«В высоком кургане, над морем, над морем…»
Елизавете Пиленко
В высоком кургане, над морем, над морем, Мы долго лежали; браслета браслет Касался, когда под налетами бури Качался наш берег и глухо гудел. Потом нас знакомили в милой гостиной. Цветущею плотью скелет был одет, За стекла пенсне, мимо глаз накаленных, В пустые глазницы я жадно глядел. «Безбровые очи наивно смежила…»
Асе Тургеневой
Безбровые очи наивно смежила… Дымит папироска в руке восковой. Но алые губы: как будто могила Взрастила цветок на себе заревой. Какую тебе запою колыбельную, Какой убаюкаю лаской тебя? Еще не видна ты сквозь мглу запредельную И только устами земная, моя. «С мороза алая, нежданная…»
С мороза алая, нежданная, Пришла, взглянула и ушла. Как яблоня благоуханная, Душа скупая расцвела. И опадают ало-белые, Как снег вечерний, лепестки. Хранит ладонь осиротелая Лишь холодок ее руки. <1913> «Ты в этот час, когда белеет небо…»
Женщине
Ты в этот час, когда белеет небо, И полдень недвижим в бесцветном сне, И сохнут зерна скошенного хлеба, Ты в этот час тоскуешь обо мне. Там в небесах, далеких и пустынных, Иль на земле еще, в людском огне, Но знаю — в сумерках своих глубинных Ты в этот час тоскуешь обо мне. <1914> ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ ГОД
Воздушный витязь
Памяти П. Н. Нестерова
Он взлетел, как в родную стихию, В голубую воздушную высь, Защищать нашу матерь Россию, — Там враги в поднебесье неслись. Он один был, воитель крылатый, А врагов было три корабля, Но, отвагой и гневом объятый, Он догнал их. Притихла земля. И над первым врагом, быстр и светел, Он вознесся, паря, как орел. Как орел, свою жертву наметил И стремительно в битву пошел. В этот миг он, наверное, ведал Над бессильным врагом торжество, И крылатая дева Победа Любовалась полетом его. Воевала земля, но впервые Небеса охватила война. Как удары грозы огневые, Был бесстрашен удар летуна. И низринулся враг побежденный!.. Но нашел в том же лютом бою Победитель, судьбой пораженный, Молодую могилу свою. Победителю вечная слава! Слава витязям синих высот! Ими русская крепнет держава, Ими русская сила растет. Их орлиной бессмертной отвагой Пробивается воинству след, Добывается русское благо, Начинается песня побед. Слава войску крылатому, слава! Слава всем удальцам-летунам! Слава битве средь туч величавой! Слава русским воздушным бойцам! <1914> Женщинам
Заплаканные ваши очи, Жена и мать, сестра и дочь, Затмить огнем и кровью хочет Войны убийственная ночь. Но не затмить алмазов слезных Ни тьме, ни крови, ни огню. Сквозь пытку мрачных дней и грозных Придете вы к иному дню. Настанет праздник на России — То будет праздник всей земли — И — знайте — ваши дорогие Его на землю принесли. Они убиты или живы, — Бессмертны на земле они, Покуда зеленеют нивы И светят звездные огни. Молитва воина
Не меня храни, родная, В роковом бою, Ты храни, не покидая, Родину мою. Дай ей славу, дай ей силу — Вот моя мольба. Я ж без ропота в могилу Лягу, коль судьба. <1914> Прибытие поезда
Во тьме еще гремели пушки, Как слишком долгий, страшный гром. Толпою тесной у опушки Они стояли под дождем. Во тьме ночной их было много, — С восхода солнца длился бой, — И крыши станции убогой Их не вместили под собой. И стало небо им палатой, А койкой мокрая земля! Солдат поддерживал солдата, И все смотрели на поля, — Там должен поезд показаться… Он их возьмет, он их умчит… Уж там шрапнель не будет рваться, Тяжелый грохот замолчит… Их там обсушат, перевяжут, Там будет и тепло и свет. Там слово ласковое скажут… А поезда все нет и нет. И терпеливо, как святые Терпели муки от врагов, Все, все для матери России Перенести солдат готов. Хоть ноют раны, хоть от жажды, От жара изнывает грудь, Но каждому стремится каждый Помочь, а сам уж как-нибудь! Кто перекрестится три раза, Кто что-то выкрикнет в мечте, — И вдруг спасительных три глаза Горят, сияют в темноте. Подходит поезд. Ближе, ближе… Снопами искр усеял тьму, Колесами все тише движет, Остановился. Все к нему. Выходят сестры из вагонов, Пред ними факелы несут. И кажется: средь мук и стонов Сонм ангелов спустился тут. <1914> Буй-Роман
Буйнолик и чернокудр, Грозен оком и румян, А умом хитер и мудр Был могучий князь Роман. Коли верить звону струн, Коли правду пел Боян, Был кудесник и колдун Велемудрый князь Роман. Соберет свои войска, Даст в лесу укрыться им, И летит под облака Черным вороном лихим. Зорко выследит врагов И взыграет на дубу. Вои знают княжий зов, Знают добрую волшбу. И гремит победный клик, И рассеян вражий стан. И опять свой ясный лик Принимает князь Роман. А бывало и не то! Рыщет, смотрит княжий полк — Нет Романа! Верст за сто Мчится полем серый волк. Мчится он стрелы верней, Не по-волчьему удал. В стойлах вражьих у коней Глотки вырвал — и пропал. А еще бывало так: От своих летучих стай Отобьется князь. И в мрак Пробегает горностай. Средь полночной синевы Он к врагу изыщет ход И у луков тетивы, Острозубый, изгрызет. Лев и тур, орел и рысь, Все цари зверей земных, С ним равняться собрались В песнях Нестора седых. И когда в лихом бою Вражья рать в него впилась, Встретил смехом смерть свою Буй-Роман, колдун и князь. <1914> Строитель Даниил
На галицком червонном троне Сидел со славой Даниил. Он был вторым по Соломоне, Как летописец говорил. Роман был мудр на волхвованья, А он хитер был в красоте. Какие сказочные зданья Воздвиглись по его мечте! Бывало, мимо проходили Слепцы-певцы иль мастера, Таких людей при Данииле Не упускали со двора. Художник знаменитый Авдий — Иль, по-тогдашнему, хитрец — Служить всей хитростью по правде Был приглашен в его дворец. Он храм построил величавый На дивных четырех столпах. А на столпах — людские главы, А своды — в звездах и лучах. Увы нам! Ныне неизвестно, Как Авдий стены расписал. Но в этом храме было тесно — Народ толпился и вздыхал. Князь Даниил любил затеи: Там вежу ставил до небес И рыл колодец перед нею, Там сад садил, что райский лес. Затейник мирный, был он в войнах Великодушен и суров И тучей войск давил разбойных Мир нарушающих врагов. «Будь беспощаден к рати вражьей, Не трогай мирных поселян!» Так он учил и славу нажил Своей стране средь дальних стран. «Корону на себя наденьте, Король великий, Даниил!» — Так римский папа Иннокентий Его в неметчину манил. Но Даниил был русским князем, Могучим, гордым и святым. Он в летописном мудром сказе По Соломоне слыл вторым. <1914> АНГЕЛ АРМЕНИИ
Ованесу Туманяну
Армения
Узнать тебя! Понять тебя! Обнять любовью, Друг другу двери сердца отворить! Армения, звенящая огнем и кровью, Армения, тебя готов я полюбить. Я голову пред древностью твоей склоняю И красоту твою целую в алые уста. Как странно мне, что я тебя еще не знаю. Страна-кремень, страна-алмаз, страна-мечта! Иду к тебе! Я сердцем скорый. Я оком быстрый. Вот горят твои венцы Жемчужные, от долгих бед седые горы. Я к ним иду. Иду во все твои концы. Узнать тебя! Понять тебя! Обнять любовью И воскресенья весть услышать над тобой, Армения, звенящая огнем и кровью, Армения, не побежденная судьбой! 13 апреля 1916 Арчак
С каждым утром тополя Расцветают краше. О армянская земля, Мученица наша! Вот опять идет весна. Где же дети, девы? Гладь озерная ясна. Где, армяне, где вы? Горе озеро таит, Кости в поле тлеют. Хлеб несобранный лежит, Новый хлеб не сеют. Там, где был приют красы, Сельской жизни счастье, Бродят сумрачные псы С одичавшей пастью. С церкви сорвана глава, У могил разрытых Плачут кроткие слова На могильных плитах. И кукушка меж садов Носится, рыдает. На развалинах домов Кость шакал глодает. Две старухи под стеной Прячутся в отрёпья. Мечет ветер ледяной Седины их хлопья. Далеко стоит Сипан, Укрываясь в тучи. В буре битв сгорел вулкан И потух, могучий. Кровью к небу вопиет Сердце Айастана. Но и вечный небосвод Весь в слезах тумана Июнь — июль 1916, Арчак Ван
Душа, огромная, как море, Дыша, как ветер над вулканом, Вдыхает огненное горе Над разоренным раем, Ваном. Какое жертвенное счастье, Какое сладкое мученье В народной гибели участье, С тенями скорбными общенье! Еще я мог пробыть с живыми При свете солнца, в полдень знойный. Но над садами горевыми Поднялся лик луны спокойный. Непобедимое сиянье, И неподвижные руины. Развалин жуткое зиянье, И свист немолчный соловьиный. Луна лавины света рушит. В садах от лепестков дремотных Исходит ладан, душу душит. Среди цветов — толпа бесплотных. Они проходят вереницей, И каждый в дом былой заходит, Как узник, связанный с темницей, Меж стен обуглившихся бродит. Их, лучезарных, много-много, Что звезд ночных под небесами. Иной присядет у порога, Иной прильнет к нему устами. Рыданья сердца заглушая, Хожу я с ними, между ними. Душа, как звездный свод большая, Поет народа скорби имя. Май — июнь 1916, Ван Путница
Я дал ей меду и над медом Шепнул, чтоб слаще жизнь была, Чтоб над растерзанным народом Померкнуло созвездье зла. Она рукой темно-янтарной Коснулася моей руки, Блеснув зарницей благодарной Из глаз, исполненных тоски, И тихо села на пороге, Блаженством сна озарена. А в голубой пыли дороги Всё шли такие ж, как она. Май — июнь 1916, Ван Сад
Сад весенний, сад цветущий, Страшно мне Под твои спускаться кущи В тишине. Здесь любили, целовались, — Их уж нет. Вот деревья вновь убрались В белый цвет. Что мне делать? Не могу я, Нету сил Всех вернуть сюда, ликуя, Кто здесь жил. Из колодца векового Не достать У родного павших крова Дочь и мать. Не придут со дна ущелья Сын с отцом. Жутко вешнее веселье — Смерть кругом. Я не знал вас, дети муки, Но люблю. И хожу, ломая руки, И пою. Но из пламени той песни, Из костра, Вдруг шепчу, молю: «Воскресни, Брат, сестра!» Ветвь беру я снеговую С высоты И в слезах цветы целую. Их цветы. Май — июнь 1916, Ван Руки девы
Она упала у двери дома — Руками к саду, где тишь и дрема. Над нею курды друг друга били. Над ней глумились. Ее убили. Погибнул город в пожаре алом. Укрылся пеплом. Уснул устало. Но жизнь земная непобедима. Весна напала на смерть незримо, Ее убила цветами рая, Лучами солнца в цветах играя. В саду жемчужном иду во мраке И чую жизни угасшей знаки, И вижу руки давно убитой, В саду зарытой, давно забытой. Сияют руки в цветенье белом, Меня на помощь зовут несмело. Я к ним бросаюсь, их зову внемлю Они, сияя, уходят в землю. К земле склоняюсь — трава ночная Молчит сурово, росу роняя. Май — июнь 1916, Ван Цветенье смерти
Вишенье, яблонье, алое, белое, Скорбно стоит, как во сне онемелое. В этом весеннем, цветущем саду Жарко сказала невеста: «Приду!» Полувенцами цветенье склоняется, Тихо качается, не улыбается. В этом саду подарила она Свой поцелуй, молодая жена. Запахом нежным, душистым дыханьем Сад затомил и замучил молчаньем. Здесь она с томной улыбкою шла, Древнее семя стыдливо несла. В цветики белые, в домики нежные Пчелы за медом влетают прилежные. Помните, ветки, счастливую мать? Здесь она сына любила качать. Где они, сад мой цветущий, сияющий, Где они, рай, в жемчугах замирающий? Где же хозяин заботливый твой, Мать молодая, ребенок живой? Мать, и отец, и ребенок с глазенками, Словно две вишни, с ладонями звонкими? Все лепестки тише смерти молчат. Сад мой жемчужный, печальный мой сад! Май — июнь 1916 Ребенок
Она лежит. Ее глазенки Как две агатовых звезды. И в ней, сияющем ребенке, Не видно боли и вражды. Ей девять лет. Она, играя Ручонкой — смуглым стебельком, — Напоминает облик рая, В цветах увиденный тайком. Она глядит, как за окошком Сияет вишня и айва, И длиннохвостым шепчет кошкам Кошачьи милые слова. И кажется, она для шутки Легла в постель… Вот побежит! Но стены белые так жутки. Нет, почему она лежит? Нет, почему она в больнице? И почему у синих глаз На чернобархатной реснице Вдруг светится большой алмаз? И отчего от брови к брови Вдруг пролегает тонкий след? Откуда в губках очерк вдовий, Печать неисправимых бед? О чем глухонемая дума На темно-розовом челе? Откуда страх шагов и шума И крики в сумеречной мгле? Насилье исказило землю! Как страшно правду понимать! Ответу бедственному внемлю: Ребенок — будущая мать. 1916, Ван Душевнобольная
Пока, безоблачен и беспечален, Лучится день и стены стонут в зное, В расселинах обугленных развалин Она лежит и смотрит, как дитя больное. Знакомо все, и все совсем другое, Пороги там же, там же сад с колодцем, Но не ковры, а пепел под ногою. Ручей, остановившись, стал болотцем. Ее никто не кормит, не ласкает, Ей голодно, ей странно все, ей жутко Бежать отсюда? Сердце не пускает. Быть может, хитрая все это шутка? И может быть, все станет вдруг, как прежде, Вернутся комнаты, ковры с цветами И дети прибегут? Она в надежде Поводит разноцветными глазами. Но жизни нет. Обуглясь, стены стонут. Все мертвое. И псы не лают в стычке. Комок горелого тряпья, нетронут, Лежит, в игрушки взятый по привычке. Болит душа. Скорей бы ночь настала! А ночь придет, она, больная, тенью Начнет бродить, мяукая устало, Цикад звенящих отвечая пенью. Свалялся хвост пушистый. Шерсть измята. Трясет она, как ведьма, головою. И, как страну, что смертью злой объята, Никто не назовет ее живою. Как пламя белое воспоминанья, На черные она взбегает угли. И даже нет в глазах ее мерцанья: Они все видели и вот потухли. Панихида
Иду в саду, а кости под ногами Шуршат в траве меж тихими цветами. И мне не надо ни цветов, ни сада, Не в радость солнце, зелень не услада. Ни птиц, ни пчел, ни бабочек блестящих, Ни яблок молодых, к себе манящих, Я ничего не вижу в странном цепененье, В своей душе чужое слышу пенье: «Я жить хотела, — слышу плач убитой, — Истлело тело, гробом не укрыто». Скажи молитву чуждыми устами, Вздохни хоть раз над белыми костями. Ведь близких нет, родные все со мною. Утешь мой дух молитвою земною. И я шепчу слова из панихиды, А сердцу больно, полному обиды. Прощанье
Прощайте, печальные тени, Цветов онемелые губы. Пусть ваши весенние сени Ни вихрь, ни гроза не погубит. Я с вами томился и плакал, Я с вами упился цветеньем, И зарностью алого мака, И яблонь жемчужным лученьем. Когда же плоды наливные Созреют на ветках счастливых, Вы вспомните, тени родные, О песнях моих молчаливых, О вере моей громогласной, Что жизнь торжествует победно, Что смерти зиянье напрасно, Что люди не гибнут бесследно. Май — июнь 1916, Ван Ангел Армении
Он мне явился в блеске алых риз Над той страной, что всех несчастней стран. Одним крылом он осенял Масис, Другим — седой от горьких слез Сипан. Под ним, как тучи, темен и тяжел, Сбираясь по долинам голубым, С испепеленных, разоренных сел Струился молчаливый, душный дым. Под ним на дне ущелий, в бездне гор, В ненарушимой тишине полян, Как сотканный из жемчугов ковер, Сияли кости белые армян. И где-то по тропиночке брели Измученной, истерзанной толпой Последние наследники земли В тоске изнеможения слепой. Был гневен ангел. Взор его пылал, Как молнии неудержимых гроз. И словно пламень, замкнутый в опал, Металось сердце в нем, алее роз. И высоко в руках богатыря Держал он радугу семи цветов. Его чело светилось, как заря, Уста струили водопады слов: «Восстань, страна, из праха и руин! Своих сынов рассеянных сомкни В несокрушимый круг восторженных дружин Я возвещаю новой жизни дни. Истлеет марево враждебных чар, И цепи ржавые спадут, как сон. Заветный Ван и синий Ахтамар В тебе вернутся из былых времен. Восстань, страна! Воскресни, Айастан! Вот радугу я поднял над тобой. Ты всех земных была несчастней стран, Теперь счастливой осенись судьбой!» Январь 1918 СЕРП
Одиннадцатая книга стихов
«О, как радостно и молодо…»
О, как радостно и молодо Под рабочим взмахом молота! Ослепляет до слепá Блеск крестьянского серпа. Расцвести красно и зелено Миру волей нашей велено. На столетия просека Пролегла для человека. Серп и молот всем несут Небывалый праздник — труд. <1921> Металлы
В грозовом твоем ударе, Пролетарий, Вспыхнул алый хоровод Всех свобод. Из Октябрьского мгновенья Всем векам Светит серп освобожденья, Как прожектор морякам. Голубые океаны, Обезлюдевшие страны, Городов бетонных гнезда — Все к свободе валом мощным, Валом грозным Ввысь С Петербургом полунощным Поднялись. И согбенная природа Под махиной капитала В темных недрах застонала И восстала С тем же знаменем: свобода! Золото, золото! Гибкое, ковкое! На животах ты висело веревкою, В галстук мещанский ты было заколото, Жирные пальцы и шеи индюшьи, Пудреной груди бездушье Ты с отвращеньем ласкало. Гордое, яркое, в недрах нагретое, Было ты подлой монетою. Именем чистым твоим Купля-продажа владела всем шаром земным. Вот ты свободно! Гений рабочего скажет, на что ты пригодно! Медь! Сгусток земной сокровеннейшей крови! Алого пламени сплав! Ты с монастырских раздувшихся кровель, Веча погибель давно отрыдав, Долго должна была людям звенеть, По миру смерть разнося. Вся Ты исходила рыданьем надгробным, К хищным и злобным Попам двуутробным Сгоняя людей Пугалом желтых мощей. Войн непомерное жёрло, Пушек смертельное горло — Вот куда шел твой металл благородный! Вот ты свободна! Гений рабочего скажет, на что ты пригодна. Железо! Лапы кровавые крезов Тебя у труда воровали, В цепи сплавляли, Тленом насилья тебя оплели, Лучшего друга земли! Ты тосковало на фабриках пленных, Плакало воем огромных колес, С грохотом горя по рельсам неслось; В рабстве у самых презренных Силой волшебной твоей Долго давили людей. Вот ты свободно! Гений рабочего скажет, на что ты пригодно. Алой молнией ударил Пролетарий В города, И земля раскрыла щедро Все сокровища, все недра Для свободного труда. 1921 Орфеям Севера
Голосом огненным горы раздвину, Кину Ярому Северу слово любовное. Здравствуй, могучее, единокровное Племя певцов! Крик твой нов, Звук твой дик, Твой язык — Зык колоколов. Мир обнищалый, Влажный от сукрови алой, Притих, Вздрогнуть готовый от песен твоих. Эй вы, Орфеи сермяжные, Соловьища лесные, овражные, Черных полей голытьба! Песней натужьте лохматую грудь! Подступила судьба Сладко, привольно, как Волга, вздохнуть Всеми мехами груди миллионов, Намозоленной бременем стонов. Эй вы, Орфеи рогожные! Грохнули двери острожные, Цепи разверзлись, и вышел Боян, Юн, лучеок, кучеряв и румян. Крик его нов. Звук его дик. Язык — Зык колоколов. Средь колокольчиков, нежных бубенчиков, Иверней-птенчиков, Малых малиновок, Тепленьких иволог Он милей милого, Он синей синего, Пахнет он небом, Медом и хлебом Из жарких печей. Песня свободная, лейся звончей! 1 февраля 1919, Баку Пролетарским поэтам
От станка и от машины, От ремней, ревущих глухо, Путь прямой вам на вершины Человеческого духа. Там, на фабриках могучих, В вихре вспышек и биений Вы, как трепет молний в тучах, Мировой хранили гений. И давно машин моторы Пели гибель мертвым лирам И шептали приговоры Над кровавым старым миром. Час настал для новых музык. Сердце громом бьется в блузы. Жизни огненные зерна Под певучий бросьте жернов И ржаного слова хлебом Под высоким русским небом Всласть насытьте океан Пролетариев всех стран! 1920 Леса
Леса, леса! Кудрявые, зеленые, Дремучие, таежные, Краса и рай, хваленые Могучими былинами И песенною славою, Под бурями тревожные, Весной прозрачно-нежные, С долинами цветущими, С пахучими полянами, С румяными рябинами, Зимою снежнокудрые, Премудрые, седые Хранители России! Веками, многоствольные, Раздольные, шумливые, Росли вы, землю тешили, И лешие в вас прятались, Где окна тиной пенятся, И сватались к древёницам Пригожие лесничие, Когда ручьи погожие Будили птичье пение, Звенение весеннее. На свадьбу к ним прикатывало, Усевшись на сохатого, Само краснóе солнышко, Детенышей баюкало И стукало по стволикам Лучами желто-алыми, Удалых зайцев стаями Гоняло по опушкам И белок с горностаями, Зверями крепкомехими, Сзывало грызть орехи. И сам медведь, дед-лакомка, Ломился в чащу лапами. За вашими затворами, За горами, за дебрями, Скиты таились древние. Крамольные раскольники, Закованы в вериги, Читали книги старые, Радели богу ярому, И девушка ядреная Без мук рожала дитятко, Младенца потаенного. А в сухмень и в бездождие Горели вы пожарами И заревом тревожили Полярных льдов стояние. Стадами звери бегали В чащобу недоступную, И мерил летней радугой И зимними Стожарами Костер ваш ветер севера… Ну что ж вы пригорюнились И струны веток тянете, Рыдаете, печальные? Довольно вам невеститься! В вас сто Европ поместится! Довольно сна тягучего! Пускай из дебрей радостных Таежных ваших зарослей Несется русский благовест, Тепло, и свет, и зарево Зовущего грядущего. 30 января 1920, Баку «Окаянный»
Не туманы зарю — Седина оплела медный лик. Он старинный старик, Моховик. Ни земному царю, Ни небесному Не клонил он ни лба, Ни горба И всю жизнь свою жил по-чудесному. Про такое житье Только песней певалось былинною: Что мое, то твое, Что твое, то общинное. В голода, в холода Двери настежь всегда, Нет замка у ворот, Печь лепешки печет: Приходи, подкормись, обогреешься, Не обманешься, если надеешься! Солнце миру пример, Это враг изувер Полосами всю пахоту выкроил: А земля-океан Мечет хлеб и бурьян, Словно рыбина многоикрая. Всё для всех, всякий всем, Не ходить в Вифлеем За звездой, — она вот она! Бороной и серпом, А не частым крестом Заработана. Воля ходит в миру, Как медведя в бору Ломит ворога дикого. Весел праздник труда, Лишний пот не беда Для житья кругового великого. За такой разумóк недремáнный Дед прозванье носил «Окаянный». За душевную ширь Повидал он Сибирь. Жар тюремных плетей Прогревал до костей. В непогоду нога подволакивает, А в ушах будто цепь перезвякивает. Не сломить дуба буре! Все стерпел, не отрекся от дури, И теперь, как в репейнике мед, За усами колючими радость цветет, Улыбается. Хоть и мается дед, А лепешки печет, угощает всех: Всем еда и привет! Сердцем солнцу сосед, Разевает глаза свои детские На порядки советские. Все, чем жил он один, на авось, Все сбылось! 1921 Воскресник
Откуда, откуда идут эти люди? Как факелы лица, Глаза — маяков вереницы, И счастьем взволнованы груди Глубоко, Как реки у синих истоков, Так празднично новы. Товарищи, кто вы? Веселый, здоровый, Сияющий, кто ты? Мы идем домой с работы, Ненаемной, неострожной, Дружной, общей, неплатежной. Мы трудом свободным юны, Мы — работники коммуны. Под родные наши песни Мы справляли свой воскресник, Мы с разрухой воевали, Землю влажную копали, И пилили мы поленья, Распрощавшись с рабской ленью. По столярным, по слесарным — За коммуну трудовую — Батальоном шли ударным На разруху мировую. Мы трудом свободным юны, Мы — работники коммуны! Мы сегодня шли толпою, Завтра полчищем придем, Станут хлебом и крупою Наши песни за трудом. Нету сметы нашим силам, Мы как пчелы на яру. Всем унылым свет стал милым От работы на миру. Нет страшней и хуже казни Вам, владыки-господа, Чем великий красный праздник Добровольного труда. От страданий, долгой боли, Из войны и нищеты Мы идем к счастливой доле И к истокам красоты. Оттого с победной песней Мы приходим на воскресник. Оттого светлы и юны Мы — работники коммуны! 28 июня 1920, Нижний Новгород Волга
Волга-воложка ржаная, Разливные рукава! Воли жила коренная, Ты бороться здорова. Окаянного врага Грозовые берега, Буреломные яры Принимали в топоры. Бремя битвы небывалой Ты взяла на волока, За себя ты постояла, Стеньки Разина река. В осередках затаив Буйства братского разлив, Красной вольницы бойцов Собрала со всех концов. Волны ярые нахмурив, По-былинному смела, Под распев осенней бури Ты Казань свою взяла. Загремели берега, Как на пушках у врага, Подойдя с ночной реки, Краснофлотец снял замки. За раздолье перекатов Под девятый черный вал Хлебовитый встал Саратов И, не дрогнув, устоял. От налета белых вьюг Защищая волжский юг, Деревенька Черный Яр Зажигала свой пожар. Зажирев рабочей кровью, Самолетами рыча, Астраханское низовье Окружила саранча. Но, привыкнув побеждать, Не сдалась речная рать. Волга, в битвах не устав, Песней вспенила уста. Волга-воложка ржаная, Разливные рукава! Воронье с себя сгоняя, Ты работать здорова. В глыбких баржах день и ночь Начала ты нефть волочь, На субботник вечный свой Мир сзывая трудовой. Июнь 1920 Амбалы
Могучее тело, но как же иссохло! В глазах само небо, но смотрят как стекла. Для мыслей свободных чела очертанья, Но врезаны резко морщины страданья. Слова словно стрелы: в них слышится битва И голода голос: «Дай хлеба, не сыт я!» И целыми днями, подобно животным, Лежат они стадом на береге потном. Один, и другой, и десятки — повсюду Свалились амбалы в покорную груду. То дремлют, то вшей на рванье своем кроша И ждут, отупев, чтоб досталась им ноша. Подходит хозяин. Вскочили толпою, Бранятся, дерутся со злобой слепою, Потом по-верблюжьи пригнутся и спину Подставят под тяжесть, веревку закинув. И рабская радость по пыльной дороге Потащит за хлебом голодные ноги. Довольно позора! Свергайте насилье! Все ваше полей и садов изобилье! Для вас благовонием пенятся розы И никнут под тяжкими гроздьями лозы. Для вас корабли, и дворцы, и верблюды, И моря щедроты, и горные руды. И песни Хайяма, и нега кальяна. Усталые ноги достойны сафьяна. Сорвите лохмотья! Шелка Кашемира — Вот ваша одежда, властители мира! 1920, Баку Восточный крестьянин
Весь от солнца темно-рыжий, Весь иссохший с рук до ног, Он стоит в болотной жиже, Он от зноя изнемог. Сверху жжет, а снизу мочит, Спину мокрую согнув, Он с рассвета вплоть до ночи Рис сажает по зерну. Тяжесть в членах онемелых, Задурманил пар воды, Но от зерен этих белых Будут новые пуды. За двенадцатичасовый Нестерпимый этот труд Недоваренного плова В полдень горсть ему дадут. И стаканчик чаю малый Самоварщик полевой Даст устам его усталым, Сам от зноя чуть живой. По садам сверкают розы, Зацветают миндали, Ветер запахом мимозы Веет где-то там, вдали. Ты ж опять в свое болото Из-под плетки торопись, Чтоб смертельною работой Добывать для сытых рис. Рису много! Зорким оком Не окинешь всех полян! Но — велик аллах с пророком! — Всей землей владеет хан! Он насыплет рис в коробки, И навьюченный амбал, Как верблюд, немой и робкий, В порт, согнувшись, побежал. Там на черном клюве-кране, Неприступен и угрюм, Рис поднимет англичанин И опустит в жадный трюм. Кто-то новые мильоны Занесет себе в доход, И опять в свой пар зеленый Раб с проклятьями бредет. Но в горах, в долинах сонных, Как ручей, бежит молва: У народов угнетенных Есть отечество — Москва. 1920 Сабунчи
Таинственны заросли вышек, Набухли смолой Сабунчи, Земля извергает излишек, Грохочет богатством в ночи И прямо созвездиям в очи Хохочет, собою горда. И тут же, в домишках, рабочий Бледнеет от злого труда. Войди в эти капища нищих, Толкни эту хмурую дверь: Нору себе лучше отыщет Погоней затравленный зверь. Ни солнца, ни воздуха! Дети — Как в темном подвале ростки. Не жить им счастливо на свете, Пока не умрут пауки! У женщин вся молодость в стонах Погасла, весны не узнав, Писать на старинных иконах С них мучениц мог бы зограф. И эти в цепях великаны, Владыки грядущих эпох! Какой в них туберкул румяный! Как долог тяжелый их вздох! Рабочий, когда же, когда же Твой разум, твой новый закон Узлы паутины развяжет И рабства развеется сон? Когда же земное богатство Достанется истым живым И ветер свободы и братства Разгонит удушливый дым? 20 декабря 1919, Баку Промысла
Пирамиды в чахотке — Вышки вытянул к небу Изнуренный и кроткий Данник черствому хлебу. И клокочут вулканы Сквозь песок утомленный: Это дьявола страны, Это рай искаженный. Звездный край полотенца Ночь склоняет в истоме, Чтобы слезы младенца Утереть в нищем доме. Шлют проклятье избытку Молодые илоты За бесцельную пытку Непосильной работы. И, как нефть под песками, Накипает желанье Стать под красное знамя Мирового восстанья. 22 декабря 1919, Баку Город на заре
Молчат огромные дома О том, что этот мир — тюрьма. И вывески кричат о том, Что этот мир — публичный дом, Где продается каждый сон, А кто не продан, тот смешон. Железных фабрик силуэт Кричит о том, что воли нет, Что эти кубы из камней Сдавили бешенство огней. Заре запели петухи. Порозовели стен верхи. Не отрываясь от земли, Качнулись в море корабли. Вспорхнул и замер легкий шквал, Седой газетчик пробежал, Вонзая в сонный мозг людей Пустые вести площадей. Валы согбенные сплотив, Грохочет утренний прилив. В ущелья улиц, под дома Бежит испуганная тьма. И, как бушующий народ, Из алых волн встает восход. Мильоны огненных знамен Вздымает в зыбь ночную он. И, как трибун перед толпой, С последней речью боевой, С могучим лозунгом: «Живи!» — Выходит солнце, всё в крови. 11 декабря 1919, Баку Кофе
Тебя сбирала девушка нагая По зарослям благоуханной Явы. Как ящерицу, дико обжигая, Ей кожу рыжей сделал луч кудрявый. Замучена полуденной работой, К любовнику, такому же нагому, Она бежала в лунное болото, К сплетенному из вешних прутьев дому. И там кричали, радуясь, как дети, Что труд прошел, а ночь еще продлится, Показывая на жемчужном свете Блестящие от долгой ласки лица. С утра голландец с ремешковой плеткой На пристани следил за упаковкой Клейменых ящиков — и кровью кроткой Окрашивал тугую плетку ловко. Потом с валов могучих океана Корабль срезал бунтующую пену, Пока в каюте мягкой капитана Купцы высчитывали вес и цену. До пристани, закутанной в туманы, Томились, гордо засыпая, зерна. А там, на Яве, кровяные раны На девушке горели рыже-черной… Любуешься порою, как в фарфоре Кипит с отливом золотистым кофе, И вдруг в мозгу встает желаний море, И кровь томит тоска по катастрофе: Долой насилье! Снять с дикарской воли Бесстыдство злое купли и продажи! Плетей не надо для цветов магнолий! Не надо солнцу океана стражи. Отмстить за бешенство бичей ременных! Пусть хищники в туман уйдут кровавый! Да здравствует свобода угнетенных Во всех краях и на болотах Явы! 13 декабря 1919, Баку МИРОЛОМ
Тринадцатая книга стихов
Посвящение
Под Кремлевской стеной
Я вас не видел, вас не знаю, Но вы легли здесь в грозный час, Когда срывал народ, стоная, Седое иго палача. И вашей крови отблеск вечный Я вижу в каждом, кто живет: И в детской радости беспечной, И в смелой песне красных рот, В летящем с севера до юга Колосьев голосе ржаном, И под стопой электроплуга На черноземе молодом. И чем чудесней жизнь воскреснет, Тем ярче ваша кровь горит, И даже в звуках этой песни Сияет свет ее зари. 1922 ИССТАРЬ
Русь
«Медведя на цепи водила…»
Медведя на цепи водила, Сама сидела на цепи И в голову себе гвоздила Одно проклятое: «Терпи!» Гнила в пещерах и колодах, Крутила мощи, в срубах жглась И род от рода, год от года Сносила темноту и грязь. Мечтая о небесном рае, В смердящем ужилась гробу. В бунтах бессмысленных сгорая, Бояр носила на горбу. Петлю затягивая туже, Сама тащилась на убой И бубенцом цветистых дужек Бранилась с ведьмою-судьбой. А все, что было молодого И дерзкого — огонь мирской — В срамное всучивала слово, Душила пьяною тоской. О, ведь и я любил так слепо Колоколов вечерний звон, Монастыря седую крепость, Черницы поясной поклон! И ладан сказок несуразных, И тлен непротивленья злу, И пенье нищих безобразных, И сон угодника в углу. Как много сил распалось прахом Растлилось, высохло в труху: Довольно кланялись мы плахам, Иконостасу и греху! Пусть с кровью мы сдираем ветошь, Но мы сдерем ее с себя! В алмаз густеют искры света, Стекляшку молоты дробят. В провалах страшного распада Восстали вихри новых звезд. Ушедшая под землю падаль Пророчит богатырский рост. Раздвинуты границы мира, Былое небылью ушло, О, ведь и мне жилось так сиро, — Теперь так буйно и светло! 22 сентября 1921 Русь
«Пьяный Солнышко Владимир…»
Пьяный Солнышко Владимир Пригвоздил тебя к кресту. Княжий род до корня вымер, А кресты еще растут. В чистоту твоих раздолий, В красоту твоих жнивей, Чтоб не думала о воле, Понатыкали церквей. И поставили примером Под напуганный твой взор Крест с распятым боговером, Словно к рабству приговор. Сотни лет ты, Русь, молилась Страшной жертве палача И сама взойти стремилась На Голгофу каждый час. И в отчаянье рабыни Родила ты мудрецов, Воспевавших рай пустыни, Радость жертвенных венцов. Что ж, ты думала, бедняга, Так и будет до конца? И земли кровавой влага Не родит тебе бойца? Он пришел в огне и песнях, С жалом разума в устах И разгневанным: «Воскресни!» — Звал тебя сойти с креста. Ты, как ветер с перевала, Выла: «Прочь уйди, злодей!» Бесновалась, отбивалась, Чтоб не вынул он гвоздей. Но, могучий, алозвездный, Вестник будущего дня, Срезал путы, вынул гвозди И с креста тебя он снял. От бессильной, темной злобы Притворилась мертвой ты. Намела метель сугробы — Подняла весна цветы. Раны зажили. В ладони Прялку сонно ты взяла. Но былое в сердце стонет, Застилает очи мгла. Шепчешь ты еще проклятья Доле песен и труда, Но на рабское распятье Не вернешься никогда. И в путях борьбы и славы Стыд за крестные года, Русь, не раз тебе отравит Радость мирную труда. 1920 Красномосковье
Замусоленные церковёнки И игрушечные терема О народе-рабе, о ребенке Шепчут слезные сказки впотьмах. Искривились кудрявые крыши Тихой болью о старых порах. В куполах, как летучие мыши, Виснет серенький, слепенький страх. Особняк в снеговой кацавейке Вздохом сорванных ставней хрипит О калачиках по три копейки, О хранителе-псе на цепи. На колоннах облупленных бродит Мертвой барыни лунная тень. И скрипит в упраздненном приходе Панихидным напевом ступень. По лабазам, застылым и лысым, Забиваясь в пустые углы, Обозленные голодом крысы Прославляют хозяев былых. Сорвалась запьянцовская тройка В непролазный овраг с крутизны, И тоскует сивушная стойка По мерзавчикам златохмельным. Ты пропала, Москва богатеев, В мех укутанных бородачей. Кутежа на поту не затеет Воротила цыганских ночей. И другая, другая, другая, Трудовою росою жива, Золотые столицы пугая, Вырастает над миром Москва. За громадами дремлющих башен, За седыми зубцами Кремля Всходит солнце вселюдное наше И вселенская светит заря! Вы искали ее по часовням, В дыме ладана, в лязге вериг, А она — раю вашему ровня — Загремела из огненных книг. Вы гадали о ней по созвездьям, По лампадам в иконных углах, А она алоцветом возмездья Из рабочего пота взошла. Руки мира! Наручник дробите, Шея мира! Вылазь из ярма. Вот, глядите: какая обитель Сорвала свои цепи сама! Упоенная рабскою кровью, Родила трудовая земля Всерабочее Красномосковье За вселенской твердыней Кремля. 1921 Питер
По каналам, по каналам, Где вечерняя вода Смерть богатых отстонала И умолкла навсегда, — Где к гранитным изголовьям Каждый вечер меж дворцов Огневой струится кровью Память вечная борцов, — Где скользит над водной тишью У поломанных перил Барыня летучей мышью Без когтистых рук, без крыл, — Где на входах буквы стерты, Кто здесь жил и кто владел, Где матрос проходит к порту С песней солнцу и звезде, — Где тоска былого виснет В распростертых лапах лип, Где дома о прошлой жизни Погребальный свет зажгли, — По каналам, по каналам, Где проклятый мир утих, Где былое отстонало, Как мне весело идти! 1922 НЕ БЕЛЫ СНЕГИ
Сытому
В час, когда огни потушат Там, где сытые поели, Ты послушай, ты послушай Голоса ночной метели. Вот вскрутился снежный вихорь И упал плашмя в сугробы — Смертью белой, смертью тихой, Как на Волге люд безгробый. Посмотри: рукой страдальцев Ветер шарит в каждой яме И бессчетных белых пальцев Гнет концы над колеями. Ищут, ищут, всюду ищут, Волжским ветром камень режут, Хоть какую-нибудь пищу, Хоть какую-нибудь éжу. Вот упали безнадежно — Хоть последний стон послушай! Вот утихли в буре снежной, В белых далях равнодушья. Льдинки колются в метели, Как соломы мерзлой остья. Вьюга мелет, мучкой стелет Человеческие кости. И опять, намчавшись тучей, С гневным плачем вьюга машет Сотней судорожных ручек, Детских, тонких, с Волги нашей. И зовет, зовет… Ты слышишь? И стучится в окна долго, И стучится тщетно в крыши Горем Волги, всею Волгой. Ты послушай, ты послушай, — Смерть людьми повсюду стелет, — Может быть, твой сон нарушат Голоса ночной метели. 1922 Голод на Волге
Вот я вижу, вот я слышу — И ничем не заглушить, — Как на Волге дети дышат В умирающей тиши. Снег одел их: съели крышу. Мышь под печкой не шуршит. Гложет хилую ручонку Семилетний старичок. Он прижал к себе сестренку На костлявое плечо. Не подобен он ребенку, Этот высохший стручок. На его лобишке малом Голод четко написал, Как, родимая, устала Черноземная краса, Как ногами генерала Белый бес на ней плясал. Как в столетьях-лихолетьях Рабство сéкло спину ей, Как неслась она под плетью, Под упряжкой богачей, Как упал под черной клетью Неоглядный мир полей. Все, кого войной убило, Детским взглядом шлют нам весть. В этом личике застылом, В этом плаче: «Дайте есть» — Все написано, что было, Только разве вам прочесть? И в пустой тиши избенок Так сидит и няньки ждет, Скорбью старческих глазенок Избяные бревна жжет, Так сидит старик-ребенок, Няньки-смерти тихо ждет. Тихо нянька поглядела. Замахнулась… Чьей рукой? Потрошат ребячье тело. Чьей рукою и какой?.. А тебе какое дело? — Материнскою рукой! Ты живешь, и ешь, и дышишь. Смертный час свой веселишь. И в проеденные крыши Не твоя глядится тишь. Не твои исчезли мыши, И не твой убит малыш. Наш он! Наш! И к нам, усталым, Крик его издалека Долетел, и детям малым От рабочего станка Встала помощь мощным валом Из последнего куска. Что ж, бросайте подлый камень, От бессилия рыча. Золочеными клыками Изнуренных рвите нас. Смертной Волге жить веками. Вашей жизни только час. Март 1922, Москва Повесть
Рассказать вам праздничную повесть? Вот она: Мужик, голодными метелями обмотанный, На базар вынес совесть — Не для того, чтобы торговать, А чтоб даром ее раздавать. Много ль вынес, иль мало — На всех бы сытых достало. Белоперая метелица Мягким пухом стелется. Товары торопятся В корзины угробиться. Толпой богатеи Покупают, потеют. Мужик в печали великой Стоит да выкликивает: «Совести, совести, Кому надо совести, Кому надо совести, Простой человеческой совести? Берите, прохожие, Девушки пригожие, Толстосумы-купцы, Бумажные молодцы. Пройди всем базаром — Ничего не возьмешь даром. А я о цене не говорю, Даром даю. Совести, совести, Кому надо совести? Возьмите хоть кусочек для праздника…» «А что с ней делать, дяденька?» «Даром товар, даром и совет. Берешь иль нет? У тебя что к сочельнику зарумянено: Свинина иль баранина? Полгуся? Иль весь порося? Прежде чем сесть Да без оглядки есть, Кусочек совести, с зернышко, Положи себе в горлышко». «Это вместо соли, Что ли?» «Нет, дитятко, нет, Дослушай совет: Нужна соль в избе, А совесть — в тебе. А в праздничный ужин Мой товарец особенно нужен. Без совести как? Тебе кусок, а Волге песок. А с совестью так: Тебе кусок — и Волге кусок. Понял, дитятко? Да где ж ты, милый? Ишь, как ножом его отхватило. Сгинул, пропал, Как про Волгу услыхал. Совести, совести, Кому надо совести, Простой человеческой совести?..» Отшумел базар, Свернулись лотки, Расхватали товар Богачи-едоки. Стоит мужик голодный, Метелью обмотанный. Сытым не нужна совесть. Вот она, Праздничная повесть. 1921 Полночь
