Простаки за границей или Путь новых паломников

— Что говоришь ты, плут? — воскликнул главарь монахов. — Объясни свои наглые речи, или, клянусь пресвятой девой, ты пожалеешь о них!

— Не гневайся, добрый скоморох, я лишь сказал правду от чистого сердца. Призываю в свидетели Сан-Паоло: коль храбрый граф Леонардо будет выпивши, он швырнет вас с самого высокого парапета! Увы, увы, настали печальные времена, добрый граф Луиджи не правит здесь более.

— Добрый граф Луиджи?

— Он самый, с разрешения вашей милости. В его времена бедняки благоденствовали, а богачей он при­теснял; о налогах никто и не слыхивал, отцы церкви тучнели от его щедрот, путники приходили и уходили, и никто не чинил им помех; и всякий мог гостить под его кровом, встречая радушный прием, и вкушать его хлеб и вино. Но увы мне! Миновало уже сорок два года с тех пор, как добрый граф уехал сражаться под знаме­нем креста, и уже много лет о нем нет вестей. Говорят, что солнце Палестины сушит его кости.

— А теперь?

— Теперь! Боже милосердный! В замке правит сви­репый Леонардо. Он душит бедняков налогами; он грабит всех путников, проходящих мимо его ворот; он проводит дни в междоусобицах и убийствах, а ночи — в пьянстве и разврате; он поджаривает отцов церкви на кухонных вертелах, с наслаждением пре­даваясь этой, как он говорит, забаве. Вот уже тридцать лет, как никто не видел супруги графа Луиджи, и люди шепчутся о том, что она чахнет в подземелье замка за то, что отвергла брак с Леонардо, говоря, что не верит в гибель возлюбленного мужа и предпочитает смерть измене. Шепчутся также о том, что и дочь ее заключена в темницу. О нет, добрые жонглеры, поищите для отдыха иную обитель. Уж лучше вам погибнуть христианской смертью, чем лететь с той высокой башни. Желаю здравствовать!

— Да хранит тебя Господь, благородный поселянин, прощай!

Но, невзирая на предостережение крестьянина, ак­теры направились прямо в замок.

Графу Леонардо доложили, что цирковая труппа ищет его гостеприимства.

— Добрая весть. Разделайтесь с ними заведенным порядком. Или нет — помедлите. Они мне пригодятся. Пусть войдут. А потом сбросьте их с парапетов. Или нет. Много ль у нас попов в наличности?

— Сегодняшний улов скуден, мой добрый сеньор. Один аббат и десяток оборванных монахов — это все, что у нас есть.

— О ад и фурии! Иль мое поместье оскудело? Введите же скоморохов. А потом поджарьте их вместе с попами.

Вошли арлекины в рясах и низко надвинутых капю­шонах. Хмурый граф торжественно восседал за сто­лом, окруженный советниками. Сто конных дружин­ников в полном вооружении стояли вдоль стен парад­ной залы.

— Ха! Презренные шуты! — рек Леонардо. — Чем можете вы заслужить гостеприимство, о коем мо­лите?

— Могучий и грозный властелин! Публика, битком набивавшая залы, вознаграждала наше смиренное ис­кусство восторженными рукоплесканиями. Нашу труп­пу украшает наделенный многими талантами Уголино, справедливо прославленный Родольфо, даровитый ис­кусник Родриго; дирекция не пожалела ни трудов, ни затрат, дабы...

— Кровь и смерть! Что вы умеете делать? Укроти бессмысленно болтающий язык!

— Ах, добрый господин, искусны мы и в акробати­ческих штуках, и в упражнениях с гирями, и в хож­дении по канату, а также в кувыркании на земле и в воздухе; коль твоя светлость изволит спрашивать, я беру на себя смелость заявить во всеуслышание, что в поистине чудесной и забавной зампиллоаэроста­тике...

— Заткните ему рот! Придушите его! Клянусь Ба­хусом! Или я пес, что должен выслушивать столь многосложное богохульство? Нет, постойте! Лукреция, Изабелла, подойдите сюда. Плут, узри сию благород­ную даму, сию рыдающую девицу. Не истечет еще и часа, как я женюсь на первой, а коль вторая не осушит слез, коршуны пожрут ее тело. Ты и твои бродяги своими фокусами украсите наш брачный пир. Попа введите!

Благородная госпожа кинулась к главному ак­теру.

— О, спаси меня! — вскричала она. — Спаси меня от жребия, который хуже смерти! Взгляни на эти скорбные глаза, на эти запавшие щеки, на это иссохшее тело! Взгляни на дело рук этого дьявола, и пусть твое сердце преисполнится жалости! Взгляни на эту благо­родную девушку — как исхудала она, как неровна ее походка, как бледны щеки, на которых должны бы цвести розы юности и счастье ликовать в улыбках! Выслушай нас и сжалься над нами. Это чудовище — брат моего мужа. Он — чей долг был стать нам щитом от всех бед, — он запер нас в зловонных подземельях донжона своего и протомил нас там ужасных тридцать лет! А за какое преступление? За то лишь, что не хотела я нарушить долг святой и вырвать из души горячую любовь к тому, кто с воинством Христовым сражается в Святой Земле (ведь — о! — он жив!), и обвенчаться с ним! Спаси нас, о, спаси гонимых, тех, кто припадает к ногам твоим с мольбой.

Она упала к его ногам и обняла его колени.

— Ха! Ха! Ха! — закричал свирепый Леонардо. — За дело, поп! — И он оторвал несчастную от ее прибе­жища. — Отвечай раз и навсегда, будешь ты моей или нет? А коль откажешь, головой клянусь, что слово отказа будет твоим последним словом на земле!

— НИКОГДА!

— Умри же! — И меч вырвался из ножен.

Быстрее мысли, быстрее вспышки молнии слетело пятьдесят монашеских одеяний, и взорам открылись пятьдесят рыцарей в сверкающих латах! Пятьдесят благородных клинков взвилось над конными дружин­никами, но ярче и яростней всех, пламенея, взметнулся Экскалибур и, опустившись, выбил меч из рук свирепо­го Леонардо!

— За Луиджи! За Луиджи! Ого-го-го-го!

— За Леонардо! Круши их!

— О Боже! О Боже! Мой муж!

— О Боже! О Боже! Моя жена!

— Мой отец!

— Радость моя! (Немая сцена.)

Граф Луиджи связал брата-узурпатора по рукам и ногам. Для хорошо тренированных палестинских рыцарей было детской забавой изрубить в котлеты и бифштексы неуклюжих конных дружинников. По­беда была полная. Воцарилось всеобщее счастье. Все рыцари женились на дочери. Радость! Пир горой! Конец!

— А что сделали со злым братом?

— А, пустяки — только повесили его на том же­лезном крюке, о котором я вам говорил. За подбо­родок.

— За что, за что?

— Поддели крюком за жабры.

— И оставили там?

— Года на два.

— А... а... он умер?

— Шестьсот пятьдесят лет тому назад или около того.

— Чудесная легенда... чудесное вранье!.. Трогай.

Мы приехали в старинный, прославленный в ис­тории город Бергамо примерно за три четверти часа до отхода поезда. В городе около сорока тысяч жи­телей, и он замечателен тем, что здесь родился Ар­лекин. Когда мы это открыли, легенда нашего кучера показалась нам еще интереснее.

Отдохнув и закусив, мы, счастливые и довольные, вошли в вагон. Я не стану медлить, описывая красивое озеро Гарда; ни замок на его берегу, скрывающий в своей каменной груди тайны столь древних времен, что даже предания о них молчат; ни величественные окрестные горы; ни древнюю Падую или надменную Верону, ни их Монтекки и Капулетти; ни все их знаме­нитые балконы и гробницы Ромео и Джульетты; ни также все прочее, — а поспешу к древнему городу, вос­ставшему из вод моря, к овдовевшей супруге Адриати­ки[61]. Ехали мы очень долго. Но к вечеру, когда мы, смолкнув, почти не сознавая, где находимся, погрузи­лись в тихую задумчивость, которая всегда приходит на смену урагану разговоров, кто-то крикнул:

— Венеция!

В лиге от нас, на лоне спокойного моря, лежал великий город, и золотая дымка заката окутывала его башни, купола и колокольни.

Глава XXII. Ночь в Венеции. — Веселый гондольер. — Великолепный праздник при лунном свете. — Достопримечательности Венеции. — Забытая праматерь всех республик.

Венеция — надменная, непобедимая, великолепная республика, чьи армии на протяжении четырнадцати столетий вызывали невольное восхищение всего мира, где бы и когда бы они ни сражались, чей флот господ­ствовал над морями, чьи купеческие корабли, белея парусами, бороздили самые далекие океаны и завали­вали ее пристани товарами из всех частей света, — Ве­неция впала в бедность, безвестность и печальную дряхлость. Шестьсот лет тому назад Венеция была владычицей торговли, она была величайшим торго­вым центром, откуда неисчислимые товары Востока расходились по всему западному миру. А теперь ее пристани безмолвны, торговые склады опустели, купе­ческие флотилии исчезли, от армий и военного флота остались лишь воспоминания. Она утратила былую славу и дремлет среди затхлых лагун, в обветшалом величии своих пристаней и дворцов, одинокая, обни­щавшая и забытая. Она, в дни своего расцвета управ­лявшая торговлей полумира, одним мановением дари­вшая народам счастье или горе, стала теперь смирен­нейшим из земных городов — мелким лавочником, продающим дамские стеклянные бусы, игрушки и де­шевые украшения для малых детей и школьниц.

Древняя праматерь всех республик — едва ли под­ходящая тема для пустого острословия или бездумной болтовни туристов. Есть что-то святотатственное в том, чтобы тревожить ореол романтики прошлого, которая рисует ее нам в дали веков, как бы сквозь цветную дымку, скрывая от нашего взора ее упадок и запустение. Нет, лучше отвернуться от ее лохмотьев, нищеты и унижения и помнить ее только такой, какой она была, когда потопила корабли Карла Великого[62], когда смирила Фридриха Барбароссу[63] или развернула победные знамена на стенах Константинополя[64].

Мы приехали в Венецию в восемь часов вечера и уселись в катафалк, принадлежащий Grand Hotel d'Europe[65]. Во всяком случае, эта штука больше всего напоминала катафалк, хотя, собственно говоря, это была гондола. Вот какой оказалась легендарная вене­цианская гондола! Волшебный челн, в котором знат­ные кавалеры былых времен скользили по залитым лунным светом каналам, глядя красноречивым, испол­ненным любви взором в томные глаза красавиц пат­рицианок, пока веселый гондольер в шелковом кам­золе, наигрывая на гитаре, пел так, как умеют петь только гондольеры! И это — прославленная гондола? И это — пышно одетый гондольер? Порыжелая старая пирога чернильного цвета с траурным балдахином, прилаженным посредине, и босой чесоточный обо­рвыш, выставляющий напоказ некогда белую часть своего туалета, которую не следовало бы открывать святотатственным взорам посторонних. Не прошло и нескольких минут, как, обогнув угол и повернув свой катафалк в унылую канаву, зажатую между двумя рядами высоченных необитаемых домов, веселый гон­дольер, следуя традициям своего племени, начал петь. Некоторое время я терпел. Потом я сказал:

— Вот что, Родриго Гонзалес Микеланджело, я па­ломник и я здесь человек новый, но я не допущу, чтобы мои уши терзали визгом тупой пилы. Если это будет продолжаться, один из нас окажется за бортом. Хва­тит и того, что я навеки лишился иллюзий, которые столько лет лелеял в сердце, — романтической венеци­анской гондолы и пышно одетого гондольера; этот процесс разрушения дальнейшего развития не получит; я против воли соглашаюсь на катафалк и не препят­ствую тебе размахивать белым флагом, но большего я не потерплю: я приношу страшную, кровавую клят­ву, что петь ты не будешь. Еще один вопль — и ты отправишься за борт!

Я уже было решил, что от старой Венеции преданий и песен не осталось и следа. Но я поторопился. Плавно повернув, мы заскользили по Большому Каналу, и в мягком лунном свете перед нами открылась Вене­ция поэзии и мечты. Прямо из воды поднимался бес­конечный ряд величественных мраморных дворцов; всюду мелькали быстрые гондолы, внезапно исчезая в скрытых воротах и проулках; тяжелые каменные мосты бросали черные тени на мерцающую воду. По­всюду была жизнь и движение, но вместе с тем повсю­ду царило молчание, крадущаяся тишина, как будто скрывающая тайные дела брави и влюбленных; уг­рюмые древние здания республики, одетые наполовину лунным светом, а наполовину — непроницаемой тьмой, казалось и теперь следили за ними. Музыка проплыла над водой, — такой мы и ждали Венецию.

