Вечный огонь

Ковалев вздохнул, снова потер лоб ладонью.

– Ладно, оставь данные на своего Шимкевича, – наконец произнес он. – Посмотрю, что можно сделать. Хотя… скорее всего, уже ничего. Ни-че-го.

Ни о чем этом – судьбе своих жены и сына, попытках старого друга спасти его, – бывший комбриг Владимир Игнатьевич Шимкевич не знал. В это время он находился уже далеко на севере, в маленьком, Богом забытом лагерном пункте, основанном еще в начале 20-х годов. Когда-то это был гигантский лагерь, «офицерский», как высказался на построении начальник, – сюда свозили бывших офицеров, вычищенных из Красной Армии, и пленных белых. Но потом в ста километрах восточнее неожиданно обнаружились залежи железной руды, и основной лагерь перебазировали туда. Здесь же, на берегу реки, остались с десяток бараков, обнесенных колючкой, да контора Сплавлеса, где работали вольнонаемные. Заключенные («з/к», на лагерном языке, или просто «зэка») выполняли на сплаве самую тяжкую работу, но все-таки сплавлять лес – это не валить его, и смертность в лагерьке была не очень высокой. К тому же блатных почему-то сюда не гнали, лагерь был сплошь «политический», 58-я статья в разных видах. Шимкевич шел по пунктам 10 (шпионаж) и 11 (активные действия против рабочего класса и революционного движения на ответственных должностях при царском строе).

– Это как же вы в живых остались? – поинтересовался у Владимира Игнатьевича бывший военврач 1-го ранга Гольдберг, получивший 15 лет. – С такими пунктами вообще-то «вышка» обеспечена.

Шимкевич только плечами пожал. Как объяснить абсурд, который творился вокруг, он понятия не имел.

Следователя Латышева, который вел его дело, Владимир Игнатьевич узнал на втором допросе. Это был тот самый подпоручик Латышев, которого в июле 1917-го солдаты избрали командиром полка. Старый большевик, как выяснилось. Избивал он Шимкевича зверски, Владимир Игнатьевич и не знал, что над людьми можно так издеваться, но хуже всего было лишение сна, когда Латышев сажал его в кабинете на табуретку и уходил, а он сидел на табуретке сутками. Рядом менялись конвоиры. Толь ко начнешь дремать, терять сознание – тут же бьют…

Уже потом, позже, сопоставив свою арестантскую одиссею с рассказами других, Шимкевич догадался, почему ему не дали «вышку», как многим иным высшим чинам округа. Несмотря на зверские избиения, на многочасовые допросы и издевательства, он не подписал ничего. Вот и получил свою «десятку» вместо девяти граммов в расстрельном подвале. И на показательные процессы, пусть даже в рамках округа, его не выводили.

Первая зима, зима 37 – 38-х, была для Владимира Игнатьевича самой тяжкой. Сначала его поставили бригадиром сплавщиков (так начальник пункта поиздевался над его воинским званием), но быстро сняли – должность была «собачьей», или всех грызи, или ляжь в грязи, а на это Шимкевич был неспособен. Новый бригадир, бывший батальонный комиссар из Киевского округа, похоже, упивался своей мелкой властью над бывшими полковниками и комбригами – не упускал случая грубо ткнуть в плохо сделанное, обложить матерком, а то и приложить как следует. Через три месяца Владимир Игнатьевич, как и большинство насельников лагпункта, уже напоминал скелет: ввалившиеся щеки, лихорадочно блестящие глаза, обтянутые кожей ребра. Подниматься и выходить на работу становилось все труднее.

Времени на раздумья и воспоминания в лагерьке не было. Разве после отбоя, когда наконец затихали исстрадавшиеся, истомившиеся за день люди, а за стеной барака тонко, зло свистела метель да изредка погавкивали караульные овчарки. Нужно было спать, иначе свалишься завтра в сугроб и добьет конвоир (ему будет отпуск за предотвращение побега), но сон не шел, не шел к измученному 47-летнему человеку…

Думал он о том, как странно складывается жизнь. Искал причины случившегося с ним. Вспоминал тот миг, когда Латышев показал ему открытку из Болгарии, от отца (больше он эту открытку не видел). И тот день, когда в последний раз видел Варю и Витьку. Вернее, дни были разные, с Витькой виделись в училище, когда заходил его проведать, а с Варей – в то солнечное, яркое утро, когда она провожала его на веселое полковое отмечанье новеньких «ромбов». Ни одного свидания у них не было. И что с женой и Витькой, где они – тоже не знал.

Внутри, в сердце где-то, попискивала еще надежда – может, Варю и Витьку не тронули? Но общее мнение было другим: обязательно тронули, не могли не тронуть. Ну, в крайнем случае, могли пощадить, если они публично отрекутся от мужа и отца, но, скорее всего, такого шанса им никто не давал. Комбриг – мелкая сошка, кому он интересен, когда валятся такие зубры, как Тухачевский, Егоров, Блюхер? Пять маршалов было в стране, остались двое, Ворошилов и Буденный. Остальные – враги.

А может, и в самом деле враги?.. Нет, он-то ни в чем не повинен, уж он-то знает. А Тухачевский?.. Владимир Игнатьевич вспоминал полигон, где первый замнаркома обороны с улыбкой вручал ему золотые часы. Кто тебе скажет, где правда, где ложь? Голова горела, а слез не было, хоть ты тресни. Варя, Витька, где же вы?..

Небольшой буксир-толкач медленно, версту за верстой одолевал бескрайние речные пространства. Лето 1938-го здесь, на Севере, оказалось неожиданно ярким, солнца было вдосталь, а вот ветер, набегавший на буксир и баржу, которую он толкал, был колючим, недобрым. Зябко поеживались конвоиры, стоящие по бортам огромной баржи, мерзли заключенные, сидящие на палубе под брезентом – вообще-то не полагалось, ведь и в воду могли попрыгать, но пришел какой-то огромный этап, баржу нагрузили по самое не могу, и трюм, и палубу, – ледяной ветерок ерошил шерсть злобных собак, скуливших на поводках конвоиров.

Виктор Шимкевич, бывший комсомолец, бывший курсант Минского военно-пехотного училища имени Калинина, а ныне з/к 1547773, срок 10 лет, статья 58, пункты 13 (пропаганда и агитация, выражающаяся в призыве к свержению власти Советов) и 18 (измышление и распространение в контрреволюционных целях ложных слухов и непроверенных сведений), уже отмотавший часть своего срока в минской тюрьме, сидел на самом краю баржи, как посадили конвоиры. Как и все другие заключенные, он не знал, куда его этапируют, знал только, что от Минска он находится по меньшей мере в семи-восьми сутках езды. Еще в эшелоне выяснилось, что он не единственный курсант среди заключенных – были еще Петька Боклевский, которого взяли за то, что скрывал происхождение (отец – царский подполковник, погиб в 1919-м в бою с красными) и Вася Левшин, который в неправильной очередности назвал на политинформации имена вождей – сначала Кагановича, потом Молотова.

Холодный ветер проникал под брезент, которым заключенные были накрыты с головой, и ерошил отросшие за время следствия волосы Виктора. Конвоир, прохаживаясь вдоль борта, посмотрел на близкий берег: там копошились люди, качались на волне бревна, предназначенные для сплава. Один из людей, приложив ладонь ко лбу, вглядывался в ползущую мимо баржу, щурился против солнца.

– Чего встал? – грубо кинул Владимиру Игнатьевичу бригадир. – Баржи не видел не разу? А у нас план, между прочим, горит!

Накатившая от баржи волна плеснула о берег, бревна валко заворочались на воде. Бывший военврач 1-го ранга Гольдберг, стоявший рядом, тронул Шимкевича за плечо:

– Владимир Игнатьевич, что с вами?

Но ничего внятного бывший комбриг ответить не смог. Он чувствовал, что сейчас, метрах в ста от него, провезли в числе пяти тысяч других заключенных его сына. Но сказать такое вслух – засмеют. Зэка народ языкастый, скорый на шутку, и сантиментам в их мире места нет. Так и смолчал, ничем не выдал тяжело бьющегося сердца…

Глава тринадцатая

В самом конце июня 1941-го с конвоирами что-то произошло. Первым это заметил Гольдберг и с усмешкой шепнул Владимиру Игнатьевичу:

– А солдатики-то занервничали. Может, Берия решил наш лагпункт прикрыть, а их разогнать?

Шимкевич только улыбнулся углом рта. На нового наркома внутренних дел Берию многие заключенные возлагали какие-то невиданные надежды – дескать, Ежова убрали, так теперь уж наверняка разберутся. Болтали, что из такого-то лагпункта освободили столько-то бывших командиров, из такого-то – столько-то. Вернули звания, ордена и даже извинились перед строем. Но в такие байки Владимир Игнатьевич за четыре года лагеря научился не верить. Просто зэка всегда склонны надеяться на некое чудо, которое положит конец их нынешнему состоянию. Вот и ползут шепотки то про Берию, то про неслыханную амнистию в связи с тем, что Риббентроп и Молотов подписали договор о ненападении, то про финскую войну. Шепотки, в которых правды десять процентов, а прочее – зэковские фантазии…

– Точно вам говорю, – настаивал Гольдберг. – Заметили, как они между собой перешептываются? А службу как начали нести? Один вчера винтовку отложил – и с головой в газету. Прямо хоть стреляй его и беги куда глаза глядят.

– Куда тут убежишь? – вздохнул Шимкевич. – До ближайшего поселка сто верст. И поселок этот при лагере.

Этот разговор был 27 июня, а через день Шимкевича прямо со сплава, с берега, вызвали к начальнику лагпункта. Как показалось Владимиру Игнатьевичу, блеклые волчьи глаза начальника смотрели на него как-то иначе, не так, как обычно.

– Вызывали, гражданин начальник?

Вместо ответа тот сделал что-то уж совершенно странное, а именно вышел из-за стола и указал на стул, стоящий перед ним:

– Вызывал. Да вы садитесь, садитесь…

«Спасибо, я и так сижу», – чуть было не ответил тюремной приговоркой изумленный Владимир Игнатьевич. С чего вдруг на «вы», да еще «садитесь»?.. Но сел. В глаза перечить начальству не нужно, раз предлагает садиться – значит, надо.

Начальник пожевал нижнюю губу, нагнал на лицо значительное выражение.

– Вы, конечно, слышали, что 22 июня Германия напала на СССР?

На этот раз Шимкевич не смог сдержать удивления.

– Откуда? Нам же не объявляли. И потом – почему?.. Есть же договор о ненападении.

– Срать они хотели на договор! – рявкнул начальник, багровея. – Короче, 22 июня немецко-фашистские банды напали на нашу страну… А сегодня я получаю вот это. – Он двумя пальцами сдернул со стола испещренный машинописью лист бумаги, протянул Шимкевичу. – Ознакомьтесь.

Владимир Игнатьевич осторожно взял бумагу. Бросились в глаза строчки: «…освободить из мест лишения свободы, восстановить в воинском звании «комбриг» и вернуть государственные награды С.С.С.Р. …»

Пальцы дрогнули. Бумага медленно, словно осенний лист, покружилась по комнате и легла на грязный пол подписью вниз.

– Что ж вы так неаккуратно с ней, товарищ комбриг, – прокряхтел начальник, подбирая бумагу. – В ней теперь вся ваша судьба напечатана, а вы бросаетесь.

Увозили Шимкевича из лагпункта на следующий день. Он надеялся, что приказ из Москвы касается еще кого-то из лагерников, но нет, освобождали только его. Обнимались с товарищами по несчастью у полуторки. Конвоиры не торопили, а старший по машине, румяный сержант ГБ, держал себя вежливо:

– Вы где предпочитаете ехать, товарищ комбриг, в кабине или кузове? Предупреждаю, в кабине душно, а в кузове трясет сильно.

– Ничего. – Шимкевич взялся руками за борт, перекинул тело в кузов. – Прокачусь с ветерком.

Скорбно завывая усталым мотором, полуторка выползла на разбитую лесную просеку. В последний раз мелькнула река, на берегах которой прошло полторы тысячи дней и ночей… Владимир Игнатьевич приподнялся в кузове, поднял прощально руку. Рядом напрягся конвоир с карабином, видно, еще не привык, что не стережет теперь арестанта, а охраняет его.

До ближайшей железнодорожной ветки ехали сутки. Пассажирский вагон был прицеплен к лагерному составу. Румяный сержант, как выяснилось, сопровождал Шимкевича и дальше, в Москву. Заняли с ним вместе отдельное купе, Владимир Игнатьевич спросил осторожно:

– Вы что же, охраняете меня или как?

НКВДшник ответил вежливо, быстро:

– Никак нет, товарищ комбриг. Сопровождаю к месту назначения согласно приказу.

– То есть не конвоируете? – уточнил Шимкевич.

Сержант засмеялся:

– Так с вас же снята судимость, товарищ комбриг. Зачем же вас конвоировать?

Кроме Шимкевича, в вагоне ехали еще восемь таких же, как он, внезапно освобожденных командиров – один полковник, один бригвоенинженер и один бригвоенврач, остальные комбриги и комдивы. Сначала, по старой лагерной привычке, настороженно встречались друг с другом глазами, прощупывали, но потом натянутость миновала, стали знакомиться. Никого из БВО среди них не оказалось, все перед арестом служили кто где – Одесса, Куйбышев, Сталинабад, Дальний Восток…

О начавшейся войне никто ничего толком не знал. Единственный номер местной «Сталинской правды» за 23 июня, Бог весть как оказавшийся в поезде, зачитывали до дыр. В передовице говорилось о бомбежке Житомира, Киева, Севастополя, Каунаса, о мобилизации военнообязанных, родившихся с 1905 по 1918 год. «Наше дело правое. Наше дело победит!» – заканчивалась статья.

– Может быть, мы и доехать-то не успеем, – с горечью сказал высокий худой комдив. – Наши уже небось в Кенигсберге, а то и под Берлином.

«Действительно, – встревоженно подумал Владимир Игнатьевич, – успеть к шапочному разбору не хотелось бы». И тут же грустно усмехнулся: да полно, помнит ли он теперь, после четырех лет лагеря, каково это – командовать людьми?..

Глава четырнадцатая

Прямо с Казанского вокзала группу освобожденных командиров повезли на Лубянку, в здание НКВД. Там в течение десяти минут всем вручили документы, подтверждающие снятие судимости, вернули ордена. Владимир Игнатьевич обратился к сидевшему за стойкой младшему лейтенанту ГБ с вопросом о судьбе жены и сына. Но тот только удивленно чиркнул взглядом по лицу Шимкевича:

– Ничего не могу вам сказать, товарищ комбриг. Не в моей компетенции.

На душе мгновенно стало холодно и пусто. Шимкевич уже повернулся, чтобы уходить, когда НКВДшник окликнул его:

– Товарищ комбриг! Между прочим, следователь Латышев, который применял к вам незаконные методы следствия, осужден и расстрелян еще два года назад.

– Понятно, – только и сказал Владимир Игнатьевич.

Он молча спустился во внутренний двор Лубянки, молча сел в новенький зеленый автобус со шторками на окнах. Значит, указ об освобождении коснулся только его, на судьбах Вари и Витьки – если они живы – он не отразится никак.

Москва мелькнула за стеклом – пыльная, жаркая и вовсе непохожая на военную. Ехали куда-то вниз, через площадь Свердлова, мимо Манежа и университета, повернули к Арбату. Тут уж сомнений ни у кого не осталось – везут в Наркомат обороны.

Странное чувство охватило Владимира Игнатьевича, когда он снова, после долгого перерыва, облачился в военную форму. Все, что было до этого, внезапно почему-то показалось долгим мучительным сном, а теперь – теперь он опять становился самим собой, словно домой вернулся. Поправил на новенькой гимнастерке только что привинченные ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Строгий, подтянутый командир вошел в комнату, где переодевались освобожденные, окинул всех взглядом:

– Прошу следовать за мной, товарищи.

Владимир Игнатьевич обратил внимание, что в петлицах у командира четыре «шпалы», а не три. Значит, пока он сидел, ввели новые знаки различия. Тут же навстречу попался и вовсе непонятный персонаж – гладковыбритый, хмурый, в красных петлицах – две золотые звездочки, на груди медаль. Что это было за звание, что за звездочки, Шимкевич тоже не знал. И медалей никаких в Красной Армии не было, когда его взяли.

Загадка разрешилась скоро и просто. Дежурный генштабовского управления, выдававший предписания к новым местам службы, коротко объяснил – в 1940 году в Красной Армии введены генеральские звания: генерал-майор, генерал-лейтенант, генерал-полковник, генерал армии. Человек с двумя звездочками, попавшийся навстречу, и был генерал-майором. Два первых звания были Шимкевичу знакомы еще со старых времен, «генерал-полковник» – это что-то немецкое, у немцев есть General-Oberst, а что такое «генерал армии», так и вовсе неясно. Четыре «шпалы» в петлицах – это знаки различия полковника, три «шпалы» теперь носят подполковник и старший батальонный комиссар, эти звания ввели в 39-м. Медаль – «ХХ лет РККА», юбилейная, учреждена в 38-м. Звания комбриг, комдив, комкор, командарм 2-го и 1-го ранга отменены, хотя равные им звания полит– и начсостава сохранились.

Все растерянно переглянулись.

– А мы? – спросил высокий комдив. – Выходит, мы так и будем с несуществующими званиями?

– Новые вы получите после прохождения аттестационной комиссии, – суховато ответил дежурный. – Но теперь, сами понимаете, не до этого – на счету каждая минута. Поэтому вам придется походить комбригами и комдивами.

В течение часа освобожденных военачальников знакомили с оперативной обстановкой на фронтах. Она оказалась совсем не такой, как представлялось в поезде. Германские войска почти везде стремительно продвигались вперед, ими были захвачены Молдавия, Литва, Латвия, часть Украины, часть Белоруссии… Огромные массы наших войск оказались в окружении, в «котлах». На западных границах потеряны гигантские количества оружия и боеприпасов… В это не хотелось, невозможно было поверить. Как же так? Почему на Первой, империалистической, как говорили теперь, войне немцы не смогли пройти дальше Постав, Барановичей и Пинска? Почему сейчас все идет не так? Почему Красная Армия не бьет врага на его территории, как собиралась?..

– …и взяли Минск, – донесся до Шимкевича голос молодого подполковника, докладывавшего обстановку. – Таким образом…

– Простите, – перебил он командира, – я не расслышал, когда именно фашисты взяли Минск?

– 28 июня, товарищ комбриг.

– Невероятно, – развел руками высокий комдив. – На шестой день войны! Разве этому нас учили?..

Подполковник недобро сощурился.

– Именно для выправления сложной ситуации вас и… пригласили сюда, товарищи, – не сразу проговорил он. – Прошу вас не забывать об этом.

Комдив скрипнул зубами и умолк.

Дождавшись паузы, Владимир Игнатьевич еще раз заглянул в полученное им предписание. Он назначался командиром мотострелкового полка, формирование которого было закончено два дня назад в небольшом подмосковном поселке. Действовать предстояло на Западном фронте, в Белоруссии.

Когда получившие назначения командиры спускались по лестнице на первый этаж, чтобы разъехаться уже навсегда, волей-неволей попали в небольшой затор, образовавшийся у висевшей на стене черной радиотарелки. Из нее доносился спокойный, глухой, с сильным грузинским акцентом голос:

– Как могло случиться, что наша славная Красная Армия сдала фашистским войскам ряд городов и районов? Неужели немецко-фашистские войска в самом деле непобедимы, как об этом трубят неустанно фашистские хваленые пропагандисты? Конечно, нет. История показывает, что непобедимых армий нет и не бывало…

Сталин говорил долго, заметно волнуясь (в одном месте было слышно, что он, звякнув стаканом, пьет воду), и чем дольше Шимкевич стоял у радиотарелки, слушая речь вождя, тем теплее, спокойнее становилось на душе, как будто кто-то открыл внутри краник с горячей водой. Действительно, нет непобедимых армий. И даже если фашисты и сунулись к нам, то рано или поздно им будет конец – это понимает всякий, кто хоть немного знаком с основами стратегии.

На Гоголевском бульваре Владимир Игнатьевич купил дорогущие папиросы, черную с золотом коробку «Герцеговина Флор», сел на лавку у памятника Гоголю, с наслаждением затянулся, выпустив дым в июльское небо. Без конвоира было непривычно. И тяжесть лежала на сердце, бесконечная, ни с чем несравнимая тяжесть от того, что он не знал, где сейчас его жена и сын…

«А Куроедов-то небось уже дерется вовсю», – почему-то мелькнула в голове мысль, мелькнула и пропала. Семена Куроедова он вспоминал нечасто, но воспоминания эти всегда были теплые.

Владимир Игнатьевич так и не узнал, что именно бумага, поданная Куроедовым на имя командующего Белорусским Особым военным округом Ковалева в 1938-м, сыграла решающую роль в его освобождении три года спустя.

Вечером того же дня Шимкевич принял свой новый полк. Забытые за четыре года, волнующие эмоции: построение, «Равняйсь! Смирно!..», новые, незнакомые каски на бойцах (образца 1940-го, ввели, когда он сидел), новые, незнакомые самозарядные винтовки СВТ… Грузились в эшелон уже ночью, в свете прожекторов. Времени вникать в обстановку не было.

– Ну, с Богом. – Начштаба полка, майор Павел Митусов, с которым Шимкевич познакомился пять часов назад, испуганно поправил сам себя: – То есть вы не подумайте, товарищ комбриг, что я в Бога верю или еще что… Просто говорится так.

– Ладно, ладно, – оборвал его Владимир Игнатьевич. – Отправление разрешаю.

– Есть! – козырнул Митусов.

Ехали в одном купе с комиссаром, Иваном Щербацевичем. Он был лет сорока пяти, в звании старшего батальонного (три «шпалы»), с симпатичным, если бы не оспенные ря́бины, лицом, неглупыми глазами.

– А вы сами откуда родом, товарищ комбриг? – поинтересовался комиссар сразу же.

– Из Минска. А вы?

– А я полочанин.

Шимкевич невольно улыбнулся:

– Я детство в Полоцке провел. Заканчивал там кадетский корпус.

Комиссар хмыкнул:

– Считай, что земляки. Вот оно как вышло: едем свои родные места у немчуры отбивать. Как думаете, товарищ комбриг, сдюжим?

На этот вопрос у Шимкевича не было ответа. В только что прослушанной вечерней сводке Совинформбюро ничего ясного сказано не было. Ожесточенные бои на Двинском, Минском и Тарнопольском направлениях против крупных мотомеханизированных частей противника. На Минском направлении противник в результате упорного сопротивления наших войск понес значительные потери. На поле боя остаются тысячи немецких трупов, пылающие танки и сбитые самолеты противников… Все это, наверное, поражает воображение детей и женщин, а вот военным на основании таких «данных» какие-либо выводы сделать невозможно.

Ранним утром, часа в четыре, остановились в Орше. Эшелон загнали на запасной путь у черта на куличках и приступили к выгрузке. Это и спасло во время налета авиации, который начался через полчаса: все бомбы пришлись по центру узла и вокзалу. Шимкевич впервые после Испании увидел фашистские самолеты. Паровозы, столпившиеся на станции, оглашали окрестность унылым, испуганным ревом, словно надеялись гудками оглушить немцев и отогнать их прочь. В сторонке злые коноводы пристреливали из «наганов» тяжелораненых лошадей.