Помоги проекту - поделись книгой:
Снесли — как всегда мы сносим: с бесконечными разговорами, препираньем из-за того, что никто не хотел с выгодным местом в Кремле расставаться. Однако императрица Екатерина II настаивала. Очень ей хотелось баженовский дворец воздвигнуть в Кремле. Но тем не менее, несмотря на разноголосицу в мнениях, снесли древние подворья, как, впрочем, и многие другие храмы в Кремле и в Москве, — рукой не дрогнувшей.
А вот Крутицкое подворье как бы затаилось на московских задворках. В наше время уж затаилось. Ранее-то что ему было таиться? Очаг русской культуры, с библиотекой великолепной, с утварью богатейшей. Не только в обжигающем дыхании времени сохранилось, но и в XVIII веке пообстроилось: вырос новый Успенский кафедральный собор, поставили Святые ворота с надвратным изразцовым теремком — и сейчас их можно увидеть, сложили митрополичьи палаты, переходы изумительной красоты, высоко поднятые над землей, палаты разные возвели. Получился дворец сказочный, неповторимый — не только по Москве, во всей России не сыщешь такого. И, знаете, так и тянет сказать — волшебный. Потому что, когда обходишь его, неторопливо разглядывая, буквально на каждом шагу раскрывается он неожиданно-разным! Боишься шаг лишний сделать, уйти от собственного открытия. Но и тянет идти дальше, потому что знаешь уже: будет еще удивительней и за следующим углом снова непременно встретишь открытие.
В Крутицком подворье стоял прежде старый Успенский собор, и как-то забылось теперь, но именно он в Смутное время, когда польские отряды Ходкевича Кремль захватили, именно Успенский кафедральный собор Крутицкого подворья стал главнейшим собором Всея Руси, и в стенах его русские ополченцы пред Мининым и Пожарским «клялись крестным целованием освободить Москву от иноземных захватчиков или положить свои головы». Освободили!
Наша нескладная жизнь все же ворвалась в эту тихую заводь. Нет-нет да и въезжают в уединенный двор огромные трейлеры, ведомые лихими водителями, с бутылями святой воды на продажу. Несколько лет назад Крутицкое подворье вернули в лоно Православной Церкви с наречением его Патриаршим, и теперь здесь вершатся богослужения и таинства.
В подворье размещается множество уникальнейших коллекций, которые давным-давно никто, кроме специалистов, не видел, если только частично. К примеру, великолепная коллекция расписной русской эмали на меди: зимой температура здесь опускается до минус семи и старая эмаль отслаивается. В этих же стенах хранится крупнейшая в России коллекция гравированного олова. Олово — металл чрезвычайно чуткий к холоду: при температуре, какая здесь нередко бывает зимой, произведения искусства заболевают оловянной чумой, практически не излечимой реставраторами. Не оберегают нынешние условия хранения и уникальнейшую коллекцию меди и бронзы с XVI века до наших дней. Среди этих бесценных вещиц есть принадлежавшие Петру I, Екатерине II, Наполеону и, представьте, Сталину…
Екатерина Великая знала, что для Москвы надо сделать
Трудно забыть первое впечатление от этого сооружения, необыкновенного, удивительного, будто сошедшего со страниц учебника по истории и уютно устроившегося едва ли не в двух шагах от Садового кольца. У меня, по-моему, рот сам собой раскрылся от изумления. Помню, были зимние каникулы, я провожал с катка знакомую девочку из соседней школы и в этих краях оказался впервые. Спросил ее: «Что это?» — «Да мост какой-то…» — пожала она плечами.
Но это было настоящее чудо — древнеримский акведук. И в Москве! Откуда же нам было знать, что это такое, если историю Древнего Рима нам кое-как подсовывали, впопыхах, бегом по эпохам, а об истории родного города вообще никогда ничего не рассказывали… А ведь это — знаменитейший в свое время Ростокинский акведук, построенный при Екатерине II, по которому замечательная вода из Мытищ поступала в Первопрестольную. И как же хорошо сохранился он до нашего времени…
Необходимость, здравый смысл и, конечно же, забота о москвичах заставили Екатерину строить новый водопровод. Два года в Москве свирепствовала чума — в 1770-м и еще более на следующий год. В городе, большом для своего времени, где обитало почти двести тысяч человек, от чумы умерло 56 672 человека. Жуткий мор… И главная причина черной беды — нехватка воды. И пожары поэтому же быстро пожирали деревянный, скученный город. А ведь писал граф Яков Сивере, управляющий водными коммуникациями России: «Жителям сего великого города настоит крайняя необходимость в хорошей воде для пищи… бедные нуждаются во многие времена года с весьма дурною водою во вред здоровья…»
Конечно, в то время водопровод в Москве был. В XV веке еще проложили ток воде от родника под Собакиной башней Кремля в сторону Троицких и Никольских ворот через подземную галерею. А новый кремлевский водопровод, построенный в 1634 году, и вовсе стал замечательным инженерным творением: по самотечной галерее вода шла в подвал Свибловой башни, где стояла водовзводная машина с конной тягой. 4000 ведер воды в сутки получала Москва — совсем немало по тем временам. Мытищинский же водоток строился по прямому указу императрицы, она же и наметила, откуда воду брать следует.
Говорят, будто по пути на богомолье в Сергиев Посад, — а ходила царица туда пешком, — утомилась она однажды и на отдыхе где-то подле Мытищ приказала подать родниковой воды. Вода ей понравилась необычайно, особенно из Святого, или Громового, ключа. Место запомнила. И вскоре, вызвав генерал-поручика Бауэра, ведавшего Гидравлической коллегией в Санкт-Петербурге, повелела обследовать местность вокруг Старых Мытищ и определить для Москвы наилучший источник. И Бауэр, человек в высшей степени добросовестный, обследовал все чистые ключи — Сокольнические, Пресненские пруды, другие места, показавшиеся ему перспективными. Сделав расчеты, пришел к выводу неутешительному: необходимые для тогдашней Москвы 300 000 ведер воды в сутки на сих источниках получить невозможно… Вот тогда-то ой и замыслил взять подрусловые воды Яузы — ключи, что били из-под земли в километре от Старых Мытищ.
Бауэр замыслил водопровод по тем временам, можно сказать, грандиозный. Все 28 отобранных им ключей одели в кирпичные колодцы, и вода из них текла по гончарным трубам в специально устроенный сборник. Поскольку Мытищи расположены на шесть метров выше Москвы, вода самотеком устремлялась в город, и качать не надо. А шла вода вот по этому великолепному акведуку, равному которому во всей России не было.
Но и акведук являл собой лишь часть гидротехнических сооружений: вода кирпичной галереей длиной в 24 километра шла через всю Сокольническую рощу, Каланчевское поле, Сухаревскую площадь на глубине 19 метров вплоть до бассейна на Трубной.
Наиболее сложной частью всего сооружения, самой впечатляющей и самой красивой, стал акведук: 356 метров водного пути по галерее, проложенной на высоте до 20 м. и лежащей на 21 изящной опоре. По обоим концам акведука поставили стройные беседки из белого камня — и сейчас стоят они, испещренные дурацкими надписями вроде «здесь был…», самая старая из которых относится к 1929 году. Получается так, что вроде бы народ раньше потолковее был. И хорошо помню часовых при винтовках, бдительно стерегущих жизненно важную артерию города от архи-коварных злоумышленников.
Трудно, временами даже мучительно трудно строился екатерининский водопровод. Через три года после начала строительства Бауэр умер, и дело его продолжил полковник генштаба Герард, а после — барон Дельвиг, вступивший в должность управляющего Мытищинским водопроводом. Цари, сменявшие один другого, приезжали смотреть замирающее от нехватки денег строительство, немного подбрасывали — и снова покой, запустение. Деньги в основном шли на ремонт ветшавшей на глазах галереи. А акведук, красавец, стоял, изумительно вписываясь в сложный рельеф, окружающий русло Яузы. Жаль, что совсем зарос акведук и с Ярославки разве что небольшую его часть можно увидеть. А подойдешь ближе — и откроется он во всей своей красоте…
Как-то оказался я неожиданно в Музее воды, о существовании которого накануне и не подозревал. Директором там был замечательный человек, Л. Е. Вандергюхт, которая помнила Москву времен Сухаревой башни. Вот она, подумал, наверняка знает все об акведуке. Она и преподнесла мне сюрприз: извлекла откуда-то, буквально из небытия «План большому Ростокинскому акведуку» — огромный атлас с изумительно выполненными чертежами проекта, с великолепной отмывкой, тенями. Работа потрясающей красоты! Внизу подпись: «Чертил Коллежский секретарь Максимов». Какое «чертил» — кистью писал!
Лидия Евгеньевна рассказала о судьбе акведука уже в наше время. Он замер, когда Москва перестала пить мытищинскую воду, — 1 января 1962 года. Но не сразу, не одним поворотом вентиля отключили акведук от Москвы, а постепенно, пока не достроили Северную водопроводную станцию, которая стала одной из главных водных артерий Москвы.
