Вечный огонь

– Сказали, суд уже был, – бескровным голосом выговорила она. – Какой приговор, не знаю.

– Как не знаете? – оторопел Куроедов. – Не сказали?

Варвара Петровна медленно покачала головой. Семен решительно довел ее до первой же лавочки в сквере, сказал «Я сейчас» и убежал. Вернулся через пять минут со свежей «Советской Белоруссией».

– Если был суд, то должно быть в газете. – Он зашелестел страницами, замелькали заголовки «Никакой пощады троцкистской сволочи!», «Смерть – приговор рабочего класса!». – Вот… Приговор военного суда Белорусского военного округа… Х, Ч, Ш… Ша… Шабуневич, Шакуров… Шимкевич, – договорил Семен враз помертвевшим голосом. – В.И., комбриг…

Варя зажмурилась. Полковой комиссар осторожно, неловко погладил ее по ладони, кашлянул.

– Варвара Петровна, десять лет – это ж не расстрел. Он же…

Варя резко открыла глаза, Семен даже отшатнулся немного.

– Десять лет? – переспросила она.

– Десять. Без права переписки, – зачем-то уточнил он. – Тут сказано.

Варя торопливо перекрестилась, подняв глаза к небу. Проходившая мимо парочка студенческого вида удивленно взглянула на нее, девушка засмеялась, до Вари донеслось слово «малахольная».

– Господи! Спасибо Тебе, Господи! Десять лет… – Она заплакала, уронив голову на плечо Семена. – Господи, какое счастье, что не смерть!.. И какое несчастье!.. За что, Семен? Ты же не веришь, скажи?..

Куроедов смущенно заерзал на скамейке.

– Ну конечно, не верю, Варвара Петровна. Как в это можно верить? Владимир Игнатьевич – командир каких поискать, Гражданская, Испания, опять же – орденоносец… Не иначе оклеветали его. Завистников-то у таланта много, сами понимаете.

Варя неслышно плакала, глотая слезы. Десять лет!.. Тридцать седьмой – сорок седьмой. Значит, когда он выйдет из тюрьмы, ему будет пятьдесят шесть, а ей – пятьдесят пять?.. А Витьке – тридцать?

Слезы высохли сразу, сами по себе. Куроедов, угрюмо сопевший рядом, недоуменно взглянул на жену друга.

– Витька, – произнесла Варвара Петровна. – Я к нему.

– Я с вами пойду, – торопливо поднялся Семен.

Минское военно-пехотное училище имени Калинина занимало то старое здание бывшей духовной семинарии, где во время империалистической размещался Серафимовский лазарет. Он распологался на Коммунальной улице – к ее новому названию, Горького, в городе еще не привыкли. Варя иногда шла мимо этого дома с грустной улыбкой, вспоминая все, что здесь случилось когда-то – и как выздоравливал Володя, и прощался навсегда Павел, и впервые наведался Куроедов… – а иногда шла озабоченная делами (дом, Витька, муж), и тогда смотрела на этот дом равнодушно, мельком, лишь отмечая, как он старомодно, провинциально выглядит. А еще двадцать лет назад так совсем не казалось.

Витька поступил в училище в тридцать пятом, через год после школы. Разговоров и обсуждений по этому поводу дома не было, все было решено сыном еще в школьном возрасте. С детства донашивал отцовские форменные штаны и рубахи, в мальчишеских играх отчаянно рубал «белых» деревянной саблей (отец всегда грустно улыбался, когда это видел), в пятнадцать лет с закрытыми глазами разбирал «наган» и выбивал в тире все очки, какие было возможно. Друзья подговаривали его ехать в Москву, он бы спокойно поступил куда угодно, в любое училище, но остался он в Минске, посмеиваясь, объяснял это так:

– Ну как же вы не понимаете – я ведь в самом этом училище родился! Выходит, учиться буду в родном доме, а там и стены помогают.

Варя очень беспокоилась по поводу того, что и начальник училища, полковник Алехин, и комиссар, батальонный комиссар Темкин, – старые Володины знакомые (Алехин, кстати, тоже из офицеров, бывший штабс-капитан), и они из чувства дружбы могут давать Витьке по службе какие-то послабления. Но Володя, когда она сказала ему о своих опасениях, только посмеялся. И точно: Витька, являясь в увольнения, ел за четверых, спал за пятерых и, когда перечислял предметы и график занятий, вгонял мать в ужас:

– Ох-ох-ох… Что у нас сегодня-то было? Так. Огневая подготовка – управление огнем, приборы управления огнем, внутренняя и внешняя баллистика. Потом тактическая – пулеметный взвод в наступлении и обороне. Строевая – парадный строй. Физическая – кросс. Старлей Маргелов расслабляться не дает!

Но, ужасаясь, как любая мать на ее месте, нагрузкам, которые выпали ее ребенку, Варвара Петровна все-таки не могла не признаваться: Витька выбрал единственно верное. То, ради чего живут и… Тут она старалась недодумывать. Хотя и Володя, и Витька уверенно говорили: война будет. Рано или поздно, но будет.

– Тут ведь, мать, мировой империализм у нас буквально под боком, – объяснял Витька, деловито расправляясь с домашним борщом. – У нас полевая поездка была недавно, к пограничникам. Знаешь, какие доты поляки под Заславлем отгрохали?.. Ого!

– Курсант Шимкевич, двойка по военной истории, – безапелляционно прервал отец.

– Это почему еще, товарищ полковник? – обиделся сын.

– А потому что доты эти отгрохали германцы еще в 16-м, – с усмешкой объяснил Владимир Игнатьевич. – Поляки их просто привели в божеский вид и используют.

– Пап, а как ты думаешь, что опаснее – фашизм или империализм?

– Оба хороши. Ешь лучше, вон мама сколько всего наготовила…

Все это – горести, трудности, мирные минутки за общим столом, – вспоминалось сейчас с болью. Когда подошли к дверям училища, у Варвары Петровны начали стучать зубы. Куроедов крепко стиснул ее ладонь в своей.

Начальник училища принял их в своем кабинете. Обменялся рукопожатием с Куроедовым, вежливо пригласил сесть Варвару Петровну. До этого они виделись не раз на вечерах в Доме Красной Армии, Алехин даже на вальс ее приглашал. Теперь лицо у него было серым, словно плохая бумага.

– Варвара Петровна, вы же все понимаете, – тихо, неотчетливо выговорил полковник, пряча глаза.

Варя смотрела на него. Три ордена Красного Знамени на твоей гимнастерке, полковник, а раньше было у тебя еще и три Георгиевских креста. Храбростью ты выслужился из солдат в штабс-капитаны. А теперь вот смотришь в сторону и ищешь сочувствия и поддержки у молчащего Куроедова…

– Сыну врага народа не место в советском военном училище, я вас правильно поняла?

Алехин неожиданно оглянулся, словно портрет вождя на стене мог его слышать.

– Я убежден, что это страшная ошибка, – быстро, неслышно выговорил он одними губами. – Приказ об отчислении еще не подписан. Поверьте, сделаю, что могу. – И снова замкнулся, померк лицом…

Самого Витьки в училище не было – накануне их снова погнали на полевую практику. Дежурный командир щелкнул турникетом, выпуская на улицу.

Варвара Петровна не помнила, как распрощалась с Куроедовым, не помнила, как и где бродила дальше по пыльному жаркому Минску. Очнулась она только у храма на Военном кладбище. Тут венчались, тут отпевали в 24-м отца Евлогия… Время, казалось, не было властно над этим местом, тот же храм, те же кресты вокруг, только стало их больше да сильно вытянулись в высоту деревья вокруг храма – раньше-то он стоял почти на пустом месте, окруженный саженцами, а теперь словно затерялся в зеленой роще…

Храм был пуст. Накинув платок на голову, Варвара Петровна робко ступила на каменные плиты, по которым шла когда-то невестой. Приблизилась к иконе Богородицы и взглянула в пристальные, прозрачные глаза Божией Матери. Теплились невесть кем зажженные свечи у образов. Несколько свечек уже умерли и торчали косо, облепленные стеарином со всех сторон, а две продолжали упрямо гореть, все рвались, стремились наверх, к Богу, крошечными копьецами своих огней, своей трепетной жизнью…

Вечный огонь, вдруг подумала Варвара Петровна. Вечный огонь.

Домой, на Комаровку, возвращалась поздно, почти без сил. И сразу увидела легковую машину, стоящую в пыли у своей калитки. Машина в этом районе была диковинкой, комаровские пацаны почтительно толпились рядом, рассматривая пыльные крылья «эмки». Водитель, зевая, курил, сидя на подножке.

Варя сразу поняла, что это значит. С переднего сиденья вылез мордатый, полный парень в фуражке с синим верхом, лениво козырнул, лениво сказал:

– Шимкевич Варвара Петровна? – И уже с явной издевкой от себя уточнил: – ЧСИР?

– Что? – не слыша своего голоса спросила Варя.

– «Что?!» – передразнил НКВДшник. – Член семьи изменника Родины, вот что. Пройдемте, как говорится, с вещами…

Глава двенадцатая

В перспективе раскаленной солнцем минской улицы Горького показалось несколько грузовиков ЗИС-5. В каждом – 24 бойца с полной выкладкой. Даже звон тащившегося впереди трамвая не мог заглушить лихую песню, которой оглашали окрестности курсанты Минского военно-пехотного училища. «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет…» – пели ребята, покачиваясь на деревянных лавках трехтонок. Пели без натуги и принуждения, весело – учения прошли «на пять», командиры остались довольны, на стрельбах никто не осрамился, да и погода не подкачала, даже купались в узкой холодной Ислочи, там, где над рекой нависал обрыв, а на другом бережку зеленел ельник…

– Отставить песню! – оглядев свое воинство, скомандовал старший лейтенант Маргелов. – Приехали.

Головной ЗИС притормозил, пропуская пылящий куда-то легковой «Форд», и свернул с улицы Горького в узенький коридорчик Коммунального переулка, идущего вниз, к Свислочи. За ним повернули остальные машины. А через три минуты курсанты уже выгружались во дворе училища.

– Шимкевич, к начальнику, живо! – Это было первое, что услышал Виктор, только войдя в коридор училища, которое он с полным правом называл родным домом.

«К начальнику?.. Что ж я натворил-то такого?» Никаких грехов за Виктором не водилось, напротив, один из лучших во взводе, комсорг, на учениях только что отстрелялся лучше всех. Недоумевая, он постучал в дверь кабинета начальника и, услышав короткое «Войдите», строевым шагом вошел в комнату.

– Товарищ полковник, курсант Шимкевич по вашему приказанию прибыл!..

Полковника Алехина курсанты любили – за спокойствие, размеренность, строгость в меру и, что называется, за отсутствие придури. Плюс, конечно, за героизм – не у каждого командарма три «Красных Знамени» на груди! Уважали и училищного комиссара Темкина. Он сейчас тоже присутствовал в кабинете. А уж совсем в стороне, заложив ногу за ногу, сидел с равнодушным видом училищный особист. Форма на нем, как положено, командирская, обслуживаемой им части, с капитанскими «шпалами», а глаза были ястребиные, неприятные. И вот кого-кого, а уж его курсанты не любили и не уважали.

– Вот что, Шимкевич, – хмуро заговорил начальник училища, – через час на плацу будет общее построение. И на нем ты должен будешь публично отречься от своего отца – врага народа и изменника Родины, бывшего комбрига Владимира Шимкевича. Отречься и осудить его изменническую деятельность. Ты меня понял?

Виктору показалось, что покачнулся под ним пол алехинского кабинета. Отец – враг?.. Наверное, он должен был что-то сказать, но молчал. Пауза затягивалась. Особист, хмыкнув, встал.

– Я надеюсь, вы понимаете, Шимкевич, что у вас блестящие перспективы. Вы передовик учебы, значкист ГТО, комсорг взвода… – Особист неторопливо вышагивал по комнате. – В будущем станете отличным командиром сталинской Красной Армии. Если – откажетесь – от – отца. – Последнюю фразу он произнес медленно, раздельно, чеканя каждое слово и глядя в глаза Виктору.

Комиссар заерзал руками по сукну стола, тяжело вздохнул. Особист бросил на него быстрый взгляд.

– Можно попросить вас выйти, товарищ капитан? – неожиданно проговорил Алехин.

Особист криво ухмыльнулся.

– Я ненадолго, товарищ полковник.

Когда за ним закрылась дверь кабинета, Алехин и Темкин подошли к Виктору.

– Мы понимаем, как тебе сейчас тяжело, Витя, – с неожиданно человеческой интонацией выговорил Алехин. – И страшно, и тяжело… Но ты о себе подумай, о своей жизни. О матери. С Владимиром Игнатьевичем наверняка какая-нибудь ошибка, разберутся – выпустят. Но сейчас… так надо. Понимаешь ты это? Надо…

– Никак нет, – мертвеющим языком отозвался Виктор.

Командир и комиссар переглянулись.

– У тебя час, – жестко проговорил Темкин, не сводя глаз с курсанта. – Через час ты перед строем училища сам решишь свою дальнейшую судьбу. Отца уже не спасешь, а себя погубишь. Подумай. Свободен.

Виктор четко бросил ладонь к пилотке, автоматически повернулся кругом и строевым шагом вышел из кабинета.

Этот час он где-то провел – сидел в библиотеке со свежим номером «Советской Белоруссии», где было сказано, что отец – враг и получил 10 лет, машинально приветствовал попадавшихся на пути командиров, как сумасшедший курил. Отец. Все самое лучшее, сильное, доброе связано с ним… Отец… И вот его у тебя отбирают, да еще говорят, чтобы ты сам добровольно измазал в грязи на глазах у всех то, что для тебя свято…

Построение было необычное, нервное. Эта нервозность чувствовалась во всем – в лицах взводных, в напряженном, слитном шорохе сапог по залитому солнцем плацу, в том, каким тяжелым мраком были налиты глаза обычно веселого старлея Маргелова. И начальник училища, принимавший рапорт, тоже был словно туча. Виктора окликнули по фамилии. Оклик дошел до него, как через вату. Он вышел из строя, четко повернулся к ребятам. Родные лица своего взвода, вот курносый Петька Любимов, вот Осик Брикман из Лепеля, вот Сашка Домбровский, вот полочанин Славик Стремянников, вот Петя Дынга, часто вспоминающий свою родную Одессу…

… – и сейчас, перед строем нашего училища, курсант Шимкевич должен отречься от своего отца, оказавшегося врагом народа и изменником Родины. Вместе с бандой мерзавцев – тухачевских, якиров, уборевичей, корков и других гадов, пробравшихся в стальные ряды РККА, – он готовил свержение Советской власти и убийство нашего любимого вождя, товарища Сталина…

Голос умолк. Было очень-очень тихо, только где-то на улице Горького обиженно прозвенел трамвай.

– Мой отец не враг народа, – чуть слышно произнес Виктор.

– Что? Повтори, – требовательно выговорил особист.

– Мой отец не враг народа!!!

Он выкрикнул это хрипло, почти с ненавистью, глядя прямо перед собой. Начальник училища, комиссар и особист переглянулись. По рядам курсантов пробежал шепоток.

Никто не требовал, чтобы Варвара Петровна Отрекалась от мужа. Она ожидала допросов, пыток – сокамерницы предупредили ее о том, что лучше все сразу подписывать, мужа не спасешь, а себя погубишь. Но, вопреки ожиданиям, ее вызвали из камеры только затем, чтобы огласить приговор. Это случилось в декабре 1937 года.

Трое уставших людей в гимнастерках с нашитыми на обоих рукавах мечами и щитами, тесная душная комнатка, портрет Сталина на стене. К Варваре Петровне придвинули небольшой серый листок бумаги, на котором слева были напечатаны ее имя, отчество, фамилия и год рождения, а справа – слова «5 лет ИТЛ». Ниже было напечатано слово «Ознакомился/лась» и «Место для подписи». Все выглядело мирно, словно ей выдавали кило пшена и просили расписаться в ведомости.

– Что такое ИТЛ? – Варвара Петровна подняла глаза на сидевшего посредине человека с двумя шпалами в петлицах.

– Исправительно-трудовые лагеря, – усталым голосом отозвался тот. – Ознакомились? Распишитесь.

– А… что это вообще? Когда мне предъявят обвинение хоть в чем-то, когда скажут, за что меня взяли? Когда, в конце концов, будет суд?..

Тройка переглянулась и хором обреченно вздохнула. Похоже, вопросы им задавали стандартные, и они устали на них отвечать.

– Это и есть суд, – терпеливо проговорил средний. – Особое совещание приговорило вас к 5 годам ИТЛ. Расписывайтесь.

– За что?..

На этот вопрос тройка отвечать не стала. Терпеливо ждали.

– Расписывайтесь, расписывайтесь, – уныло повторил средний. – Не задерживайте других.

Через неделю эшелон, наполненный осужденными на разные сроки женщинами, уходил с минской товарной станции. Куда везут, не знал никто.

Лагерный товарняк полз медленно, как во время войны. Часто стояли на каких-то запасных путях, отцепляли и прицепляли вагоны. Мимо вагона скрипели по снегу валенки конвоиров. Потом гудел паровоз, лязгали буфера – снова отправление. И так три бесконечные недели, за которые одна женщина в вагоне Варвары Петровны родила, три умерли от холода, а еще одна сошла с ума.

Варвару Петровну миновала эта участь. Она словно оцепенела, сжалась. У Лиды Ващук, жены получившего 10 лет майора-артиллериста из Витебска, чудом сохранился осколочек зеркала: из него на Варвару Петровну мельком глянула полуседая, высохшая женщина с сузившимися карими глазами, чем-то похожая на себя прежнюю, но чем именно, она сама уже не сказала бы. Поезд двигался неровными толчками, словно больной, вокруг плакали, шептались, убивались по прошлому – эшелон был набит женами командиров и политработников, – а она знай лежала себе на своих нарах, уставившись в деревянную стенку, от которой несло ледяным холодом.

Володя. Витька. Двое мужчин, без которых она не представляла свою жизнь. Где теперь муж? Увидятся ли они снова?.. А с Витькой что будет после отчисления из училища?.. Что отчислят, можно не сомневаться, да еще из комсомола наверняка погонят. Иногда по щеке скатывалась одинокая слеза, капала на холодные доски пола. Была жизнь, плохая, хорошая ли, но честная, милая, простая. И вот… за что?

Поезд остановился внезапно, сразу. Конвоиры с грохотом отодвигали двери. Снег, который несся вдоль застывших вагонов, ослепил Варвару Петровну, разом забил ее дыхание. Женщины, щурясь, неловко, боком валились из вагонов прямо в буран, выносили трупы умерших в пути. С трудом различали высоченные столбы, на которых были натянуты редкие нити колючей проволоки. Ни бараков, ни чего другого – пустынное ледяное поле.

– Ну, бабоньки, что приуныли? – весело сказал начальник эшелона, оглядывая строй понурых арестанток. – Будете, значит, своими силами строить себе жилье. Лагерь жен изменников Родины пока только не бумаге существует. А вы, значит, его самое первое население. Смирно!!!

К командующему округом на прием Семен Захарович Куроедов шел не без робости. Все-таки не каждый день доводилось общаться с начальством такого уровня, к тому же Ковалева, приехавшего из Киева, только-только назначили на должность вместо расстрелянного Белова. Кто его знает, как отнесется к просьбе новый командующий. И все-таки шел. Не мог Семен Захарович спокойно спать после того, как с Владимиром Игнатьевичем совершили такую несправедливость. А непосредственное начальство – командиры бригады и дивизии, – только руками махали, когда Куроедов про это заговаривал. В полк, конечно, прислали нового командира, неплохого дельного мужика, майора с Дальнего Востока, да ведь Владимир Игнатьевич особая статья, как же такого можно вычищать из армии? Конечно, врагов народа кругом немало, но не он же…

В приемной у Ковалева пришлось подождать: у командующего сидел начальник штаба округа, тоже новый, Пуркаев. Наконец пропустили. Ковалев за столом, хмурый, с усталым видом просматривал какие-то бумаги.

– У вас минута, товарищ полковой комиссар, – бегло взглянув на Куроедова, произнес он. – Слушаю.

Говорил Семен Захарович быстро, сбивчиво. Лицо Ковалева оставалось неподвижным.

– Значит, ходатайствуете за врага народа? – наконец устало выговорил он и помял ладонью лицо.

– Шимкевич не враг, товарищ командарм 2-го ранга, – упрямо качнул головой Куроедов. – Враги – те, кто вычистил его из Красной Армии. Вы же знаете, какая обстановка была в округе перед вашим назначением. Перед вами шесть командующих подряд оказались врагами. Они проникли в штаб, в руково…

– Ты что, учить меня жизни вздумал? – Взгляд Ковалева стал брезгливым, отталкивающим. – «Обстано-о-овка»… Все я знаю лучше тебя, полковой комиссар, понял?

– Так точно, – потухшим голосом выговорил Куроедов.