Помоги проекту - поделись книгой:
Каким образом связаны между собой предметы в повествовании? Вот три очевидных, но не единственно возможных способа связывания.
1. Во многих случаях связь осуществляется в
2. Часто связь определяется
3. Во многих случаях задействованными оказываются
Контекстуальность выбора того или иного типа связи объектов определяется не только самим нарративом. Это также и культурно обусловленная контекстуальность. (Контекстуальность не определяется нарративом, скорее «если выбор того или иного типа связи определяется характером нарратива, то от культурного контекста, как правило, зависит сама возможность конкретного типа связи». Есть культуры, вовсе не пользующиеся флагами, в других культурах не существует представления о «дурном глазе» как общепризнанной опасности и т. д. А есть и такие культуры, в которых шоколад фигурирует только как соус (mole) к индейке (pavo).
Все это заставляет нас подвергнуть пересмотру само представление об «объекте», равно как и допущение здравого смысла, согласно которому единство повествования определяется общим характером эпизода. Для того чтобы развить эту мысль нам требуется новое понятие – понятие
Кое-что из грамматики
Логика позволяет нам выбирать из нескольких видов понятий, описывающих свойства материальных предметов с точки зрения их способности вступать в повествование в качестве социальных объектов. Наиболее полезным из них представляется понятие, обозначающее особый тип отношений диспозиции и предложенное психологом Дж. Дж. Гибсоном (1979). Таково понятие допустимости.
Допустимость, как ее понимает сам Гибсон, есть материальное отношение, последствия которого описываются в терминах человеческого мира. Один и тот же материальный предмет может использоваться огромным количеством способов. Каждый из этих способов представляет собой пример допустимости. Допустимости характеризуются пространственно-временным расположением, зависящим от утвердившихся идентичностей материальных предметов и социальных ситуаций. Так, пол допускает ходьбу, танцы, размещение мебели; окно допускает вид на озеро, бегство от опасности, подглядывание; нож допускает резание, угрозу, открывание оконного шпингалета и многое другое.
Возвращаясь к социальным объектам, важно отметить, что они, как правило, обладают множественными допустимостями, что и обусловливает многообразие выполняемых ими ролей в повествовании. Например, игла допускает шитье, и потому ее может взять в руки принцесса, но она также допускает и укол пальца, из-за чего принцесса может оказаться погружена в сказочный сон. Практические допустимости обеспечивают завязку сюжета, подготавливая место для вступления в игру магических или вполне вероятных допустимостей. Пирожные допускают поедание их, но в «Алисе в стране чудес» они также допускают уменьшение и увеличение в размерах.
Поскольку обычно в любой известной нам истории, содержащей несколько сюжетных линий, параллельно разворачивается не одно, а несколько повествований, материальные предметы, как потенциально социальные объекты, ведут себя в соответствии с моделью Бора, то есть обладают множественными контекстуально обусловленными допустимостями. Я называю их «частицами Бора», потому что подобно допустимостям субатомного уровня они способны обладать противоречивыми качествами или проявлениями, например, на каком-то из уровней могут наблюдаться частицы или волны, но не то и другое в одно и то же время и в одном и том же месте. В каждом случае имеется некое общее описание, полностью математическое для субатомного уровня и полностью физическое для материальных объектов.
Типы двойного нарратива
а. Его нарратив: Это будет держать на расстоянии других парней. Деньги у меня есть; по крайней мере, стоит оно меньше, чем лежит сейчас на карточке «Виза». Этим я подтвержу то, что она сказала обо мне вчера вечером. И так далее.
б. Ее нарратив: Это покажет другим девушкам у меня на работе и кое-кому из родственников, что я могу выйти замуж. Оно дорогое, значит, он воспринимает наши отношения всерьез. И так далее.
Я прекрасно сознаю, что используемые мною в этих нарративах сюжетные линии покажутся многим читателям данной статьи старомодными, нежизненными и даже сексистскими. Я сознаю также, что для огромного количества людей эта «грамматика» все еще актуальна. Данная грамматика обеспечивает единый репертуар для обоих участвующих в этом сплетении персонажей. Каждый прекрасно представляет себе мысли другого по этому поводу, независимо от того, высказывает ли их партнер или нет.
Данное отношение можно представить в виде следующей диаграммы:
Данный уровень не является уровнем Бора, поскольку и его и ее нарративы, несмотря на то, что они основаны на разных социальных допустимостях указанного металлического предмета, не являются взаимно противоречивыми.
а. Медицинский нарратив: Этот полифазный ингибитор будет сдерживать производство серотонина и снижать общий уровень тревожности.
б. Непрофессиональный нарратив: Может быть, эти таблетки помогут мне перестать все время беспокоиться, тревожиться, плакать и т. п.
То, какие именно отношения наличествуют между двумя названными нарративами в каждый данный момент, вовсе не является очевидным. Будучи объединены в единую историю, они могут оказаться несовместимыми. Так, значения слов «тревожный» и «тревога» в двух этих нарративах могут не совпадать и противоречить друг другу: например, в медицинском нарративе может не оказаться сопряженного с данными словами телесного ощущения.
В исследованиях отношений между пациентами, специалистами и группами поддержки, проведенных на материале синдрома Туретта, Гамильтон показал (информация почерпнута из личного общения), как грамматика медицинского нарратива проникает в грамматику нарратива непрофессионалов. Это двухэтапный процесс. Начинается он с того, что две группы непрофессионалов знакомятся с нейрофизиологическим описанием причин таких проявлений болезни, как тик и сквернословие, и оно вытесняет из их сознания непрофессиональные описания. Позже представление о наследуемой предрасположенности к этому заболеванию еще дальше увело группы непрофессионалов от тех изначальных непрофессиональных описаний, на основе которых Жиль де Туретт разработал собственные критерии диагностики данной болезни. Пропасть между профессиональными и непрофессиональными описаниями расширилась настолько, что некоторые теперь могут ставить себе диагноз «синдром Туретта», исходя исключительно из наследственности, даже если он или она никогда не имели стандартных симптомов. Таким образом, третий элемент данной структуры, так сказать,
Данная структура представлена в виде диаграммы:
Исследования Гамильтона показали, что по мере того как «тики» утрачивали свою некогда центральную роль в семантике синдрома Туретта, грамматика медицинской истории начинала все больше использоваться вовлеченными в повествование сторонами – пациентами, группами поддержки и профессиональными медиками[136].
Приоритеты нарратива
В случае с синдромом Туретта мы имеем дело с примером, иллюстрирующим способность технической грамматики вытеснять грамматику непрофессиональную. К тому же это иллюстрация того, как неустойчивы повседневные описания экстраординарных материальных феноменов. В случаях же, когда сущности являются не материальными, а дискурсивными, такими как болезнь Альцгеймера, порядок приоритетности непрофессиональной и профессиональной грамматик недавно был перевернут некоторыми исследователями (Sabat, 1994). Но в большинстве контекстов, втягивающих предметы в нарративы, сохраняется тенденция приоритетности технических грамматик. Эту тенденцию можно проследить в телепрограммах по садоводству и кулинарии.
Критерии идентичности нарративов
Всякий раз, когда мы размышляем над значениями «одного и того же», перед нами возникают два взаимосвязанных вопроса, касающихся идентичности. По каким критериям определяем мы сохранение во времени идентичности каких-либо сущностей? Каковы критерии определения того, чтó перед нами: одинаковое или различное? Различные смыслы «одинакового», передаваемые в английском одним словом, в испанском обозначаются двумя словами «igual» и «mismo». Идентичное в обоих языках передается одинаково: «identical» – «identico».
Когда мы распознаем продолжение или следующий эпизод той же истории? Когда история начинается и когда оканчивается? Является ли последующее другой или все той же историей? Является ли «Возвращение Джедая» той же историей, что и «Звездные войны»? Критерием распознавания здесь могут служить функции, предложенные Проппом (Propp, 1986 [1925]). Конец истории наступает по прохождении порядка 30 функций; в этом случае, даже при сохранении того же набора персонажей, с возвращением к первой функции Проппа начинается новая история (отсутствие одного из членов семьи).
В каком случае две истории, различающиеся по какому-то критерию, тем не менее составляют единую историю? Является ли «Анна Каренина» более или менее той же самой историей, что и «Мадам Бовари»? Леви-Стросс пользовался бинарными оппозициями и формальными преобразованиями моделей оппозиции для того чтобы показать, что разные на первый взгляд повествования, в сущности, представляли собой одну и ту же историю. В этом смысле истории Анны и Эммы одинаковы. Обе отличаются от истории «Гордости и предубеждения
Зачем нам понадобилось это отступление? Если материальные предметы становятся социальными объектами в той степени, в какой они включены в нарративы, тогда ответ на вопрос о том, является ли данный объект тем же самым или другим, зависит от того, та же ли это история или другая и в каком смысле она та же или другая. Если кто-то захочет спросить: «каково значение моста как социального объекта?» потребуется выяснить, перекинут ли мост через Сену или через реку Квай.
Теперь нам следует вернуться и соотнести высказанные выше соображения с важным понятием допустимости. Предположим, что материальный предмет как социальный объект являет собой совокупность тех его допустимостей, которые предоставляет вмещающий его нарратив своим персонажам. Это положение может служить общей методологической формулой «вписывания» материальных объектов и структур в микросоциологию.
Другой пример: как тюремные стены, удерживающие заключенных внутри, могут быть поняты
Пределы трансформации
До сих пор в нашем обсуждении обходился стороной вопрос о пределах (пределы не могут
Существует и иная линия рассуждений, примеры которой заставляют усомниться в главном тезисе данной статьи. Я выступил с утверждением о том, что в генезисе социальных объектов символическое упорядочивание вещей имеет приоритет над материальным. Мною было заявлено, что физические, химические и биологические свойства материальной среды выступают в роли ограничителей по отношению к тем социальным порядкам, которые призваны эффективно приспосабливать эту среду к человеческим потребностям. Лейтмотивом моего рассуждения выступала мысль о том, что выбор особо значимых из имеющихся бесчисленных свойств материальной среды предопределяется преобладающими в данном пространственно-временном контексте нарративами. Между тем, вопреки сказанному, можно утверждать, например, что роль священников как предсказателей ежегодных разливов Нила влияла на характер социальной структуры в сельскохозяйственном производстве Древнего Египта. Географические особенности Нильской долины косвенным образом повлияли на формирование социального порядка, закрепившего власть фараонов.
Социальные мотивы и материальные предметы
Ранее в своем исследовании социального господства (Harré, 1993) я уже пытался показать, что все на самом деле не так просто. Как мне представляется, люди всегда существовали в условиях некоего двойственного социального устройства. Одна сторона его состояла в поддержании социальных условий жизнеобеспечения в той или иной среде. Речь в данном случае идет о практическом строе; в его контексте у всех людей имелись собственные, соответствующие местным условиям роли. Другая сторона их жизни всегда заключалась в социальных установлениях, ответственных за формирование иерархий почестей и позиций. Это экспрессивный строй. Так вот, полное значение, коим обладают для людей материальные предметы, можно постичь только выявив содержание обеих этих ролей. «Мазерати Битурбо Кватропорте» представляет собой подходящее средство еженедельной доставки из супермаркета всякой всячины. Помимо этого, подобный автомобиль является наглядной демонстрацией богатства, стиля и т. д. Почти любой материальный предмет, ставший необходимым элементом практического порядка той или иной культуры, скорее всего, занимает определенное место и в ее экспрессивном строе. Само собой разумеется, нарративы, поддерживающие эти два порядка, радикально различаются между собой. Следует заметить, что некоторые из дорогих и затратных объектов практического порядка могут оказаться фактически лишенными ценности в рамках дополняющего его экспрессивного порядка, если будут восприняты как нечто грубое или вульгарное.
Введение этого различения явилось великим достижением Торстена Веблена (1899). О нем свидетельствуют нарративные конвенции таких изданий, как «Hello!». Верно, однако, и то, что не все вещи, которым находится место в экспрессивном порядке, существуют и в ассоциированном с ним практическом порядке. Как отмечал Веблен, породы собак, некогда выведенные для охоты, могут утрачивать свою изначальную функцию, превращаясь просто в атрибуты стиля. Что же до социальных мотивов, окружающих материальные предметы, думаю, они чаще всего говорят о приоритете экспрессивного строя над практическим (Harré, 1993: 192–203). В данной работе я не стану останавливаться на этом вопросе.
Вся социальная жизнь есть не что иное, как символические обмены, а также совместное конструирование смыслов и управление ими; это относится и к смыслам вещей. Лишь будучи определенным образом проинтерпретированными, и став частью человеческого нарратива, материальные сущности приобретают социальную релевантность. Интерпретации же нуждаются в грамматиках, обладающих исторической и культурной спецификой. Выготский (1986) показал, как определенные грамматики переходят из поколения в поколение, что обеспечивает сохранение на протяжении нескольких веков одних и тех же интерпретаций. Это порождает иллюзию, будто сохраняемое есть некая
Литература
Bourdieu, P. (1973) The Berber House’, ch. 18 in M. Douglas (ed.)
Foucault, M. (1986)
Gibson, J. J. (1979)
Goodman, N. (1978)
Harre, R. (1993)
Propp, V. (1968 [1925])
Sabat, R. (1994) ‘Excess Disability and Malignant Social Psychology: A Case Study of Alzheimer’s Disease’
Veblen, Т. (1899)
Vygotsky L. S. (1986)
Игорь Копытофф
Культурная биография вещей: товаризация как процесс[138]
Я хотел бы выразить благодарность Арджуну Аппадюраю и Барбаре Клармон Копытофф за дискуссии, из которых родилась эта статья. Ее окончательная версия во многом сложилась благодаря замечаниям и предложениям, с которыми выступили Джин Адельман, Сандра Барнс, Мюриэл Белл, Джаян Пракаш, Колин Ренфрю и Барбара Херрнстайн Смит.
Для экономиста товары просто «есть». Определенные предметы и права на них создаются, существуют и могут наблюдаться в процессе циркуляции по экономической системе, в ходе которой они обмениваются на другие предметы, обычно на деньги. Такое представление задает рамки для определения товара с позиций здравого смысла: товар – это вещь, обладающая потребительской и меновой стоимостью. Данного определения нам хватит для освещения ряда предварительных вопросов, поэтому ненадолго примем его, а в дальнейшем разовьем, насколько позволит предмет разговора.
С точки зрения культуры, производство товаров является культурным и когнитивным процессом: товары следует не только произвести физически как вещи, но и маркировать в координатах культуры как вещи определенного рода. Из всего диапазона предметов, наличествующих в обществе, лишь некоторые получают право называться товарами. Более того, один и тот же предмет может считаться товаром в один период времени и не считаться им в другой. И, наконец, один и тот же предмет может одновременно являться в глазах одного человека товаром, а в глазах другого – нет. Подобные изменения и разногласия при оценке того, является ли вещь товаром, свидетельствуют о существовании моральной экономики, которая скрывается за объективной экономикой, выражающейся в зримых сделках купли-продажи.
О людях и вещах
Современная западная мысль (в большей или меньшей степени) считает само собой разумеющимся, что вещи – физические объекты и права на них – совокупно образуют естественную вселенную товаров. На противоположный полюс мы помещаем людей, представляющих естественную вселенную индивидуальности и уникальности. Такое концептуальное противопоставление индивидуализированных людей и товаризованных вещей – идея современная и, в культурном плане, доселе неслыханная. Люди могут становиться товаром и становились им снова и снова, в бесчисленных обществах в течение всей истории, посредством широко распространенных институтов, известных под общим названием «рабство». Поэтому логично рассмотреть идею товара в контексте рабства.
В прошлом рабство нередко определялось через обращение с людьми как с собственностью или, согласно некоторым аналогичным определениям, как с объектами. В последнее время заметен отход от подобных биполярных представлений в сторону процессуальной точки зрения, согласно которой за основу социальной идентичности раба принимаются маргинальность и двусмысленность его положения (см.: Meillassoux 1975; Vaughan 1977; Kopytoff and Miers 1977; Kopytoff 1982; Patterson 1982). В этой перспективе рабство рассматривается не как фиксированный и однозначный статус, а как процесс социальной трансформации, состоящий из ряда последовательных фаз и изменений статуса, который иногда объединен с другими статусами (например, со статусом усыновленного), такими, какие у нас на Западе считаются совершенно не связанными с рабством.
Рабство начинается с захвата или продажи, когда индивидуум лишается своей предыдущей социальной идентичности и становится неличностью – предметом, фактическим или потенциальным товаром. Но процесс на этом не заканчивается. Раб покупается каким-то лицом или группой лиц и включается в состав принимающей группы, в рамках которой вновь социализируется и обретает личность, получая новую социальную идентичность. Раб-товар по сути приобретает новую индивидуальность, получая новый статус (причем порой достаточно высокий) и уникальное сочетание личных взаимоотношений. Короче говоря, в ходе этого процесса раб удаляется от простого статуса рыночного товара, приближаясь к статусу уникального индивидуума, занимающего конкретную социальную и личную нишу. Однако раб обычно остается потенциальным товаром: он по-прежнему имеет потенциальную меновую стоимость, которая может быть реализована при перепродаже. Во многих обществах то же самое было верно и в отношении «свободных», которые могли быть проданы при определенных обстоятельствах. В той степени, в которой все члены подобных обществ имели меновую стоимость и могли становиться товарами, товаризация в этих обществах, очевидно, в культурном плане не ограничивалась одним лишь миром вещей.
Таким образом, биография раба представляет собой процесс выхода из заданного социального окружения, за которым следует товаризация, а далее происходит прогрессирующая уникализация (то есть растоваривание) в новом окружении, с возможностью дальнейшей ретоваризации. Как свойственно большинству процессов, последовательные фазы перекрывают друг друга. Фактически раб однозначно является товаром лишь в течение относительно короткого промежутка времени между захватом или первой продажей и обретением новой социальной идентичности; в процессе постепенной инкорпорации в состав принимающего общества раб лишается свойств товара и приобретает свойства уникального индивидуума. Такое биографическое рассмотрение порабощения как процесса предполагает, что товаризацию других вещей также было бы полезно рассматривать с аналогичной точки зрения, то есть в контексте культурного формирования (cultural shaping) их биографии.
Биографический подход
В антропологии известны различные подходы к биографии (см. обзорную работу: Langness 1965). Можно работать с фактической биографией, а можно сконструировать типичную биографическую модель из случайным образом отобранных биографических данных, как принято в общей этнографии в отношении стандартного Жизненного Цикла. Несколько большие требования предъявляются к теоретически нагруженной биографической модели. Она основывается на достаточном числе реальных историй жизни, определяя рамки тех биографических возможностей, которые доступны в соответствующем обществе, и исследует то, каким образом эти возможности реализуются в жизни людей из различных социальных слоев. Кроме того, рассматриваются идеальные биографии, которые считаются желательными моделями в данном обществе, и определяется разница между этими моделями и реальными биографиями. Как заметила Маргарет Мид, один из способов понять культуру – выяснить, какая биография в ней считается примером успешной социальной карьеры. Очевидно, представления о хорошо прожитой жизни в африканском обществе отличаются от того, что понимают под хорошо прожитой жизнью на берегах Ганга, в Бретани или среди эскимосов.
Мне кажется, можно достичь неплохих результатов, задаваясь аналогичными вопросами по отношению к биографиям вещей. В начале XX века в статье под названием «Генеалогический метод антропологических исследований» У. Риверс (Rivers 1910) предложил подход, который впоследствии стал стандартным орудием полевой этнографии. Задача этой статьи – за что ее сейчас в основном и помнят – заключалась в том, чтобы показать, каким образом термины и отношения родства можно наложить на генеалогическую диаграмму с целью проследить отражающиеся в этой диаграмме изменения социальной-структуры-во-времени. Однако Риверс предлагал и кое-что иное: например, что когда антрополог выясняет правила наследования, он может сравнить идеальное выполнение этих правил с реальным перемещением конкретного объекта – такого, как земельный надел, – по генеалогической диаграмме, отмечая, каким именно образом он переходит из рук в руки. По сути, Риверс предлагал своего рода биографию вещей в координатах их принадлежности. Однако биографии могут фокусироваться на бесчисленном количестве иных аспектов и событий.
При выяснении биографии вещей можно задавать вопросы, аналогичные тем, что задают о людях: каковы в социологическом плане биографические возможности, допускаемые «статусом» вещи, данной эпохой и культурой, и как эти возможности реализуются? Откуда эта вещь взялась, и кто ее сделал? Какова была ее карьера, и что люди считают идеальной карьерой для подобных предметов? Каковы общепризнанные «эпохи» или периоды в «жизни» этой вещи, и как они культурно маркированы? Меняется ли использование вещи с течением времени, и что с ней случится, когда она исчерпает свою полезность?
Например, в заирском племени
Биографии вещей порой помогают выявить эти «затененные» аспекты. Например, в ситуациях культурных контактов они могут продемонстрировать правоту антропологов, утверждающих: при заимствовании чужих предметов – равно, как и чужих идей – существенен не сам факт заимствования, а то, каким образом они культурно переопределяются для использования в новой роли. Из биографии автомобиля в Африке можно выудить массу культурных данных: как он был приобретен, каким образом и от кого получены деньги на его покупку отношения продавца и покупателя, для чего автомобилем обычно пользуются, кто чаще всего на нем ездит и кто берет его взаймы, как часто его берут взаймы, гаражи, в которых его держат, отношения его хозяина с механиками, переход автомобиля из рук в руки с течением лет, и, наконец, как избавляются от остатков машины, когда она разваливается. Из подробностей такого рода могут сложиться самые разные биографии, в зависимости от того, принадлежит ли машина американцу – представителю среднего класса, индейцу навахо или французскому крестьянину.
Составляя биографию, мы априори определяем то, что окажется в центре внимания. Мы признаем, что у каждого человека есть много биографий – психологическая, профессиональная, политическая, семейная, экономическая и т. д. – в каждой из них учитываются определенные аспекты его жизни, а прочие отбрасываются. Биографии вещей не могут не быть столь же однобокими. Очевидно, чисто физическая биография машины сильно отличается от ее технической биографии, известной как ремонтная ведомость. Кроме того, можно составить экономическую биографию автомобиля, учитывающую его первоначальную стоимость, цену при продаже и перепродаже, скорость падения его стоимости и зависимость этой стоимости от кризисов, а также типичные расходы на содержание в течение нескольких лет. Можно написать несколько социальных биографий машины: в одной биографии рассмотреть ее место в экономике семьи, которой она принадлежит, в другой – сопоставить историю ее перехода из рук в руки с классовой структурой общества, а в третьей сфокусироваться на роли автомобиля в социологии родственных связей семьи – например, изучать ее влияние на ослабление социальных связей в Америке или на их укрепление в Африке.
Все подобные биографии – экономические, технические, социальные – могут отличаться самой разной культурной информативностью. Все зависит не от содержания биографии, а от того, как и с какой точки зрения оно рассматривается. В культурно информативной экономической биографии объекта последний исследуется в качестве культурно сконструированной единицы, наделенной культурно специфическим смыслом, подвергающейся классификации и реклассификации в рамках культурно наполненных категорий. Именно с этой точки зрения мне хотелось бы предложить рамки изучения товаров – или точнее, коль скоро речь идет о процессах, рамки изучения товаризации. Но сперва зададимся вопросом: что такое товар?
Уникальное и общее
Я исхожу из того, что товар – это универсальный феномен культуры. Существование товаров логически вытекает из существования сделок, которые включают обмен вещами (товарами и услугами); обмен является универсальной чертой социальной жизни людей и, согласно некоторым теориям, составляет ее фундамент (см., например: Homans 1961; Ekeh 1974; Kapferer 1976). Общества отличаются друг от друга тем, каким образом товаризация, выступающая в качестве особого выражения обмена, структурируется и соотносится с социальной системой, факторами, способствующими товаризации или затрудняющими ее, долговременными тенденциями, связанными с распространением или стабилизацией этого процесса, и со сказывающимися на нем культурными и идеологическими условиями.
Итак, что же делает предмет товаром? Товар – это предмет, обладающий потребительской стоимостью, который в ходе отдельной сделки может быть обменен на иной предмет; последний, как свидетельствует сам факт обмена, обладает эквивалентной стоимостью в конкретном контексте, и согласно тому же самому определению, является товаром в момент обмена. Обмен может быть как прямым, так и осуществляться косвенным образом посредством денег, одна из функций которых – средство обмена. Соответственно, все, что можно купить за деньги, является в этот момент товаром, какова бы судьба ни ждала этот предмет после того как он перейдет из рук в руки (впоследствии он может подвергнуться растовариванию). Поэтому мы на Западе вследствие культурной близорукости обычно принимаем возможность продажи за безошибочный показатель товарного статуса, в то время как непродажность наделяет предмет особой аурой отстраненности от обыденного и повседневного. На самом же деле, конечно, возможность продать предмет за деньги – необязательный признак товарного статуса, если вспомнить о наличии товарного обмена в немонетарных экономиках.
Сделки, связанные с товарами, я называю «конечными» чтобы подчеркнуть, что основной и непосредственной целью сделки является получение той вещи, которую дают в обмен на эту вещь (для экономиста в этом заключается также экономическая функция сделки). Например, цель сделки не состоит в том, чтобы обеспечить возможность для сделок какого-либо иного рода, как происходит в случае подарков, вручаемых для того, чтобы начать переговоры о свадьбе или получить покровительство; каждый из этих случаев является частичной сделкой, которую следует рассматривать в контексте всей сделки. В то время как обмен вещами обычно связан с товарами, заметным исключением являются такие обмены, которыми отмечены отношения взаимных услуг, как их принято классифицировать в антропологии. В данном случае вручение подарка влечет за собой обязательство вручить ответный подарок, что влечет за собой аналогичное обязательство – в результате мы имеем бесконечную цепь подарков и обязательств. Сами подарки могут быть вещами, которые обычно используются как товары (продовольствие, пиры, предметы роскоши, услуги), но каждая сделка не является конечной и в принципе не завершена.
Чтобы предмет можно было продать за деньги или обменять на широкий спектр других предметов, он должен иметь нечто общее со всевозможными обмениваемыми вещами, которые, вместе взятые, составляют единую вселенную сопоставимых стоимостей. Воспользовавшись пусть архаичным, но вполне уместным термином, можно сказать, что предмет, пригодный для продажи или обмена на широкий круг других предметов, должен иметь нечто «общее» – в противоположность частному, несопоставимому, уникальному, единичному и поэтому не обмениваемому ни на что другое. Идеальным товаром будет тот, который можно обменять на что угодно, а идеально товаризованный мир – такой, в котором все подлежит обмену или продаже. Согласно тому же признаку, идеально детоваризованный мир – такой, в котором все единично, уникально и обмену не подлежит.
Две эти ситуации представляют собой противоположные друг другу идеалы, не соответствующие никакому реальному экономическому строю. Не существует такой системы, в которой все настолько исключительно, что не допускает даже намека на обмен. И не существует такой системы, за исключением разве что какой-нибудь экстравагантной марксистской схемы полностью товаризованного капитализма, в которой бы все являлось товаром и подлежало обмену на любые другие вещи в рамках единой сферы обмена. Такое устройство мира – в первом случае тотально гетерогенное в смысле стоимости, а во втором случае тотально однородное – было бы невозможно с точки зрения культуры, и создать его было бы не под силу человечеству. Но любая реальная экономика находится где-то между двумя этими крайностями.
Вслед за большинством философов, лингвистов и психологов мы можем согласиться с тем, что человеческому разуму присуща тенденция привносить порядок в окружающий хаос, классифицируя его содержание, и что без подобной классификации познание мира и приспособление к нему были бы невозможны. Культура обслуживает разум, привнося коллективно воспринимаемый когнитивный порядок в мир, который объективно является абсолютно гетерогенным и представляет собой бесконечное множество уникальных предметов. Культура создает порядок, посредством выделения и классификации обрисовывая однородные области в рамках всеобщей неоднородности. Однако если процесс насаждения однородности зайдет слишком далеко и воспринимаемый мир чересчур приблизится к другому полюсу – в случае вещей, к абсолютной товаризации – то функция культуры, связанная с проведением когнитивных различий, окажется подорванной. Как индивидуумы, так и коллективы, принадлежащие к данной культуре, должны ходить где-то между этими крайностями, классифицируя предметы по категориям, которые не слишком обширны и которых не слишком много. Короче говоря, то, что мы обычно называем «структурой», лежит между разнородностью излишне подробного деления и однородностью избыточных обобщений.
Применительно к сфере меновой стоимости это означает, что естественный мир уникальных предметов должен быть разделен на несколько контролируемых стоимостных классов – то есть, различные предметы должны отбираться в соответствии с категориями и приобретать в их рамках когнитивную однородность, а при нахождении в различных категориях обладать когнитивной разнородностью. В этом состоит основа хорошо известного экономического феномена, заключающегося в существовании нескольких сфер меновых стоимостей, которые проявляют большую или меньшую независимость друг от друга. Этот феномен обнаруживается в любом обществе, хотя люди Запада наиболее склонны находить его в некоммерциализованных и немонетизированных экономиках. Сущность и структура этих сфер обмена различны в разных обществах, поскольку, согласно Дюркгейму и Моссу (Durkheim and Mauss 1963; первое издание 1903), в культурных системах классификации отражаются структура и культурные ресурсы данного общества. А помимо этого, как утверждает Дюмон (Dumont 1972), существует тенденция выстраивать категории в иерархическую систему.
Сферы обмена
Для нашего разговора было бы небесполезно привести конкретный пример экономики с четко различающимися сферами обмена. Боханнан (Bohannan 1959) в своем классическом анализе «мультицентричной экономики» описывает три такие сферы обмена, существующие с колониальных времен у народа тив в центральной Нигерии: а) сфера предметов первой необходимости – ямс, зерновые, приправы, куры, козы, кухонная утварь, инструменты и т. п.; б) сфера престижных предметов – главным образом скот, рабы, ритуальные услуги, особая одежда, медикаменты и медные прутки; и, наконец, в) сфера прав в отношении других людей – сюда входят право на жен, на подопечных и на потомство.
