Полина; Подвенечное платье

Габриэль, окончив кадриль, стала подле матери. Я тотчас попросил слугу сообщить госпоже Нерваль и ее дочери, что их ждут в передней. Мать моя и сестра вскрикнули от радости, увидев меня. Мы были одни, я крепко обнял их. Мать моя не верила ни глазам своим, смотревшим на меня, ни рукам, прижимавшим меня к сердцу. Она не ожидала, что, получив ее письмо, я приеду так скоро. В самом деле, вчера в это время я был еще в Лондоне.

Ни мать моя, ни сестра и не думали возвращаться в танцевальную залу; они попросили свои манто, надели их и приказали лакею подать карету. Габриэль шепнула несколько слов на ухо матери.

– И правда! – воскликнула последняя. – А как же граф Гораций?..

– Завтра я нанесу ему визит и извинюсь перед ним, – ответил я сухо.

– Но вот и он! – сказала Габриэль.

В самом деле, граф, заметив, что дамы покинули залу и не возвращались, отправился разыскивать их и нашел готовыми уехать.

Признаюсь, по моему телу пробежала дрожь, когда я увидел этого человека, подходившего к нам. Моя мать заметила, как судорожно сжались мои руки, увидела мой взгляд и инстинктивно почувствовала опасность еще прежде, чем один из нас успел произнести хоть слово.

– Извините, – обратилась она к графу, – это сын мой, которого мы не видели целый год! Он только что приехал из Англии.

Граф поклонился.

– Буду ли я один, – сказал он приятным голосом, – жалеть об этом возвращении, так как лишен счастья проводить вас?

– Вероятно, – произнес я, едва сдерживаясь, – потому что там, где есть я, ни мать моя, ни сестра не имеют нужды в другом кавалере.

– Но это же граф Гораций! – сказала с живостью моя мать, обращаясь ко мне.

– Я знаю этого господина, – ответил я голосом, которому старался придать оттенок высокомерия, даже презрения.

Я почувствовал, как задрожали мать моя и сестра; граф Гораций ужасно побледнел однако, ни одним жестом, ни единым словом не выдал своего волнения. Он увидел страх моей матери, и с учтивостью и почтением, о которых и сам я, возможно, не должен был забывать, поклонился и вышел. Мать моя с беспокойством следила за ним взглядом, потом, когда он скрылся, воскликнула:

– Поедем! Поедем! – И увлекла меня к крыльцу.

Мы сошли с лестницы, сели в карету и приехали домой, не обменявшись ни одним словом.

XV

Однако легко понять, что сердца наши переполняли разные чувства; моя матушка, едва приехав, сделала знак Габриэль удалиться в свою комнату. Та подошла ко мне, бедное дитя, и подставила свой лоб, как делала это прежде; но стоило мне поцеловать ее и прижать к груди, как она залилась слезами. Я посмотрел на нее, и взгляд мой проник в глубины ее души. Мне стало жаль ее.

– Бедная сестра, – сказал я, – не должно требовать от меня того, что я не в силах изменить. Бог создает обстоятельства, а они повелевают людьми. С тех пор как отец наш умер, я отвечаю за твою жизнь; я должен заботиться о тебе и постараться сделать тебя счастливой.

– О, да! Ты ведь старший, – ответила Габриэль. – Все, что ты прикажешь, я сделаю, не беспокойся об этом. Но я не могу перестать бояться, когда сама не знаю, чего боюсь, и плакать, если сама не знаю причины своих слез.

– Успокойся, – просил я как можно ласковее, – благодаря Небу, которое хранит тебя, величайшая из опасностей уже миновала. А теперь ступай к себе и молись, как должна молиться юная душа: обращение к Господу рассеивает страхи и осушает слезы… Иди!

Габриэль обняла меня и вышла. Матушка, преисполненная беспокойства, проводила ее взглядом и потом, когда дверь затворилась, спросила меня:

– Что все это значит?

– Это значит, матушка, – ответил я почтительно, но твердо, – что супружество, о котором вы писали мне, невозможно, и что Габриэль не будет женой графа.

– Но я уже почти дала слово, – возражала она.

– Я возьму его назад.

– Но, наконец, скажешь ли ты мне, почему… Что, без всякой причины?..

– Неужели вы считаете меня безумцем, – прервал я ее, – способным разрушить понятия, столь священные, как данное слово, не имея на то серьезных оснований?

– Так назови мне их.

– Невозможно! Невозможно! Я связан клятвой.

– Я знаю, что Горация во многом обвиняли, но еще ничего не могли доказать. Неужели ты веришь этой клевете?

– Я верю глазам своим, матушка, – я все видел.

– О!..

– Послушайте меня, вы же знаете, как я люблю вас и свою сестру; вам прекрасно известно, что когда речь идет о счастье вас обеих, я легко готов принять самые сложные решения; вы знаете, наконец, что в деле столь важном я не способен пугать вас ложью. Да, матушка, клянусь вам, что если бы это супружество совершилось, если бы я не приехал вовремя, а отец мой не поднялся из гроба, чтобы встать между дочерью своей и этим человеком, если бы Габриэль звалась теперь графиней Безеваль, тогда бы мне не осталось ничего другого, как похитить вас и дочь вашу. И я бы так и сделал, поверьте мне. Мы бежали бы из Франции, чтобы никогда в нее не возвращаться. Да, мы бы жили в безвестности, забытые всеми, на какой-нибудь другой земле, потому что в родном отечестве нас бы ожидало только бесславие.

– Но что же ты можешь сказать мне о причинах?..

– Ничего… я дал клятву. Если бы я мог говорить, мне достаточно было бы произнести одно только слово, и сестра моя была бы спасена.

– Итак, ей угрожает какая-нибудь опасность?

– Нет! По крайней мере, пока я жив.

– Боже мой! Боже мой! – беспокоилась матушка. – Ты заставляешь меня волноваться!

И тут я понял, что слишком увлекся.

– Послушайте, – продолжал я, – может быть все это не столь безнадежно, как мне представляется. Еще ничего не было окончательно решено между вами и графом; в свете об этом никто не знает, ходят какие-нибудь неопределенные слухи, предположения и только, – не правда ли?

– Сегодня граф провожал нас только во второй раз.

– Прекрасно! Придумайте любой предлог, какой только вам будет угоден, но не принимайте его; затворите дверь вашу для посетителей; для графа так же, как и для всех. Я беру на себя труд объяснить ему, что визиты его будут бессмысленны.

– Альфред! – воскликнула матушка испуганно. – Будь благоразумен и осторожен. Граф не из тех людей, которых выпроваживали бы вот так запросто, не удостоив вразумительных объяснений.

– Будьте покойны, матушка, – я буду неукоснительно соблюдать все необходимые приличия. Что же касается причины, то я назову ему одну.

– Поступай по своему усмотрению, ты глава семейства, Альфред, и я ничего не сделаю против твоей воли; но заклинаю тебя Небом, обдумай каждое слово, которое ты скажешь графу, и, если откажешь, смягчи отказ свой, насколько сможешь.

Матушка заметила, что я беру свечу, чтобы идти, и тут же проговорила:

– Ах, Боже мой! Я и не подумала о том, как ты, должно быть, устал! Ступай в свою комнату; завтра еще будет время все обсудить.

Я подошел к ней и обнял, она удержала меня за руку и спросила:

– Ты обещаешь мне не задеть гордости графа?

– Обещаю, – я обнял ее еще раз и вышел.

Матушка верно заметила: я валился с ног от усталости. Я тотчас лег в постель и проспал до десяти часов утра.

Проснувшись, я нашел у своей постели письмо графа. Я ожидал его, но не мог и предположить, что оно будет столь спокойным и сдержанным; это был образец вежливости и приличий. Вот что он писал:

«Милостивый государь!

Несмотря на все мое желание доставить к вам это письмо как можно скорее, я не мог послать его ни со слугой, ни с другом. Это обыкновение, принятое в подобных обстоятельствах, могло бы возбудить беспокойство между лицами, которые для вас столь дороги и которых, я надеюсь, вы позволите мне считать, несмотря на то что произошло вчера у лорда Г., непосторонними.

Однако вы прекрасно понимаете, что те слова, которыми мы с вами обменялись, требуют объяснения. Будете ли вы столь добры и не назначите ли час и место, где сможете предоставить мне его? Это дело требует, я думаю, чтобы его сохранили в тайне и чтобы не находилось при том других лиц, кроме тех, которых оно касается; но, если вы хотите, я привезу двух своих друзей.

Вчера я доказал вам, как мне кажется, что я смотрел уже на вас как на брата; поверьте, что для меня дорого будет стоить отказаться от этого и что мне придется идти наперекор всем надеждам и чувствам, чтобы считать вас своим врагом.

Граф Гораций».

Я ответил ему тотчас:

«Вы не ошиблись, граф: я ожидал письма вашего и со всей искренностью благодарю за предосторожность, предпринятую вами, чтобы доставить его ко мне… Но поскольку эта предосторожность будет излишней в отношении вас и так как нужно, чтобы вы как можно скорее получили этот ответ, то позвольте мне послать его со слугой.

Вы справедливо считаете, что объяснение между нами должно состояться; оно будет иметь место, если вам угодно, даже сегодня. Я поеду верхом и буду прогуливаться в час-два пополудни в Булонском лесу, по аллее ла Мюет. Я не имею нужды говорить, что мне приятно будет встретить там вас. Что же касается свидетелей, то я совершенно согласен с вами: они не нужны при нашем с вами свидании.

Мне не остается ничего более сообщить на письмо ваше, как упомянуть о своих чувствах к вам. Я бы искренне желал, чтобы мое сердце могло внушить мне те же чувства, которые вы питаете ко мне. К несчастью, мною движет лишь совесть.

Альфред де Нерваль».

Написав и отправив это письмо, я пошел к матушке; она спрашивала, не приходил ли кто от Горация, и после ответа, что я дал ей, она заметно успокоилась. Что касается Габриэль, то она испросила позволения остаться в своей комнате – ей позволили. К концу завтрака лошадь уже была готова. Приказания мои были исполнены в точности: к седлу была прикреплена кобура, в которую я поместил пару прекрасных дуэльных пистолетов, уже заряженных; я не забыл, что граф Гораций никогда не выезжал без оружия.

В одиннадцать часов с четвертью я уже прибыл к условленному месту: так велико было мое нетерпение. Я направил лошадь к аллее, проехал ее всю и когда повернул назад, то заметил всадника на другом ее конце: это был Гораций. Узнав друг друга, мы пустили своих лошадей галопом и встретились на середине аллеи. Я заметил, что у него, как и у меня, была седельная кобура.

– Вы видите, – обратился ко мне Гораций, улыбаясь и учтиво раскланиваясь, – что желание мое встретиться с вами было никак не меньше вашего, раз я, как и вы, прибыл раньше назначенного часа.

– Я сделал сто лье за сутки, чтобы иметь эту честь, граф, – ответил я, тоже кланяясь.

– Я предполагаю, что причины, заставившие вас так скоро приехать, не являются тайной, и я надеюсь о них услышать. Хотя не буду скрывать, что для меня желание узнать вас и пожать вам руку вполне могло стать серьезным основанием, чтобы совершить подобную поездку в еще более короткий срок. Однако я не настолько тщеславен, чтобы думать, что подобная причина вынудила вас оставить Англию.

– И вы считаете справедливо, граф. Вещи гораздо более важные, такие как забота о моем семействе, честь которого едва не скомпрометировали, были причиной моего отъезда из Лондона и прибытия в Париж.

– Ваши речи, – произнес граф, снова вежливо кланяясь и с улыбкой, становившейся все более и более язвительной, – позволяют мне надеяться, что истинной причиной этого возвращения не было письмо госпожи Нерваль, в котором она уведомляла вас о предполагаемом союзе между вашей сестрицей и мной.

– Вы ошибаетесь, – возразил я, кланяясь, в свою очередь, – я приехал единственно для того, чтобы воспрепятствовать этому супружеству; оно не может состояться.

Граф побледнел, и губы его сжались; но почти тотчас он снова обрел спокойствие.

– Надеюсь, – сказал он, – вы оцените, с каким хладнокровием я выслушиваю те странные ответы, которыми вы меня удостаиваете. Это и есть неоспоримое доказательство моего желания сблизиться с вами – и это желание так велико, что я имею нескромность продолжить нашу беседу. Не окажете ли вы мне такую честь, милостивый государь, не возьмете ли вы на себя труд объяснить мне, чем я заслужил эту слепую антипатию, выражаемую вами так открыто? Поедемте рядом, если хотите, и окончим наш разговор.

Мы пустили лошадей шагом и со стороны наверняка походили на друзей, которые просто прогуливаются.

– Я слушаю вас, – произнес Гораций.

– Сначала граф, позвольте мне, – сказал я, – поправить суждение ваше о том мнении, которое я имею о вас. Это не слепая антипатия, а рассудительное презрение.

Граф привстал в стременах, как человек совершенно выведенный из терпения; потом, приложив руку ко лбу, сказал голосом, в котором трудно было уловить хоть малейшее волнение:

– Подобные чувства довольно опасны, чтобы их питать и, в особенности, говорить о них человеку, которого вы совершенно не знали прежде.

– А кто вам сказал, что я не знаю вас совершенно? – ответил я, смотря ему в лицо.

– Однако, если память меня не обманывает, я встретился с вами впервые только вчера.

– Но, тем не менее, случай, или, скорее, Провидение, уже сводили нас; правда, это было ночью, когда вы меня не видели.

– Вы говорите загадками, – сказал граф, – освежите мои воспоминания.

– Я был в развалинах аббатства Гран-Пре, ночью с 27 на 28 сентября.

Граф побледнел и положил руку на седельную кобуру; я сделал то же движение; он заметил его.

– Что же с того? – не сдавался граф, стараясь сохранить самообладание.

– Я видел, как вы вышли из подземелья, как закопали ключ.

– И какое решение вы приняли вследствие всех этих открытий?

– Не допустить, чтобы вы убили Габриэль де Нерваль так же, как вы покушались на жизнь Полины Мельен.

– Полина не умерла?.. – вскрикнул граф, останавливая лошадь и забыв на этот раз о хладнокровии, не покидавшем его ни на минуту.

– Нет, она не умерла, – ответил я, тоже останавливаясь. – Полина жива, несмотря на то письмо, которое вы ей написали, несмотря на яд, что вы ей оставили; несмотря на три двери, которые вы заперли за ней и которые я открыл закопанным вами ключом. Теперь вы понимаете меня?

– Совершенно! – воскликнул граф, запустив руку в седельную кобуру. – Но я не понимаю одного – отчего вы, владея такими тайнами и доказательствами, еще не донесли на меня?

– Оттого, что я дал священную клятву и обязан убить вас на дуэли, как если бы вы были честным человеком. Оставьте в покое ваши пистолеты, потому что, убив меня, вы можете ухудшить свое положение.

– Вы правы, – ответил граф, застегивая кобуру и пуская лошадь шагом. – Когда мы деремся?

– Завтра утром, если хотите, – предложил я, тоже отпуская поводья своей лошади.

– Где же?

– В Версале, если это место вам подходит.

– Очень хорошо. В девять часов я буду ожидать вас у Швейцарского озера с моими секундантами.

– С двумя вашими друзьями, не так ли?

– Разве вы имеете что-нибудь против них?

– Я намерен драться с убийцей, но не желаю, чтобы он брал себе в секунданты обоих своих соучастников. Это может происходить иначе, если позволите.

– Объявите свои условия, – сказал граф, кусая губы в кровь.

– Нужно, чтобы свидание наше осталось тайной для светского общества, каков бы ни был его исход; мы выберем себе секундантов из офицеров Версальского гарнизона, для них мы останемся инкогнито; они не будут знать причины дуэли и станут присутствовать только для того, чтобы после не было предъявлено обвинение в убийстве. Согласны ли вы?

– Совершенно… Ваше оружие?

– Если мы будем драться на шпагах, то можем нанести друг другу лишь какие-нибудь жалкие царапины, которые помешают нам продолжить дуэль, так что пистолеты мне кажутся предпочтительнее в наших обстоятельствах. Привезите свой ящик, я привезу свой.

– Но, – возразил граф, – мы оба при оружии, условия оговорены – зачем же откладывать до завтра дело, которое можем окончить сегодня?

– Я должен сделать некоторые распоряжения, на что и думал употребить эту отсрочку. Мне думается, что по отношению к вам я вел себя достойно и потому полагаю, что могу получить такую уступку. Что же касается страха, который вы теперь испытываете, то будьте спокойны, повторяю вам, я дал клятву.

– Этого достаточно, – ответил граф, кланяясь. – Завтра в девять часов.