Какая осенняя ночь, Какая полночная осень! Все это уж было давно. И так же был сумрак несносен. И так же кричал на камнях Ребенок, голодный, холодный, Из судорог страшного дня Заброшенный в мрак безысходный. И так же сквозь девичий смех По скверам гнусавила похоть. И так же легко было тьме, И так же, и так же мне плохо. И те же вбивали часы Двенадцать мертвящих ударов В пожары созвездий косых, В огонь этих дальних пожаров. Но гневно простерлась у стен Могила того великана, Который грозой проблестел И в славу бессмертную канул. И пела со стоном стена Не рабскую песню «Коль славен» — Свободный «Интернационал», — Тревожа полуночный саван. И слышал призыв великан: «Вставай!» И цветы на кургане Дыханьем своим колыхал. «Я встану, — шептал он, — Мы встанем». 1922 МИРОЛОМ
Европа
По ночам из углов, из подвалов, Из беззубых оскалов домов Ярче алых каприйских кораллов Смотрят язвы живых мертвецов. И кто может, безрукий иль хрóмый, Гадом ползать по лику земли, Покидает расселины дóма, Вылезает из смрадной щели. Грузно тащит распухшее тело, Волочит искаженный сустав, Все, чем сердце здоровое рдело, В безнадежной тоске отрыдав. Волос ершится, грязный и дыбкий, На ладонях мозоли и прах. Не сыскать человечьей улыбки В искривленных от злобы устах. Ни добра, ни участья не надо. Путь единственный — ниже упасть. И страшна, как воротища ада, От ругательств сгоревшая пасть. В это время богатые люди, Кто разряжен, и сыт, и румян, Как плоды наливные на блюде, В кузовах пролетают в туман. В этот час к освещенным квартирам В белых туфлях, в чулочках сквозных Мчатся Евы, не чуя над миром Полусгнивших бунтующий вздых. Стонет в залах оркестр, бьют рояли, И с лилейных, как снег, скатертей Запах масла, барана, кефали Льется в ноздри ползущих смертей. И тогда поднимаются трупы На обрубки колен, на живот. Ярче рампы сияют их струпы, Громче хора их голос орет: «Эй, довольно! Мы тоже владыки! Электричество нужно и нам! Пусть для всех распахнется великий Иль разрушится празднества храм. Пусть для всех будет радость и счастье, Вспыхнет солнце на каждом челе, Иль своею бездонною пастью Ночь пожрет все, что есть на земле». 1919 Индия
Ветер весенний ворвался в осенние окна, Мчится, летит, призывает: «Идите все, кто к нам!» С ним лепестков абрикосовых, розовых тучи Самому слабому шепчут: «Иди! Ты могучий!» Ветер поет: «Я из снега, из северной дали К вам прилетел, чтоб вы лучшую долю узнали!» К нищим, убогим, забитым рабам по оконцам Звонко стучит: «Выходи! Цепи рви! Ты под солнцем! В стуже, в крови, мы на севере дальнем и белом Стали свободны — и вам, под плетьми оробелым, Вам, терпеливо несущим позорную муку, Вам подаем молодую содружную руку!» Тонут миндалин испуганных крупные зерна В черных ресницах. Скрываясь в одеждах узорных, Девушки ветер весенний как счастие слышат. Холст белоснежный сердца молодые колышат. Там, в тростниках, из уютной отцовской лодчонки, Смотрит старик в синеву, в высоту. Ветер звонкий Слышит за всех, кто в земле, кто упал, землю бросил. Радость в морщинах — как солнце под взмахами весел. 1922 ГРАНЬ
Лирика 1918–1928
Рогнеде Рети
«Отдыхай всей грудью…»
Отдыхай всей грудью, Смотри в этот сумрак, Слушай эту ночь! Что было — не будет. Тому, что ты умер, Ничем не помочь. Утро из сумерек, Радость из бедствий, Из чернозема рожь — Не только ты умер, Но ты и воскрес ведь, И новым живешь. <1929> ОДИН В ПУСТЫНЕ
Тревога
Напрасно ищешь тишины: В живой природе нет покоя. Цветенье трав и смерть героя, Восторг грозы и вой луны, Туч электронных табуны, Из улья вешний вылет роя, Вулкана взрыв и всплеск прибоя В себе таинственно равны. Нирваны нет. Везде тревога! Ревет у твоего порога Полночных хаосов прилив. Не бойся никакой Голгофы. Весь мир плененной бурей жив, Как твоего сонета строфы. Июнь 1918, Тифлис Арфа
Из хрусталя незримого фиала Струя ручьи пленительных элегий, Как лилия надменная, стояла Ты, арфа, вестница тоски и неги. Но мысль творцов преград еще не знала На вековом пути от альфы до омеги. И черный гроб воздвигнут в бездне зала С отливом лунно-синим, как у Веги. Погребена в нем арфа золотая. Но не бессмертна гробная печаль: Из каждой гибели есть воскресенье. В озера снов бросая гроз горенье, В гирлянды грома лепет волн вплетая, Могущественный зазвучал рояль. 24 октября 1918, Тифлис Подруга
Уста в уста, смугла и горяча, Не расстаюсь с тобой среди скитаний. Под душным шелком от моих лобзаний Трепещет тело алого луча. И где б я ни был, иго дней влача, Без жалобы, без плача, без стенаний, Горишь и гаснешь от моих вздыханий, Как жертва под руками палача, — Ты, ставшая давно моей рабыней, С кольцом на шее тоненькой стальным, В безумной бездне дня, пустой и синей, Под звездно вытканным шатром ночным, Всегда со мной, как верная голубка, Моя, в мечтах прокуренная, трубка. 1918, Тифлис Notturno
Безумья буйным бременем тяжел, Тропой зверей в ущелье я сошел. Холодной лавою по недрам скал Зеленый яд луны стекал в провал. И бешенства кипящая струя Лилась в уста жемчужного ручья. Я поднял голову: мятежный вид! Здесь в корчах ярости застыл гранит Там жутко выветрился известняк, На допотопный походя костяк. Как будто в паутине лирных струн В корнях запутался гигант-горбун. И хохотом времен оскалив рот, На корточках пред ним присел урод. Здесь девушка нежнейших ног овал Откинула: грызет ей грудь шакал. Ушастый карлик, преступленьем пьян, Сквозь лунный пробивается туман. На красоту и на добро восстав, В белесых кольцах дыбится удав. Две жабы животом цветы гнетут, Выглядывая жертву, замер спрут. Без счета высятся из-за угла Тоскою обезглавлены тела. Возлег мертвец, распухший и немой, И с пальцев плесень виснет бахромой. Чье небо здесь к чьему спустилось дну? — Тревожную спросил я тишину. Меланхолично отвечала тишь: Ты эти образы в себе таишь. 1918, Тифлис Вечер
От гор ложатся тени В пурпурный город мой Незримые ступени Проходит час немой. И звон соборов важных Струится в вышину, Как шепот лилий влажных, Клонящихся ко сну. И тихо тают дымы Согревшихся жилищ, И месяц пилигримом Выходит, наг и нищ. Птенцов скликают птицы И матери — детей. Вот вспыхнут звезд ресницы Потоками лучей. Вот вздрогнет близкой ночи Уютное крыло, Чтоб всем, кто одиночит, От сердца отлегло. 12 ноября 1918 Ночь
О, как больно вспомнить мне В этой звездной тишине Всё, что было, что прошло, Всё, что сам я сделал зло. Ничего не изменить. Только тоненькая нить Не дает мне ввысь уйти С запоздалого пути. В темноте один иду. В чьем-то радостном саду, За высокою стеной, Меж деревьев шум ночной. И доносятся едва Незабвенные слова, Что забыли жизнь мою: «Милый… Милая… Люблю…» 8 июля 1917, Тифлис «Налегла и дышать не дает…»
Налегла и дышать не дает Эта злобная, зимняя ночь. Мне ее ни с земли, ни с высот Не согнать, не стащить, не сволочь. Есть для глаз пара медных грошей, Лихо пляшет по телу озноб. Мчится в крыльях летучих мышей Мимо окон измерзнувший гроб. Золотой чешуею звеня И шипя издыхающим ртом, Гаснет в мокрой печи головня, Холод барином входит в мой дом. Не стянуть отсыревших сапог И пальтишком костей не согреть. Но весны нарастающей рог Мне трубит, что нельзя умереть. 1919, Тифлис Черепа
Я боюсь получасов Одинокого удара. В них отмстительная кара, Гнусный шепот мертвецов. Их медлительность тупа, И звучат они по дому Ужасом всему живому, Как пустые черепа. Утром подвиг, днем мечта, Ночью алая пучина. В каждом часе есть личина, В получасе — нагота. Он бесстыден и безлик, Безобразно одинаков. Нет страшней у смерти знаков, Чем беззубый этот крик. И когда, друзья, средь нас, Издевающийся, хилый, Как со дна гнилой могилы, Раздается получас — Знайте: кончен жизни сон, Если сердце ненароком Иль обманутое роком, С ним ударит в унисон. 2 февраля 1919, Тифлис Решение
Ужели умереть вдали Единопламенных вулканов И в недра темные земли Уйти с лицом необожженным? Нет, я из гроба убегу, Свой саван выброшу кровавый В лицо огромному врагу, Как зарево моей свободы. Холодный ветер снежных гор И двух озер кавказских буря Забросят в северную степь Раскаты песенного грома. И миллионами сердец Со мной созвучная Россия Сплетет из гроз своих венок На череп мой, сгоревший в грезах. 20 января 1920, Баку Ненависть
Я все ношу в себе отравы, Что Русь рабов хотела дать, Чтобы ни радости, ни славы Мне не изведать никогда. Но я могу вас, молодые, Едва блеснувшие лучи, Провесть сквозь сумраки седые И ненависти научить. Чтó нам любить, чтó ненавидеть, О, если б знал я, если б знал, Когда сжигал я силы, идя, Куда слепая шла весна! Когда искал я по болотам Какой-то неземной красы, Беснуясь: «Китеж, вот он, вот он!» С толпой безруких и косых. Когда я падал в лес полночный Сухого трепетней листа И сладострастья плен порочный Священным таинством считал. Когда хотелось мне истаять, В немой природе изойти, Когда любая птичья стая Была мне знаменем пути… Не выплатить былому дани… Но груз былого сброшу с плеч, Чтобы болотища блужданий Пожаром ненависти сжечь. 1922, Москва СТИХИ УШЕДШИМ
Н. Е. Жуковскому
В проулочках, где Чистые пруды, Где цел еще былой уют московский, Он жил, в седые погружен труды, Наш Николай Егорович Жуковский. Во дворике старинный особняк Не рушится наперекор Ньютону, Хоть в щелях стен давно свистит сквозняк И все оконушки давно уж стонут. В светелках тесных мир и тишина. А в кабинете — просто умиленье. Здесь жизнь числа вселенского слышна, Здесь в сердце формул спрятано движенье. Всегда скромны обители идей: Большой диван, столы, шкафы и книги. Всё простенько, как у простых людей. Но вечность здесь разложена на миги. Отсюда на бескрайние края, Где движутся небесные светила, В незримые глубины бытия Владычной мысли простиралась сила Отсюда не страшна пространства тьма И времени поток (часы без боя!). Здесь смерти нет: она ушла сама. Здесь шуткой кажется борьба с судьбою. Быть может, комната еще одна Найдется средь людских уединений, Таких же дерзких замыслов полна, — Та комната, где жил полярный гений. О крыльях, о круженье вихревом, О беге волн, о натиске заносов, О малом и большом, о всем, о всем Так думал лишь Михайло Ломоносов. Вечерний час. Уж подан самовар И песенку старинную заводит. Душистый запах меда носит пар. Вот Николай Егорович выходит. Огромный лоб. Могучие виски. (Но где резец великого скульптора?) И бороды библейской завитки, И глубина задумчивого взора. Напоминает все какой-то лик родной, Всем близкого, премудрого пророка. Отец Адам? Иль корабельщик Ной? Или иной противоборец рока? Заговорил… И мысли острие Простую цифру видит в каждом чуде. Как стройно в числах наше бытие! Как хорошо, что есть такие люди! 13 марта 1916 Владимиру Юнгеру
И вечер сегодня дымился и плакал, И ты за плечами стоял в тишине. Закат рассыпался кошницами мака, Про дальнее детство рассказывал мне. Как «Мальву» читали, и бегали лесом, И сфинксов ловили, играли в лапту, И в поле дождливом, под финским навесом, То к Ницше, то к Марксу гоняли мечту. Влюблялись, друг другу читали поэмы И красками бурно пятнали картон. Над Иматрой пенной, смущенно и немо, Грядущего слушали бешеный звон. Зачем же ушел ты, как будто обманом, И в маске оставил улыбку тоски, Свой звук недопетый развеяв туманом Над гипсовой тенью красивой руки? В задумчивой комнате, в сукнах зеленых, Не встретимся больше для долгих бесед. Но светит в извивах ума отдаленных Потерянной дружбы ласкающий след. 1921, Москва Александру Блоку
1. «Увенчан терном горькой славы…»
Увенчан терном горькой славы, Властитель ритмов дней багряных Ушел в печали величавой, В недугах и кровавых ранах. И пусто лесу у опушки, И полю в цвете милом убыль. Ушел туда, где светит Пушкин, Ушел туда, где грезит Врубель. И ранит небо грудь лебяжью, Закатами кровавит дали. Болотный попик в глубь овражью Бежит, заплакан и печален. Фабричных улиц перекрестки, Ушедшим солнцем озаряясь, Затеплились слезою блесткой, И чахлых веток никнет завязь. А на мосту, вся в черном, черном, Рыдает тихо Незнакомка О сне, минувшем неповторно, О счастье молнийном и ломком. Ушел любимый. Как же голос Неизъяснимый не услышим, Когда на сердце станет голо, Когда захочется быть выше? 1921, Баку 2. «Вчера, на вьюге, средь жемчужной…»
Вчера, на вьюге, средь жемчужной Снежинок радостной возни, С улыбкой нежной и недужной Со мною рядом он возник. Все та же русская дорога Ухабами вздымала даль. Ямщик над клячей злился: «Трогай!» И взвизгивали провода. Метели пьяная охапка В ногах крутилась колесом. Его барашковая шапка, Чуть сдвинутая на висок. Перчатки, поступь, голос, облик — Всё, всё как прежде, как всегда. И только взор лучами облил, Каких я в жизни не видал. Обычное рукопожатье, Литературный разговор. «Опять предательствуют братья И критики стрекочут вздор». Лудили острые пылинки Околыш шапки в серебро. «Ну, как понравились поминки?» «Могила славе нашей впрок». «Ты знаешь, переводит турок Мамед Эмин твои стихи». — «Да, но у нас литература Еще в плену годов глухих». «Но знаешь ты, что зреют зерна, Тобой посеянные в нас, И песней новой и просторной В стихах провеяла весна?» «Всегда ты прытким оптимистом Был…» Вихрем взвизгнула метель. И он прислушался лучисто, Что спела вьюжная свирель. И недопетых песен гнетом Болезненно нагрузнул лоб. А в голос бури, к снежным нотам, Звучанье солнца протекло. Полночный вихрь в лицо летел нам, Но пламя чудилось за ним. К кремлевским подошли мы стенам, К могилам мертвых ледяным. Он шапку снял. «Прощай. Пора мне». Сжег губы братский поцелуй. И за высоким черным камнем Укрылся в снеговую мглу. И тотчас от реки зарею, Ручьями, солнцем, синевой Забунтовало под горою Весны внезапной торжество. И поднялось, и налетело Счастливей звезд, страшнее сна, Как будто дух свой, песню, тело Всё отдал он, любимый, нам. 1923, Москва Борису Верхоустинскому
Ушел. И песня недопета. И улыбаешься в земле Улыбкой мудрою скелета Сгоревших грез седой золе. И мучит мозг воспоминанье: «Кресты». Угрюмый каземат. Ключа в большом замке бряцанье И рядом ты, нежданный брат. Ты в триста восемьдесят пятой, Я по соседству был в шестой. Но пламя юности распятой Тюрьму взрывало красотой. Всю ночь сквозь стенку разговоры С кувшином-рупором в руке, Под шаг тюремщика нескорый, Под взором каменным в глазке. Потом проклятою дорожкой Прогулка будто на цепи. Два слова, брошенных сторожко, И очи — как цветы в степи. Ты был бездумный и веселый, Как звон весеннего дождя, И маловишерские села Тебя любили, как вождя. Барахтались мы вместе в лапах Литературных пауков И Волхова мятежный запах Ловили вместе буйством слов. Бывало, вместе голодали И вместе пели за вином… Как безнадежны эти дали, Где ты пустым окован сном! Какая боль, что в этом счастье, В грозе восторга, в песне сил, В творящем нашем советвластье Ты далеко в лесу могил. <1920> Николаю Гумилеву
На львов в агатной Абиссинии, На немцев в каиновой войне Ты шел, глаза холодно-синие, Всегда вперед, и в зной и в снег. В Китай стремился, в Полинезию, Тигрицу-жизнь хватал живьем. Но обескровливал поэзию Стальным рассудка лезвием. Любой пленялся авантюрою, Салонный быт едва терпел. Но над несбыточной цезурою Математически корпел. Тесня полет Пегаса русого, Был трезвым даже в забытье И разрывал в пустынях Брюсова Камеи древние Готье. К вершине шел и рай указывал, Где первозданный жил Адам, — Но под обложкой лупоглазого Журнала петербургских дам. Когда же в городе огромнутом Всечеловеческий встал бунт, — Скитался по холодным комнатам, Бурча, что хлеба только фунт. И ничего под гневным заревом Не уловил, не уследил. Лишь о возмездье поговаривал, Да перевод переводил. И стал, слепец, врагом восстания. Спокойно смерть к себе позвал. В мозгу синела Океания И пела белая Москва. Конец поэмы недочисленной Узнал ли ты в стенах глухих? Что понял в гибели бессмысленной? Какие вымыслил стихи? О, как же мог твой чистый пламенник В песках погаснуть золотых? Ты не узнал живого знамени С Парнасской мертвой высоты. 1921 Александру Ширяевцу
I. «Отбивая с ног колодку…»
Отбивая с ног колодку, Жизнь прошел, как Жигули. Что ж кладем тебя мы в лодку Плавать по морю земли? Только песня загудела И, как берег, сорвалась. Или песенное дело Охромело на крыла? Видно, в людях много спеси, Ходят по лесу балды, Что сказительника песен В гроб пускаем молодым. Ты прощай, любимый, милый, Наш крестьянский соловей. После смерти песню силы По народишку развей. Кроем лодку красной лодкой. Неужели это гроб? Неужели умный, кроткий, Зарываем в землю лоб? Хоть бы ты зашел проститься, Почитать еще стихи, Разве можно сразу скрыться С наших омутов лихих? Бьемся мы, как рыбы в сетях, Заплутались в трех соснах, И, как ты, такие дети Торопясь уходят в прах. Милый друг. Расстаться — слезы. Но веселым соловьем С вешней пел ты нам березы. Голос твой мы переймем. Нежный. Синью голубою Руки скрасились твои. Но сейчас мы все с тобою — Ты не можешь, — но пойми. II. «Я не могу — да и никто не может…»
Я не могу — да и никто не может Над трупом друга в немоте стоять, Когда огонь застенки мира гложет, Пустынный пепел и простор тая. Кому же пепел и кому просторы? И что насильникам? И что рабам? Конь революции свой шаг нескорый Влачит по слишком дорогим гробам. Но если бьет в пути побед копыто По мне, иль по тебе, или по нам, Иди в могилу. Жертва не забыта. Из мертвых вырастут живые семена. И кто в живых, тот унесет с собою Умерших неистраченный порыв К последнему решительному бою, К победе в завершенные миры. III. «Прадедам рассекли спины…»
Прадедам рассекли спины, Выдрали прабабкам косы. Вот откуда в соловьиных Песнях ненависти росы. Девушек вели в клоповник. Псами уськали мальчишек. Вот какой красой шиповник Мести в тихих песнях дышит. Голос крепостного плача. Волги стон многовековым Грохотом бичей маячит В молниях Мужикослова. Горести деревни старой К празднику победы вынес. Праздновать — сил недостало В песенном крестьянском сыне. Новою глядит могилой, Слушает зеленым дерном, Как неумертвимой силой Русь в простор идет упорно. IV. «Когда мы волокли к могилам…»
Когда мы волокли к могилам Твой голубой, покорный труп, Мне думалось: какая сила Замкнула песню этих губ? Не лень, не старость, не природа. Ты молод был и сильным слыл И тяжким шагом теплохода По Волге жизни долго б плыл. И в горло сжатыми слезами, В могилу новую колом Впивалась мысль: «Мы сами! Сами!» И эта скорбь нам поделом. Бредем, как стадо кочевое, Друг другу чуждые в глуби. И только над усопшим воя, Начнем в гробу его любить. 1924 Могила поэтов
Гранитный гроб Невы и Невок, Болота щебнем задушив, Ты стаи рек в чугунный невод Загнал и выволок в залив. И тянешь молоко туманов Из их раздавленных грудей, Мечту морей и океанов Замкнув в квадраты площадей. Поэтам сумрак свой поведав Прибрежным ямбом пленных стай, Ты за сто лет пяти поэтов Могилой каменною стал. Засыпан снегом берег Мойки, И с Черной речки, как тогда, К подъезду сумрачной постройки Легла в столетьях борозда. Его выносят из кареты. Под пеной лошади хрипят. Ты онемел, в свои скелеты Приняв его прощальный взгляд. И до сих пор тосклив и страшен Высоких окон серый взор. Но ты идешь сквозь жизни наши В свой окровавленный простор. Ломаешь руки рек рассеянно, Скрипишь железом фонаря, В провалы окон на Бассейной На жертву новую смотря. Невесте-смерти обреченный — Иль то твоих туманов бред? — В руках со свечкою зажженной У аналоя стал поэт. Он завтра онемеет трупом, Но песня мести и тоски Хлестнет кровоточащим струпом Дворянству в синие виски. И дальше грохнул шаг твой тяжкий В окраину, где город гол, По черной лестнице, над Пряжкой, В последний раз поэт прошел. И лег. И крик. Неузнаваем В гробу его любимый лик. И вот землей мы закрываем Того, кто каждому двойник. Как он любил твой шелест черный Над Невкой, на пустом мосту, Лаская песней неповторной Твоих кошмаров наготу. Но ты, чье сердце из гранита, Перешагнул и этот гроб, И пуля с красного зенита Летит фантасту в узкий лоб. Его ведут из кельи в келью, И падает со ступеней, Звеня раздвоенною трелью, Гвардеец вымерших теней. Не помня, на каком погосте Георгиев двух кавалер, Ты жаждешь новой жертвы в гости, В проклятый номер Англетер. Ты бьешь ночной метелью в окна И в форточку с Невы свистишь, Чтобы поэт скорее грохнул В свою веревочную тишь. И вот мы все в зрачках с портретом Его, весеннего. В веках — С далеким от тебя поэтом, Повисшим на твоих руках. Довольно. В каменные ночи, Мы новой жертвы не дадим, Мы победим тебя. А, впрочем, Не мне ли быть твоим шестым? 1926 Валерию Брюсову
В те годы, в страшные те годы, Когда в провале двух эпох Мерцали мертвые эподы Кошмарами Эдгара По, — Когда свирелями Верлена Звенел в поэтовой молве Закон губительный: из плена Лети, лети! — Au vent mauvais![61] Когда как мертвых листьев шорох Был слог, был звук, был лепет слов, Зануженных в шаманьих шорах, — Свое он начал ремесло. Да. Помним. Заласкать мещане Хотели бронзу, сталь и медь, Чтобы от их проржавых тщаний Гортани гневной онеметь. Но Врубелем в тончайший контур, Собой — в законченный портрет Навеки впаян, — горизонту Ночному был он строгий свет. Кругом на отмели и рифы Бросались в гибель корабли, И клювами когтили грифы Мыс Прометеевой земли. Кликуши плакали и выли, Освистывали пьедестал И злобой харкали — не вы ли, Кто нынче в гроб ему рыдал? Он устоял, шальному тропу Подковой мягкий рот стеснив, Валун Рутении в Европу Перегранил — Бореев с нив. И стал над безднами провала, На грани берегов иных, На догоранье карнавала Смотрел с презреньем седины. И первым смелым из былого Вошел в огонь, в грозу, в Октябрь, Свое взыскующее слово С багряной бурею скрестя. 1924, Москва Велимиру Хлебникову
За взлетом розовых фламинго, За синью рисовых полей Все дальше Персия манила Руками старых миндалей. И он ушел, пытливо-косный, Как мысли в заумь, заверстав Насмешку глаз — в ржаные космы, Осанку денди — в два холста. Томился синий сумрак высью, В удушье роз заглох простор, Когда ко мне он ловкой рысью Перемахнул через забор. На подоконник сел. Молчали. Быть может, час, быть может, миг. А в звездах знаки слов качались, Еще не понятых людьми. Прорежет воздух криком птичьим, И снова шорох моря нем. А мы ушли в косноязычье Филологических проблем. Вопрос был в том, вздымать ли корни Иль можно так же суффикс гнуть. И Велимир, быка упорней, Тянулся в звуковую муть. Ч — череп, чаша, черевики. В — ветер, вьюга, верея. Вмещался зверь и ум великий В его лохматые края. Заря лимонно-рыжим шелком Над бархатной вспахнулась тьмой, Когда в луче он скрылся колком, Все рассказав — и все ж немой. И лист его, в былом пожухлый, Передо мной давно лежит. Круглеют бисерные буквы И сумрачные чертежи. Урус-дервиш, поэт-бродяга По странам мысли и земли! Как без тебя в поэтах наго! Как нагло звук твой расплели! Ты умер смертью всех бездомных. Ты, предземшара, в шар свой взят. И клочья дум твоих огромных, Как листья, по свету летят. Но почему не быть в изъяне! Когда-нибудь в будой людьбе Родятся всё же будетляне И возвратят тебя в себе. 1925, Москва Сергею Есенину
Ты был мне сыном. Нет, не другом. И ты покинул отчий дом, Чтоб кончить жизнь пустым испугом Перед весенним в реках льдом. Ты выпил все, что было в доме, И старый мед и древний яд, Струя запутанный в соломе, Улыбчивый и хитрый взгляд. И я бездумно любовался Твоей веселою весной И без тревоги расставался С тобой над самой крутизной. А под горой, в реке, в теснинах, Уже вставали дыбом льды, Отец с винтовкой шел на сына, Под пули внуков шли деды. Былое падало в овраги, И будущее в жизнь рвалось. На мир надежды и отваги Враги накаливали злость. И разгорался бой упорный, Винтовка приросла к рукам. А ты скитался, беспризорный, По заунывным кабакам. Ты лебедем из грязи к славе Рванулся дерзко. И повис. Ты навсегда мой дом оставил, И в нем другие родились. Река несла под крутизною Испуганный ребячий труп. Ладонь обуглилась от зноя, Сломались брови на ветру. 1927 Дмитрию Фурманову
В какой-то щели Госиздата, Средь вороха бумажных дел, Я повстречал такого брата, Каких по крови не имел. Он обласкал огромным взглядом, Обмолвясь: «Только не кури!» И вдруг в беседе, близко, рядом, Я увидал крыло зари — Той, что, бесстрашием вскипая, Гнала в пустыню Иргаша, Той, для которой пал Чапаев, Той, что до солнца хороша. И часто после, неутомно По лестницам стихи влача, Я в маске труженика скромной Лицо героя различал. И сплелся я лучом незримым С улыбкою его зари, Когда о книгах, о любимых, Со мной он грустно говорил: Что вот нельзя. Что много дела. А то бы сколько написал… И вдруг — могила мхом одела Бессмертной бури голоса. 1927 ОСВОБОЖДЕНИЕ
Освобождение
Напрягая последние силы, Я ушел, обезумев весной, Из огромной братской могилы, Где почил мир, когда-то родной. И под свист весенней метели, Пробираясь ввысь по тропам, Не смотрел я, как милые тлели, Как глаза их ушли в черепа. Забывал, сколько чувств и мыслей Я оставил там, за собой. Ведь вселенная на коромысле Закачалась, гремя борьбой. И вознесся я с нею в пламя Небывалого бытия. О века грядущие, с вами, Навсегда теперь с вами я! В новый мир за трудом веселым, Не сгибаясь под грузом гроз, Я богатым пришел новоселом, Я так много с собой принес! Но бывает, что в час унылый Я боюсь быть один с тишиной. И бегут родные могилы, Кивая крестами, за мной. 1926 Прабабка
Рогнеде Г<ородецкой>
Обветренною босоножкой, Смела, смешлива и смугла, Она под барское окошко Сплясать и погадать пришла. Монисто на груди блестело, Струились косы в два ручья, И темное дышало тело Из разноцветного тряпья. Сердитый прадед был в халате, В ермолке, с длинным чубуком, И злился, что шутя истратил Деньжонки за орловский дом. Но всё ж, вооружась лорнетом. Он на цыганку поглядел — И вздрогнул. Дело было летом. Цвели кувшинки на пруде. Смеясь, к цыганке прадед вышел, И жадный взор холостяка По ней узор горячий вышил. И по груди и по щекам. И буйно вспыхнуло здоровье В крови его набухших жил. С своей упрямостью воловьей Он жребий свой и мой решил. Засел с бурмистром в кабинете, На счетах щелкал и кричал: «Купить сейчас же! Иль в ответе Ты будешь с пятки до плеча». С деньгами было очень слабо, Иль дом закладывать опять? Всю ночь галдел под садом табор: Берет женой или гулять? Уж прадед звал бурмистра высечь, И солнце искрилось в росе, Когда решили: сорок тысяч, Законный брак и пир для всех. Согласен! И с гортанным пеньем Цыгане ринулись к вину, Ценой последнего именья Помещик приобрел жену. И в дом вошла цыганка павой, Моей прабабушкой вошла. Соседи вкруг охальной славой Звонят во все колокола: «Скандал! Жениться? Что за бредня? Купил, так потихоньку жри!» И лутовиновская ведьма Топорщилась: «Quelle sauvagerie!»[62] Но, крепок нравом неминучим, Веселый от своей судьбы, На свадьбе всех споил Анучин От парадиза до избы. Кутили всласть. Плясали пары. И прадед слушал визготню. Потом спустил борзых поджарых На охмелевшую родню. И разметалась в изголовье Цыганских кос густая тень. Спасибо, прадед! Дикой кровью Ты сбил с меня дворянства лень. И я люблю коней, и пляску, И пыль дорог, и дым костров. Цыганки полевую ласку Вы пьете из моих стихов. 1926 Верблюд
За простой человеческой лаской Я блуждаю по всем этажам, И восточной мне кажется сказкой Этот путь мой по мертвым глазам. За конторки, в столы и диваны Вы засунулись, высунув лбы, А в пустынях бредут караваны За миражем песков голубых. Восковые вы куклы иль люди? За стекляшками глаз — ничего! Я мечтаю о рыжем верблюде, О глазах человечьих его. Изможденный, усталый, нелепый, Переход совершая большой, Он однажды в старинные склепы, Умирая от жажды, зашел. Чинно в склепе сидели скелеты. Каждый важно смотрел пустотой. Перед каждым мечи и браслеты. Перед каждым кувшин золотой. С виду тоже как будто и люди, Но без жажды, хоть бешеный зной. Было мало терпенья в верблюде. Плюнул в них он последней слюной. За простой человеческой лаской Я блуждаю по всем этажам, И восточной мне кажется сказкой Этот путь мой по мертвым глазам. 1926, Москва Мой сад
Мне выпала печальная услада Устами юных рассказать свое. Я широко раскрыл ворота сада, Где сам засеял песен забытье. Мой заповедный сад, мой потаенный! Ты весь, мой сад, пошел на семена, И я смотрю, как дуб уединенный, На всхоженные мною племена. Я выходил березе белотелой Стыд девичий и слезы, злей людских, Чтобы ее печалью оробелой Звенел рязанского страдальца стих. Я звонницу построил в куще сосен, Чтоб застонали ввысь колокола И синева онежских древних весен Слепым певцам пригрезиться могла. Я Волги зачерпнул ковшом созвездья И корни вволю буйством напоил, Чтоб по увеям леса вольной вестью Ширяевские пели соловьи. Мой вешний сад, как ты богато вырос! Как широко гудит зеленый звон! Ни вихорья времен, ни крови сырость Не тронули твоих высоких крон. И речь идет по певчему народу, Что мне пора, давно уже пора Свалить себе на смертную колоду Хороший ствол ударом топора. Но мне еще не хочется под дерен. Я сруб рублю. А в сад старинный мой По вечерам, работою заморен, Хожу дышать животворящей тьмой. И пóросли, так веселы, так свежи, Теснятся, тянутся избытком сил, Как будто бы они всё те же, те же, Которые когда-то я садил. 1926 Солнце
Утро синее. Солнце в окно. Жизнь намчалась, как галочья стая. Все былое во мне сожжено, И грядущее жжет, вырастая. И откуда такая мне синь? И откуда такая мне радость? Я пришел из кровавых пустынь, Из-за проволок тесной ограды. Были — помню как будто в бреду — Трупы втоптаны в липкую землю. Под луной я в ущелье иду, И вокруг меня мертвые дремлют. И вокруг меня волки стоят, Над скелетами плачут шакалы, Что людей пожирает снаряд, Что достанется мяса им мало. Очень просто был мир поделен: Были только живые и трупы. Было трудно с мирских похорон В жизнь ногою обмотанной хлюпать. Но пришел я, себя волоча, Рядовым в огневые колонны, И горело древко у плеча, Подымая плакат раскаленный. В ногу с юностью! В ногу с тобой, Молодое, веселое племя! Отпугни пионерской трубой Гроба раннего легкое бремя! Все, что знаю, — скажу. Все отдам, Что скопил за тяжелые годы, Этим жадным бессчетным глазам, В эти ярые первые всходы. Солнце юности! Стало быть, ты Подарило мне смелую силу Путь найти из-за мертвой черты И забыть помогло про могилу. Чтобы мог я понять лишь одно, Что пою, из себя вырастая: «Утро синее! Солнце в окно! Жизнь намчалась, как галочья стая». Апрель 1926 Перед стихами
Нет, не белый взлет метелей Над землей необозримой. Нет, не судорога в теле Неразгаданной любимой. Нет, не шаг ночных прохожих В тихий дом, к теплу и свету. Нет, не гул весенней дрожи В горных льдах, летящих к лету. Это тише шума листьев, Рвущих почки. Легче звука. Это зимних звезд лучистей. Это радостная мука. Это в самых малых порах Сердца, жаждущего биться. Это шелест слов, в которых Мысль моя сейчас родится. 1926 Над комплектом газеты
О. С. Литовскому
Шуршат пожухлые страницы, Бумага желтая бледна. Но сквозь заглавных букв ресницы Какие смотрят времена! С какой товарищеской лаской В себя впивали новый мир И этот корпус с блеклой краской, И этот стертый эльзевир! Наборные старели кассы, Сбивались армии шрифтов, Но бороной в людские массы Врезались полчища листов. И невозможно без волненья Держать седой комплект в руках, — Истории сердцебиенье Я слышу в буквенных рядах. Я помню: мерзнули чернила, В шинели мерзнул журналист, — Но даль грядущего манила Всего себя влить в этот лист. И мысль, исхлестанная болью Гражданских бедствий и войны, Рвалась со всей людскою голью На ленинские крутизны. И вот мы год за годом крепнем, Неукротимо мы растем. И если шаг наш старым щебнем Замедлен — щебень разметем. И если час случится хмурый, Устанет мозг от маеты, Милей нам всей литературы Вот эти желтые листы. 1927 Ямбы
Там, в старине, я вашим там был. И я вас бросил. И опять Вы на меня напали, ямбы, Чтоб песню берегом обнять. Все, все, что было в страшном мире, Где задыхались старики, Послушно строилось в четыре Такие ж тесные строки. Но мир ямбических поэтов Огнем и кровью обновлен. Я средь обугленных скелетов, Упавших храмов и колонн. А из развалин, из равнины Встает несметный топот толп. Они несут, как исполины, Для новых зданий первый столп. Старинный ямб, ты стал мне тесен! Загрохотавшее борьбой, Во мне, дрожа от новых песен, Переменило сердце бой. Я ритмы рвал. Был звук мой молод, Как не звучавший никогда. Я брал с постройки грузный молот. Дробилось слово, как руда. И вот, среди ударов грома, Опять настала тишина. К крыльцу построенного дома Пришла счастливая страна. Там, в буре дней, чужим я вам был, Немые ямбы! И опять Вы на меня напали, ямбы, Чтоб песню берегом обнять. Сдаюсь. Ведь даже бури ропот Вошел в глухие берега. Пускай ямбические стопы Скуют недавнего врага. Весь этот гул годов багровых Берите в тесный свой квадрат, Пока раскаты взрывов новых Его опять не раздробят. 1925, Москва ДУМЫ
Из семнадцатой книги стихов
22-VI-41
Выходит в бой страна моя родная, В столетьях закаленная борьбой. Наполеона участь и Мамая Ждет всех, кто вызывает нас на бой. За что мы боремся? За то, чтоб люди Могли свободно и спокойно жить, В краю родном дышать свободной грудью, Трудиться вольно, радостно творить. За то, чтоб человеческая сила Всю красоту, всю мощь раскрыть могла. За то, чтобы Советская Россия На благо всех народов расцвела. Вы, молодежь, счастливых весен всходы, Грядущих дней заветное зерно! Народ растил вас в солнечные годы, И родиною много вам дано. На всех путях, на всех высотах новых Вы победители и вы творцы, На всех фронтах вы к подвигам готовы, Упорные и дерзкие борцы. Мы — старики. Но мы смелы по нраву, В пороховницах старых порох есть! Поможем защитить народа славу, Отчизны незапятнанную честь. В ответ на варварское злодеянье Мы всей страной такой отпор дадим, Что в даль веков о нас уйдет преданье И вражья тьма рассеется, как дым. 22 июня 1941, Ленинград Древняя Русь
Колыбель твою качали Волны рек, коней разбег. В южном море, на причале, Ветер грезил о тебе. Пни драла ты на деревни, И леса на север шли. Под твоей мотыгой древней Обнажалась грудь земли. Молоко ее парное В губы, мака розовей, Ты впивала с вешним зноем, Чтоб родить богатырей. И под кружевом кольчужным Потом бранным оросясь, Шли они союзом дружным Защищать Дунай и Сясь. Помним отблеск лезвий ржавый, Лязг колчанов, высвист стрел, В стягах шум победной славы, Вражьи трупы на костре. Видим, как горит солома На шестах, зовя на бой. Бердышами по шеломам, По секирам булавой! И в обветренных закатах, В окровавленных снегах Видим тенью вороватой Отступавшего врага. Ничего мы не забыли! В недрах сердца мы храним Дни, когда дубьем гвоздили Темя недругам своим. Славы, предками добытой, Не утратим никогда. Вновь волчицею подбитой Уползет от нас беда. 1941, Москва 1812 год
Не метель летит — метелица Лебединым пухом стелется. По дороге едут всадники. То враги иль наши ратники? Коль враги, так встретим вилами, Коль свои, пойдем мы с милыми. Угостим мы наших воинов Пенной брагой долгостойною. Напоим в речной излучине Боевых коней измученных. Разведем костры багровые, Будем слушать вести новые. Сколько горюшка накоплено! Напились слезами допьяна! Вдосталь бедами насытились, Извели народ мучители. Но жива страна, хранимая Силой воинства родимого. «Это наши! Это наши! Скачут так, что вьюга пляшет Под копытами коней. Стойте, стойте, дорогие! Расскажите, что с Россией, Не взошла ль заря над ней?» «Мы не дали силе вражьей Нашей родиной владеть. Это словом не расскажешь. Это песней надо петь. Как по пашням, по просторам, По лесам да по лугам Пробирался хитрым вором Чужеземный ворог к нам. Как с неслыханной обузой Под селом Бородиным Наш расправился Кутузов По заветам старины. Как мы гнались за врагами, Как им солоно пришлось, Как метелью да снегами Помогал нам дед-мороз. Как на речке на Березе, На реке Березине, Ворог ноги обморозил, Упокоился на дне. Как двунадесять языков Победила наша рать, Как ворону ворон кликал Трупы ворогов клевать. Так и всем вперед наука, Кто посмеет грянуть к нам, — Сыновьям врагов и внукам, Нашим будущим врагам». 1941, Москва Московская ночь
Зоркая звездная ночь, Грозно притихла Москва. Родины старшая дочь Думой одною жива. Хочет всю землю наш враг Кровью народов залить, Нас, презирающих страх, Воли и счастья лишить. Нет, не осилить ему Нас ни броском, ни ползком! Варварства дикую тьму Пламенем солнца сожжем! Тихая звездная ночь. Город весь стал голубым. Родины старшая дочь Вся напряглась для борьбы. Гром и огонь в небесах И ослепляющий свет. Враг заметался в лучах, Пойманным выхода нет. Бей их, зенитка, коси, Метким огнем догоняй! Режь, пулемет, им шасси, Коршунам крылья срезай! Между обломков машин Двое злодеев лежат — Рот раскрывает один, Веки другого дрожат. Свастики скорченный спрут Замер под пулей Москвы. Так и другие умрут, Как умираете вы! Солнцем сменяется ночь. День свой начнет, как всегда, Родины старшая дочь, Город борьбы и труда. 1941 Родной город
Ленинград, родной мой город, Мне милее всех столиц. Он мне близок, он мне дорог, Весны в нем мои цвели. Растоптав змею копытом, Вздыбив грозного коня, К подвигам, в бою добытым, Всадник властно звал меня. И под мраморами зданий, Над опаловой Невой Часто видел я в тумане Призрак Пушкина живой. И когда б и где б я ни был, Сердцем я всегда живу Под жемчужным влажным небом, Заглядевшимся в Неву. Красоты ее суровой Не затмит снарядов град. Жизнь отдать сыны готовы За бессмертный Ленинград. Пусть и эта песня мчится, Как граната, на врагов. Никогда не омрачится Слава невских берегов! Как и прежде, так и ныне Грудью каменных громад, Неприступною твердыней Ты стоишь, мой Ленинград! 1941 Партизан
Не мешайте, люди-братья, В эту ночь мне тосковать! Враг в моей родимой хате Истерзал отца и мать. Внучке их со дна колодца Больше в небо не взглянуть, Мне она не улыбнется И не кинется на грудь. Я не долго потоскую! До зари я к вам приду И винтовку боевую И коня себе найду. На зверей я выйду зверем, Наш-то лес для нас добрей! И на деле мы проверим, Кто сильней и кто хитрей. Отольются волку слезы, Попадет он в западню! Только дайте у березы Я родню похороню. Не мешайте, люди-братья, Тосковать мне в эту ночь! Научусь я в мертвой хате Мстить за мать, отца и дочь. 1941 Иван Иванов
В селе Лишняги Тульской области колхозник Иван Иванов завел танковый отряд немцев в лес, где они и погибли.
(Из газет) В недавнее время в селе Лишняги Засели у нас живодеры-враги. Разграбили дочиста сытый колхоз, Потоками залили крови и слез. Вдруг надо идти им в другое село, Да лес не пускает — пути замело. Стоят воеводами сосны вокруг, Пугают насупленным блеском кольчуг. Под стать им и старый Ивáнов Иван Глядит исподлобья на вражеский стан. Схватили его, и грозят, и юлят, В соседний колхоз провести их велят. «С волками в лесах я бродить не привык!» — С упрямой усмешкой ответил старик. Заставили силой, погнали вперед, И сумрачный лес их в объятья берет. Гуськом за колхозником немцы бредут И волоком смерть за собой волокут. Все ýже дорога, все глубже снега, Дружиной стволы обступают врага. Зловеще блеснул и погаснул закат, Вечерние тени нахлынуть спешат. Чужие следы заметает метель, И гостя не греет худая шинель. А дед все ведет по чащобе вперед, — Он знает, куда и на что он идет. Мальчонкой аукал он в этих местах, Где елки толпою сбегают в овраг. Свистели синицы, скрипели дрозды, Мать пела ему голоском молодым: «Как во лесе, лесе темном Лихо бродит неуемно. Лихо бродит, Лихо рыщет Да жилья людского ищет. По ложбинам да полянам Смотрит глазом оловянным. Лиху с елки свищет птичка, Та ль синичка-невеличка: «Зря ты, Лихо, накатилось! Знать, ты, Лихо, заблудилось! Никуда теперь не выйдешь, Никого уж не обидишь…» Дорога с размаху сорвалась в овраг. С машинами немцы увязли в снегах. Закинувши голову, выпрямив стан, Стоял перед ними Ивáнов Иван. Широким крестом он себя осенил И молвил: «Казните! Я вас уж казнил». Бессильных врагов беспорядочный залп Герою и грудь и глаза пронизал. Земля приняла его в снег, как в постель, И саваном чистым покрыла метель. Карабкались немцы, но лес не пускал, Мороз обнимал их, все крепче ласкал, В овраге глухом замерзали они, И трупы торчали, как черные пни. Поглотит их всех снеговой океан, У нас не один он, Ивáнов Иван. 1941 Русскому народу