Сейчас мы припадаем к двум главным водным историкам: один питают верховья Москвы-реки, другой дает нам Волга. Вода у нас нынче хорошая, хотя и перенасыщают ее хлоркой ради нашей безопасности, — лучше она, чем во многих других городах не только в России, но и за границей тоже. И вполне нам ее достаточно: все четыре городские водопроводные станции дают в сутки 7 миллионов кубометров воды. И все-таки напряженные моменты бывают. Дважды в год: накануне Пасхи и под Новый год. Тут у нас московский водохлебный инстинкт проявляется с особенной силой, или, быть может, просто расточительнее в эти дни становимся. Вообще, в среднем москвич безумно много воды расходует — около 400 литров в сутки, хотя по расчетам вполне 250 литров на нос достаточно. Даже и с учетом широкой русской натуры.
А старый акведук стоит, словно задумавшись, и жизнь наша проносится мимо него, по счастью, не задевая…
Дворец на память
Мимо этого дома спокойно пройти не могу. Словно какая-то сила сдерживает шаг и заставляет поднять голову. В разных ракурсах он видится разным, и лучше всего, по опыту знаю, Пашков дом открывается с Большого Каменного моста, а теперь, как снесли всякую трущобную мелкоту, прежде дом закрывавшую, он и вовсе царственно выглядит со стороны Боровицких ворот Кремля. Думаю, вряд ли найдется человек, который сможет равнодушно мимо этого дома пройти. Не встречал таких. Он так изящен, легок — почти воздушен, что мне иногда кажется: он не покоится на этом холме, а недвижно парит над ним…
Неоднозначно считается, что Пашков дом строил Баженов — некоторые безликие справочники, правда, осмеливаются сомнения выражать в этом вопросе. Но вглядишься — и рука великого зодчего ощущается в каждой линии здания, в его истинно баженовских пропорциях и в портике на главном фасаде, поддерживаемом ионическими колоннами, и в отсутствии фронтона, который мастер отрицал и во многих других своих творениях. Нет, баженовский дом, хотя строил его ученик и близкий друг Баженова — Матвей Казаков. Говорили, что Василий Иванович на стройке и не показывался, остерегаясь гнева императрицы. Были тому основания.
П. Е. Пашков, капитан-поручик лейб-гвардии в отставке, слыл в Москве крупным домовладельцем.
Состояние свое сколотил, кажется, в то время, когда состоял в денщиках у Петра Великого, и на старости лет надумал построить себе дворец возле Кремля. Отсюда, от устья Неглинки, как бы зажатой двумя холмами — Ваганьковским и Боровицким, Москва открывалась едва ли не вся. Баженова Пашков выбрал не случайно: знал, что во всей России нет мастера выше.
А Баженов переживал тяжелейшее время в жизни. После десяти лет строительства дворца в Царицыне, который Екатерина приказала снести — так возмутил он ее, — архитектора немедленно уволили в отставку и лишили царского жалованья. Баженов продавал все, что имело какую-то ценность, — картины, книги, — все, что копилось годами. Не станем сейчас вдаваться в подробности, почему императрице так дворец не понравился — известны они, главное, что именно вот в это тяжелейшее для архитектора время явился Пашков с заказом. Баженову сверкнула надежда.
Судя по всему, Баженов и не предполагал, что создает себе памятник. Он, мыслящий категорией городских ансамблей, дворцов монархов, скорее всего, не думал, что именно этот партикулярный дом понесет в себе светлую память о нем, великом зодчем. Пашков хотел дворец — и он его получил. Конечно, неслыханный взлет фантазии Баженова — Царицынский дворец — творил он смело, раскованно, одухотворенно, а дом Пашкова — само изящество, совершенство расчета. Мне это сооружение напоминает кристалл горного хрусталя, чистый, светящийся, без единого изъяна, прозрачный. Современники называли его «волшебным замком» — так он всех изумил. Продолжает и сейчас изумлять, хотя и утвердился на этом холме еще в 1788 году.
Пашков тоже изощрился как мог и приказал обустроить сад перед домом — до Моховой. В центре Казаков поставил фонтан, вырыли пруд небольшой, а пространство до решетки, отделяющей дом от улицы, диковинными деревьями засадил. К тому же и редких птиц туда напустил — китайских гусей, павлинов, в золоченые клетки попугаев понасадили. Толпы стекались поглазеть за ограду.
Время не щадило творение Баженова. Пожар 1812 года сильно дом опалил, не уцелел даже и бельведер, венчавший его. Архитектор Бове, восстанавливавший дом после пожара, поставил другой бельведер, по своему разумению, хотя и знал, какой Баженов поставил. Но ничего, главное — голова. А не украшение на ней.
Библиотекой дом Пашкова стал в 1862 году, когда казна купила его для университета. Тогда же из Петербурга сюда перевезли книги графа Н. П. Румянцева и его коллекции. Называлось сие заведение «Московский публичный музеум и Румянцевский музеум». И воцарилась в этих сводах книга.
Мы с товарищем пришли сюда, когда учились в седьмом классе, исключительно для того, чтобы прочитать «Трех мушкетеров». В книжных магазинах, коих но Москве расплодилось великое множество, продавали одно и то же. Ни Дюма, ни Пушкина, ни Чехова, ни тем более Салтыкова-Щедрина — только отдельно изданные их вещи, вроде «Каштанки» или «Капитанской дочки» — произведения, нерасчетливо предусмотренные школьной программой. Ну а уж попав в это святилище, я ходил сюда, пока в 1975 году не прикрыли общий читальный зал ввиду его полной ветхости.
В следующий раз я оказался в этом доме нескоро. Кровлю вскрыли, перекрытия сняли, и холодный мартовский дождь пронизывал все здание сверху донизу. Больно было на это смотреть. Великолепный зал с некогда роскошной лепниной времен Баженова скорее походил на чрево дома, разрушенного во время войны. Изумительные бронзовые ручки дверей, да и вся остальная фурнитура, были уворованы, бесценные вазы работы известного немецкого мастера Винтера Гальтера — подарок, императора библиотеке — тоже украдены еще в 1989 году. Страшное зрелище дом представлял…
И вот снова я здесь. Леса с фасада сняли, и дом, свежепокрашенный и где надо подчищенный, словно встряхнулся, помолодел. На восстановленном бельведере вижу вокруг новую, отлично постеленную кровлю из чистой меди, а поднимаю голову — и в самом деле, как и века назад, отсюда почти вся Москва открывается. Кремль с одной стороны, храм Христа Спасителя — с другой. Необычайная красота…
Построил памятник любви
Когда граф Николай Петрович Шереметев впервые увидел Парашу Ковалеву, он так и обмер — до того она была хороша. А ведь он давно достиг зрелого возраста, получил приличествующее его положению образование, попутешествовал вдоволь по Европе и всякое успел повидать. И дам европейских тоже успел понасмотреться — было с чем сравнивать. Юная Прасковья Ивановна превосходно пела, обладая приятнейшим голосом, танцевала и, попав в крепостной театр графа, под руководством опытных педагогов быстро выбилась на первые роли.
Дочь кузнеца, крепостная девушка обрела сценическую фамилию, став Жемчуговой, и в программах и на афишах писалась по имени-отчеству. Как, впрочем, и все остальные актеры графа: только по имени-отчеству. А то, что получили фамилии по названиям драгоценных камней, наверное, можно и причудой считать. Так Николаю Петровичу нравилось. Но вспыхнувшая в нем любовь к Параше причудой, конечно же, не была. Даром что его крепостная. Пожелай — что хочешь мог бы с ней сотворить…
Графу Николаю Петровичу пятьдесят. Склонив голову перед своей крепостной, он смиренно просит руки ее. Случай по тому времени необыкновенный, отважный. Прасковье Ивановне — 33, по общему признанию это она принесла небывалую славу театру графа, но теперь она в полной растерянности…
Венчались тайно, в кругу лишь самых близких друзей. Главное, чтобы не прознал император…
Памятник своей необыкновенной любви — Странноприимный дом на Черкасских огородах, что как раз против Сретенских ворот на нынешнем Садовом кольце, дом, который должен был стать прибежищем больных, бездомных — всех, кто в нем нуждается, — такой памятник граф и начал строить. Наверное, это очень близкие, родственные чувства — истинная любовь к женщине и любовь вообще к человеку. Во всяком случае, про Николая Петровича это вполне можно сказать.
Сначала Странноприимный дом, а скорее дворец, строил архитектор Е. С. Назаров, коему помогали крепостные зодчие П. И. Аргунов, А. Ф. Миронов и Г. Е. Дикушин. Сооружение задумано было грандиозное и грациозное: главный фасад, распахнутый дугообразными крыльями, которые соединялись встроенной сзади домовой церковью с куполом, венчавшим и все сооружение в целом. Граф с молодой супругой уехал в Петербург и строительство дома препоручил заботам давнишнего друга семьи, известного историка и знатока российской древности А. Ф. Малиновского.
