плечистый парень в форме советского младшего политрука, – там вроде как еще одна пушка ведет огонь.

У этой последней пушки остались двое – старший батальонный комиссар Щербацевич и капитан Спешнев, оба раненые. К ним, петляя по полю, чтобы затруднить прицеливание, шел танк – пыльный, приземистый, исцарапанный пулями и осколками, с крестом на броне… Выстрел сделали оба одновременно. 20-миллиметровый танковый снаряд разметал тела командиров в стороны, а 76-миллиметровый снаряд полковой пушки напрочь сорвал с танка башню, и только его горящий остов еще продолжал какое-то время двигаться по инерции.

– Позиция взята, – доложил по рации Долинский. – Танки могут идти дальше.

Он устало брел по заваленной телами красноармейцев траншее. Наткнулся на труп «лейтенанта Поспелова» из своей группы. Какой-то майор, наверное, начштаба полка, лежал грудью на куче сожженных документов и карт. «Застрелился, чтобы не сдаваться», – равнодушно подумал Долинский. На всякий случай взяв наизготовку «наган», Павел осторожно заглянул на КП.

Сначала ему показалось, что человек, лежащий навзничь на походной койке, спит, закинув руки за голову. На нем была форма со знаками различия комбрига. «Странно, – подумал Долинский, – это звание красные отменили больше года назад, почему он комбриг?» А в следующую минуту гауптманн вермахта издал тонкий задушенный хрип и изо всех сил укусил себя за руку. Черт. Черт! Черт!!!.. Нет, не может этого быть! Кто угодно, но только не Вовка!!!

Вид у мертвого Вовки был спокойный, только очень уставший. На гимнастерке – ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Он был очень похож на себя молодого, даже седина и горькие морщины, собравшиеся на лбу и в уголках глаз, не помешали узнать в нем юного сияющего подпоручика, получившего в 1913-м свои первые погоны, кадетика, маршировавшего когда-то по улицам Полоцка…

Не соображая, что он делает, Павел расстегнул на убитом гимнастерку, попытался сделать искусственное дыхание. Перевернул тело на живот. Ранение в спину, значит, стрелял наверняка «Поспелов», значит, пуля отравлена.

Долинский чувствовал, как боль, наполняющая его, сейчас перельется через край. Лицо его потемнело, губы дрожали. Он понял, что если не укротить эту боль немедленно, то жить дальше будет совсем невозможно. А так, мало ли – вдруг у него будет еще шанс встретиться с Вовкой?.. Ни о чем не думая, плача и дергаясь всем лицом, гауптманн вермахта, бывший русский офицер Павел Долинский быстро вытащил из кобуры «наган» и выстрелил себе в висок.

Глава пятнадцатая

«Дорогая Варвара Петровна, вот уже почти месяц как я не писал Вам. Не то чтобы писать особенно нечего, но и гордиться нечем. Положение у нас «все те же, все там же». Грустно и неприятно, но стараемся, глядишь, и получится. Погода довольно гадкая. Но на сердце все равно хорошо – земля-то впереди наша, родная, и чем скорее погоним фашиста с нее, тем веселее будет. Как Вы живете? Много ли раненых в госпитале? И что слышно от Витьки? По-старому ли он в училище или направили на фронт, как он и просился?..»

Командир гвардейской стрелковой дивизии гвардии генерал-майор Семен Захарович Куроедов отложил карандаш, прислушался. Где-то вдалеке, километрах в двадцати, работали «катюши». Угрюмое, наводящее тоску завывание непривычному человеку порядком действовало бы на нервы, но фронтовики гвардейским реактивным минометам только радовались – после налета «катюш» от позиций врага оставались выжженные площади, продвигаться по которым вперед – одно удовольствие.

Куроедов, вслушиваясь в глухой тоскливый вой «катюш», удовлетворенно погладил поседевшие усы. Даст Бог, после такой артподготовки немцы сообразят наконец, что больше держаться за этот плацдарм смысла нет. А вцепились они в него когтями и клыками, так что с самого ноября 1943-го не могли их оттуда выбить. Обидно – Киев давно наш, на Украине наступление развивается вовсю, а Западный фронт, недавно переименованный в 3-й Белорусский, буксует. Даже комиссия специальная приезжала из Ставки разбираться, и больше всех досталось тогда начштаба фронта генералу Покровскому.

Дивизия Куроедова вместе с другими соединениями фронта несколько раз пыталась освободить лежащий перед ней район. А продвигались курам на смех – где на километр, где на пять. Немцы то и дело контратаковали, кое-где снова занимали освобожденные села, и линия фронта сдвигалась назад. Порядком досаждали и «оборонные деревни» – выдумка фрицев: некоторые деревни они населяли антисоветски настроенными донскими казаками, которые сражались отчаянно. Командир корпуса злился, отчитывал Семена Захаровича. Зима 1943/44 года выдалась невеселая, злая, упорная, и таким же в последнее время было настроение самого Куроедова.

Войну он встретил в Минске. Познал горечь летних поражений 41-го, прорывался из «котла» с сотней бойцов, а потом оправдывался в Особом отделе, мол, вышел не с заданием, полученным от врага, а совсем даже наоборот. Потом были окраины Тулы, 290-я стрелковая дивизия, заснеженные подмосковные поля, и как оттуда удалось выйти живым, Семен Захарович и сам не рассказал бы внятно. В декабре 41-го отправили на краткосрочные курсы Академии Генштаба, объявили, что армии требуются строевые командиры. Переаттестовали в полковники, ну а там дали стрелковую бригаду, битую-перебитую под той же Тулой. Учиться пришлось на ходу, расплачиваться за ошибки кровью подчиненных и своей – под Юхновом немецкий снайпер врезал как раз по новеньким полковничьим петлицам Куроедова (полевых, введенных еще 1 августа 41-го, не было, вот и пришлось ходить с довоенными красными – отличная мишень). Чуть левее пройди пуля, и все, ногами вперед на кладбище. Но своему ранению Семен Захарович теперь был даже рад. Иначе никогда бы не свиделся с близким и дорогим ему человеком.

…Военно-санитарный поезд, который вез его с передовой в тыл, почему-то напомнил ему империалистическую – там тоже были такие поезда, и гремели никелированные инструменты врача в операционной, и пахло душно, тяжело – кровью, мазью Вишневского, грязными бинтами, потом. Операция была тяжелейшей. А потом, оклемавшись, Семен Захарович увидел над собой лицо, которое показалось ему сном. Он заморгал – нет, Варя, Варвара Петровна Шимкевич, живая, взаправдашная, только совершенно седая!!!

– Варвара Петровна… – Его хватило только на эти два слова. Куроедов рвуще закашлялся, слезы покатились по небритым щекам. Живая…

– Лежите, Семен Захарович. Вам нельзя волноваться.

Вот так и свиделись. Сначала Варвара Петровна рассказывала про хорошее – ее выпустили досрочно в августе 41-го, судимость сняли, и самое радостное – Витьку тоже освободили, он сейчас в Казани, в народном ополчении. О главном сказала после, когда Куроедов уже пришел в себя. Их выпустили как семью погибшего героя – Владимиру Игнатьевичу посмертно дали орден Ленина, о нем была статья в «Правде»… Семен Захарович тяжело сглотнул вставший в горле комок.

– Где? – тихо спросил он.

– Где-то под Полоцком. Его выпустили через неделю после начала войны, а мы и не знали. Восстановили в звании, дали полк… Порядки полка немцы прорвали, весь полк погиб, но фашисты потеряли много времени, все их танки, форсировавшие реку, были сожжены. Его убил немецкий диверсант, подло, в спину.

Семен Захарович молчал. Молчала и Варвара Петровна. Потом он попросил ее рассказать о себе, о том, как прошли все эти годы. Но она скупо отделалась всего несколькими словами: дали 5 лет, спасло медицинское образование, работала в лагерной «больничке».

Расставаясь в поезде, обменялись адресами, твердо обещали друг другу писать. Семен Захарович, смущаясь, впервые в жизни поцеловал невесомую, желтую, исполосованную шрамами руку Варвары Петровны, а она поцеловала его горячий лоб.

А потом были выздоровление, фронтовые пути-дороги, разжалование до подполковника в марте 42-го (один из полков бригады попал под свой же артиллерийский огонь, потери были огромны, комполка застрелился от позора) и восстановление в звании, были Сталинград, где Куроедов окончательно стал седым (седеть он начал в 37-м, после ареста Шимкевичей), введение погон в январе 43-го, присвоение бригаде гвардейского звания, перевод на Западный фронт и операция «Суворов», когда немца гнали со Смоленщины. Перед самым Новым годом гвардии полковнику Куроедову было присвоено звание «генерал-майор». Дивизию, которую он принял, перебросили с Забайкальского фронта, где войны не было (кстати, командовал этим фронтом тот самый Ковалев, перед которым Семен Захарович когда-то ходатайствовал об освобождении Шимкевича). А теперь этих хороших, но неопытных хлопцев сотнями закапывали здесь, на самом краешке белорусской земли, которая снова стала советской.

Вздохнув, Семен Захарович отодвинул в сторону незаконченное письмо Варваре Петровне, вновь склонился над картой. Мыслям помешал ординарец, тенью возникший на пороге блиндажа.

– Товарищ гвардии генерал-майор, к вам…

Рослый офицер шагнул вперед, кинул ладонь к козырьку. Лицо его оставалось в тени: снарядная коптилка светила неровно, большая часть блиндажа тонула во мраке.

– Товарищ гвардии генерал-майор! Гвардии старший лейтенант Шимкевич для прохождения службы прибыл. Вот предписание…

– Витька? – тихо спросил Куроедов, не веря себе.

Офицер вышагнул на свет, улыбнулся.

– Так точно. Витька.

Генерал молча вышел из-за стола и сгреб старшего лейтенанта в объятия. Ординарец, моргая от удивления, замер в углу.

– Андрей Ильич, – обратился к нему генерал, – быстро сделай нам по две капли и закуску к ним.

– Товарищ гвардии… – начал было Виктор Шимкевич, но комдив коротко прервал его:

– Отставить! Называй меня по имени-отчеству. Сколько лет я тебя не видел?