Это была пленительная картина, исполненная неж­ной, мечтательной красоты. Но разве могла сравнить­ся эта вечерняя Венеция с Венецией ночной? Конечно нет. Мы попали на праздник — великолепный празд­ник в честь какого-то святого, который триста лет тому назад способствовал прекращению холеры, — и вся Венеция высыпала на каналы. Праздник был осо­бенно пышен, так как венецианцы знали, что услуги святого могут скоро им снова понадобиться, — ведь холера подступала все ближе. И вот на широкой вод­ной глади — около трети мили в ширину и двух миль в длину — собралось две тысячи гондол, украшенных цветными фонариками; на каждой было от двух до десяти — двадцати — даже тридцати таких фонариков и от четырех до двенадцати пассажиров. Насколько хватало глаз, всюду виднелись скопления разноцветных огоньков — словно пестрые клумбы в огромном саду, с той только разницей, что эти цветы ни минуты не оставались неподвижными: они безостановочно сколь­зили, исчезали, сходились и расходились, и невозмож­но было удержаться, чтобы не следить за их сложным кружением. Иногда яркий отблеск взлетающей раке­ты — красный, зеленый или голубой — озарял все со­седние лодки. Каждая проплывавшая мимо нас гон­дола с полумесяцами, пирамидами и кругами подве­шенных наверху фонариков, бросавших свет на юные лица внизу, свежие и прелестные, была прекрасна, а отражения огней, убегающие вдаль, дрожащие, бес­численные, многоцветные, разбиваемые и расплескива­емые рябью, тоже были исполнены невыразимого оча­рования. Компании знатной молодежи ужинали в сво­их богато украшенных парадных гондолах, где им прислуживали захваченные из дому лакеи во фраках и в белых галстуках, а столы были сервированы, как для свадебного обеда. На этих гондолах горели до­рогие стеклянные люстры, взятые, я думаю, из гости­ных, так же как и шелковые кружевные занавеси. В них были клавесины и гитары, и молодые люди играли и пели арии из опер, а плебейские гондолы с бумаж­ными фонариками — гондолы предместий и темных проулков — теснились кругом, чтобы поглазеть и по­слушать.

Музыка гремела всюду — хоры, струнные оркест­ры, духовые оркестры, флейты, — ну, словом, все. Я был окружен, заперт в музыке, великолепии и красо­те и так проникся духом, царившим вокруг, что тоже запел песенку. Однако, когда я заметил, что соседние гондолы отплыли подальше, а мой гондольер собира­ется прыгнуть за борт, я замолчал.

Праздник был великолепен. Он длился всю ночь, и пока он не кончился, я пребывал в неуемном вос­торге.

Эта царица Адриатики удивительно забавный ста­рый город! Узенькие улицы, обширные хмурые мра­морные дворцы, почерневшие от едкой сырости столе­тий, встающие прямо из воды; нигде не видно ни клочка суши, ни одного заслуживающего упоминания тротуара, — когда хочешь пойти в церковь, в театр или в ресторан, приходится брать гондолу. Настоящий рай для калек — поистине, человеку здесь ноги ни к чему.

Первые несколько дней я никак не мог отделаться от впечатления, что нахожусь в каком-то арканзасском городишке, затопленном весенним паводком, — здесь неподвижная вода тоже подступала к самым порогам, и лодки стояли на причале под окнами или мелькали в проулках и в тупичках, — и все ждал, что вот-вот река спадет, оставив на домах грязную метку наивысшего уровня, которого достигла вода, а на улицах — кучи грязи и мусора.

В ярком блеске дня Венеция не кажется поэтичной, но под милосердными лучами луны ее грязные дворцы снова становятся белоснежными, потрескавшиеся ба­рельефы скрываются во мраке, и старый город словно вновь обретает величие, которым гордился пятьсот лет тому назад. И тогда воображение с легкостью населяет тихие каналы кавалерами в шляпах с перьями, их прекрасными возлюбленными, Шейлоками в лапсер­даках и туфлях, дающими ссуды венецианским купцам под залог богатых галер, венецианскими маврами и не­жными Дездемонами, коварными Яго и легкомыслен­ными Родриго, победоносными армадами и доблест­ными армиями, возвращающимися с войны. В пре­дательском солнечном свете Венеция лежит перед нами одряхлевшая, заброшенная, обнищавшая, лиши­вшаяся своей торговли, забытая и никому не нужная. Но в лунном свете четырнадцать веков былого величия одевают ее славой, и снова она — горделивейшее из государств земли.

Над лоном моря чудный город встал.[66] На площадях его и в переулках Прилив сменяется отливом; льнут К подножию дворцов морские травы; Тропа протоптанная не ведет К его вратам. Лежит но морю путь Незримый. И, оставив сушу, мы Вступили в град, плывущий по водам, По улицам скользили, как во сне, Беззвучно — мимо легких куполов, На мавританские похожих; мимо Купающихся в синем небе статуй И мимо множества дворцов, в которых Купцы когда-то жили, как цари. Источенные временем фасады Еще искусства красками сверкали. Казалось, что сквозь мраморные стены Богатство скрытое наружу просочилось.

Что в первую очередь хочется увидеть в Венеции? Мост Вздохов, разумеется, а потом собор и площадь святого Марка, бронзовых коней и знаменитого льва святого Марка.

Мы собирались посетить Мост Вздохов, но сперва попали во Дворец Дожей — здание, которое, естествен­но, занимает большое место в венецианской поэзии и преданиях. В зале сената древней республики мы чуть не ослепли, разглядывая бесконечные акры ис­торических картин Тинторетто и Паоло Веронезе, но ничто не поразило нас, за исключением того, что пора­жает всех иностранцев, — черный квадрат среди пор­третов. По всем четырем стенам зала длинными ряда­ми тянутся портреты венецианских дожей (почтенных старцев с пышными белыми бородами, потому что из трехсот сенаторов — кандидатов в дожи — обычно из­бирали старейшего), и под каждым — хвалебная над­пись; но вот подходишь к месту, где должно быть изображение Марино Фальеро[67], и видишь зияющую черную пустоту с краткой надписью, гласящей, что изменник за свое преступление был казнен. Жестоко, что на стене сохраняется безжалостная надпись, хотя несчастный уже пятьсот лет спит в могиле.

На площадке Лестницы Гигантов, где была отруб­лена голова Марино Фальеро и где в старину короно­вали дожей, нам показали две узкие щелки в каменной стене, два безобидных незаметных отверстия, которые не привлекли бы внимания непосвященных, — но тем не менее это были грозные Львиные пасти! Голов больше нет (их отбили французы, когда захватили Венецию[68]), но это — глотки, через которые столько раз падал безыменный донос, глухой ночью опущенный в Львиную пасть вражеской рукой, и ни в чем не повинный человек был обречен: пройдя через Мост Вздохов, он спускался в темницу, не надеясь больше увидеть солнце. Так было в старину, когда Венецией правили патриции, а у простого люда не было права голоса. Патрициев было полторы тысячи, из них изби­ралось триста сенаторов, из сенаторов избирался дож и Совет Десяти, а Десять тайным голосованием выби­рали из своей среды Совет Трех. Таким образом, все они были шпионами правительства, и каждый шпион сам находился под надзором, — в Венеции говорили шепотом, и никто не доверял ни соседу, ни даже род­ному брату. Никто не знал, кто входит в Совет Трех, — даже сенат, даже дож; члены этого внушавшего ужас судилища собирались по ночам в потайной комнате, где, кроме них, никого не было; они приходили в мас­ках, с ног до головы закутанные в багряные плащи, и если узнавали друг друга, то только по голосу. Их обязанностью было судить за государственные престу­пления, и никто не мог отменить их приговора. До­статочно было кивка палачу. Приговоренного выводи­ли в зал, оттуда через крытый Мост Вздохов его путь вел в темницу и к смерти. И пока он шел, его видел только провожатый. В те далекие дни, если человек кого-нибудь ненавидел, самым простым способом из­бавиться от своего врага было тайком сунуть в Льви­ную пасть записку для Совета Трех: «Этот человек злоумышляет против правительства». Если ужасные Трое не находили подтверждения доносу, в девяти случаях из десяти они все-таки приказывали утопить обвиняемого, считая, что он — особенно опасный него­дяй, раз до его злоумышления не удалось докопаться. Судьи и палачи в масках, чья власть была безгранична и чьи приговоры не подлежали обжалованию, в тот суровый и жестокий век вряд ли проявляли снисходи­тельность к людям, которых они подозревали, но вину которых не могли доказать.

Мы прошли через зал Совета Десяти и оказались в адской берлоге Совета Трех. Стол, за которым они собирались, все еще стоит здесь, сохранились и плиты, на которых когда-то, застыв в немой неподвижности, инквизиторы и палачи в масках ждали кровавого при­каза, а затем молча отправлялись исполнять его с не­умолимостью машин, — да в сущности каждый из них и был машиной. Фрески на стенах удивительно подхо­дили для этого места. В остальных комнатах, залах, парадных апартаментах дворца украшенные богатой резьбой стены и потолки сияли позолотой, поражали великолепием картин, изображавших блистательные военные победы венецианцев и их роскошные посоль­ства к иностранным дворам, и вызывали благоговение полотнами, с которых смотрели пресвятая дева, Спа­ситель и святые, проповедовавшие евангелие мира на земле; но здесь — какой мрачный контраст! — всюду виднелись изображения смерти и страшных пыток! Все живые извивались в агонии, все мертвые были залиты кровью, покрыты ранами, а лица их хранили выраже­ние предсмертных мук!

От дворца до угрюмой тюрьмы — только один шаг. Кажется, что разделяющий их узкий канал легко перепрыгнуть. На уровне второго этажа через него перекинут каменный Мост Вздохов — закрытый тун­нель; когда вы идете по нему, вас не видно. Он во всю длину разделен перегородкой; в старину по од­ному коридору проходили приговоренные к легким наказаниям, а по другому брели несчастные, которых Трое обрекли на долгую муку и полное забвенье в тем­ницах или на внезапную, таинственную смерть. Внизу, ниже уровня воды, при свете дымящих факелов нам показали сырые камеры, за толстыми стенами кото­рых жизнь стольких гордых патрициев медленно уга­сала в страданиях и лишениях одиночного заключе­ния — без света, воздуха, книг; нагой, небритый, не­чесаный, покрытый насекомыми человек, которому не с кем было разговаривать, постепенно терял ненужный ему дар речи; дни и ночи его жизни, ничем не от­личавшиеся друг от друга, сливались в одну беско­нечную, бессменную ночь; ни один радостный звук не нарушал тишины склепа; друзья, бессильные ему помочь, забывали о нем, а его судьба навеки оста­валась для них неразгаданной тайной; наконец и он лишался памяти и уже больше не знал, кто он такой и как сюда попал; теперь он бездумно пожирал хлеб и выпивал воду, которые ставили в темницу неви­димые руки, и уже не мучил свою истерзанную душу надеждами, страхами, сомнениями и тоской о свободе; он уже не выцарапывал тщетные молитвы и жалобы на стенах, где никто — даже он сам — не мог их уви­деть, и, перестав бороться, впадал в безнадежную апа­тию, идиотизм, безумие! Сколько подобных печаль­ных историй могли бы поведать эти каменные стены, если бы они умели говорить.

В соседнем тесном коридорчике нам показали ме­сто, куда порой приводили узника после долгих лет заключения, когда его успевали забыть все, кроме его гонителей, и тут палачи в масках душили его шнурком или, зашив в мешок, глухой ночью спускали через узенькое отверстие в лодку, увозили подальше и топили.

Посетителям показывают орудия пытки, при помо­щи которых Трое выведывали тайны обвиняемых: гнусные приспособления для раздробления больших пальцев; колодки, в которых узник не мог пошевелить­ся, когда ему на голову капля за каплей падала вода, пока наконец эта мука не становилась нестерпимой; дьявольский стальной механизм, который, как скор­лупа, облегал голову узника и при помощи винта медленно раздавливал ее, — на нем еще сохранились пятна крови, давным-давно просочившейся сквозь шар­ниры, а сбоку у него торчал выступ, на который с удобством опирался палач, нагибавшийся, чтобы расслышать стоны пытаемого.

Разумеется, мы отправились осмотреть величест­венный обломок былой славы Венеции, каменный пол которого за тысячу лет истерся и потрескался под ногами плебеев и патрициев, — собор св. Марка. Он целиком построен из драгоценных сортов мрамора, привезенного с Востока; никакие местные материалы при его постройке не применялись. Его глубокая древ­ность вызывает интерес даже у самого легкомыслен­ного иностранца; с этой точки зрения он был интересен и мне, — но только с этой точки зрения. Меня не вос­хитили ни грубая мозаика, ни некрасивый византий­ский стиль, ни пятьсот причудливых колонн внутри, привезенных из пятисот дальних каменоломен. В собо­ре все истерто — каждый камень отполирован и сгла­жен прикосновениями ладоней и плеч праздных людей, которые в давнопрошедшие времена благочестиво без­дельничали здесь, а потом умерли и отправились к чер... то есть нет — просто умерли.

Под алтарем покоится прах святого Марка, а также Матфея, Луки и Иоанна[69] — собственно, почему бы и нет? Венеция почитает эти останки превыше всего на свете. В течение четырнадцати столетий святой Марк был ее патроном. В городе, по-видимому, все названо либо в его честь, либо так, чтобы как-то напомнить о нем, завязать с ним хотя бы шапочное знакомство. В этом, кажется, вся суть. Быть в хороших отношениях со святым Марком — предел венецианского честолю­бия. Говорят, у святого Марка был ручной лев, которо­го он обыкновенно брал с собой в путешествия; и куда бы ни шел святой Марк, лев следовал за ним по пятам. Лев был его защитником, его другом, его библиотека­рем. И вот крылатый лев святого Марка, придержива­ющий лапой открытую Библию, стал излюбленной эмблемой великого древнего города. На площади свя­того Марка его тень падает с самой древней колонны Венеции на толпы свободных граждан внизу, как пада­ла уже много веков. Крылатые львы торчат повсю­ду, — и нет сомнения, что там, где находится крылатый лев, не может случиться никакой беды.

Святой Марк умер в Александрии Египетской. Если не ошибаюсь, он принял мученический венец. Однако это не имеет отношения к легенде, которую я хочу рассказать. В дни основания Венеции — примерно в че­тыреста пятидесятом году после рождества Христова (ибо Венеция намного моложе остальных итальянских городов) — некий священник увидел во сне ангела, и тот сказал ему, что, пока в Венецию не будут перене­сены останки святого Марка, этот город не прославит­ся среди царств земных; что прахом святого необ­ходимо завладеть, перенести его в город и построить над ним великолепный собор; и что если когда-нибудь венецианцы позволят перенести святого куда-нибудь еще из его нового места упокоения, то Венеция в тот же день исчезнет с лица земли. Священник оповестил граждан о своем сне, и Венеция немедленно принялась добывать тело святого Марка. Одна экспедиция за другой терпели неудачу, но попытки не прекращались в течение четырехсот лет. Наконец в году восемьсот с чем-то Венеция получила его при помощи хитрости. Глава венецианской экспедиции, переодевшись, украл скелет, разобрал его на отдельные кости и уложил их в сосуды, наполненные свиным салом. Религия Маго­мета запрещает своим последователям прикасаться к свинине; и вот, когда стражи остановили христи­анина у ворот города, они, едва заглянув в корзину с драгоценным грузом, брезгливо отворотили от нее носы и пропустили его. Кости были погребены в свод­чатом склепе знаменитого собора, столько лет дожи­давшегося их, и таким образом безопасность и величие Венеции были обеспечены. И по сей день в Венеции найдутся люди, верящие, что если бы святой прах похитили, то древний город исчез бы, как дым, а следы его навсегда скрыло бы море, которое не умеет по­мнить.

Глава ХХIII. Знаменитая гондола. — Площадь святого Марка и крылатый лев. — Снобы на родине и за границей. — Гробницы великих покойников. — Удар по старым мастерам. — Едем дальше.

Скользящие движения венецианской гондолы сво­бодны и грациозны, как у змеи. В длину она имеет футов двадцать — тридцать и узка, как индейская пи­рога; острый нос и корма поднимаются из воды, как рога полумесяца, только крутизна дуги чуть-чуть смягчена.

Нос украшен стальным гребнем с прикрепленным к нему боевым топором, который порой угрожает разрезать встречные лодки пополам, чего, впрочем, никогда не случается. Гондолы красят в черный цвет потому, что, когда Венеция была в зените своего вели­колепия, пышность гондол перешла все границы, и се­нат издал закон, запрещавший подобную роскошь и предписывавший делать все гондолы черными и без всяких украшений. Если бы мы смогли докопаться до истинной причины этого постановления, то несомнен­но оказалось бы, что богатые плебеи, разъезжая по Большому Каналу, слишком уже явно старались вы­дать себя за патрициев, и понадобились твердые меры, чтобы поставить их на место. Из благоговения перед обоготворяемым прошлым и его традициями эта уны­лая мода сохраняется, хотя закон, который ее ввел, давно уже утратил силу. Да будет так. Черный цвет — цвет траура. Венеция носит траур.

Корма перекрыта помостом, на котором стоит гон­дольер. Он гребет одним веслом — разумеется, с длин­ной лопастью, потому что он стоит, почти не сгибаясь. Деревянный колышек в полтора фута высотой с двумя крюками, или выступами, справа и одним — слева, торчит над планширом правого борта. На этот колы­шек гондольер опирает весло, иногда перекладывая его на другую сторону или вставляя в другой крюк, — в зависимости от того, куда ему надо направить лодку. Но как ему удается тормозить лодку, заставлять ее пятиться, гнать ее совершенно прямо вперед или резко поворачивать так, чтобы весло при этом не сорвалось с едва заметных зарубок, остается для меня нераз­решимой загадкой и источником неизменного интере­са. Боюсь, что я больше любуюсь изумительным ис­кусством гондольера, чем богато украшенными двор­цами, мимо которых мы скользим. Порою, когда он слишком близко огибает угол дома или проносится мимо встречной гондолы буквально на расстоянии волоска, я весь «ежусь», как говорят дети, словно человек, локоть которого зацепило колесо проезжа­ющей повозки. Но гондольер рассчитывает свои дви­жения с замечательной точностью и лавирует среди хаоса снующих лодок с уверенной небрежностью опытного извозчика. Он никогда не ошибается.

Иногда мы проносимся по большим каналам с та­кой быстротой, что едва успеваем заглянуть в двери парадных, а иногда, в темных проулках предместий, мы проникаемся величавым спокойствием, гармониру­ющим с тишиной, плесенью, гниющей водой, цепкими водорослями, необитаемыми домами, запустением, которое царит кругом, и движемся медленно, как и по­добает при серьезных раздумьях.

Гондольер — все-таки очень живописная каналья, хоть он и не носит атласного камзола, шляпы с перья­ми и коротких шелковых штанов. Осанка его гор­делива, он гибок и подвижен, каждое его движение грациозно. Когда его стройная фигура, возвышающа­яся на приподнятой корме узкой пироги, вдруг вы­рисовывается на фоне вечернего неба, эта карти­на чарует иностранца своей новизной и необыч­ностью.

Мы сидим на подушках пассажирской каютки, от­дернув занавески, курим и либо читаем, либо рассмат­риваем встречные лодки, дома, мосты, людей; и это гораздо приятнее, чем дома трястись в пролетке по булыжной мостовой. Ни у одного экипажа нет такого ровного, мягкого хода, как у гондолы.

Но очень странно — просто очень — видеть лодку в роли собственной кареты. Мы видим, как коммер­санты, выйдя на крыльцо, садятся вместо омнибуса в гондолу и отправляются в свои конторы. Мы видим, как юные девицы, прощаясь на крыльце с подругой, целуются, играют веерами и щебечут: «Навестите нас поскорее... ах, пожалуйста, вы и так нас совсем забы­ли... мама просто жаждет вас видеть... И ведь мы переехали в новый дом — просто очарование! — совсем близко от почты, и от церкви, и от Союза христианс­ких молодых людей; и у нас там такие места для рыбной ловли, мы так веселимся, устраиваем состяза­ния по плаванью на заднем дворе... Нет, вы просто должны нас навестить — ведь это совсем рядом, а если ехать мимо св. Марка, под Мостом Вздохов, а потом через переулок мимо церкви Санта-Мария-деи-Фрари и по Большому Каналу, то течение совсем незаметно... Ну, приезжайте же, Салли-Мария... до свидания, до свидания!» Затем юная лицемерка сбегает по ступень­кам, впархивает в гондолу, шепчет: «Противная старая дева, хоть бы она не приехала!» — и скрывается за углом; а вторая девица захлопывает дверь и говорит: «Ну, слава Богу, это испытание кончилось... но, делать нечего, придется съездить к этой надутой болтунье!» Человеческая природа, кажется, одинакова во всем мире. Мы видим, как застенчивый молодой человек с жидкими усиками, густой шевелюрой, убогим умиш­ком и в элегантном костюме подъезжает к дому ее отца, приказывает своему извозчику причалить и ждать, робко поднимается по ступенькам — и на самом пороге встречает «старика»! Слышим, как он спрашивает адрес нового отделения Английского бан­ка — как будто приехал только ради этого, — опроме­тью кидается в свою лодку и улепетывает, а его трус­ливая душа уходит в пятки... Видим, как он снова прокрадывается из-за угла, поглядывая в щелку между занавесками вслед исчезающей гондоле папаши, и как на крыльцо выскакивает его Сюзен, с губ которой слетает стайка итальянских нежностей, и отправляется с ним по водным улицам кататься в сторону Риальто.

Мы видим, как дамы самым обычным образом занимаются покупками, разъезжая по улицам из магазина в магазин, как это у них водится, с той только разницей, что у входа их часами дожидается не карета, а гондола, — дожидается, пока они заставляют любезных молодых приказчиков сбрасывать перед ними на прилавок тонны шелка, бархата, «муара антик» и мно­гого другого в том же роде, после чего, купив пачку булавок, отправляются по волнам столь же разори­тельным образом поддерживать коммерцию других фирм. И они просят доставить свои покупки на дом, так же как это заведено повсюду. Несомненно, челове­ческая природа одинакова во всем мире; и когда я ви­жу, как венецианская дама покупает в магазине голу­бую ленточку ценой в десять центов и отправляет ее домой на барже, мне кажется, что я нахожусь на моей любимой родине. Ах, именно эти мелочи, такие чело­вечные, трогают вас до слез в далеких, чужих краях.

Мы видим, как дети в сопровождении нянек от­правляются гулять в гондолах. Мы видим, как целые семьи, с молитвенниками и четками в руках, разодетые по-праздничному, степенно усаживаются в гондолу и отплывают в церковь. А в полночь мы видим, как начинается театральный разъезд, как из распахнутых дверей потоком изливаются веселые толпы молодых людей; мы слышим крики наемных гондольеров и на­блюдаем за толкотней нетерпеливых пассажиров, за темной вереницей лодок, скользящих по залитым лун­ным светом проспектам; мы видим, как то одна, то другая, сворачивая, исчезает в поперечных улицах; до нас долетают взрывы смеха, прощальные возгласы замирают в отдалении; а потом, когда кончается этот странный карнавал, мы остаемся наедине с пустынной гладью чуть мерцающей воды, с величавыми здани­ями, с чернильными тенями, со страшными камен­ными лицами, выползающими на лунный свет, с без­людными мостами и неподвижными лодками у прича­лов. И над всем этим нависает то загадочное молчание, та крадущаяся тишина, которые так гар­монируют со старой Венецией, грезящей о прошлом.

Где мы только не побывали в нашей гондоле! Мы покупали бусы и открытки с видами в магазинах и спички на площади святого Марка. Кстати о площа­ди святого Марка. По вечерам все здесь отправляются на эту обширную площадь. В середине ее играет воен­ный оркестр, а вокруг прогуливаются бесчисленные пары; целыми взводами они проходят мимо древнего собора, мимо старинной колонны с крылатым львом святого Марка и затем туда, где стоят у причала лодки; но постоянно прибывают гондолы со взводами пополнения, которые присоединяются к густой движу­щейся толпе. Между потоком гуляющих и тротуарами, за маленькими столиками сидят сотни людей, которые курят или едят granita (двоюродную сестру мороже­ного); и на тротуарах множество других людей занято тем же. Магазины в первом этаже высоких домов, с трех сторон окаймляющих площадь, ярко освещены, воздух звенит от музыки и веселых голосов, — и, коро­че говоря, вся картина так пестра, полна такого празд­ничного оживления, что просто больше нечего желать. Все это нам страшно нравится. Кругом много хоро­шеньких женщин, одетых с редким вкусом. Мы посте­пенно, прилагая большие усилия, учимся невежливо смотреть им прямо в лицо, — не потому, что такое поведение доставляет нам удовольствие, а потому, что таков местный обычай, и нам сказали, что дамы это любят. Мы хотим изучить все любопытные и непри­вычные правила хорошего тона, принятые в разных странах, чтобы можно было пофорсить дома перед изумленными приятелями. Мы хотим, чтобы наши друзья непутешественники прониклись завистью к на­шим оригинальным иностранным привычкам, от кото­рых мы никак не можем избавиться. Все пассажиры «Квакер-Сити» ревностно занимаются этим изучением с той же похвальной целью. Любезный читатель, если он не побывает за границей, так и не узнает, какой законченный осел мог бы из него выйти. Я, разумеет­ся, исхожу из предположения, что любезный читатель не бывал за границей и поэтому он еще не законченный осел. Если же дело обстоит иначе, я прошу прощения и, протянув ему руку дружбы, называю его братом. Когда я кончу путешествовать, то буду рад знакомству с такими симпатичными ослами.

Кстати, на ту же тему: позвольте сообщить вам, что в Италии есть американцы, которые за три месяца самым серьезным образом забыли свой родной язык — забыли его во Франции. Даже собственный ад­рес в книге для проезжающих они пишут обязательно по-французски. Прилагаю следующие доказательства, которые я списал verbatim[70] в отеле некоего итальян­ского города:

Джон П. Уитком, Etats Unis[71].

У. Л. Эйнсуорт, travailleur[72]. (Я полагаю, он подра­зумевал traveller)[73].

Джордж П. Мортон et fils, d'Amerique[74].

Ллойд Б. Уильямс, et trois amis, ville de Бостон, Amerique[75].

Дж. Элсуорт Бейкер, tout de suite de France; place de naissance Amerique; destination — la Grande Bretagne[76].

Я обожаю таких людей. Одна из наших пассажирок рассказывала, как ее земляк, который пробыл два ме­сяца в Париже, вернувшись домой, назвал своего зака­дычного друга Герберта Эрбером! Впрочем, он изви­нился и сказал: «Ей-Богу, это просто невыносимо, но я ничего не могу с собой поделать. Я так привык к французскому прононсу, мой милый Эрбер, — черт возьми, опять! — так привык к французскому пронон­су, что никак не могу от него избавиться. Ужасно неприятно, уверяю тебя». Этот занятный идиот, кото­рого звали Гордоном, заставлял окликать себя на ули­це по три раза, прежде чем отозваться, а потом рас­сыпался в извинениях и объяснял, что привык к об­ращению «мсье Горррдон» и забыл, как звучит его собственное имя! Он носил в петличке розу; он про­щался на французский манер — двойным взмахом пра­вой руки перед лицом; он называл Париж — «Пари» в обыкновенном разговоре на родном языке; он таскал в нагрудном кармане конверты так, что были видны заграничные марки; он отрастил усы и острую бородку и вообще прилагал огромные усилия, чтобы заставить всех поверить в его воображаемое сходство с Луи-Наполеоном, — сходство, которым он очень гордился; и сверх того, преисполненный благодарности, совер­шенно необъяснимой, принимая во внимание, как мало было для нее оснований, он восхвалял творца за то, что тот создал его таким, каков он есть, и продолжал радоваться своей крохотной жизни так, как будто его и в самом деле специально задумал и воздвиг великий Зодчий Вселенной.

Представьте себе только наших Уиткомов, наших Эйнсуортов, наших Уильямсов, которые расписываются на ломаном французском языке в книгах заграничных отелей! Дома мы смеемся над англичанами, которые так упрямо держатся своих национальных привычек и обы­чаев, но здесь, за границей, мы вспоминаем об этом очень снисходительно. Неприятно видеть, как америка­нец в чужой стране всячески хвастает своей националь­ностью, но просто гадко смотреть, как он корчит из себя нечто совсем уж странное, — получается уже не мужчина, не женщина, не рыба, не мясо, не дичь, а жалкий, ничтожный гермафродит-француз!

Из множества церквей, картинных галерей и проче­го, что мы видели в Венеции, я упомяну только одно — церковь Санта-Мария-деи-Фрари. Ей, если не ошиба­юсь, около пятисот лет, и она стоит на миллионе двухстах тысячах свай. В ней под пышными памят­никами покоятся тело Кановы и сердце Тициана. Когда Тициан умер, ему было почти сто лет. В то время свирепствовала чума, унесшая пятьдесят тысяч жиз­ней, и неопровержимым свидетельством благоговения, которое внушал этот великий художник, служит тот факт, что в ту пору смерти и ужаса только его одного разрешили похоронить торжественно.

В этой церкви находится также гробница дожа Фо­скари, чье имя навеки прославил некоторое время жи­вший в Венеции лорд Байрон[77].

Надгробие дожа Джованни Пезаро в этой же церк­ви — настоящая диковинка среди могильных памятни­ков. Оно имеет восемьдесят футов высоты и походит на причудливый языческий храм. Его подпирают четы­ре гигантских черных, как ночь, нубийца в белых мра­морных одеждах. Черные ноги босы, а сквозь прорехи в рукавах и штанах видна кожа из блестящего черного мрамора. Скульптор был так же изобретателен, как нелеп изваянный им надгробный монумент. Два брон­зовых скелета держат свитки, два больших дракона поддерживают саркофаг. В вышине, среди всего этого гротескного нагромождения, сидит покойный дож.

В монастырском здании, соединенном с этой цер­ковью, находится государственный архив Венеции. Мы его не видели, но говорят, что он насчитывает милли­оны документов. «Это копившийся столетиями архив самого осторожного, самого бдительного и самого недоверчивого из всех когда-либо существовавших правительств, при котором все записывалось и ничто не говорилось вслух». Он занимает около трехсот комнат. Тут хранятся рукописи из архивов почти двух тысяч семейств, монастырей и обителей. В них заклю­чена тайная история Венеции на протяжении тысячеле­тия — заговоры, негласные приговоры, казни, поруче­ния наемным шпионам и убийцам, — готовый матери­ал для бесчисленных романов тайн и ужасов.

Да, я думаю, мы видели все, что можно увидеть в Венеции. В ее древних церквах мы видели такое изобилие дорогих, искусно сделанных надгробных украшений, какое нам и не снилось. Мы подолгу сто­яли в сумрачном благолепии этих святилищ, покрытых прахом столетий, среди запыленных могильных па­мятников и статуй славных мертвецов Венеции, пока наконец нам не начинало казаться, что мы уплываем все дальше, дальше и дальше в великое прошлое, что перед нами развертываются картины глухой старины и что мы видим давно исчезнувшие поколения. Все время мы грезили наяву. Я не знаю, как иначе описать это ощущение. Часть нашего существа оставалась по-прежнему в девятнадцатом столетии, но другая его часть каким-то необъяснимым образом жила среди призраков десятого.

Мы видели столько знаменитых картин, что в кон­це концов наши глаза утомились и смотрят на них уже без всякого интереса. И это не удивительно — ведь в Венеции находится тысяча двести картин Пальма Младшего и тысяча пятьсот — Тинторетто, не говоря уже о соответствующих количествах произведений Ти­циана и других художников. Мы видели знаменитого «Каина и Авеля» Тициана, его «Давида и Голиафа», его «Жертвоприношение Авраама». Мы видели колоссаль­ное полотно Тинторетто[78], которое имеет семьдесят че­тыре фута в длину и уж не знаю сколько в высоту, и оно показалось нам весьма вместительной картиной. Тех мучеников и святых, изображения которых мы видели, вполне хватило бы, чтобы очистить от греха весь наш мир. Пожалуй, мне не следовало бы призна­ваться в этом, но поскольку в Америке у человека нет возможности стать ценителем искусства и поскольку я не мог стать им за несколько недель пребывания в Европе, то, принеся все необходимые извинения, я все-таки сознаюсь, что, увидев одного из этих му­чеников, я почувствовал, что видел их всех. Все они обладают большим фамильным сходством, все они одинаково одеваются в грубые монашеские рясы и сандалии, все они лысы, все стоят примерно в одной и той же позе и все без исключения устремляют взоры в небо, а их лица, как сообщают мне Эйнсуорты, Мортоны и Уильямсы et fils, полны «экспрессии». А я в этих квазипортретах не вижу ничего, что меня задевало бы за живое, трогало или могло заинтересо­вать. Если бы только великий Тициан обладал даром пророчества и, пропустив очередного мученика, съез­дил бы в Англию, и написал бы портрет Шекспира — пусть ребенком, — портрет, которому теперь мы могли бы доверять, род людской до самого последнего поко­ления простил бы ему потерянного мученика ради обретенного поэта-провидца. Я думаю, потомки обо­шлись бы и еще без одного мученика ради историче­ской картины, вышедшей из-под кисти Тициана и изо­бражавшей бы какое-нибудь современное ему собы­тие, — например, он мог бы написать Колумба, который, открыв новый мир, возвращается домой в цепях. Ведь запечатлели же старые мастера несколь­ко эпизодов истории Венеции — и на них мы не устаем глядеть, несмотря даже на то, что изображение покой­ных дожей, которые официально представляются деве Марии в заоблачных высях, переходит, по нашему мнению, границы благопристойности.

Но хотя, когда дело касается искусства, мы испол­нены смирения и скромности, все же наше изучение нарисованных монахов и мучеников не осталось совер­шенно бесплодным. Мы не жалели усилий, дабы при­обрести знания. И достигли некоторых успехов. Кое-чему мы выучились; быть может, в глазах людей све­дущих это пустяки, но нам наши познания доставляют радость, и мы так же гордимся своими незначитель­ными достижениями, как и те, кто знает гораздо боль­ше, и точно так же любим их показывать. Когда мы видим монаха, гуляющего со львом и спокойно взира­ющего на небеса, мы понимаем, что это святой Марк. Когда мы видим монаха с книгой и пером, спокойно взирающего на небеса в поисках нужного слова, мы понимаем, что это святой Матфей. Когда мы видим монаха, сидящего на камне и спокойно взирающего на небеса, а рядом с ним череп, составляющий весь его багаж, мы понимаем, что это святой Иероним, ибо мы знаем, что он предпочитал путешествовать налегке. Когда мы видим человека, спокойно взирающего на небеса и не замечающего, что его тело насквозь пронзено стрелами, мы понимаем, что это святой Себа­стьян. Когда мы видим других монахов, спокойно взирающих на небеса, но не имеющих при себе никаких опознавательных знаков, мы всегда спрашиваем, что это за личности. Мы поступаем так потому, что смиренно стремимся к знанию. Мы уже видели тринадцать тысяч святых Иеронимов, двадцать две тысячи святых Мар­ков, шестнадцать тысяч святых Матфеев, шестьдесят тысяч святых Себастьянов и набор из четырех миллио­нов монахов, не имеющих особых примет, и поэтому мы чувствуем уверенность, что, осмотрев еще некоторое количество этих разнообразных картин и приобретя еще больший опыт, мы проникнемся к ним тем же всепогло­щающим интересом, который испытывают наши про­свещенные соотечественники из Amerique.

Я с болью душевной отзываюсь о старых мастерах и их мучениках столь непочтительно, ибо мои добрые друзья с «Квакер-Сити» — друзья, которые тонко по­нимают творения старых мастеров и чрезвычайно вы­соко их ценят и, кроме того, умеют безошибочно отличить хорошее полотно от посредственного, — уго­варивали меня — ради меня же самого — не оглашать того факта, что я не умею разбираться в картинах и ценить их. Я чувствую, что все написанное мною о картинах и то, что я, возможно, еще напишу о них, глубоко огорчит моих друзей, и я искренне об этом сожалею. Я даже обещал утаить от всех мои невежест­венные суждения. Но увы! Я еще ни разу в жизни не сдержал данного мною обещания. Я не виню себя за эту слабость, потому что таково, вероятно, свойство моего организма. Весьма вероятно, что под тот орган, который дает мне способность обещать, место было отведено с такой щедростью, что его не хватило для того органа, который давал бы мне способность выпо­лнять обещания. Но я не горюю. Я ни в чем не терплю половинчатости. Я предпочитаю одну высокоразви­тую способность двум обыкновенным. Я, разумеется, собирался сдержать мое обещание, но оказалось, что я на это не способен. Путешествовать по Италии и не говорить о картинах — невозможно, и не могу же я смотреть на них чужими глазами.

Если бы меня не приводили в восторг чудесные картины, которые каждый день развертывает передо мной царица всех художников — природа, я почти по­верил бы, что не умею ценить красоту.

Я прихожу к заключению, что если я с торжеством решаю, что наконец-то обнаружил по-настоящему пре­красную и достойную всяческой похвалы старинную картину, то мое удовольствие при виде ее — неопровер­жимое доказательство, что эта картина вовсе не пре­красна и не заслуживает никакого одобрения. В Вене­ции это случалось со мной несчетное число раз. И все­гда гид безжалостно растаптывал мой зарождающий­ся энтузиазм неизменным замечанием:

— Это пустяки, это Ренессанс.

Я не имел ни малейшего представления, что это еще за Ренессанс, и поэтому мне всегда приходилось ограничиваться ответом:

— А! В самом деле, я как-то сразу не заметил.