Помоги проекту - поделись книгой:
В доме сохранились две великолепные бронзовые с хрусталем люстры — подлинные, оставшиеся с баташевского времени, две превосходные мраморные скульптуры — юные нимфы в изящном порыве, лепнина кое-где по потолку тоже осталась. А роспись, восхищавшая многих из тех, кому довелось увидеть ее, нигде не осталась… Да еще два камина в главном корпусе, где теперь хирургическое отделение, напоминают о давнем-предавнем времени. Камины, правда, только так — одно название, хотя чугунные фигурные заслонки на них сохранились.
А еще сохранился за домом старинный парк. Разросшиеся липы и единственная лиственница средь них затесавшаяся. Уютная, живописная низинка, сплошь поросшая полынью, крапивой. Жутким, страшным холодом веет отсюда…
В этой низинке с 1918 по 1928 год захоронено около тысячи человек, расстрелянных в подвалах Лубянки. Архивные документы на всех имеются. Одно из пяти главных московских кладбищ, где прятали тайком расстрелянных. Кладбище — не кладбище: ни единой могилы…
Не только холодом нашего времени потянуло отсюда. Еще и баташевское время смрадом дохнуло.
Гусарская осада возлюбленной
Чего только не вытворяет человек в своей неустанной погоне за деньгами… Случается, и сам преображается неузнаваемо, и внешне и внутренне подчиняясь единственной цели. И вдруг — на тебе, ускользает близкая цель, только перья в руках от птицы счастья остались… Впрочем, бывает и хуже еще. Нашел, добился, а удержать не сумел. Позволил расхолодиться себе, полагая, раз есть — то куда же денется?
Нечто похожее произошло в жизни гусара, да не просто бравого, а героя Отечественной войны Дмитрия Дмитриевича Шепелева. Не знаю, любил ли он Дарью Ивановну Баташеву, или только в сиянии несметного приданного она казалась ему прекрасной, но как замечательно, хитроумно прокладывал он к ней свои подходы, как партию себе сам составил — будто партию на шахматной доске разыграл.
Где он впервые узрел Дарью, никто не скажет теперь, скорее всего, в этом громадном роскошном доме Баташевых. Может быть, на одном из шумных балов, слава о которых по всей Москве ходила..
Грудь Дмитрия Дмитриевича отягощали ордена и медали, а в карманах у него сквознячок погуливал — увы, легки были карманы, хотя рода он старого, знатного. Поговаривали, будто до войны еще он промотал, просадил небольшое свое состояние и теперь, будучи видным московским франтом, искал возможности поправить дела.
А Дарья Ивановна, меж прочим, числилась по Москве первой модницей и за нарядами сама в Париж ездила. Однажды, только-только вернувшись, в восторге рассказывала о нововведении французской моды: «Вообразите, что за прелестные сорочки: как наденешь, да осмотришься перед зеркалом, ну так-таки все насквозь и виднехонько!» Вся Москва со смеху помирала от такого высказывания. А вообще, вкусом она обладала, хотя и вызывающим для города со старыми взглядами. Короче, вот такую невесту предстояло завоевать гусару Дмитрию Шепелеву.
По коням! Сабли наголо!
Однако даже и он, человек испытанной смелости, сознавал что действовать надо неторопливо и осмотрительно: Дарья выросла без отца, под присмотром мало сказать сурового деда, а деда-зверя в полном смысле этого слова. Дед к Дарье не велел никого подпускать, покуда сам не выберет. Вот Шепелев и начал кругами ходить.
Задача его еще тем осложнялась, что действовать Шепелев мог только в холодные месяцы, поскольку летом Дарья жила обычно во дворце деда на Выксе. Но гусар — в любое время года гусар.
Перво-наперво воздыхатель принялся обихаживать прислугу Дарьи. Каково, однако? Нашел подходы сначала к горничной — через благосклонное свое внимание и подарки всякие, и та, глядишь, уж стала нашептывать барышне, какой-де красавец Дмитрий Дмитриевич (а он и в самом деле красавцем был), как обходителен и как он без ума от Дарьи Ивановны. Давно бы открылся, да никак не решается…
Потом объектом гусарской осады сделался кучер. К нему путь серебром прокладывался. И тот нет-нет да и стал подпевать: какой бравый барин Шепелев — собой хорош, отваги отменной, а как робко ведет себя у дома барышни, боится ненароком смутить покой ее. Короче, все уши прошептали Дарье Ивановне.
Ну а главные события в пьесе, задуманной Шепелевым, должны были разыграться в непосредственной близости к крепости.
Готовился основательно и все до мелочей продумал, казалось. Изобрел дела какие-то неподалеку от Выксы и напрямик через владения Баташева поехал. А там — вот ведь несчастье какое! — на взгорке каком-то опрокинулась коляска, барин на землю вывалился да так ударился, что чуть не лишился жизни…
Дарья Ивановна сама выбежала, ручками всплеснула, разохалась, велела барина в дом нести и лекаря домашнего немедля к нему выслала. Пары дней, что Шепелев во дворце Баташева вылеживался, оказалось вполне достаточно, чтобы основательно подготовленная незримой осадой Дарья без ума влюбилась в него. К чему, собственно, дело и шло.
Дед, внешне вовсе не страшный, хотя и суровый, зашел однажды больного проведать, сказал все, что надо сказать в подобных случаях, а сам испытующе, насупив брови, разглядывал незваного гостя, разбитого, не в силах подняться перед гостеприимным хозяином, разметавшего по подушке свои аршинные смоляные усы… А тот и сам со скрываемой опаской на Баташева глядел.
Было чего опасаться ему. По давности еще приглянулась Ивану Родионычу жена дворянина-соседа. Попросил по-хорошему ее уступить, да тот оказался отчего-то упрям. Баташев молчал, не показывался какое-то время, а потом вызвал того соседа к себе на примирение. Хлебосольно и обильно угощал, а потом повез завод свой смотреть. А там по его тайному знаку слуги схватили несчастного и кинули в плавильную печь… Иван Родионыч обид не забывал, не прощал и всегда добивался, чего хотел. О чем свидетельствует совсем другая история.
Один сосед отказался продать Баташеву свое имение, и тоже — ничего, нет так нет, чего уж там. Пригласил соседа в отъезжее поле. Дня два-три длилась охота, а когда сосед вернулся домой, дара речи лишился: на том месте, где усадьба его стояла, — ровное место, ни следа от построек, земля перепахана, и даже что-то посеяно…
Истории эти, как, впрочем, и много других, что про старика Баташева ходили, Шепелеву были известны, конечно. Потому-то он с такой настороженностью и взирал на деда возлюбленной. И можно понять человека, ни пуль, ни штыка на войне не боявшегося… Впрочем, он понимал, что Дарья в случае чего в обиду его уже не даст.
На свадьбе Иван Родионыч поднялся, слово сказал и заверил, что после его смерти зять получит несколько железоделательных заводов, семнадцать тысяч душ крепостных да еще полтора миллиона деньгами. Кто-то вроде бы хмыкнул, и дед добавил: таких средств не промотать, даже и при желании и большом таланте наследника. Да только не учел он размаха гусарского. Дмитрий Дмитриевич со своими сыновьями Николаем и Иваном все почти промотал, потратил на бессмысленнейшие развлечения и в долги такие влез, что оплатить их не представлялось возможным…
Ну а что Дарья Ивановна? Счастливая обладательница красивого, бравого мужа? Ее ко времени тех безобразий с наследством, нажитым дедом, на свете уже не было. Она умерла при родах второго сына.
И вся, как говорится, любовь.
Заглянул в кабак — погудел на пятак!
Кабак… И звучит-то само слово как-то унизительно для заведения. Кабак — значит, нечто поганое, грязное, где все надираются по мере своих сил и возможностей. И почему в наше время кабак выродился и стал символом самого никудышного, однако и злачного места? А меж тем кабака в Москве не сыскать: нет ни одного! Есть трактиры, бистро, харчевню встретил как-то, а кабака нет. Потому что повесь такую вывеску — и навряд ли заглянет кто.
В историю русского кабака заглянуть, не погружаясь в алкогольные пары, кое-что вспомнить — любопытно, не сомневаюсь. Для начала напомню: слово «кабак» — татарское и означает постоялый двор, где подают на заказ еду и напитки всякие. Поскольку под напитками у нас давно уж подразумевается выпивка прежде всего, о ней, желанной, и поищем в истории. Искать, естественно, будем по запаху алкоголя.
Хочется нам того или нет, надо признать: хлебное вино — вкус водки на Руси узнали только в XVI веке. Какой провидец, какой удалец завез ее из некой арабской страны, с ее первородины, — сокрыто тайной во мраке веков. И что же, не пили у нас до той поры? Еще как пили! Но вкусности, которые и по усам-то пропустить приятно. И еще в древней Москве хмельные напитки на стол подавали, а лучшим, вкуснейшим считался мед — вареный и ставленый. И пить лестно, и тыква, если кто перебрал, на другой день не слишком трещит.
Каких только медов от прадедов не научились варить: мед простой, пресный, белый и красный, боярский, обарный, ягодный и другие. Технология приготовления русского меда куда сложнее, чем перегонка водки из хлеба, потому отчасти и схватились за водку, что проще ее сделать. И конечно же, крепостью соблазнились.
Чтобы сделать, например, обарный мед, медовый сот разбавляли подогретой, желательно родниковой водой, аккуратно процеживали, соразмерно объему хмель бросали, потом варили, затем охлаждали, кидали хлебца ржаного, выжидали, пока не забродит ароматное варево, и еще чуть прикиснуть давали, а уж потом в охлажденном виде разливали по бочкам. Даже иностранцы, в Москве побывавшие, хвалили взахлеб наши меды, потому что нигде ничего такого не делали. Так что надо признать: водка не наш поначалу, не русский напиток. Раньше, чем у нас, она появилась в XIV веке в Германии, в XV — в Швеции.
Однако ж давайте заглянем в кабак. Точно известно, когда в Первопрестольной возник самый первый кабак: в 1552 году по повелению Ивана Васильевича. Вернувшись из Казани с победой и предав огню все ханские кабаки, царь не только в Москве запретил водку пить, но и по всем весям гонцов разослал, чтобы и нигде не пили. Оставил Грозный водку только опричникам — пусть услаждаются и служат преданно.
Для них, для своих лихих и скорых на руку в расправе опричников, приказал царь выстроить кабак на Балчуге — на другой стороне реки, против Кремля. «Балчуг» — тоже слово татарское: болото, хлябь, грязь.
На том месте, где сейчас роскошный отель «Балчуг» стоит, тогда и было болото.
Райская жизнь пошла у опричников — пей, сколько влезет, все бесплатно! Угощает царь-батюшка, побереги его. Ну а пили без меры, значит, вконец распоясывались и безобразничали — что хотели творили. Народ стремился стороной обходить первый кабак, а если и заглядывал, только зная, что нет никого из опричников. Была и еще одна причина, по которой народ кабак тот не жаловал: к хлебному вину не привыкли еще. Казалось оно тогда москвичам, да и всем, пожалуй, русским слишком горьким и зело крепким — не по вкусу просто. Постепенно во вкус вошли, однако.
Царь Федор Иванович, взойдя на престол, одним из первых своих указов приказал извести кабак, в глазах благочестивых — рассадник заразы. И в основном сделал он это по настоянию негодующего народа.
Опять, словно грибы, произрастать стали харчевни, где только поесть можно было. Очень было похоже на наше последнее советское время, когда и в ресторанах Егор Лигачев, тогдашний секретарь ЦК КПСС по идеологии, запретил подавать спиртное и торговать им в магазинах. А раз запрет, значит, в дело вступают подпольные силы — и никакой управы на них не найти!
А ведь корчмы и харчевни — древнеславянские питейные заведения в России бог знает когда появились. Пили меды, пиво и квас — о лучшем и не помышляли. Это уже от славян корчма, как таковая, перекочевала на запад Европы — путь ее по страницам истории вполне прослеживается. Однако и в корчму постепенно проникать стало питье. Народ требовал — хозяину на руку. Вот и сговорились легко.
Кабак тоже не почил безвозвратно. Борис Годунов надумал на том же самом месте кабак в Москве возобновить ради того, чтобы народ побаловался и чтобы направить в казну поток доходов. Прикинули: должно пойти. И вправду, пошло. Особенно после того, как отдал частным лицам на откуп продажу хлебного вина, медов и пива. Развитие кабачного дела как в столице, так и по окраинам пока еще сдерживалось, на самотек не пускалось. Алексей Михайлович, приняв престол, настрого наказал, чтобы в Москве было три кабака, а во всяком другом городе — по одному. Под контролем царским дело это не удержалось, и кабаки сначала по-темному, а потом и в открытую стали везде появляться. Вот в это самое время на московских улицах начал попадаться пьяный вусмерть народ. Прежде Москва такого не видывала…
И вот же что страшно: сразу привыкли к тому, что пьяные на улицах бродят, а то и валяются. В отчете московского посольства, вернувшегося из Испании, с искренним удивлением говорится, что в сей стране пьяных и вовсе нет. Сказано: «Гишпанцы не упьянчивы… все посольские люди в семь месяцев не видали пьяных людей, чтобы по улицам валялись, или, будучи по улице, напився пьяны, кричали».
Кабаки в Москве плодились как мухи. В 1626 году — 25 кабаков, в 1775-м — 151, правда, за истекшее время и сама Москва выросла: 200 тысяч человек в ней тогда проживало. В 1866 году открыли двери 1248 кабаков. Уже и не обойти всех, как ни старайся. На полдороге сгинешь!
И все-таки нельзя не признать: старинные московские кабаки особый дух придавали городу. Вываливались из них, само собою, пьянчуги, но там и атмосфера была особая: не все же приходили налиться до самых ушей. А поговорить? А душу излить? А с приятелем старым увидеться? А новость какую услышать? А дело серьезное обговорить? Вот и получается, что был московский кабак еще и своеобразным толковищем народным. Не обязательно же — зайдешь в кабак, так уйдешь кое-как…
На любой вкус кабаки были в Москве. Вот только несколько, особо любимых: «Варгуниха», «Ленивка», «Девкины бани», «Заверняйка», «Облупа», «Феколка», «Татьянка»… У каждого кабака — свой контингент, свои завсегдатаи. Заходили, когда на душе тоскливо делалось.
В огне рождалась книга
Что и говорить, припозднились мы со своей первой печатной книгой… Уж сто лет, как просвещенная Европа собирала библиотеки из печатных книг, а мы все еще скрипели перьями из гусиных крыльев. Но сие окрыленное письмо лишь приземляло книгу: рождалась она единственным ребенком и со множеством изъянов, и если уж оставалась в чьем-то доме, то к другому человеку в руки не могла попасть. И уж царь Иван Васильевич Грозный, вовсе не отличавшийся большим терпением, терпел доколе мог, а на Соборе, проходившем в Первопрестольной в 1551 году, изрек: «Божественные книги писцы пишут с неправильных переводов, а написав, не правят же, опись к описи прибывает…» Давно витало в воздухе: печатной книге быть!
Да ведь и незадолго до того царь Иоанн Васильевич приискивал потихоньку мастеров книжного дела в Германии. Немцы как-то ревниво отнеслись к этим попыткам, своих мастеров к нам не пустили, а датский король Христиан III отправил в 1552 году к русскому двору типографских и переплетных дел мастера Иоганна Богбиндера-Ганса по-ихнему и Ивана по-нашему. Его и звали Иваном в Москве. Считается, что именно он пристрастил к сему благому делу наших мастеров: Ивана Федорова, уроженца Москвы и соборного дьякона, а также Мстиславца Петра Тимофеева.
Федоров и Мстиславец рьяно взялись за дело. Царь велел выписать из Польши печатный стан и буквицы из особого сплава и построил Печатный двор на Никольской улице.
Об этом дворе, первом в России, надо сказать особо. Каменные палаты о двух этажах с подклетами крыты были деревянным лемехом, небольшие стрельчатые оконца застлали слюдой, а весь типографский двор огородили деревянным частоколом, заостренным с верхних концов — против козней злоумышленников. В частоколе со стороны Никольской поставили высокие ворота с кровлей над ними. Крепость да и только!
Первая русская печатная книга «Деяния Апостольска и послания соборная и святого Апостола Павла послания» вышла в мир со двора в марте 1564 года. Рождение ее вызвало бурю протеста: переписчики, взвинченные внезапностью эффекта, ею произведенного, и возможностью в самом скором времени остаться не у дел, поскольку печать безжалостно убивала их рукодельный промысел, стали непримиримыми врагами первопечатников. На них посыпались угрозы, их обвинили в колдовстве и, стало быть, в ереси, а саму царскую типографию ночью сожгли. И частокол не помог… Отчего же новое всегда нас так возмущало…
Скитания вдалеке от родины стали уделом Федорова и Мстиславца. Принятые покровительством польского короля, они некоторое время жили безбедно и, одаренные щедро гетманом Григорием Ходкевичем, наладили и здесь книгопечатание; потом пути друзей разделились: Федоров двинулся в Львов, а Мстиславец — в Вильно. И в этих городах тоже печатали книги. Что сталось с Мстиславцем, неизвестно, а Федоров окончил свои дни во Львове и там похоронен, а вот что с прахом его, не знаю: еще в конце XIX века власти Львова просили Москву забрать останки его из церкви, где он был похоронен, поскольку церковь сносили.
А Государев печатный двор, на Никольской пустивший корни, после тринадцати лет полной безвестности в царствование Федора Алексеевича ожил: пообстроился, пообновился. Пожары, однако, его не щадили, крушили стены палат и надворной башни, и пришлось в конце концов в 1810 году разобрать старые стены и выстроить новое здание, которое и теперь украшает Никольскую.
Изумило меня это здание, когда впервые увидел его, в детстве, конечно, еще. Тогда, само собой, я не понимал, что столь необычный эффект достигался неожиданным смешением стилей — готики с итальянскими и арабскими мотивами — невозможно было не удивиться. И еще пара солнечных часов на фасаде, и загадочный конь с рогом во лбу, поднявший копыта на льва разъяренного…
Долгое время считалось, будто единорог и лев остались с того времени, когда здесь размещалось англицкое посольство, а потом выяснилось: посольства здесь никогда не было, а изображения зверей этих еще Иван Грозный в своей печати использовал. В самом же здании и пристройках, к нему примыкавших, еще до 1918 года размещалась Синодальная типография. Живуче оказалось типографское дело, цепко держалось за место и глубоко в землю вросло.
Ну и что же, так ничего и не осталось от тех давних времен, все огонь и годы смели? Оказывается, осталось! С улицы теперь не увидеть — железные ворота скрывают во дворе двухэтажные палаты, чудом уцелевшие от Государева печатного двора. Мне удалось проникнуть под древние своды. Атмосфера здесь царит волнующая, необычайная…
Свет дня, протекающий через небольшие сводчатые оконца, заставляет, кажется, вспыхнуть старинную роспись на стенах и потолке. Над окнами в округлых медальонах от руки же написанные знаки зодиака, в углу — зеленый изразцовый камин, каждая плитка которого украшена изображением единорога со львом. Сохранившаяся старая надпись над одной из дверей: «Добро есть братие почитание книжное». И еще как бы настенная грамота, тоже сейчас читаемая, хотя и с трудом: «Палаты справочная и книгохранительная Московскаго Государева Двора. Сооружены в 1679 году повелением царя Федора Алексеевича на древних палатах, построенных при царе Иване Васильевиче».
В Историко-архивном институте, который размещается в стенах бывшей Синодальной типографии с 1931 года, эти палаты «теремком» называют, поскольку к ним и в самом деле в 1897 году пристроено каменное крыльцо в виде терема с высокой лестницей. А «Палаты справочная и книгохранительная» были размещены в другом месте, но тоже в старых стенах — теперь здесь Отдел редкой книги. Эта библиотека, принадлежащая ныне институту, получена в наследство от архивного управления почти 70 лет назад. Она не так велика — около 16 000 единиц, но зато уникальна, неповторима своей подборкой. В основном древние справочники по истории, географии, генеалогии, русской дипломатии. Рукописных книг почти не осталось — всего семь, а времен Ивана Федорова и вовсе нет. Но это нисколько не умаляет значения библиотеки: ее уникальность в другом. В ней размещены книги из библиотеки Николая II, редкостные экслибрисы частных собраний известных людей. Впрочем, учет книг еще не закончен, вполне могут случиться неожиданные, приятные находки…
Но все равно, и без книг, вышедших из-под рук Федорова и Мстиславца, дух их времени и их незабвенного труда струится от этих стен. Люди уходят, а стены ими поставленные, книги, ими созданные, остаются.
И протянулся мост, концы Москвы соединив
Люблю пройтись по этому мосту. В любое время года хорош он, и вид, с него открывающийся, всегда радует взгляд. А лучше всего, радостнее — весной и летом, когда в зелени Александровский сад и вдоль кремлевских стен зеленая лента лежит. Идешь по Большому Каменному со стороны Замоскворечья — и кажется, будто постепенно поднимаешься к небу, неторопливо, для себя незаметно. Не потому ли, что мост и стал в нашем о нем представлении символом жизненной прочности, связи, что соединяет противоположное. И еще — символом преодоления преграды.
Большой Каменный — главный мост Москвы. Главный, потому что и в старину и теперь он связывает две важнейшие части столицы и служит естественным продолжением главных ее магистралей. Первый Каменный, построенный на этом же месте, по всей России славился, считался чудом строительным и почитался главной московской примечательностью наравне с Иваном Великим.
Как Москва образовалась на этом высоком холме, тут же и перевоз под ее стенами устроился. Позже, когда дорога в Москву оживилась, протянули живой мост, с деревянным настилом, положенным прямо на воду, который в половодье разбирался, или, как говорили, — разметывался. А потом снова сводился. В Москве были тогда только живые мосты.
Замоскворечье против Кремля быстро застраивалось, обживалось, одна за другой стрелецкие слободы возникали, и стало Замоскворечье главным московским пригородом. Вот тут царь Михаил Федорович и задумал построить каменный мост, прочный, надежный, соединив Москву с поселением по другой стороне реки. Долго размышляли, кому поручить, — во всей России ничего похожего не было, и выписали из Страсбурга мастеров: Анце Кристлера с дядей его Иоганном Кристлером.
Те приехали не с пустыми руками, а привезли несколько возов с инструментами всякими, с разными железными и медными снастями, необходимыми для построения. Даже печи для обжига привезли. Немцы если берутся, то делают все вдумчиво и основательно. Царь повелел представить сначала деревянный макет с подробными чертежами, «по которым быти сделану каменному мосту через Москву-реку». Макет делали русские плотники. Кристлеры же в составленной смете высчитали, чего сколько надо для постройки моста — кирпича, камня рваного, железа, дерева разного. Кирпич нужен был особо прочный — для сводов, которые примут большую нагрузку.
И вот приготовления завершены, модель вместе со сметой выставлена для обозрения и обсуждения в Посольском приказе. Все впечатлило. Думный дьяк Григорий Львов и каменных дел мастер Степан Кудрявцев вопрошают старшего Кристлера: «Можно ли будет тому мосту устоять от льду толщиной в два аршина?» Вопрос первостепенной важности! Кристлер готов ответить: «У него будут сделаны шесть быков каменных острых, а на тех быках учнет лед, проходя, рушиться, и ото льда никакой порухи мосту не будет». Ладно.
«А можно ли будет по тому мосту возить большой пушечный снаряд, от большой тяжести устоят ли своды?» — не удовлетворяются мастер и дьяк. Кристлер и это просчитал: «Своды будут сделаны толсты и тверды, и от большой тягости никакой порухи не будет».
Стройка чуда-моста велась скорым ходом. И только с преждевременной смертью Михаила Федоровича и Иоганна Кристлера в 1646 году возведение моста застопорилось. Сейчас даже не известно, строился ли он при Алексее Михайловиче и Федоре Алексеевиче — сведений таких не осталось. Зато известно, что при Софье вновь оживилась постройка и с 1682 года продолжалась пять лет. Строил русский зиждитель, монах какой-то. Жаль, имени его не осталось в истории. Строили великий мост уже по-русски, со своими навыками: сначала в русло реки вбивали прочные дубовые сваи, потом клали на них мощные брусья, а уж на них опирали кирпичные своды. После установки опор с ледоломами деревянную часть разбирали. Великое строительство по тем временам!
Заканчивал Каменный мост — первый в Москве, первый в России, возлюбленный царевны Софьи, тончайший знаток архитектуры князь Василий Васильевич Голицын, поставивший в столице много прекрасных зданий. Небывало дорогим казался Каменный мост — расходы значительно превысили расчеты Кристлера, даже в поговорку вошли — так говорили, если о дороговизне сказать хотели: «Дороже Каменного моста».
Целым отдельным городом выглядел Каменный мост в первое время. Сразу же к нему пристроили мукомольные мельницы с плотинами и сливными воротами. Петр Алексеевич, предвидя возможность нападения на Москву Карла XII, особый указ издал, повелев подходы к новому мосту стеной укрепить, что и было сделано. Но и это не все: на самом мосту Предтеченский монастырь воздвиг каменные палаты и князь Меншиков успел — пристроился, поставил свои каменные палатки. Тут же еще притесали табачную таможню, ну и, само собой, пивной двор. Как же без этого самого дела…
На южном конце моста поставили шесть ворот и палаты с шатровыми башенками и двуглавыми орлами. В палатах разместилась Корчемная канцелярия с тюрьмой при ней. А самое интересное и привлекательное для москвичей располагалось под канцелярией: «верхние гульбища», куда хаживали гульнуть да винца с пивом хлебнуть. На левом берегу устроились Всесвятские торговые бани, что царь Петр жаловал своему любимцу Меншикову — так они и стали Меншиковскими потом называться. Вот уж действительно чудо необычайное мост тогда собою являл!
Анне Иоанновне он в таком состоянии не понравился. Многое она повелела сломать, быки очистить, чтобы открыть свободный проход воде. Но и при других государях Большой Каменный подправлялся, укреплялся и со временем все менее сам на себя становился похожим… В конце концов его разобрали и построили новый в 1859 году на трех чугунных арках, с чугунными перилами. Но все уж, погасло чудо…
Большой Каменный, что простирается сейчас над Москвою-рекой, спроектирован инженером Н. Я. Калмыковым и архитекторами В. Щуко, В. Гельфрейхом и А. Минкусом. Мост легок, красив и смотрится как бы и улицей даже, разве что без домов. Упругие серповидные арки, вытянувшиеся над рекой, создают впечатление легкости при почти полукилометровой длине моста. Несмотря на металлические конструкции, мост обликом своим все же кажется каменным, потому и оставили за ним прежнее, привычное москвичам название.
Мне повезло как-то, давно. Повстречался я в студенческие годы еще с человеком, который мост проектировал. Это был Владимир Петрович Комаров, тогда он входил в группу проектантов чертежником. Рассказывал, что Сталину лично носили проекты, и все вождю не нравилось. А этот вариант оценил и повелел созидать. Попытался я найти теперь Комарова, хотя и с малой надеждой, — и не нашел. Нет теперь человека. Как нет никого из тех, кто создавал Большой Каменный.
А мост — творение их интеллекта и рук — живет.
А для отрады — вязь чугунная ограды
Нет во всей Москве ограды великолепнее, чем у этого дома. И двустворчатые ворота с овалом и вензелями вокруг, где некогда красовался фамильный герб хозяина дома, — сказать про которые, что роскошны они, на самом деле ничего не сказать. Неописуемо хороши! Пойдете в Третьяковку от метро — непременно наткнетесь на эту необыкновенную красоту и остановитесь. Видел: бегут люди, по делам своим торопятся — и словно вдруг спотыкаются, начинают разглядывать чугунный тончайший узор…
Нисколько не удивительно, что один из богатейших людей России, Аммос Прокофьевич Демидов, считающийся первым хозяином этой обширной московской усадьбы, задумал поставить против фасада волшебные врата. Прадед его был кузнецом и на уральских заводах слыл редкостным мастером. На одном из тех заводов, уже принадлежавших Демидовым, крепостной виртуоз Д. Т. Сизов и отлил эту чугунную вязь. И герб тоже. Только в советское время герб аккуратненько сшибли — будто его и не было вовсе: негоже над социалистической столицей терпеть вензеля дворянские…
Ноги сами понесли в эти ворота, к чудному зданию, вполне такой ограды достойному. Нет прямых доказательств тому, но дом приписывается Матвею Федоровичу Казакову — рука его. Пропорции, планировка — все в фасаде и в стенах выдает замысел великого зодчего. Хотя иногда и говорят, что, возможно, кто-то из учеников его дом создавал. Пусть это остается не вполне решенной загадкой. И все же думать, что казаковская это работа, как-то приятнее…
Сейчас здесь — храм Книги. В древнем доме, который дряхлым никак не выглядит, более полувека размещается Государственная научная педагогическая библиотека. Входишь — и мигом погружаешься в XVIII век: узкие, сводчатые проходы, овальные проемы — так и кажется, что вот-вот появится кто-то с канделябром в поднятой руке…
От парадной лестницы, к сожалению, ничего не осталось, зато черная, недавно отделанная, выглядит в полном смысле парадной. Поднимаешься — и нарастает ощущение грядущего праздника, неожиданной встречи с теми, кто здесь когда-то бывал… А вот и высокие двери в великолепный зал с рядами склоненных голов над книгами. Читалка располагается в танцевальном зале Демидовых: старинный камин, ряды белоснежных пилястров по стенам, над которыми вытянулся тонкой лепнины фриз… Считается, что и Пушкин бывал здесь, и Лермонтов, и Жуковский… Есть свидетельство, что Гоголь незадолго до смерти побывал в этих стенах…
Хорошо, что здесь теперь Книга живет. За все свои сокровища библиотека внесена в список библиотек со статусом «особой общественной значимости для России». Как-никак — полтора миллиона томов, и среди них издания редкостные. Книги Петровской эпохи, замечательная коллекция русских букварей, знаменитая Острожская библия, отпечатанная в имении князя Острожского в 1581 году, книги, по которым Михайло Васильевич Ломоносов учился: «Грамматика» Мелетия Смотрицкого и «Арифметика» Леонтия Магницкого и много чего еще, что составит гордость любого собрания книг.
Книги молчаливы, пока в руки не попадут, безропотны, вдруг о помощи не закричат, книги все-таки требуют непрестанной заботы. Они любят жить обязательно в темноте — как пугливые и беззащитные существа. И воздух, которым дышат они, — тоже особым должен быть: не слишком сухой, но и не чересчур насыщенный влагой.
Спускаюсь в один подвал, где книги хранятся, по витой узкой лестнице, где и двоим худеньким ребятишкам не разойтись, и еще ниже, — по такому же в точности — ну прямо в преисподнюю, хоть и сухую, и теплую. Да только уж слишком сухую и слишком теплую… Люди, которые здесь работают, дышат таким воздухом, что не приведи Господи… Санэпидстанция провела замеры и по всем показателям признала условия труда библиографов вредными: ни света божьего, ни глотка свежего воздуха… И стены по полу грибком попорчены. Он же и книгам несет гибель, этот грибок…
Лучшее средство против вездесущего грибка, разумеется, деньги. Посильнее любой химии будут. А денег, как всегда, не хватает.
Поделиться книгой: