Избранные произведения. Том 1

Горький реквием завершает это нелегко давшееся Городецкому стихотворение:

О, как же мог твой чистый пламенник В песках погаснуть золотых? Ты не узнал живого знамени С парнасской мертвой высоты.

В совершенно ином, можно сказать противоположном, эмоциональном ключе написаны стихи о Блоке. Великим другом и наставником, проницательнейшим человеком, наделенным удивительным эстетическим и историческим чутьем, художником необычайной силы и нравственной красоты — таким Городецкий всегда ощущал Блока. Таким он его изобразил в своих стихах. И что особенно существенно отметить, образ великого поэта предстает здесь не только как исключительная личность, он в восприятии Городецкого — норма и образец человека и художника вообще.

Интересно еще стихотворение о Велимире Хлебникове, написанное очень эмоционально и красочно.

За взлетом розовых фламинго, За синью рисовых полей Все дальше Персия манила Руками старых миндалей…

Так ярко и многоцветно начинается стихотворение об этом удивительном, ни на кого не похожем человеке. Городецкий был одаренным художником-живописцем. Он нередко сам иллюстрировал свои книги. Его акварели и масло не раз экспонировались на выставках. Возможно, отсюда — пристрастие поэта Городецкого к ослепительно яркому пейзажу, к разноцветной метафоре или полыхающему красками эпитету.

Заря лимонно-рыжим шелком Над бархатной вспахнулась тьмой…

так мог написать лишь живописец, органически чувствующий цветовую гамму. Многокрасочная атмосфера стихотворения помогает резче ощутить острую характерность образа Хлебникова.

Урус-дервиш, поэт-бродяга По странам мысли и земли! Как без тебя в поэтах наго! Как нагло звук твой расплели! Ты умер смертью всех бездомных, Ты, предземшара, в шар свой взят… И клочья дум твоих огромных, Как листья, по свету летят… («Велимиру Хлебникову»)

Энергичный, упругий ритм строки прекрасно гармонирует здесь с интенсивной цветовой окраской всего стихотворения.

Городецкий был лириком по самой природе своего поэтического дарования. Но его лирика отнюдь не носила сугубо личностный характер и не замыкалась в сфере чувства и мысли. Она еще событийна. Случившийся эпизод, какой-нибудь важный жизненный факт, встреча, событие — все это вдруг обретало вторичную и обобщенную жизнь в стихах Городецкого. Можно сказать об эпическом складе лирического таланта этого поэта. Городецкий-лирик всегда тяготел к эпосу. Проницательно заметил Блок: «… Городецкий имеет полное право называть свои стихи не только лирическими, но и лироэпическими, потому что красная нить событий пронизывает лирику»[59]. Не случайно увлечение Городецкого жанром поэмы, особенно сильно проявившееся после революции. Величие происходивших в стране событий, их масштабность и драматизм — все это естественно усиливало тяготение поэта к эпосу.

В 1918 году в Тифлисе вышла отдельным изданием поэма Городецкого «Шофер Владо». В основе ее сюжета — романтическая история о смелом и мужественном человеке, ценой собственной жизни спасшем от смерти прелестную девушку. Отчетливо просвечивает в сюжете его социальная подоплека. Светлому, поэтическому миру противостоит в поэме мир наживы и корысти, воплощенный в образе «белого князя» Вово.

Высокий романтический накал пронизывает всю эту поэму, в которой мы улавливаем отдаленное эхо кавказских поэм Лермонтова. И образ «пугливой, трепетно-милой» аджарки, и кряжистый характер «седого, как пена на волне» ее старика отца, и демонический образ князя — все они выписаны на романтический манер. Вяло и пунктирно изображен характер главного героя поэмы — шофера Владо. Мы не чувствуем его внутреннего мира, его психологии, его взгляда на жизнь. Но есть в этом произведении то наивное ощущение непосредственности бытия, которое всегда было свойственно Городецкому еще со времен «Яри». Здесь оно выражалось, разумеется, в иных формах, чем в древнерусских стилизациях. Вся образная структура поэмы — ее изобразительные средства и энергия упругого, гибко вьющегося стиха — отлично подчеркивали слиянность человека и природы. Она — живой организм, она дышит, она как бы непосредственно участвует в тех драматических событиях, которые изображены в поэме Городецкого.

В 1928 году на страницах журнала «Красная нива» появилась его обширная поэма «Красный Питер», никогда с тех пор не перепечатывавшаяся. Между тем это произведение во многих отношениях примечательное.

Поэма открывается вступлением, рисующим картину революционного Петрограда. Все в этом городе взбудоражено, все взметено. Вихрь революции проник во все поры общественного и личного бытия людей.

В красном Питере начало Мира нового кричит.

Но далеко не всем по душе этот новый мир. Он страшен и ненавистен банкиру, чиновнику, той злополучной «дамочке Софи», «в шляпке с мехом кенгуру», равно как и тому в «стертом фраке» лектору, в докладе которого «на красные причины развивался белый взгляд». Пестр и жалок этот обреченный историей мир. Ему противостоит разудалый и веселый матрос Фома, ненавидящий буржуев, но готовый сорвать любовь с первой «буржуечкой».

Как и у Блока в «Двенадцати», революция представлена в поэме Городецкого лишь как сила ненавидящая и разрушающая. Матрос Фома напоминает нам мужественных и беспощадных блоковских апостолов, неумолимых в своей ярости против старого мира и прекрасных в своей верности революционному долгу.

Старый мир серпом подкошен, Молоток верней, чем крест. Золотой телец раскрошен. Кто не трудится — не ест… … Светит Маркс челом огромным, Речь немая горяча, И глядит Сократом скромным Русский профиль Ильича…

Вот символ веры матроса Фомы и всех тех, кто вместе с ним призван историей на руинах прогнившего прошлого построить новое, справедливое будущее. Сшибка двух миров раскрывается здесь как грандиозная битва идей, жестокая и неумолимая. Многое решается в этой битве, от ее исхода зависят судьбы человечества.

«Красный Питер» — вещь далеко не во всем бесспорная. Неровная в художественном отношении, она еще и не всегда точно воссоздает картину жизни советского общества в период гражданской войны и в первые годы после нее. Написанная с явной оглядкой на «Двенадцать», поэма Городецкого не заключала в себе открытия нового жизненного материала и создавала ощущение вторичности, недостаточной оригинальности поэтической мысли. При всем том в творческой биографии Городецкого это было важное произведение, свидетельствовавшее о том, сколь решительно его автор преодолевал в себе груз прошлого, сколь интенсивно и органично вызревал в нем советский поэт.

В 1935 году Городецкий написал стихотворение «Поэт» — глубокое по мысли и прекрасное по форме. В нем сопоставлены судьбы искусства в старой и новой России. «Птица-песня», которой «крылья мяли», «горло рвали и давили грудь пятой», ныне вырвалась на широкий простор и обрела возможность свободного и вдохновенного полета:

Птицы-песни взлет свободен, Птицы-песни голос годен И в бою и за трудом. Слово чувством накалилось, Слово мыслью утвердилось, Слово стало рычагом.

Это стихотворение явилось как бы выражением эстетического кредо поэта на новом его историческом пути. Оно еще более подтверждало основательность и серьезность идейного перевооружения Городецкого, равно как и значимость этого процесса для его творчества.

В 30-х годах наступила известная пауза в развитии Городецкого. Все меньше писались стихи оригинальные, преобладать стали переводы и другие формы литературной работы. Те серьезные и острые социально-исторические процессы, которые происходили в советской стране на протяжении этого десятилетия, видимо, нелегко и небезболезненно воспринимались Городецким. И он не сумел сразу найти в себе достаточно глубокие и сильные слова, чтобы выразить свое отношение ко всему тому новому и великому, что в трудном борении пробивало себе дорогу в жизни.

Но вот обрушилась страшная война. Поднялась вся страна в едином порыве против иноземного нашествия. И тут с новой силой зазвучало поэтическое слово Сергея Городецкого. Оно дало себя знать и гневным стихом («22-VI-41», «Московская ночь», «Родной город»), и призывной песней («Походная», «Партизан», «Песня дружбы»), и исторической думой («Древняя Русь», «1812 год»). В этих произведениях перекликается память о старой славе народа с новой его великой славой и слышен сильный, мужественный голос поэта-патриота. Правда, не все стихи Городецкого отличались законченностью отделки, а некоторые из них были ниже обычного уровня его художественного мастерства. Но произведения военных лет писались по горячим следам событий. Они эмоциональны и публицистичны. В них отражены порывы и стремительный ритм тех незабываемых лет.

Тогда же была написана лирическая поэма «Три сына», впервые опубликованная лишь в 1956 году. Здесь рассказана печальная история о старом финне Илонене и его трех сыновьях — история обманутых надежд и утраченных иллюзий. После пережитых несчастий, в которые гитлеровская Германия ввергла семью Илонена и его страну, он осознает, как подло обманывали финнов их правители, и решает мстить виновникам страданий своего народа. В художественной ткани этой поэтической повести Городецкого ощущаются и отголоски старых «ярильских» мотивов (см., например, стихотворение «Юхано» в книге «Ярь») и отчетливое влияние народнопоэтической традиции.

Следует отметить еще одну отрасль художественного творчества Городецкого — менее известную, предназначенную для детей. Еще в 10-е годы он выпустил ряд книжек для детей младшего возраста: «Федька-чурбан», «Царевна-сластена», «Ау», «Мика-летунок» и др. Используя мотивы народной сказки, Городецкий создавал новые сюжеты, которые свежо и оригинально толкуют вопросы, имеющие важное значение для воспитания детей. Эту традицию с еще большим успехом продолжает он после революции — в книжках «Хозяйка-лентяйка» (1923), «Крылатый почтальон» (1923), «Веснушки Ванюшки» (1924), «Лети, лето» (1924). Без назойливой дидактики, легко, весело, непринужденно беседует писатель со; своими юными читателями.

Творчество Сергея Городецкого многогранно. Он работал не только в поэзии, но выступал и как прозаик. Близкий Городецкому жанр «рассказа в стихах», интерес к которому наметился уже в ранних циклах и усилился в советское время (как в стихотворных биографиях — например, «Особенный человек», — так и в игровых песнях — например, «Горюшко»), естественно, привел поэта к опытам в прозе. Содержание ранних рассказов Городецкого, порой близких к очерку, было связано с изображением быта старой деревни. Особенно занимала его тема дворянского разорения. Наиболее интересно она воплотилась в повести «Сутуловское гнездовье» (1915).

Самые значительные свои прозаические произведения Городецкий написал после Октябрьской революции. Они разнообразны в тематическом и жанровом отношении. В основу повести «Памятник восстания» (1928) положен эпизод из жизни рабочего класса Финляндии, а повесть «Черная шаль» (1929) рассказывает о драматической судьбе работницы стекольной фабрики Мурано в Венеции. В середине 20-х годов Городецкий написал стихотворение «Беспризорный» — о трагедии мальчика, потерявшего отца и мать и затем с помощью добрых людей нашедшего свое счастье. Несколько лет спустя писатель вернулся к этой теме в психологической повести «Где правда?» — о скитаниях беспризорника, мечтающего обрести свое место в жизни. Центральным произведением прозы Городецкого явился роман «Алый смерч» (1927). Здесь изображается ряд эпизодов первой мировой войны на Кавказском фронте перед Февральской революцией. Атмосфера хаоса и деморализации во всей армии, полное политическое банкротство государственной власти, отсутствие каких бы то ни было идеалов у офицерства и оторванность его от народа и интересов страны — таковы были симптомы великого исхода старого мира.

В середине 20-х годов Городецкий начал работать над новым романом, близким по теме предшествующему — «Сады Семирамиды». Действие этого романа начинается в 1916 году, и посвящен он трагическим событиям, разыгравшимся в Западной Армении, когда от рук турецких колонизаторов погибли десятки тысяч армян. Роман был опубликован уже после смерти автора[60].

Работа над прозой имела значение и для собственного поэтического творчества Городецкого, расширяя сферу жизненных наблюдений поэта и тем самым обогащая его художественный талант.

Сергей Городецкий нередко выступал и в качестве критика, как уже отмечалось выше, и историка литературы. Упомянем своеобразно записанные им в разные годы портреты композитора Лядова, поэтов Есенина, Блока, исследование о Короленко.

Наконец, нельзя не отметить важной страницы в биографии поэта, связанной с его деятельностью в той области театрального творчества, к которой относится искусство оперной драматургии. Городецкого можно назвать одним из немногих в нашей советской литературе профессиональных мастеров оперного либретто.

В 1924 году А. В. Луначарский привлек его к работе в Большом театре. Поэт сделал новые переводы либретто классических опер «Нюрнбергские мейстерзингеры», «Фиделио», «Лоэнгрин» и другие. Самым крупным достижением Городецкого в этом жанре является создание им нового текста к опере «Иван Сусанин» (1937–1944). Старый текст к опере, написанный в верноподданническом духе бароном Е. Ф. Розеном, имел мало общего с замыслом Глинки. Сентиментально-монархическая направленность этого либретто, крайне убогого по своему художественному уровню, вступала в вопиющее противоречие с гениальной музыкой.

Перед советской поэзией стояла задача: освободить оперу от розеновского текста, создать для нее новое либретто по сохранившемуся плану Глинки. Эту задачу и решил Сергей Городецкий. Его либретто дало возможность с наибольшей глубиной раскрыть народно-патриотическое звучание бессмертного творения Глинки.

Городецкий был одним из пионеров в создании оперных либретто на советские темы. Назовем, например, его тексты к операм «Прорыв» (муз. С. И. Потоцкого), «Александр Невский» (муз. Г. Попова), «Амран» («Прометей», муз. Я. Е. Столляра). Последнее либретто было удостоено в свое время первой премии на конкурсе Большого театра.

Сергей Городецкий умер в июне 1967 года, восьмидесяти трех с лишним лет. И до последних дней своих он сохранил в себе то страстное отношение к жизни и слову, какое обычно свойственно художнику в пору яркого горения его творческих сил.

Значительное место в литературной деятельности Сергея Городецкого занимает его работа в качестве переводчика. Многие произведения болгарских поэтов — Христо Ботева и Христо Смирненского, польских — Адама Мицкевича и Марии Конопницкой, украинских — Тараса Шевченко и Ивана Франко, Павло Тычины и Максима Рыльского, белорусских — Янки Купалы и Якуба Коласа, армянских — Ованеса Туманяна и Акопа Акопяна и других поэтов по-новому прозвучали на русском языке в переводах Городецкого. Блестящий знаток русского слова, поэт большой художественной культуры, Городецкий вкладывал в переводческую работу весь свой опыт и талант.

Поэт богатой и щедрой души, Городецкий всегда стремился к тому, чтобы его опыт стал достоянием литературной молодежи. Отсюда тот жадный интерес, с каким он общался с начинающими писателями. Некогда он помогал Сергею Есенину в его поэтических начинаниях, позднее руководил литературными кружками в Иваново-Вознесенске, Орехово-Зуеве, в Болшевской колонии беспризорников. На протяжении многих лет он вел педагогическую работу в Литературном институте имени Горького. Немало молодых и не очень уже теперь молодых советских поэтов могут назвать имя Городецкого в числе своих первых учителей и наставников.

Творчество Сергея Городецкого велико по объему и чрезвычайно разнообразно. Не все, написанное им за шесть десятилетий, выдержало испытание временем. В обширном перечне его произведений можно найти и слабые, и не соответствующие возможностям дарования поэта. Но немало есть у него вещей ярких, сильных, одухотворенных реалистическими традициями русской поэзии, традициями Некрасова и Блока. Вдохновение Городецкого не раз припадало к родникам народной поэзии, воздействие которой также благотворно сказалось во многих его произведениях.

Лучшему из того, что написано Сергеем Городецким, принадлежит достойное место в летописи русской поэзии XX века.

С. Машинский.

СТИХОТВОРЕНИЯ

ЯРЬ

ЗАЧАЛО

Я

1. «Я под солнцем беспечальным…»

Я под солнцем беспечальным Верю светам изначальным, Изливаемым во тьму. Сумрак — женское начало, Сумрак — вечное зачало, Верю свету и ему. Свет от Света оторвется, В недра темные прольется, И пробудится яйцо. Хаос внуку улыбнется, И вселенной сопричтется Новозданное лицо. Человек или планета Проведет земные лета, И опять спадет лицо. И вселенной улыбнется, И над Хаосом сомкнется Возвращенное кольцо. Май 1905

2. «Я далекий, я нездешний…»

Я далекий, я нездешний, На земле я только миг. Всюду вечный, здесь я вешний, Сам — господь своих вериг. Расцветает, голубеет, Зеленеет — это я. Посветлеет, заалеет — Это зов: зовут меня. 4 апреля 1905

3. «Я, как ветер, над вселенной…»

Я, как ветер, над вселенной Быстро, вольно пронесусь И волною многопенной В море вечное вернусь. Я у солнца взял сиянье, Сны о счастье — у луны, У земли — ее страданье, Силу жизни — у весны. И рождаюсь, зажигая Все родные корабли, Чтоб от края и до края Жизнь мою огни сожгли. Сентябрь 1904

4. «Я тень грядущего светила…»

Я тень грядущего светила. Я темен: свет горит за мной. Еще заря не восходила, Но уж исчез туман ночной. Кто хочет новых трепетаний, Проникни в сумерки мои: Во мгле неясных очертаний Зажгутся первые огни. Сентябрь 1903

СОЛНЦЕ

1. «Стою, всевидящее око…»

Стою, всевидящее око, На страже гаснущих миров. Мои огни — дыханье рока, Мое вздыманье — без оков. Во мне родился мир планетный, И от меня умрет навек И цвет растений безответный, И слепомудрый человек. 1 апреля 1906

2. «Мое лицо — тайник рождений…»

Мое лицо — тайник рождений. Оно металось в колесе, В горящем вихре отпадений, В огнепылающей красе. Оно осталось зорким оком Над застывающей землей И дышит в пламени высоком В лицо вселенной молодой. И от него на мертвом теле В коре чуть тлеющей земли Плоды багряные зардели И злаки тучные взошли; Зашевелились звери, гады, И человек завыл в лесу, Бросая алчущие взгляды На первозданную красу. 31 марта 1906

3. «Солнце любимое, солнце осеннее…»

Солнце любимое, солнце осеннее! Не кручинься над лесом пустующим: Горе горькое радости тленнее, Не горюй же над миром горюющим! Не одно ты в просторах темнеющих Заблудилось и мчишься пустынями: За тобой на лугах зеленеющих Люди мчатся за веснами синими! 12 октября 1906

4. «Горные дали безбрежны…»

Горные дали безбрежны. Мир величав и один. Мир не расколот на двое, Слито с небесным земное. Сонны, безоблачны, снежны Белые лона вершин — Их поднимает природа Ждать золотого восхода. Небо огни погасило Звездами явных очей. Свет и цвета, колыхаясь, Мир одевают, рождаясь. Медленно движет светило Стрелы кристальных лучей: Солнце — земле и планетам, Звездочка — тьме и кометам. Декабрь 1904

5. «Ты отошел в кривые тени…»

Ты отошел в кривые тени, А на челе небес взошла Передрассветных откровений Чуть зацветающая мгла. И целомудренные чаши Вздымают чуткие цветы, Сиянья утреннего краше, Ясней лазурной высоты. И тлеют в облаке стыдливом Просветы алого огня, И день в теченье молчаливом Поет: «Узнаешь и меня…» 1907

6. «Утро. Лазурное утро. Как ясен…»

Утро. Лазурное утро. Как ясен Словно впервые увиденный свет! Ропот полночный, вечерний напрасен: В мирной душе противления нет. Нет! И как в первые дни сотворений Эта природа — родимая мать. Сердце склоняется миром явлений Всё бытие исчерпать. 1907

ЛУНА

1. «Сияет день золотолатый…»

Сияет день золотолатый, Пока сияет — разум жив. И мир, сверканием богатый, Так вероятен, так красив. Но только солнце до зенита Свершит сегодняшний свой путь, — Душа, тревогами повита, Не смеет нá небо взглянуть. Ведь каждый градус небосклона Вечерний приближает час. Вот потемнеет неба лоно, Зажгутся звезды, вот сейчас Владыка сонного сознанья Подымет око пустоты И смехом белого сверканья Раздавит мысли и мечты. Исчезнет мир, погаснет разум. Как жалкий гад, забывши день, Я буду под слепящим глазом Переползать из тени в тень. 1907

2. «О лунный плен…»

О лунный плен! О цепи белых пятен! Я здесь, внизу, один, Как вор, пригнулся у порога. Я, человек, я, властелин Цветов, дневных лучей, Владыка солнечных мечей, Я, сам создавший имя Бога, Чей голос днем так внятен, Я, сокрушитель стольких стен, Здесь, скорченный, как вор, Как раб перед бичом владыки, Поднять не смея мертвый взор, Лежу в пыли, как стебель повилики. О лунный плен! О цепи белых лунных пятен! А он, вверху, мучитель белый, Уставив вниз пустынный зрак, Беззвучный, вечный, онемелый, Расплавленный свинец на землю льет, Отрадный выжигая мрак. И только здесь, в тени, за каменным углом, Мне, человеку с божеским лицом, Едва переносим слепящий гнет. Февраль 1907

3. «Затопила луна терема…»

Затопила луна терема. Зелена у окна бахрома Одичавшей от счастья листвы. Ты идешь, ты выходишь сама По алмазным лагунам травы. Подошла, обняла и взяла, Измывая сияньем седым; Седоватым, зеленым твоим Опоила туманом ночным, Заглянула, узнала, легла, Так была голуба и бела. Затянули луну облака. Затонули в сини терема, И темна у окна бахрома Опаленной познаньем листвы. Чья вверху изогнулась рука У покровов твоей синевы? Кто смутил голубиную тишь, Показал торжествующий лик? Ты не знаешь? Уходишь? Молчишь? Угадала, узнала, таишь! Это он, это Лунный Старик. 1906

4. «В лунной свете белый дворик…»

В лунной свете белый дворик, Белый дворик, белый дом. Лунный свет пахуч и горек, Свет отравлен колдуном. Перва четверть — месяц-змейка, Снова четверть — месяц-лик. Полнолунье — разумей-ка! — Не луна, а сам Старик. Он владеет синим сводом, Он пестует девий плен, Он мешает год за годом Семена людских колен. Третья четверть — отдых людям: Смотрит месяц на ущерб. В новолунье — не забудем — Точит Старый новый серп. Белый дворик — это значит Полнолунье на земле. В белом доме сердце плачет, Желтый светик в лунной мгле. Декабрь 1906

ЗЕМЛЯ

1. «Душа надела цепи…»

Душа надела цепи, Пришла в земные степи — Как трудно всё узнать! Стремленья, достиганья И бедного незнанья На всем легла печать. Но помнится: там, где-то Заоблачного света Незримые края. Не тень и отраженье, А звезд воспламененье И правда бытия. Ноябрь 1904

2. «Миром оплетенные…»

Миром оплетенные, Туманами окутаны, Пустыней разделенные, Пространствами опутаны, Во времени томительном Несемся, обнищалые, И в блеске освежительном Горят нам зори алые. Ах, если бы закатами Заря не озаряла нас, Всегдашними утратами Судьба бы испугала нас. Погасли б мы, печальные, Стесненные ущельями, И тьмы небес опальные Всполóхнули б весельями. Ноябрь 1904

3. «Как сладко, как тихо…»

Как сладко, как тихо На волнах твоих, Лазурь светлотканная, Богом любовей земных Осиянная. Мы ли, земные, Тяжелые, темные, Жалко плененные Пленом, тягчайшим из всех, Знаем сиянье небесных утех. Знаем ключи золотые, Лучами пронзенные, Знаем купели укромные, Где, зачиная, гудит В недрах бескрайных Ярь родников И щедро дарит В радостях тайных Дар облаков! Ноябрь 1906

РОЖДЕНИЕ

1. «Свет зеленый, свет небесный…»

Свет зеленый, свет небесный Входит в узкое окно. В этой башне, тихой, тесной, Всё им, ласковым, полно. Но горит свеча земная Тусклым, маленьким огнем — Вот погасла, тихо тая. Я в тумане голубом. Дух мой, небом не смущенный, Видит Божие лицо. Мне так ясно. Просветленный, Я разбил свое кольцо. Всё так мирно. Всё, что будет, Свет неведомый несет. Капли в мире не убудет, Время взятое вернет. Октябрь 1904

2. «Ты была самой любовью…»

Ты была самой любовью, Ты огнем ее была. По тебе горячей кровью Страсть бессонная текла. Ты любовно принимала Силу жизни и звала Образ первого начала — Ты зачатия ждала. Совершилось. Кто-то новый Зреет медленно и ждет, Скинув алые оковы, Жадно ринуться вперед. Октябрь 1904

3. «В гулкой пещерности…»

В гулкой пещерности, В тьме отдаления, Самодовления, Богом зачатая Ярь непочатая. Дщерь неизмерности Щедрых страстей, Сонно колышется, Матерью слышится, Влажно-просторною, Взором проворною Чревных очей. Скорбь исхождения, Путы утробные, Болести гробные, Крик раздвоения — Радостный путь! Семя родимое, Долго носимое, Ликом пребудь! 6 июля 1906

4. «Преодолей небытие…»

Преодолей небытие, Пройди игольные врата. Мое несбытое — твое, На изреченье — немота. Смени меня, где не могу, Во исполнение меня. И на моем вздыми лугу Цветы от твоего огня. Скатилась семенем звезда: Да будет сын. И ты еси. Туга всемирная узда — Свое звено в цепи неси. Тебя в отце благословил Всевосполняющий урон. Иди сюда. В теченье сил Тобою сбудется мой сон. Август 1906

5. «С тобой узнал я близость неба…»

С тобой узнал я близость неба, В тебе приял воды и хлеба Неизреченной красоты. И в час ночного возвращенья Одной тобою утоленье Впивал алканию мечты. Когда же, зноем утоленный, Как пахарь, в поле утомленный, Я оросил твои поля, Ты стала чающей мадонной, Утомно-тихой, нежно-лонной, Таящей семя бытия. И твой ребенок златокудрый Своим младенчеством премудрый, Родился от моих небес. И в нем я, в жизни обнищалый, Как прежде, ветреный и алый, Так совершенственно воскрес. Апрель 1906

СМЕРТЬ

1. «Я онемел и не дерзаю…»

Я онемел и не дерзаю, Лесной сосной заворожен, Из хвой мелькающих слагаю В сетях и арках замок-сон. Зелено зелен цвет темницы, Лишь черен шпиль-громоотвод. Глядит в отверстие бойницы Всё тот же синий небосвод. Всё тот же синий и безглазый, И в синеве своей пустой Струящий мелкие алмазы На иглы башни кружевной. Всё тот же синий и смешливый, Но чем смеется — не узнать. Торопит в сонные заливы Души разлившуюся гладь. Проходит год или мгновенье, Не различить, не уловить. Истлела в мертвом цепененье Возврата порванная нить. Всё зеленей, всё гуще хвои, Лишь черен шпиль-громоотвод. И ниже сонные покои, И вот он, синий небосвод. Всё тот же синий и смешливый, И чем смеется — не узнать. О, череп белый, прозорливый, Умей же смеху отвечать! 14 мая 1906

2. «Пришла и постучалась…»