Личности в истории. Россия

Интерес к прошлому человечества вовсе не обязателен для минералога и кристаллографа. Но у Вернадского был тайный путь духовного поиска, результат которого появился значительно позже. «Над мыслью не волен», – часто говорил ученый. Она сама его вела.

Он всегда ощущал загадочную сопряженность, сопричастность его собственных научных и философских исканий с поисками философов и исследователей древних времен: «Когда работаешь над каким-нибудь научным вопросом, в уме мелькают облики лиц, раньше над этим думавших, чувствуешь, точно какая-то неведомая цепь сильно связывает тебя с философом-греком, средневековым монахом, арабским врачом или с одним из великих ученых последних трех столетий… Твоя мысль сливается с их мыслью, и все вместе являются общей непрерывной работой к неясному, но всем понятному идеалу, куда мы все неуклонно сильно стремимся».

И он хорошо понял свою роль: «Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое создано, и что это и есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь – как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я чувствовал в себе демона Сократа».

Он чувствовал в себе «демона Сократа» и любил Россию. Верил в нее. В новую, преображенную, способную на Возрождение. Он писал: «Для будущего нужны не политические решения, а идеальная глубинная духовная работа, и ее центр – Россия». И еще: «Если в стране есть достаточное количество ростков – она может выжить».

Таким запомнил Вернадского в последний год его жизни А. Ферсман: «Несмотря на возраст (82 года)… спокойно и систематически медленно гулял он по парку… и новые мысли, и новые планы рождались в его светлой, прекрасной голове. Он говорил и думал о России, целыми днями, перескакивая мыслью, стремясь как бы скорее, до конца своей жизни, высказаться; рассказывал он о своих планах прошлого и будущего. Сверкающие мысли, но уже похожие на отдельные отрывочные зарницы прошлого среди вечерних туч: о славянских странах и Чехии, о русской науке и русском человеке, о бессмертии человека, о понятии вечности».

8 января 1945 года Владимир Иванович покинул этот мир.

Любовь к человечеству – маленький идеал, когда живешь в космосе. Но он требует всех наших сил. Вернадский не жалел их для своего идеала. Он прошел в этой жизни свободно и гордо дорогой, которую указывал его бестрепетный дух. Потому что всегда стремился дальше, куда никто еще не проходил. Стремился за Горизонт.

Логика судьбы Бориса Раушенбаха

Оксана Гришина

Шел январь 1965 года. Голос Левитана звучал, как всегда, завораживающе торжественно: «Работают все радиостанции Советского Союза! Передаем сообщение ТАСС… В Советском Союзе произведен запуск на орбиту… космического корабля „Восторг“.

Корабль „Восторг“ пилотируется гражданином Советского Союза доктором технических наук, подполковником запаса товарищем Раушенбахом Борисом Викторовичем. Задачами полета являются: исследование работоспособности человека в нечеловеческих условиях; исследование влияния на человеческий организм 16-часового рабочего дня на этот раз в условиях невесомости… Самочувствие товарища Раушенбаха невероятно хорошее!»

Смеялись от души все гости юбилейного банкета – наверное, половина всех строго засекреченных «тружеников космической нивы» страны. И хотя «сообщение ТАСС» записывал действительно сам Левитан, почти никто в это не поверил. Шутка удалась, ведь в ней, как и положено, была доля правды. За пять лет до этого полувекового юбилея Борис Викторович принимал активное участие в подготовке первого полета человека в космос. Гагарин во время полета в управление не вмешивался, его задача заключалась в радиосвязи и медицинских экспериментах. