Личности в истории. Россия

– А как у него возник интерес к теме майя?

Юрий Валентинович обозначал как начальный пункт прочитанную им статью Шельхаса. Но в то же время он сам рассказывал, что у него чуть ли не с детства была мысль о дешифровке, и он что-то делал подспудно для ее реализации, но долгое время этого никак не афишировал, потому что идея выглядела слишком дикой для советской науки, слишком неожиданной. Сам же втихаря ее вынашивал. И совершенно не случайно было обнаружение этой статьи Шельхаса. Не в газете же «Правда» она появилась, совершенно понятно, что Кнорозов что-то целенаправленно искал – где-то в библиотеках, в зарубежных изданиях. Немецкий автор в своей статье заявлял, что письмо майя – неразрешимая задача. Реакция Кнорозова: «Как это неразрешимая? Разрешу!»

– А то, что называется «научным признанием», пришло ли оно после его открытия?

Да, в России вообще все это было встречено с восторгом. Тогда были и полеты в космос, и ожидание научных открытий – такой взлет после войны.

Но он был человеком некоммуникабельным, не был открыт навстречу людям, которые хотели высказать свое признание, что-то спросить. С одной стороны, он всех считал равными, а с другой, не понимал, что это тут вокруг него крутится, что-то у него кто-то спрашивает, и тем самым отталкивал это признание.

Потом произошли всякие истории с так называемой машинной дешифровкой, когда новосибирские программисты создали первую компьютерную базу данных по иероглифам майя. Это было в шестидесятых годах, когда еще никто не знал, что такое компьютер. Казалось, что если что-то из компьютера вышло, то это просто беспредельно. И они объявили, что дешифровали письмо майя. Издали четыре тома, подписали буковками майя и подарили Хрущеву. И было непонятно, то ли это Кнорозов дешифровал, то ли машина. Все очень быстро разъяснилось, но появились какие-то неприятные комментарии, тем более что они вышли на Запад. И это сыграло роль в том, что Государственную премию ему дали только в 1975 г.

За границей же моментально, еще в 50-х, поняли, что ему удалось дешифровать письмо майя, и оценили это, но там проявились свои амбиции, прежде всего у американских и немецких ученых. Впрочем, это нормальный процесс. И было признание, подтверждающееся тем, что американцы сразу же стали ездить в Ленинград, чтобы повидаться с ним, поскольку сам он не мог выезжать за границу.

– Почему его долгое время не выпускали?

Это абсурдно, что он дешифровал письмо майя и не мог выезжать. Причин масса. С одной стороны, говорили, что у него родственники были в оккупации, с другой стороны, говорили, что он пил, и поэтому не выпускали. Возможно, сыграл роль его независимый характер, боялись: что он там скажет, что он там сделает? Версий очень много, хотя выезжали и алкоголики, и люди с более «отягощенными» родственниками. Я думаю, его это сильно угнетало и мучило, несмотря на то что он занял позицию «зачем мне это нужно, я кабинетный ученый».

– На Ваш взгляд, шлейф известности, но неполной признанности сопровождает его имя и сейчас?

Конечно, потому что по вкладу, который он внес в науку, он стоит гораздо выше Шампольона. У Шампольона задача была достаточно простая: сопоставить билингву, догадаться. А у Кнорозова был разработан метод дешифровки древних систем письма. Уровень этих проблем несопоставим. Но, тем не менее, у французов Шампольон – это национальная гордость, в нашей же стране… как всегда, что и говорить. Он, конечно, достоин большего признания, и это не только вопрос его имени, это вопрос нас, русских, российской науки.

– Галина Гавриловна, что же все-таки за человек был Кнорозов?

Это был потрясающий интеллект. У него была потрясающая память, потрясающие аналитические способности. Он обладал великолепным, острым умом, был способен и решать любые задачи, и видеть сущность задачи, видеть ее глобально, но в то же время мог ее аналитически разложить на части. Отсюда внутреннее видение, умение погрузиться изнутри в любую проблему. Именно потому он всю жизнь любил детективы – это ему давало возможность жить внутри проблемы. Я на его фоне всегда себя ощущаю ущербной именно потому, что он великолепно знал мировую литературу от древней до современной, всю абсолютно, и помнил, мог цитировать страницами. Он давал какую-нибудь книгу и говорил всегда: «Завидую вам, потому что вы этого еще не читали».

У него все время, как у Шерлока Холмса, голова должна была работать. Он никогда не мог абсолютно ничего не делать. Он иногда говорил, что не понимает, как люди едут в электричке и обязательно тащат с собой книгу: неужели их внутренний мир не может убить их скуку, чем-то их занять, неужели им надо чем-то забивать это время, что-то читать?

– А когда Вы познакомились с Кнорозовым?

Это было в 1978 году. Он уже был известный ученый, лауреат Государственной премии, как раз на некоем взлете с точки зрения социального и научного статуса. Я поехала к нему в Ленинград по рекомендации Юлии Павловны Аверкиной, она в Москве работала. И он меня все допрашивал, какого черта мне это нужно (это была его фраза), а потом сунул мне тетрадь для перевода песнопений майя и велел через неделю перевести.

Юрий Кнорозов за работой. Фото начала 1960-х годов

Что я и сделала. И после этого он стал со мной работать. У него никогда не было позиции разделения – он такая выдающаяся персона, а кто-то может быть простым человеком. Он всегда всех воспринимал на равных, не важно, студент ты, аспирант, маленький ребенок или кот какой-нибудь. Кота, наоборот, он уважал больше, чем себя. Он ко всем обращался как коллега и как человек равный по статусу. Может быть, это была форма игры, но это была его позиция – никогда не выстраивать этой лестницы. Тех, кто в системе науки это поддерживал, он просто не любил.

– Но ведь с ним, наверное, работать было непросто. У него был сложный характер?

Каждый из нас может сказать, что в нас сидит и доктор Джекил, и мистер Хайд. В Кнорозове это было доведено до абсолюта. Когда начинаешь о нем говорить, с одной стороны, это действительно изумительный человек, в нем есть все положительные качества, и одновременно некая чудовищная противоположность этому. Он мог быть злобным, нелюдимым, раздражительным до грубости, он притягивал к себе проблемы и атмосферу конфликтности. То есть доктор Джекил и мистер Хайд вместе в нем существовали. И складывается еще такое мистическое ощущение, что этот мистер Хайд иногда сводил на нет все усилия доктора Джекила – вдруг в какой-то момент выступал и все разрушал, исчезал, и опять приходилось все строить с самого начала. Были люди, с которыми он никогда не мог себе позволить быть Хайдом. Но в то же время, было некое противоречие, которое неожиданно вылезало и создавало конфликтные ситуации. Я много думала на эту тему. Меня, моей семьи это не касалось, но в самом начале нашего общения, я помню, был момент, когда я сказала: «Юрий Валентинович, я с вами не хочу ни работать, ни знаться, ни заниматься майя, потому что я терпеть такого злобного отношения не буду». Он после этого извинился и никогда больше не позволял себе таких вещей, высказываний в моем присутствии.

Этот доктор Хайд приготовил ему смерть совершенно чудовищную. Он умер в больнице, один, абсолютно заброшенный, никого с ним не было, никто за ним не ухаживал. Это было ужасно. Из семьи никто ему не помогал. Даже когда он умер, его дочь смогла найти больницу только на третий день.

Но даже после его смерти все, что связано с ним, сталкивается с острыми углами и проблемами. В прошлом году в Мексике, где его любили, хотели в одном парке (Шкарет, неподалеку от Канкуна на Юкатане) создать центр эпиграфики имени Кнорозова, но тут террористы разбомбили Нью-Йорк, резко упал туризм, тут же у них ограничились доходы, и идея была отложена до лучших времен.

Осень этого года. Путин должен был ехать в Мексику. Началась подготовка к созданию фонда Кнорозова. Предполагалось, что Путин его откроет. Я поймала себя на мысли: «А что случится в этот раз? Почему теперь это все не состоится?» Я внутренне этого ждала. И когда произошел захват заложников, я подумала: «Да, вот оно и случилось». Понятно, что это все совпадения, но я-то провела столько лет жизни рядом с ним, и я знаю, что это не случайность.

По схеме должно было что-то произойти. Это часть его судьбы: с одной стороны – очень много даров, а с другой стороны, что-то всегда очень мешало.

– Но как же он жил с таким грузом?

Да, он говорил всегда, что только чувство юмора в этой жизни его и спасало, и позволяло выживать. Потому что если не представить самую ужасную ситуацию с точки зрения парадокса, над которым можно посмеяться, в том числе и над самим собой, без этого можно умереть. Причем его юмор иногда был черный, неожиданный, но он действительно снимал психологический стресс. Кстати, вот из этих же ситуаций в Гватемале: когда появились люди, которые стали нам звонить и угрожать, что убьют, он выходил и говорил: «Ну что, опять пришли нас убивать?» Казалось бы, драматическая ситуация, действительно страшно, а он говорил так, как будто молока принесли или еще что-то подобное.

И в нормальных условиях с еще большим удовольствием любил все представлять в виде некоторого парадокса, в котором ничего нет глубинного, серьезного.

– Но его работа требовала и кропотливости, и колоссального упорства.

Да, это прежде всего труд невероятный. У меня ощущение, что он мог легко работать по 24 часа в сутки, и ночами, и как угодно, всегда. Каждая бумажка у него была продублирована, он все писал под копирку или переписывал каждую бумажку, причем даже если какую-то записку мне в письме посылал, все равно где-то был дубликат. Он в этом отношении был дотошен невероятно. Но если учесть, что когда он был студентом, не было ни ксероксов, ни материалов, он древние словари целиком переписывал в тетрадки мелким почерком. Он каждый день брал библиотечную карточку и на ней писал, что надо сделать. Все перечислял и потом отмечал, что сделано, что не сделано. И если уезжал куда-то, то был обязательно список задач в командировке, все было на этих карточках расписано.

– А как Вы себе представляете, что для самого Кнорозова было вершиной, его звездным часом?

Дешифровка. Я представляю, какое это было ощущение восторга, когда вдруг письмо майя открылось, когда тексты стали читаться. И даже, может быть, оставшуюся жизнь, когда это было уже сделано, все казалось немножко пресным по сравнению с таким потрясающим взлетом открытия.

Но, безусловно, особыми были те моменты, когда он поехал на земли майя. Для себя он, видимо, уже решил, что никогда там не побывает, и когда туда приехал – вот это был восторг, что он действительно там! Он поверить не мог, было видно, как он рад, счастлив. Это было уже в последние годы его жизни. В первый раз он выехал в Гватемалу в 1990 г., в 68 лет. И были мысли: «Вот здесь бы умереть!» Человек обычно так думает только в момент высшего удовольствия и восторга.

– И все-таки он, видимо, работал не только над дешифровкой письменности майя. Сама дешифровка – это цель или средство?

Действительно, как говорит герой Кастанеды Дон Хуан, неважно, какой путь, главное, чтобы было сердце. И дешифровка – это один из путей. А его идея – это некое понимание общих цивилизационных процессов, развитие человека, развитие интеллекта человека как такового. Кто такой человек, почему он появился и куда он идет? Он занимался именно фундаментальной наукой, это были теоретические вопросы развития цивилизации. Его интересовали проблемы перехода от биологического к человеческому, к социальному, чем мозг человека отличается от мозга животного и когда он начинает мыслить.

Это сейчас мы много знаем, и то многое остается за пределами понимания. Его идеи были очень революционны. Он входил в Совет по проблеме «Головной мозг» при президиуме Академии Наук. Он даже исследовал детские рисунки, потому что в них просматриваются закономерности развития мозга ребенка, и то, как это проявляется в культуре.

– Галина Гавриловна, а эти теоретические вопросы пересекались с изучением майя?

Конечно, и это было связано зарождением и развитием цивилизации. Поэтому он очень интересовался прародиной майя и много работал над этой темой.

Сама проблема была частной, но за ней стоял другой важный вопрос: а когда появился язык майя, когда появились майя, насколько реальна передача этой культурной традиции в рамках одной группы? На это было завязано очень много проблем, касающихся именно формирования культуры. Ему было очень важно доказать, что культура майя сформировалась на Американском континенте, что она не несет никаких влияний ни Юга, ни Севера, ни Восточной Азии, что это местные культурные традиции. Это действительно важно, потому что если культура, цивилизация сформировалась изолированно от других, это значит, что у нас появляется возможность для анализа, сопоставления и выявления единой схемы цивилизационных процессов. До сих пор существовало мнение, что все научились у нас, индоевропейцев, переняли все то ли от Индии, то ли от Греции, но все традиции перемешались, и уже не поймешь, какова модель развития цивилизаций. Но если есть заведомо изолированные друг от друга цивилизационные очаги и в них происходят одни и те процессы, то мы можем говорить об универсальном законе развития человечества. И это, конечно, совершенно потрясающая картина, которая сразу выводит на другой уровень всю науку, когда ты видишь некий космический закон, по которому все развивается.

Нельзя объяснить локальные процессы появления письма, еще какие-то феномены в культуре майя без понимания общих процессов. А в науке долгое время существовала традиция именно описательной этнографии, описательной истории, которая констатирует наличие каких-то вещей, но не переходит к объяснению закономерностей системы.

– А где это опубликовано?

Можно сказать, что нигде. Вообще у него была статья в журнале «Вопросы африканистики», она называлась «К вопросу о классификации сигнализации». Это небольшая статья, которая написана в тезисах. Эти тезисы строили всю схему его видения устройства мозга, формирования социального пространства. И все. Остальное – это какието разговоры, комментарии. Эта статья действительно удивительна по своей емкости и глубине сформулированных им теоретических задач.

Может быть, массу людей эта статья вообще никак и не заинтересовала, и не заинтересует, и на нее не обратят внимания. Когда я с ней носилась и показывала ее, некоторые даже не понимали, что в ней интересного, – гораздо интереснее письмо майя или тексты. Но для меня эта статья стала неким моментом для дальнейших теоретических разработок, она перевернула взгляд, видение, модель. Я разработала модель антропосистемы, которая не есть развитие этой статьи, но есть развитие этого подхода.

– Галина Гавриловна, Кнорозов оставил после себя так много идей, которые продолжают работать. Но что в самой его жизни было важным для Вас?

О нем можно говорить бесконечно. Как раз о позитивном. Потому что действительно, если выбрать этот ракурс, то он получится глубоко позитивным. Этот человек обладал очень широким видением научной проблематики, для него не было тем, о которых он сказал бы, что в них ему что-то непонятно. Открыт был всегда, всегда готов был другим давать идеи. Он помнил множество мелочей, важных для тех, кто входил в круг его интересов и привязанностей. Коту валерьянку принесет в подарок, если в гости идет. Он мог оплатить покупку книг, понимая, что у кого-то денег мало, делал вещи совершенно удивительные, и для многих было совершенно непонятно, почему научный руководитель может заниматься такими вещами. Но для него все имело значение. Поэтому я понимаю, что для себя я оставляю только этот образ. А вот то темное, что с ним связано, – я понимаю, что это надо отделить.

Но все равно оно является очень важным, как жертва, которую он принес. Это является неким завещанием, даром, как осознание того, что не должно быть, чего надо бояться. Для него в первую очередь была мука жить в этом черном кошмаре. Я не думаю, что он этого не замечал; это его жизнь портило, и он как крест это пронес. Главное понять этот подарок и правильно расценить. Опять все из области мистического. Он как личность, как человек – гений, мученик.

Писатели

Граф истории Карамзин

Дмитрий Зубов

Зачем людям история? Вопрос этот, по сути, риторический, и ответ на него легко угадывается: извлекая уроки из прошлого, лучше понимаешь настоящее, а значит, получаешь возможность предвидеть будущее… Но почему в таком случае по поводу нашей с вами истории существует столько различных версий, и часто полярных? Сегодня на прилавках книжных магазинов можно найти все, что хочешь: от сочинений маститых историков XIX столетия до гипотез из серии «Россия – родина слонов» или всевозможных наукообразных «новых хронологий».

Чтение одних рождает гордость за страну и благодарность автору за погружение в красивый мир родной старины, обращение же ко вторым вызывает, скорее, растерянность и удивление с примесью досады (неужели и с историей нас все время обманывали?). Живые люди и их подвиги против фантазий и псевдонаучных выкладок. Кто прав – судить не берусь. Какой вариант читать, каждый может выбрать и сам. Но вывод напрашивается важный: чтобы понять, зачем история, нужно сначала разобраться, кто и как эту историю создает.

В. А. Тропинин. Портрет писателя и историка Н. М. Карамзина. 1818 г. Москва, Третьяковская галерея

«Он спас Россию от нашествия забвения»

Первые восемь томов «Истории государства Российского» увидели свет в начале февраля 1818 года, а уже 27 февраля Карамзин пишет друзьям: «Сбыл с рук последний экземпляр… В 25 дней продано 3000 экземпляров». Тираж и скорость продажи для России тех лет небывалые!

«Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили», – вспоминал позже Пушкин.

А вот еще один характерный для тех лет эпизод. Федор Толстой по прозвищу Американец, картежник, бретер, отчаянный храбрец и забияка, одним из первых приобрел книги, заперся в кабинете, «прочел одним духом восемь томов Карамзина и после часто говорил, что только от чтения Карамзина узнал он, какое значение имеет слово Отечество». А ведь это тот самый Толстой-Американец, который уже доказывал свою любовь к Отечеству и патриотизм беспримерными подвигами на поле Бородинском. Чем же «История» Карамзина так зацепила читателя? Один из очевидных ответов дает П. А. Вяземский: «Карамзин – наш Кутузов двенадцатого года: он спас Россию от нашествия забвения, воззвал ее к жизни, показал нам, что у нас отечество есть, как многие узнали о том в двенадцатом годе». Но попытки написать историю России предпринимались и до Карамзина, однако подобного отклика не было. В чем секрет? В авторе? Кстати, его-то как раз вниманием не обошли: историка хвалили и бранили, с ним соглашались и спорили… Чего стоит одна только характеристика «гасильник», данная историографу будущими декабристами. И все же главное – его читали, равнодушных не было.

«У нас не было еще такой прозы!»

Карамзин как историк мог и не состояться. Спасибо будущему директору Московского университета Ивану Петровичу Тургеневу, который разглядел в молодом симбирском щеголе будущего летописца России, «отговорил от рассеянной светской жизни и карт» и позвал жить в Москву. Спасибо и Николаю Ивановичу Новикову, просветителю, книгоиздателю, который поддержал, направил, показал Карамзину иные пути в жизни. Он ввел молодого человека в философское Дружеское общество, а когда понял его характер и склонности, определил издавать (а по сути – создавать) журнал «Детское чтение». В эпоху, когда детей полагали «маленькими взрослыми» и ничего специально детского не писали, Карамзину предстояло совершить переворот – разыскать лучшие произведения разных авторов и изложить их так, чтобы сделать полезными и доходчивыми «для сердца и разума» ребенка. Кто знает, может, именно тогда Карамзин впервые ощутил трудности родного литературного языка.

Язык наш был кафтан тяжелыйИ слишком пахнул стариной;Дал Карамзин покрой иной.Пускай ворчат себе расколы!Все приняли его покрой.П. А. Вяземский

Подобные чаяния будущего историка оказались особенно созвучны Пушкину. Поэт, и сам много сделавший для того, чтобы «покрой иной» приняли и полюбили, метко выразил суть реформы: «Карамзин освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова».

Переворот в русской литературе, несомненно, состоялся. И дело не только в языке. Каждый внимательный читатель наверняка замечал, что, увлеченный чтением художественной книги, он волей-неволей начинает сопереживать судьбе героев, становясь при этом действующим персонажем романа. Для такого погружения важны два условия: книга должна быть интересной, захватывающей, а герои романа – близки и понятны читателю. Сложно сопереживать олимпийским богам или мифологическим персонажам. Героями книг Карамзина становятся люди простые, а главное – легко узнаваемые: путешествующий по Европе молодой дворянин («Записки русского путешественника»), крестьянская девушка («Бедная Лиза»), народная героиня новгородской истории («Марфа-Посадница»). Уйдя с головой в такой роман, читатель, сам не замечая как, влезает в шкуру главного героя, а писатель на это же время получает над ним неограниченную власть. Направляя мысли и поступки книжных героев, ставя их в ситуации нравственного выбора, автор может повлиять и на мысли и поступки самого читателя, воспитывая в нем критерии. Таким образом, литература из развлечения превращается в нечто более серьезное.

«Предназначение литературы в том, чтобы воспитывать в нас внутреннее благородство, благородство нашей души и таким образом удалять нас от наших пороков. О люди! Благословите поэзию, ибо она возвышает наш дух и напрягает все наши силы», – об этом мечтает Карамзин, создавая свои первые литературные шедевры. Но чтобы получить право (читай: ответственность) воспитывать своего читателя, направлять его и учить, писатель сам должен стать лучше, добрее, мудрее того, кому он адресует свои строки. Хотя бы чуть-чуть, хотя бы в чемто… «Если вы собираетесь стать автором, – пишет Карамзин, – то перечтите книгу страданий человеческих и, если сердце ваше не обольется кровью, бросьте перо, иначе изобразит оно холодную пустоту души».

«Но это же литература, при чем тут история?» – спросит пытливый читатель. А притом, что все сказанное в равной степени можно отнести и к написанию истории. Главное условие – автор должен соединить легкий литературный стиль, историческую достоверность и великое искусство «оживлять» прошлое, превращая героев древности в современников. «Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей Российской истории, то есть писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием, – писал сам Карамзин. – Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон – вот образцы! Говорят, что наша история сама по себе менее других занимательна: не думаю; нужен только ум, вкус, талант». У Карамзина все это было. Его «История» – роман, в котором на место вымысла встали реальные факты и события русской жизни прошедших времен, и читатель принял такую замену, ведь «для зрелого ума истина имеет особую прелесть, которой нет в вымыслах». Все, кто любили Карамзина-писателя, охотно приняли и Карамзина-историка.

«Сплю и вижу Никона с Нестором»

В 1803 году указом императора Александра I уже известный в широких кругах писатель был назначен придворным историографом. Новый этап в судьбе Карамзина ознаменовался еще одним событием – женитьбой на внебрачной дочери А. И. Вяземского Екатерине Андреевне Колывановой. Карамзины поселяются в подмосковной усадьбе князей Вяземских Остафьево. Именно здесь, с 1804 по 1816 годы, будут написаны первые восемь томов «Русской истории».

В советское время здание усадьбы было переоборудовано под дом отдыха для партработников, а экспонаты из остафьевской коллекции передали в московские и подмосковные музеи. Недоступное простым смертным учреждение открывалось для посещения всех желающих раз в году, в июне, в пушкинские дни. Но и в остальное время бдительную охрану тревожили непрошенные гости: из разных уголков страны приезжали сюда благодарные люди, правдами и неправдами пробирались на территорию, чтобы «просто постоять» под окнами кабинета, в котором «творилась» история России. Эти люди словно бы спорят с Пушкиным, отвечая спустя много лет на горький упрек последнего в адрес современников: «Никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых двенадцать лет жизни безмолвным и неутомимым трудам».

Петру Андреевичу Вяземскому, будущему члену арзамасского братства и другу Пушкина, было двенадцать, когда Карамзин приступил к писанию «Истории». Таинство рождения «томов» происходило на его глазах и поражало воображение юного поэта. В кабинете историка «не было шкапов, кресел, диванов, этажерок, пюпитров, ковров, подушек, – вспоминал позже князь. – Письменным столом его был тот, который первый попадется ему на глаза. Обыкновенный небольшой из простого дерева стол, на котором в наше время и горничная девушка в приличном доме и умываться бы не хотела, был завален бумагами и книгами». Жестким был и распорядок дня: ранний подъем, часовая прогулка в парке, завтрак, и дальше – работа, работа, работа… Обед порой откладывался на поздний вечер, а после историограф еще должен был подготовиться ко дню следующему. И все это в одиночку нес на своих плечах уже немолодой и не пышущий здоровьем человек. «Постоянного сотрудника даже и для черновой работы не было. Не было и переписчика…»

«Ноты „Русской истории“ – отмечал Пушкин, – свидетельствуют обширную ученость Карамзина, приобретенную им уже в тех летах, когда для обыкновенных людей круг образования и познаний давно окончен и хлопоты по службе заменяют усилия к просвещению». Действительно, в тридцать восемь не многие решатся оставить весьма успешное поприще литератора и отдаться туманной перспективе написания истории. Чтобы заниматься этим профессионально, Карамзину пришлось в кратчайшие сроки стать специалистом во многих вспомогательных исторических дисциплинах: генеалогии, геральдике, дипломатике, исторической метрологии, нумизматике, палеографии, сфрагистике, хронологии. Кроме того, для чтения первоисточников требовалось хорошее знание древних языков: греческого, старославянского – и многих новых европейских и восточных.

Разыскание источников отнимает у историка много сил. Помогали друзья и люди, заинтересованные в создании истории России: П. М. Строев, Н. П. Румянцев, А. Н. Мусин-Пушкин, К. Ф. Калайдович. Письма, документы, летописи подвозили в усадьбу «возами». Карамзин вынужден был спешить: «Жаль, что я не моложе десятью годами. Едва ли Бог даст довершить мой труд…» Бог дал – «История» состоялась. После выхода в 1816 году первых восьми книг в 1821 году появился девятый том, в 1824-м – десятый и одиннадцатый; а двенадцатый вышел посмертно.

«Орешек не сдавался»

Эти слова из последнего тома, на которых смерть оборвала труд историка, с легкостью можно отнести и к самому Карамзину. Какими только эпитетами не наградили впоследствии его «Историю» критики: и консервативная, и подлая, и нерусская, и ненаучная! Предполагал ли Карамзин подобный исход? Наверное, да, и слова Пушкина, назвавшего труд Карамзина «подвигом честного человека», не просто комплимент историку…

Справедливости ради – были и похвальные отзывы, но дело не в этом. Выдержав суровый суд современников и потомков, труд Карамзина убедительно показал: безличной, безликой, объективной истории не бывает; каков Историк, такова и История. Вопросы: Зачем, Как и Кто при написании истории – неразделимы. Что вложит в свое произведение автор-Человек, то и получит в наследство читатель-Гражданин, чем требовательнее к себе автор, тем большее число людских сердец он сможет пробудить. «Граф Истории» – не оговорка малограмотного слуги, а удачное и очень точное определение аристократичности нрава «последнего летописца» России. Но не в смысле знатности происхождения, а в изначальном смысле слова aristos – «лучший». Становись сам лучше, и не будет тогда так важно, что выходит из-под твоих рук: творение окажется достойным творца, и тебя поймут.

«Жить есть не писать историю, не писать трагедии или комедии, а как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить добро, возвышаться душою к его источнику; все другое, любезный мой приятель, есть шелуха: не исключаю и моих осьми или девяти томов». Согласитесь, подобные слова странно слышать из уст человека, отдавшего написанию истории более двадцати лет жизни. Но удивление пройдет, если внимательнее перечитать и «Историю», и судьбу Карамзина или же попробовать следовать его советам: жить, любя добро и возвышаясь душою.

Литература

Н. Эйдельман. Последний летописец.

Ю. Лотман. Сотворение Карамзина.

П. А. Вяземский. Старая записная книжка.

Запрещенный Гоголь

Ольга Наумова

Порой оценка автором своего произведения не совпадает с мнением читателей. Но ведь не до такой же степени! Эту книгу Гоголь считал своей «единственной дельной книгой», а ее дружно и страстно осудили и враги, и друзья, она оставалась «нон грата» и в царской, и в советской России. Почему?

* * *