Три эти сферы представляют собой три отдельные вселенные меновых стоимостей, то есть три товарные сферы. Предметы в рамках каждой сферы взаимообмениваемы, и в каждой сфере правит своя собственная этика. Более того, эти сферы выстраиваются в моральную иерархию; сфера предметов первой необходимости, с ее бесспорной рыночной моралью, считается самой низменной, а сфера прав на людей, связанная с родственными и родственно-групповыми связями, стоит выше двух других. Отметим, что в системе тив (в противоположность многим аналогичным системам) допускается переход, хотя бы и обставленный разными условностями, из одной сферы в другую. Связь между ними обеспечивают медные прутки. В исключительных обстоятельствах люди вынуждены обменивать их на предметы первой необходимости; с другой стороны, с помощью прутков можно инициировать ту или иную сделку в сфере прав на владение людьми. Тив считают вполне желательным и морально безупречным перемещаться «вверх», от предметов первой необходимости к предметам престижа и от предметов престижа к правам на людей, в то время как переход «вниз» позорен и к нему прибегают лишь в самом крайнем случае. Проблема стоимости и ее эквивалента всегда представляла собой философский камень преткновения в экономике. Она включает в себя таинственный процесс, посредством которого решительно несхожие вещи каким-то образом наделяются схожестью в отношении стоимости; например, ямс непонятно как становится сопоставимым с известью или горшком и может быть обменен на них. В используемых нами терминах, этот процесс заключается в том, что бесспорно уникальный предмет помещается в категорию стоимости, общую для прочих бесспорно уникальных предметов. Несмотря на все противоречия, присущие трудовой теории стоимости, она по крайней мере предполагает, что ямс можно сопоставить с горшками на основе того количества труда, которое требуется, чтобы их произвести (даже абстрагируясь от различных затрат на приобретение трудовых навыков в том и в другом случае); однако никакого аналогичного стандарта не усматривается при сопоставлении ямса с ритуальными должностями или горшков – с женами и потомством. Отсюда сразу же и возникает трудность, если не сказать невозможность, поместить все эти разнородные вещи в единую товарную сферу. Это затруднение представляет собой естественную основу для культурного построения отдельных сфер обмена. Культура берет на себя не столь всеохватную задачу по поиску эквивалентов стоимости, создавая несколько отдельных товарных сфер – в случае тив осязаемые предметы первой необходимости, созданные физическим трудом, противопоставляются престижным вещам, связанным с перемещениями в рамках социума, а также более интимной сфере родственных прав и обязанностей.
Тенденция к товаризации
С этой точки зрения мультицентричная экономика, подобная той, что существует у тив, не представляет собой какого-то экзотического усложнения простой системы обмена. Скорее наоборот – это настоящий подвиг упрощения в отношении естественной массы неуправляемых уникальных предметов. Но почему только три сферы, а не, скажем, дюжина? Похоже, что товаризация стремится к пределам, допускаемым обменной технологией тив, в которой отсутствует более удобный общий знаменатель стоимости, нежели медные прутки. Можно усмотреть в этом явлении тенденцию к оптимуму товаризации, присущую любой обменной системе – тенденцию к расширению принципиально соблазнительной идеи обменивать столько вещей, сколько позволяет существующая технология обмена без создания излишних неудобств. Отсюда и неизменное признание денег всякий раз, как они попадают в немонетизированные общества, и неизбежное подчинение ими внутренней экономики этих обществ, вне зависимости от первоначальной отрицательной реакции и личного недовольства, которое хорошо заметно у современных тив. Отсюда и единообразные результаты появления денег в самых разнообразных обществах, порой радикально отличающихся друг от друга: более широкая товаризация и слияние отдельных сфер обмена, словно бы сама внутренняя логика обмена заранее готовит любую экономику к тому, чтобы ухватиться за новые возможности, которые с такой очевидностью несет с собой широкая товаризация.
В этом свете можно интерпретировать недавнюю работу Броделя (Braudel 1983), в которой показывается, как появление в Европе новых институтов на рубеже Средних веков и Нового времени привело к формированию, так сказать, новой технологии обмена, и как та, в свою очередь, повлекла взрывную товаризацию, представляющую собой фундамент капитализма. Таким образом, массовая товаризация, которая у нас ассоциируется с капитализмом, является свойством не капитализма как такового, а той обменной технологии, которая исторически связана с ним и задает поразительно широкие пределы для максимально возможной товаризации. Даже современные государственные некапиталистические экономики явно не выказывают признаков систематической борьбы с этой тенденцией, хотя порой пытаются контролировать ее политическими методами. Собственно, принимая во внимание присущий этим экономикам хронический дефицит и повсеместные черные рынки, товаризация там проникает в новые сферы, когда потребитель, желающий приобрести товары и услуги, сперва должен купить доступ к операциям купли-продажи.
Таким образом, товаризацию лучше всего рассматривать как процесс становления, а не какой-либо раз и навсегда сложившийся порядок вещей. Расширение товаризации происходит двумя путями: а) по отношению к каждой вещи – создавая возможность ее обмена на все большее число других вещей; б) по отношению к системе в целом – включая в сферу широкого обмена все больше и больше разнообразных предметов.
Уникализация: культура и индивидуум
Поделиться книгой: