Вечный огонь

– Семь, товарищ… виноват, Семен Захарович.

– Всего семь… а сколько всего приключилось… – Генерал разлил по трофейным металлическим стаканчикам ледяную водку. Голос его дрогнул: – Давай, Витя, помянем твоего отца… Володю Шимкевича. Никогда в жизни я его так не называл, только Владимиром Игнатьевичем. Потому как кто я против него? Я – простой крестьянин, ни образования, ничего, а он – офицер, белая кость… Думал я, что ничего общего у таких разных людей быть не может. А вышло, что стали мы с ним как братья, и сколько раз мне хотелось его Володей назвать. Не пришлось. Не пришлось…

Он помолчал.

– Пусть земля белорусская будет пухом советскому офицеру Владимиру Шимкевичу. Вечная память.

– Вечная память, – эхом отозвался Виктор.

Выпили молча, не чокаясь, под грозный аккомпанемент далеких «катюш».

До конца своих дней Виктор Владимирович Шимкевич помнил, как выходил на свободу. Лагерь, в котором он отбывал срок, находился на окраине рабочего поселка, стоявшего близ рудников, так что вышки, часовые и колючка поверх стен имели здесь нестрашный, какой-то бытовой оттенок, – лагерь был естественной и необходимой частью поселка. И когда за Виктором захлопнулась дверь проходной, он оказался на мирной, обычной северной улице – деревянные скрипучие мостовые, с воем одолевавшая раскисшую грязь полуторка, куда-то бредущие бабы с бидонами… Новым был только плакат, косо нашлепнутый на серую стену барака: «Родина-мать зовет!» Где-то уже несколько месяцев шла война, война с фашистами, на которой геройски погиб его отец…

В ближайшей библиотеке Виктор робко поздоровался, попросил подшивку «Правды». Он был готов к грубому отпору, крику, но никто не кричал, подшивку тут же принесли, – теперь он снова был вольным, «вольняшкой», на лагерном жаргоне, и мог делать то, что пожелает. Подшивка как раз заканчивалась нужным июльским номером – другие еще не успели дойти сюда, в глухомань. Снизу третьей страницы Виктор увидел отца – строгие глаза, «ромбы» в петлицах. Наверное, этот снимок сделали сразу после того, как его освободили, Виктор помнил отца другим, гораздо моложе, а здесь он был очень усталым, с помятым, осунувшимся лицом, и даже ордена на гимнастерке не прибавляли ему воинственности.

Заметка была короткая. На N-ском направлении немецкие танки пытались прорвать позиции стрелкового полка, которым командовал комбриг В.И. Шимкевич. В ходе упорного боя все танки противника были подбиты. Подлые фашисты забросили в тыл наших воинов группу переодетых диверсантов. Командир полка погиб от рук одного из них, был убит подло, в спину… Длительный бой сковал силы противника, и подоспевшие резервы сорвали планы коварного врага. Вечная память герою-командиру, советскому патриоту В.И. Шимкевичу!

– Что с вами, молодой человек? – спросила Виктора пожилая библиотекарша. – Почему вы плачете?

– Я не плачу. – Виктор вытер глаза, встал. – Спасибо вам.

…Никаких сомнений по поводу дальнейшего будущего у Виктора не было. Только на фронт, куда же еще?.. Ближайшим военным училищем было Казанское бронетанковое. Но там на Виктора посмотрели как на зачумленного: судимость? 58-я статья?.. Никакие ссылки на то, что судимость с него снята, а отец – геройски павший комбриг, не сработали. В отчаянии покружив по незнакомому городу, Виктор направился в военкомат, где записался добровольцем в народное ополчение.

Надежды на то, что их сразу отправят на фронт, оправдались. В декабре 41-го дивизию народного ополчения (дно, как их сокращенно называли) погрузили в эшелоны и отправили под Москву. В первых же трех боях дивизия потеряла три четверти личного состава и была сведена в полк. А потом оказалась в «котле» – огромном, обглоданном минами и снарядами голом лесу, над которым по ночам беспрерывно висели фрицевские осветительные ракеты, а патефоны, усиленные рупорами, распевали «Катюшу» и «Широка страна моя родная…» Есть было нечего, десять патронов на английскую винтовку «Ли-Эн филд» времен империалистической войны давно кончились. Кто-то сдавался, кто-то жег комсомольские билеты… Жутко. Не жутко на войне только дуракам.

Группа во главе с Виктором Шимкевичем вышла к своим через три недели. Пили болотную воду, другой не было, и вот там-то Виктор и подхватил дизентерию. В полубреду, скрюченный от спазмов, отвечал на вопросы особистов и больше всего боялся, что те, увидев судимость по 58-й, быстренько намотают новый срок: дело ведь не брюки с кантом, дело шьется в пять минут. Но Бог миловал. Поджарый, с воспаленным лицом майор долго, с интересом рассматривал Виктора.

– Сам пробился? И людей с собой вывел?

– Так точно.

– В каком училище был до 37-го?

– В Минском военно-пехотном имени Калинина…

– Это там был Алехин начальником, что ли?.. – Майор хрустнул пальцами, почесал подбородок. – А что ты скажешь, Шимкевич, если мы предложим тебе продолжить военное образование? Косточка ты армейская, сразу видно, а на фронте такие сам знаешь как нужны…

Резь в животе была невыносимой, стыдной, но Виктора словно опалило радостью. Училище!..

– Я готов, товарищ майор! – не сказал, проскрипел он.

Командир усмехнулся.

– Да нет, Шимкевич, пока не готов. Сначала в госпиталь, а потом уже все остальное.

Доучиваться Виктору пришлось в Одесском военно-пехотном училище имени Ворошилова, эвакуированном в Чистополь. С одной стороны, вроде как и обидно – его же взяли с предпоследнего курса, с другой – ускоренная программа военного времени, да и армия по сравнению с летом 37-го совсем другая. Виктор даже засмеялся от удовольствия, когда на стрельбище впервые дал очередь из ППШ. Эх, парочку бы таких в их полк народного ополчения, когда они корячились на снегу со своими ржавыми «Ли-Энфилдами» и «Манлихерами»!..

Друзей в училище у Виктора не появилось. Среди курсантов он был самым старшим, остальные ребята – 23-го и 24-го годов рождения, а он к тому же побывал на фронте, понюхал пороху. Уважали его, спрашивали совета по разным поводам – это да, но теплых, доверительных отношений ни с кем так и не возникло…

Увольнительных во время учебы почти не было, да их никто и не просил. Все парни жили одним: скорей бы на фронт. Преподаватели, большей частью раненые, тоже воспринимали свое тыловое положение мучительно, как нечто временное, несерьезное. Ребята там немцу глотку грызут, а мы здесь?.. Эта фраза могла бы стать девизом училища.

И все-таки одно увольнение стало для Виктора незабываемым. Спустился с училищного крыльца – снег только начал таять, огромные лужи, и колонна бойцов запасного полка, маршировавшая мимо, дружно брызгала во все стороны, – и вдруг словно током ударило в солнечное сплетение… Мама?!.. Ноги подкосились, хотя раньше Шимкевич только в книжках читал о таком.

– Сынок?!..

Варвара Петровна, седенькая, сгорбленная в свои сорок девять, заплакала, целуя сына в стриженую макушку. А он, глотая слезы, растерянно бормотал ей в щеку: «Мама, мамуля, ну что ты, ну все уже кончилось, мы вместе, все, все, все…»

В единственной в городе коммерческой столовой, где кормили хоть и по высоким ценам, но хорошо, пили чай и не могли наговориться. Не виделись ведь с проклятого 37-го, разрушившего их семью навсегда. Но вот ведь, не работает это самое «навсегда», не действует, когда включаются какие-то другие, неведомые механизмы! Выходит, их обоих спас папа, спас своей гибелью?.. Как страшно об этом думать, но ведь и правда…

– Меня освободили как вдову героя… – Варвара Петровна вздохнула. – Я сразу стала искать тебя, но только сейчас… А ты?

– Я тоже тебя искал. Знаешь, есть такие адресные столы, где дают справки об эвакуированных. Думал, может тебя…

– Как хорошо, что ты жив, Господи, как хорошо… – Варвара Петровна снова заплакала. – И я поселюсь в этом городе, рядом с тобой. Врачи нужны везде, здесь полно госпиталей.

– У меня через два месяца выпуск, мама, – вздохнул Виктор. – И… фронт.

Он ждал, что мать вскрикнет и разрыдается еще сильнее. Но она только ниже опустила седую голову.

– Как жаль, что папа не дожил до этого дня… Он гордился бы тобой.

Помолчали. Радио начало передавать сводку за прошедший день, и все посетители столовой столпились у висевшей в углу черной тарелки.

– Давай сходим в храм, – стесняясь, предложила Варвара Петровна. – Я хочу поставить свечку за упокой папиной души…

Виктор не верил в Бога с детства – пионер, потом комсомолец, – но возражать не стал. Храм был недалеко, маленький, его построили лет сорок назад. В начале тридцатых его закрыли и приспособили под склад зерна, но в 41-м, совсем недавно, открыли снова. Виктор не знал, что при входе в храм нужно снимать шапку, и густо покраснел, когда мать сказала ему об этом.

Внутри храма было тепло и много народу, в том числе и командиров, бойцов. Старый седобородый священник молился о чем-то, и скоро Виктор разобрал слова «об изгнании супостата с родной земли». Мать отлучилась куда-то, а потом протянула сыну тонкую, кривоватую свечку с веревочным фитильком.

– Подержи ее над огнем, а потом поставь, – шепотом попросила она. – Пожалуйста…

– Хорошо, – буркнул Виктор.

Тонкое пламя рванулось вверх. Сбоку мать беззвучно шептала что-то. Никаких молитв Виктор не знал и не хотел знать, поэтому просто стоял, смотрел на огонь и думал об отце, о том, каким он был, через что прошел в лагере (он знал об этом по своему опыту) и что мог чувствовать в последние минуты боя. А потом Виктор почему-то почувствовал себя маленьким, тонким звеном в длинной непрерывной цепочке, где были отец, и дед (Виктор знал, что он был царским подполковником, больше на эту тему в семье не говорили), и прадед, а возможно, и более отдаленные предки. Что может быть ценнее жизни, естественнее желания жить?.. И вот все эти люди бестрепетно соглашались отдать это самое ценное – за Отечество. За свою землю… Сам не зная почему, Виктор сглотнул комок, подступивший к горлу.

Артподготовка длилась четыре часа. Работала корпусная артиллерия, 122-миллиметровые пушки, специально подтянутые на этот участок. Снега на том берегу реки давно не было – все перепахано тяжеленными снарядами. Куроедов поднял голову, всматриваясь из-под маскировочной сетки в небо, – над КП низко прошла тройка штурмовиков, можно было разглядеть хищные горбатые силуэты «Ил-2». Потом еще тройка, еще и еще… До начала атаки оставалось полчаса.

…Разведгруппа под командованием гвардии старшего лейтенанта Шимкевича ушла в тыл противника уже давно. Задание выполнили успешно, но надо ж было нарваться уже в самом конце на колонну немецкой пехоты, выдвигавшейся на передовую! Конечно, сориентировались быстро, ударили огнем по ближайшим рядам, а потом – в лес, благо леса были кругом, веером, чтобы сбить противника с толку. Но немцы оказались ученые, они-то тут сидели уже три года, недавно успешно ликвидировали партизанскую зону и знали каждую кочку, каждый кустик. Лес оказался болотистым, с трех сторон его обходили дороги – смерть, а не лес. В этой холодной, ветвистой смерти и зажали горстку разведчиков фашисты. Сначала пытались взять «на хапок», а нарвавшись на отпор, начали долбать лес минами.

Своих подчиненных Виктор к этому дню уже успел узнать неплохо. Разведрота была укомплектована ребятами, прошедшими огонь и воду. Плюс Шимкевич подобрал еще нескольких справных бойцов из маршевого пополнения – у разведки было негласное право первой отбирать себе новых солдат, да двоих еще забрал из полковой разведки.

Отдельная разведрота была придана дивизии, которой командовал Куроедов. Примерно полсотни бойцов были распределены по двум взводам, одним командовал лейтенант Юра Пряхин, другим – опытный разведчик старшина Сергей Чунихин по прозвищу Чуня. Подчинялась рота непосредственно Куроедову и начальнику дивизионной разведки майору Домбровскому.

Отбор в разведроту был жестким. Со временем Шимкевич убедился в одной простой истине – по внешнему виду человека распознать практически невозможно. Вот прибыло пополнение: вроде и вид у бойца геройский, суровый, и «За отвагу» на гимнастерке, а как ночью ползти к немцам в тыл – словно подменили. Бывало и так, что сходит человек в разведку раза три-четыре и просит перевести в пехоту – не для него это. Проверяли новичков несложно – давали им побыть немного на «нейтралке». Ну а главный показатель доброкачественности разведчика – то, что он не бросит раненого товарища под огнем фрицев. Через два месяца новичок или погибал, или становился профессионалом.

Накануне операции комвзвода Пряхина как раз долбануло осколком на «нейтралке». Его группу и повел Шимкевич. Двадцать бойцов, как обычно, – пять в группе захвата, остальные в группе прикрытия. Перед выходом обговорили все детали. Шли «на работу» с хорошим настроением. Главное – бабу на пути не встретить. Это была основная примета разведчиков.

Правда, уже в лесу, в момент передышки, старшина Кондрат Пилипенко виноватым шепотом признался Шимкевичу:

– Товарищ старший лейтенант, а мы ж таки бабу встретили, когда шли. Чья-то ППЖ была, а чья, не увидел. Она как нас заметила, так сразу в блиндаж шмыг! А смотреть смотрела…

Виктор только зло сплюнул в ответ. Вот и накаркала!.. На фронте несколько групп погибло целиком после встречи с бабой, поэтому всех связисток, санитарок и ППЖ при встрече с идущими в дело разведчиками с глаз долой убирали. И – на тебе!..

– Одно хорошо, – продолжал шептать Пилипенко, – что она смотрела только, а не навстречу попалась. Может, и выкарабкаемся…

Шимкевич промолчал. Выкарабкаются или нет, он не знал, а к постоянной опасности уже давно относился равнодушно. На войне цена жизни – медный грош, и истерику из-за этого поднимали только малодушные.

Группа лежала в болоте, почти сливаясь с ним. На всех немецкие трофейные куртки, очень удобные: с одной стороны «лето-осень», с другой – «зима». Только что закончили подсчет боеприпасов. Запасных дисков к ППШ осталось четыре, гранат – десять, ну и по обойме к ТТ и трофейным пистолетам у каждого было. Если немцы решат навалиться всеми силами, будет туго. Шимкевич знал, что в эту ночь дивизия должна перейти в наступление по всему фронту, но когда?..

Слов красивых своим ребятам – о том, что, мол, будем стоять до последнего и все такое – он не говорил. Им это без надобности. Это в политотделе могут долго и красиво рассказывать о чем хочешь. А в разведке все просто, потому что смерть ежедневно рядом. В болоте лежали молча, тяжело дыша, ощетинившись во все стороны стволами. Немцы только-только закончили долбать минами…

– Потери? – хрипло спросил Виктор.

– Трое убитых, шестеро раненых.

И – словно кто подгадал к этой минуте – далекий, такой знакомый, родной звук, будто маслом по сердцу. Он нарастал, креп, и лица разведчиков расцветали на глазах, будто лежали они не в вонючей луже посреди леса, а на майском лугу… Танки. Наши танки, слыхать по звуку. Началось. А раз началось, значит – спасены…

Огонь на опушке леса возобновился. Но бой явно смещался на восток, теперь немцы, не ожидавшие прорыва советских танков на другой берег реки, отчаянно пытались организовать оборону. И старшина Пилипенко, улыбаясь от уха до уха, уже не шепнул, а в полный голос сказал командиру:

– Товарищ старший лейтенант, а ведь баба-то, считай, и в самом деле нам не попалась на дороге…

…Ночная атака «тридцатьчетверок» была красивой, как на учениях: танковый полк получил как раз две недели назад новые машины с 85-миллиметровыми пушками – песня, а не танк, да еще полк самоходной артиллерии подсобил, тоже «сушки» с 85-ю миллиметрами. Поднимая фонтаны брызг, Т-34 рушились в ледяную воду и ласточками, не гася скорость, выскакивали на том берегу. Немецкую батарею, вооруженную нашими трофейными пушками ЗИС-2 и успевшую подбить два танка, раскатали в блин и рванули дальше, на скорости, отсекая от тылов и без того оглушенную артподготовкой вражескую пехоту. На дивизионном КП без умолку трещал телефон, командиры полков докладывали об успехах. Куроедов вытер вспотевшее лицо какой-то тряпкой, которая когда-то звалась носовым платком. Все!.. Теперь уже пошли вперед, теперь черта с два фрицам тут что-нибудь обломится…

«Как там Витька? – подумал Семен Захарович. – Отлежались где-нибудь или нарвались все-таки?..» И тут же выругал себя за это беспокойство: нельзя никаких поблажек давать парню за то, что он сын погибшего друга. И тут же и упрекнул: да какая ж это поблажка – служба в дивизионной разведке?

Встретились уже под утро, когда тыловые службы подтягивались вслед за наступающими частями дивизии. Бой шел километрах в трех впереди, несколько звеньев «Пе-2», как заведенные, бомбили остатки двух немецких полков, пушкари помогали. Когда Шимкевич вывел свою группу на грязную, размочаленную фрицевскими колесами лесную дорогу, им попался навстречу бравый политотдельский майор. Скривился брезгливо:

– Почему не участвуете в преследовании противника? Там люди гибнут, а вы… Вам нужно быть в авангарде наступления!

С такими типами разговор у Виктора был короткий.

– Спасибо за идею, товарищ майор, я сегодня же предложу комдиву назначить вас командиром нашей роты.

Майор ошеломленно захлопал глазами и отскочил от греха подальше. А за спиной Шимкевича хмыкнул Пилипенко:

– Правильно, товарищ старший лейтенант, мудаков, допустим, учить надо…

За эту операцию Шимкевич через полгода получил «Александра Невского», ребята из его группы – кто «Отвагу», кто ЗБЗ («За боевые заслуги»), кто «Славу» 3-й степени. Гвардии генерал-майор Куроедов за успешный прорыв укрепленной полосы противника был награжден орденом Суворова 3-й степени. И оба они не знали, что бой этот шел в тех самых местах, где в июле 1941-го погиб Владимир Игнатьевич…

Глава шестнадцатая

– Уважаемые гости, попрошу минутку внимания!..

Офицерская столовая притихла. Как-никак, слова просил почетный гость на свадьбе плюс самый старший по званию среди присутствующих – генерал-лейтенант, хоть и в отставке. Семен Захарович Куроедов с трудом встал (после ранения, полученного в июле 44-го под Минском, хромал на левую ногу), поднял рюмку, оглядел присутствующих.

– Я знаю жениха очень давно… Пожалуй, так давно, что и сам не верю в то, как именно давно. Наверное, лет двадцать назад мы с ним были уже друзьями. Я был тогда комиссаром полка, которым командовал отец Вити, а сам Витя – пацаном, который в полку дневал и ночевал…

Виктор Шимкевич и слушал, и не слушал старого друга отца и бывшего командира. Сердце захлебывалось от радости, от волнения. Женя, Женечка, неужели вместе и насовсем, навсегда?.. Как волновался он, впервые явившись к ней не в качестве пациента, а с громадным букетом цветов. На дворе стоял март 44-го, но коль надо – разведчики все найдут. Вот и расстарались. Женя действительно поразилась тогда:

– Боже мой, какая красота… Откуда они?

– Не могу знать, товарищ старший лейтенант медицинской службы! – шутливо щелкнул он каблуками сапог. И тут же смутился: глупо, по-гусарски как-то. – Это вам, – добавил он очень тихо, почему-то глядя себе под ноги. – Спасибо вам за все, Евгения Петровна…

И не заметил тогда от волнения, что Евгения Петровна смотрела на него совсем по-особенному. Ей, хирургу фронтового госпиталя, сразу запал в душу этот ладный, высокий красавец, которого привезли после тяжелейшего ранения.

Вообще-то по негласному правилу разведчиков старались дальше дивизионного медсанбата не отпускать, даже сложные операции делали там. Но досталось Виктору так, что даже комдив возражать не стал: «Немедленно в тыл, самолетом». Собирали его «по кусочкам», и больше всех старалась она, Евгения Петровна Кушлянская, родом из маленького поселка Глуша рядом с Бобруйском. Спасала тяжелораненого разведчика, а оказалось – своего мужа, любимого… Раньше Виктор только слышал о подобных фронтовых историях, а теперь и сам вот оказался в такой.

В один гарнизон удалось попасть только после того, как война закончилась. Оба встретили Победу в Кенигсберге, а потом на базе управления 3-го Белорусского сформировали Барановичский военный округ, и все получилось прекрасно, поскольку служить выпало в родных местах Жени, и до Минска недалеко. И вот теперь оба, красивые, в парадной форме со всеми наградами – у Вити ордена Александра Невского, Отечественной войны обеих степеней, медали «За отвагу» и «За оборону Москвы», а у обоих были «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга» и «За победу над Германией», – сидели, сияя, во главе праздничного стола, накрытого в столовой гарнизонного Дома офицеров. Свадьба!.. Какое-то нереальное, давно ушедшее слово, о котором в военные годы забыли все напрочь. Так ведь и время уже не военное, пусть голодно, все по карточкам и дров даже и тех не достать, но зато мир, мир, ребята, мир на дворе!..

– …И сегодня я хочу пожелать капитану Виктору Шимкевичу и капитану медицинской службы Евгении Кушлянской, а ныне тоже Шимкевич… – донесся до Виктора голос генерала Куроедова.

– Два капитана! – не выдержал остряк, майор Добронравов. Столовая дружно грохнула.

– …да, двум капитанам хочется пожелать не только долгих лет совместной службы, но и долгих-долгих лет счастливой семейной жизни!

– Ур-ра!!! – дружно отозвались офицеры, вставая.

Встала со всеми и Варвара Петровна, старавшаяся быть на торжестве неприметной, но с почетом усаженная рядом с Куроедовым, вблизи молодых. Она была единственной из родителей на свадьбе, Женин отец, полковник, погиб в 44-м на границе с Румынией, а мать расстреляли фашисты во время оккупации. Женечка сразу понравилась Варваре Петровне – умная, добрая, и горя хлебнула, войну прошла, и медик к тому же… В Бобруйске обе служили в одном госпитале, Женя по штату, а Варвара Петровна вольнонаемной.

– Горько! Горько-о!!! – кричал Добронравов, нюхая водку в рюмке и демонстративно морщась. Когда Виктор поцеловал Женю, то услышал, как зазвенели, соприкасаясь друг с другом, их медали…

И никто на разгоряченной, расшумевшейся свадьбе – уже и столы сдвигали, чтобы плясать, и офицеры обсуждали, с какой именно песни начать, и танцевать ли неодобряемую начальством трофейную «линду», – никто не заметил, как исчез из-за стола генерал-лейтенант Куроедов. Выбрел, сильно хромая, из зала и выбрался на крыльцом, подышать прелым осенним воздухом, подымить, глядя на листву, безмолвно осыпающуюся с берез на только что подметенные солдатами дорожки…

В отставку Семена Захаровича «ушли» с год назад. Формально – по ранению, и действительно, хромал он сильно после того осколка от снаряда, выпущенного одинокой самоходкой «Хуммель», что прорвалась к дивизионному КП. А на самом деле провалилась группа зафронтовых разведчиков, целиком составленная из немецких пленных. Такие группы формировали уже не раз, и работали они хорошо, а эта вот, как на грех, сразу же после выброски целиком перешла на сторону противника, сдала все, что можно, потом были большие потери при наступлении. Начальник разведки дивизии подполковник Домбровский полетел с должности сразу, а Куроедова, только что произведенного в генерал-лейтенанты, «попридержали» до сентября. Пострадал бы и Витя, но его как раз накануне, в августе 44-го, забрала к себе фронтовая разведка; Семен Захарович сильно горевал тогда, что лишается Витьки, а вышло вон как – все, что ни делается, все к лучшему…

Сам он доказывал что-то, писал заявления, ходил на прием к маршалу Тимошенко – все напрасно. Отставка, пенсия в 55 лет. Выбирай любой город Советского Союза. Он тогда плюнул и выбрал Минск – почитай, вся жизнь связана с этим городом, здесь начинал в 1916-м, здесь и помирать придется. Сами-то Куроедовы родом из-под Тулы, но родители Семена Захаровича давно уже умерли, младший брат Анисим затерялся где-то в вихрях Гражданской, сестры – Ефросинья, Алевтина и Евдокия поумирали еще в детстве… Да и родной деревни нет уже, начисто сожгли в войну наши «катюши», когда били по квартировавшим там фрицам.

В Минске Семен Захарович не был с лета 41-го. Тогдашний конец июня помнил он хорошо – горящий от бомб сквер перед Домом Красной Армии, паника на Советской, перегруженные эшелоны на вокзале… Нынешний город узнать было сложно. Вроде как улица, а слева и справа – груды битого кирпича и щебня: бывшие здания. Только окраины сбереглись более-менее, а центр можно было узнать по каким-то чудом уцелевшим ориентирам: Дом правительства, костел рядом с ним, Дом Красной Армии, окружная гостиница, оперный театр, институт физкультуры, Академия наук. По Советской несколько раз в сутки проходил трофейный автобус, скособоченный под тяжестью людей. Вымела война все, что было до нее, подмела страшным железным веником и подгребла в совок. Все, все другое. Семен Захарович внятно не мог сказать себе, что именно все, но чувствовал это кожей. Где он сам – полковой комиссар из 1940-го?.. Шесть лет всего минуло, и нет уже ни комиссаров, ни полковых никаких.

Квартиру ему дали четырехкомнатную, «генеральскую», как говорили в народе. Дом, где была квартира, в основном построили еще до войны, он стоял полукругом на Советской, недалеко от дома-музея 1-го съезда РСДРП. Теперь его достраивали и обновляли пленные немцы. До войны к дому наискосок выходила Красноштандартная улица, но теперь всю планировку делали заново, и перед домом должна была появиться круглая площадь с памятником Победы. Самосвалы рычали под окнами почти круглосуточно.

Первое время Семен Захарович просто волком выл в своей гигантской квартире. Во-первых, совестно – люди в землянках живут, а у него вон какие хоромы, селись хоть сто человек. С трудом, но добился в штабе Минского округа (Белорусский восстановили не сразу, до 4 февраля 1946-го были два округа – Минский и Барановичский), чтобы в квартиру к нему временно подселяли нуждающихся в жилье старших офицеров штаба. А во-вторых, вообще скучно. После войны, кучи забот свалилось вдруг такое спокойствие, что аж тошно. Ну, понятное дело, ОСОАВИАХИМ, лекции в воинских частях, но… не то это. Не то. И иногда, особенно зимними вечерами, когда будущую Круглую площадь заметало сугробами, в которых буксовали «Студебеккеры» и «Виллисы», Куроедов с ужасом понимал, что не знает, зачем он живет…

Смысл вернулся с телефонным звонком. Телефоны были во всех квартирах этого важного дома.

– Генерал-лейтенант Куроедов у аппарата, – привычно произнес Семен Захарович.

– Как важно это звучит… – Варвара Петровна на другом конце провода грустно улыбнулась. – Куда вы пропали, Семен Захарович? Я с трудом отыскала ваш номер через штаб округа. Генеральские не дают кому попало.

– Варвара Петровна?.. – растерянно выдохнул генерал. – П-простите… Простите, пожалуйста, старого болвана… мог бы сам сообразить вас разыскать. Ваше последнее письмо меня нашло уже здесь. И Витя давно не писал…

– Я по Витькиному поводу и звоню, – засмеялась Варвара Петровна. – Он женится. И хочет, чтобы вы были гостем на свадьбе. Но сам не решился звонить, мол, неудобно…