Странноприимный дом воздвигался споро, заботливо. Шереметев денег не жалел и велел покупать только самые лучшие материалы и нанимать лучших мастеров. Графиня Прасковья Ивановна отчего-то просила мужа строить быстрее. Он о ней написал: «Щедрая рука ея простиралась всегда к бедности и нищете…» Значит, и правда, любовь к одному человеку неизменно сопутствует любви и ко многим другим? Пусть это и другая любовь.
А потом в жизни Николая Петровича все разом обрушилось. Через три недели после рождения сына Прасковья Ивановна умирает. Граф вне себя, в отчаянии… Только теперь он признается императору Александру I в тайном браке и рождении сына. Император признает брак законным и сына их любви признает. Да только ее нет теперь…
Граф в доказательство верности обещания, данного Прасковье Ивановне, сосредоточивается на строительстве Странноприимного дома. Еще и потому, что решает для себя увековечить в том доме имя Ее. Он ищет такого архитектора, который проникся бы этим замыслом и создал не дом уже, не дворец даже, а памятник. Такого человека Шереметев быстро находит: это его друг, известный во всей Европе Джакомо Кваренги. Именно он воздвигает сооружение таким, каким мы его видим теперь, — с двойным рядом колонн, выгнутым в середине фасада вокруг ротонды, — единственное сооружение такого рода в России. Портики, пристроенные в средних частях крыльев, тоже украшаются колоннадой, еще ряд продуманных архитектурных деталей — и дом становится произведением искусства, украшением древней русской столицы. Слава о нем по всей России пошла. И конечно же, не только потому, что здесь творилось добро: приютом для неимущих, больных, увечных стал Странноприимный дом, как и задумывалось.
Здесь различий в сословии, происхождении не знали. В 1812 году в доме рядом с ранеными русскими героями лежали раненные в бою французы, итальянцы, испанцы, сражавшиеся под знаменами Наполеона. Да и сам знаменитый Ларрей, личный хирург французского императора, его посетил, а через три года Александр I с королем Пруссии Фридрихом-Вильгельмом посещают дом — уже как лучшее благотворительное учреждение России. Узнай об этом Николай Петрович, он бы непременно возрадовался…
Странное дело: и потом, спустя столетие, и даже позже еще дом сохранял свое предназначение, устояв в разразившихся грозах, сметавших все. Странноприимный дом, как таковой, просуществовал до советского времени, пока из него не сделали станцию «Скорой помощи», а в 1923 году — Институт скорой помощи — институт имени Н. В. Склифосовского. Мы, мальчишки хулиганистого послевоенного времени, отчего-то обходили его стороной. Может, потому, что слава такая о нем ходила, что это самый последний дом в жизни людей: кто попал сюда — все, «кранты», как мы тогда говорили, отсюда лишь в белых тапочках. И не на стадион, уж конечно.
А меж тем в доме том творил чудеса великий хирург Сергей Сергеевич Юдин, тогдашний директор института. Это ведь он задумал создать в доме Музей истории медицины и сделал для этого многое. К примеру, получив Сталинскую премию, накупил экспонатов всяких, портреты великих русских медиков заказал. Роспись купола домовой церкви Живоначальной Троицы кисти Доменико Скотти, в советское время закрашенную рукой бестрепетной, Сергей Сергеевич, взобравшись по высоченным лесам, сам отмывал… Только не так-то долго: донос, тюрьма, допросы с пристрастием, которые вел сам народный комиссар НКВД Абакумов… Но это история.
С трепетным чувством ходишь по этому дому. Здесь стены дышат эпохой великой семьи Шереметевых. А в церкви стены, покрытые искусственным мрамором, по-прежнему теплые — чудо какое-то! Секрет такого мрамора нынче утрачен. А изумительные зеленые колонны из целикового мрамора стоят, не задетые временем, будто только-только из камня их вырезали…
Старинные фолианты, аптекарская посуда, вещи из «Царевой аптеки» — первого русского медицинского учреждения, основанного еще в XVI веке в Кремле, — все эти сокровища предназначены для трех огромных залов музея.
Прекрасен и неповторим Странноприимный дом. Памятник любви к Человеку.
Выпил рюмку, выпил две…
Милая гражданочка! И вы, приятель! Будьте любезны, поставьте ненадолго вашу рюмку на стол. Давайте немного поговорим о том изящном предмете, что вы только что держали двумя перстами. Что же это такое в конце концов — рюмка? Читаем у Владимира Ивановича Даля: «Рюмка — застольный, стеклянный сосудец на ножке для водки или вина». Замечательно точно, но не исчерпывающе. Сколько ее разновидностей каждый из нас повидал. Рюмка переменчива, как хамелеон в минуту опасности. Вот бокал, вот фужер, вот стопа (стопка, стопарь), мерзавчик, лафитник… И это — не все, поди…
Ну а что же такое «рюмочная», никому втолковывать не надо. Чудодейственное пристанище вольных и невольных поклонников рюмки, далеко не все из которых пропащие пьяницы.
Первые современные рюмочные появились в Москве в середине пятидесятых годов — внезапно, как яства на скатерти-самобранке. Мы, будучи студентами, заглядывали в них, не веря противоречивым слухам об их появлении. Слыханное ли дело: мужички, распивавшие портвешок в подъездах, как революционеры, собравшиеся на сход в подполье, или под раскрашенным грибком на детской площадке, теперь могли зайти в приличествующее случаю заведение, опрокинуть рюмашку и интеллигентно закусить бутербродом. Такое в то время не снилось даже. Идея открыть в Москве рюмочные была не просто хорошей — она была фантастической! Создав сеть рюмочных, партия и правительство проявили недюжинную заботу о здоровье народа и его культурном досуге. Неудобство было только одно: выпить после одной рюмки хотелось еще, а приданными бутербродами уже сыт по горло. В общем, получалось так: стоят мужички, рюмку за рюмкой заглатывают, а из бутербродов Пизанскую башню складывают.
Так что, можно считать, рюмочная того времени в известном смысле была сродни вытрезвителю. И там, и там над человеком в конечном счете творили насилие. В вытрезвителе вас насильно «вытрезвляли», делая трезво-печальным как давленый соленый огурец, а в рюмочной против вашей воли обязательно совали бутерброд на закуску.
Впрочем, так было в самых первых московских рюмочных послевоенного времени. Теперь-то вам нальют и рюмку и две, сколько пожелаете, и навязывать закуски не станут.
Однажды попалась мне на глаза старинная гравюрка: Москва конца прошлого века. По Мясницкой неторопливо движется конка, стоят лоточники, чем-то торгуют. В первом этаже углового округлого дома вывеска: банк. А в трех шагах от него — что бы вы думали? Рюмочная! И развеселые мужички оттуда вываливаются…
Сейчас рюмочную в ее классическом виде в Москве трудно найти. Видимо, не оправдали они себя. Теперь в любой забегаловке вам рюмку нальют. И все же остались в наше бешеное время кое-где в столице и «первобытные» рюмочные. Затесались среди прочих богатых заведений, еле дышат. И такое впечатление, что на ладан дышат и вот-вот их прикроют или перевоплотят в какое-нибудь новомодное заведение…
Ходил я, ходил по нашему городу, где чаще французское бистро встретишь, чем наш трактир доморощенный, и с превеликим трудом отыскал несколько рюмочных. В справочниках и не надейтесь их отыскать: попрятались, как первые типографии «Искры». Одна из них отыскалась на задворках Савеловского вокзала, другая — на Васильевской, неподалеку от Белорусского вокзала, бесследно сгинула. Даже и дом, где она размещалась совсем недавно, в прах обратился. А вот и подлинное открытие: старая рюмочная на Большой Никитской улице — все столичные катаклизмы перенесла.
Эх, рюмочка-рюмашечка, души моей милашечка…
Здесь юных дев шаги звучали
Юное создание выпорхнуло из двери, выходящей в длинный коридор, освещенный пламенем свечей, и, подхватив развевающийся подол, поспешно скрылось в одной из соседних комнат. Потом стайка подобных существ продефилировала в противоположном направлении…
А в свете электричества здесь появились люди в кожаных тужурках и шинелях, в мундирах с красными петлицами. Другие ароматы поплыли в стенах дома графа Владимира Семеновича Салтыкова. Прелестные видения исчезли, воцарилась проза жизни. Старинный дом-дворец, претерпев на своем долгом веку множество перевоплощений, переходя из рук в руки и многократно меняя свое предназначение, стал наконец Центральным домом Советской Армии (ЦДСА), сегодня — Культурный центр Вооруженных Сил РФ имени М. В. Фрунзе.
Что и говорить, немногие москвичи бывали здесь. В дом военных штатских не особенно и тянет: надежная ограда, часовые, и что внутри там происходит — неведомо нам было. Понятно, что вряд ли красноармейские балы. Однако именно на бал, а точнее, на маскарад попал я в этот дом впервые в жизни.
Представьте только: в самом начале хрущевской оттепели расшалившийся комитет комсомола нашего института и вдобавок набравшийся неслыханной смелости устраивает здесь новогодний маскарад!
Вход только в масках, у кого нет — купить извольте, ну а если уж на самую завалящую маску денег не было, бесплатно выдавали «домино». Попав впервые в дом, буквально ошалели мы от позолоты, от зеркал едва ли не во всю стену и от бронзы канделябров. С представлением о буднях армии все это как-то не особенно вязалось…
А во второй раз привела меня сюда трагедия. Разбился при возвращении из космоса Владимир Комаров, и мне поручили написать репортаж из ЦДСА, где стояла урна с его прахом. Комаров стал первым погибшим на дороге в космос, хоть и погиб он на Земле. Тогда, в холодный апрельский день 1967 года, трое журналистов «Комсомолки» стояли у постамента с урной в почетном карауле…
И вот спустя много лет я снова здесь. Все, что угодно, но музей никак не ожидал здесь увидеть. Возник он буквально среди голых стен и на пустом месте — недавно, но, уж конечно, не сам собой, не по мановению волшебника. И что совсем удивительно — музей не оружия, не истории армии, а музей часов XVIII и XIX веков, музей светильников той же эпохи, мебели, живописи… Мне кажется, это единственный музей, созданный исключительно из того, что находилось в его стенах. Только в каком все это было виде…
Когда видишь уникальнейшие мебельные гарнитуры красного дерева и карельской березы, сделанные лет двести назад руками изумительных мастеров, великолепные каминные или настенные часы тончайшей, изысканнейшей работы, трудно поверить, что все это дряхлело на задворках: лежало в кучах по подвалам, по заброшенным помещениям, а картины украшали кабинеты, хозяева которых считали их уже почти своими. Подлинники Шишкина, Поленова, Айвазовского, Левитана, Саврасова… А на изящных столиках можно увидеть оставленный кем-то ненароком раскрытый фолиант, заложенный увядшей розой, на диване — пара брошенных перчаток… В 1742 году в этих стенах открылся Екатерининский институт благородных девиц, или, как его еще называли, — Училище Ордена Св. Екатерины.
А поначалу граф В. С. Салтыков здесь, на прудах речушки Рыбенки, что неподалеку от церкви Ивана Воина на Убогих холмах в Сущевской части, построил себе загородную усадьбу. Место было славное — тихое, со старыми ивами, склонившимися к покойной зеленой воде. И для парка лучше не сыщешь — а граф намеревался парк за усадьбой разбить. Опять же и до Москвы рукой подать.
Усадьба получилась замечательной. Нарочно ездили из Москвы и из окрестных мест ее посмотреть. Со временем переходила она от одного Салтыкова к другому, переделывалась, пока в 1777 году не приобрела ее Казна для устройства Инвалидного дома для неимущих штаб- и обер-офицеров, воевавших в Турецкой кампании. Документ об учреждении Инвалидного дома подписала сама Екатерина, предусмотрительно наказавшая: «Полагаемыя инвалидам на одежду, обувь и на все содержание на каждого 60 р. в год им самим не отдавать, дабы оныя на что-либо другое издержаны не были».
А дальше — совсем крутой зигзаг в истории: вдовствующая императрица Мария устроила в сем доме Институт благородных девиц для девочек 9–10 лет из обедневших дворянских семей.
Современный вид дом-дворец приобрел после перестройки в 1827 году по проекту Доменико Жилярди, но и потом долго еще доделывали. После революции девичий дух отсюда быстро выветрили: устроили сначала Дом коммунистического просвещения рабочих ячеек, чтобы поглядели на остатки роскоши графской жизни и тут же поняли, что так жить не надо. Потом здесь свои редуты воздвигла Красная армия, «что всех сильней» — как пелось тогда по радио. Отголоски той жизни остались: в замечательном зале с экспозицией интерьерного искусства XVIII века раньше располагался кабинет марксистско-ленинской подготовки.
Во времена Института благородных девиц вокруг дворца был разбит парк — прекрасный памятник русской садово-парковой архитектуры. Еще при советской власти он пришел в обидную ветхость, пока правительство Москвы, возжелав сохранить посыпавшееся наследство института, не приняло решение о его реконструкции. Предусмотрено восстановление насаждений, дорожек (отнюдь не асфальтовых), газонов. Появятся, как в прежние времена, гроты, мостики, ротонды. И кажется, прелестный парк снова станет для москвичей одним из любимых мест отдыха.
В его стенах творилась тайна
Смотришь на этот изумительный дом на Таганке, на Швивой горке, и удивляешься: какое чудо сохранилось неподалеку от центра. А ведь пройдешь и, не зная о нем, можешь и не заметить — на тихой улице, чуть в стороне стоит, за строем старых деревьев. Если взгляд не зацепится за старинную чугунную ограду, его от современной жизни отъединяющую, — непременно пройдешь мимо. А дом между тем великолепнейший. О нем и современники писали, и те, кто видел дом сто лет спустя, «что дом этот принадлежит к числу лучших и прекраснейших домов Москвы». И еще о нем же: «Что только может выдумать хороший зодчий, можно найти в архитектуре этого роскошного барского здания».
Но это, конечно, не просто дом. Это — дворец.
Об Иване Родионове Баташеве, хозяине дома, ходили легенды одна страшнее другой. Во времена императрицы Екатерины владел он воистину несметным богатством — обширными землями в Нижегородской, Тамбовской и Владимирской губерниях с лучшим строевым лесом в России. Незадолго до того, как надумал он построить в Москве дворец, императрица пожаловала ему дворянство за то, что замечательно наладил строительство и производство железоделательных заводов в Выксе — городе, расположенном на Оке, неподалеку от Нижнего.
Впрочем, говорили, будто вовсе не он, Иван, продумал устройство заводов, а младший брат Андрей, обладавший, по свидетельству многих, редкостным умом, железной волей и необыкновенной целеустремленностью. Сам же Иван слыл человеком алчным, с нравом необузданным, как о нем говорили. Наживался он всячески, как только мог, ни единого шанса не упускал: беглые крестьяне и мастеровые тянулись к нему, прослышав, что кормят на его заводах да еще и денег дают. Якобы. Потому что платил он на самом деле деньги ничтожнейшие. Каторжники тоже стекались к нему, вырвавшись на свободу. Более того, не таясь, Иван оказывал всякую помощь разбойникам, отсиживавшимся в муромских лесах, и драл за то с них мзду. Короче, ничем не брезговал.
Мудрено ли сказать, что и вовсе оборзел Иван Баташев, совершенно уверовав в свою безнаказанность. И в этом отношении еще более стал походить на уже знаменитого по всей России Демидова. Принялся устраивать неслыханные оргии, пытал людей ради забавы, распинал на кресте, сбрасывал в шахты, заковав в цепи, морил голодом. Жил он на редкость долго, пережив всех своих сыновей. И страшная слава о нем долго витала, даже и после смерти его.
Дошли и до императрицы слухи о нем. Екатерина повелела наладить следствие, а Иван Родионыч даже не принял следователя, приказал поселить в какой-то завалящей комнатенке. А наутро прислал блюдо с фруктами, положив под них кучу денег с запиской: «Фрукты съешь, деньги возьми, а сам убирайся, пока жив». Следствие больше не возобновлялось.
Спустя много-много лет стали в доме-дворце Баташева ремонт капитальный производить и нежданно нашли потайной ход из его комнаты, а в ходу том множество костей человеческих…
Дворец этот в Москве с момента его появления называли Баташевским, но потом, все чаще и чаще, — Шепелевским. Что тоже правильно. От одного из сыновей старика была дочь Дарья, которой душегуб и завещал все свое колоссальное состояние. Дарья вышла замуж за замечательного человека, известнейшего генерала Отечественной войны 1812 года Петра Шепелева. Однако Дарья недолго после смерти деда здесь прожила: отдала роскошный дворец под больницу для самых простых людей. Больница в этом дворце и по сей день.
Яузская улица, на которой расположен дом Баташева, прежде, даже я это помню, называлась Швивой горкой. Хотя нетрудно догадаться, что прозывалась она не иначе как Вшивой. А Швивая была потому, что в старину стояла здесь швейная слобода. Горка, надо сказать, отменнейшая. У бабушки моей здесь жила кума, и я иногда тут бывал. А чтобы не мешал взрослым, меня выпроваживали на улицу, на санках кататься. Так вот, разбежишься наверху, кинешься с маху брюхом на санки и так вниз несешься, что свист в ушах! Страшно, конечно, угодить в конце концов под машину, но яростная радость движения заставляла катиться снова и снова…
Теперь в доме Баташева городская клиническая больница № 23. Фасад ухоженный, чистый, с великолепной лепниной, хорошо сохранившейся. Поскольку дом — памятник русской архитектуры, реставраторы за ним все же приглядывают. Но внутри от барской роскоши уже ничего не осталось. Или почти ничего. В 1812 году здесь, укрываясь от московского пожара, отсиживался наполеоновский маршал Мюрат, но пришлось ему и отсюда бежать: огонь опалил и эти стены.
Поделиться книгой: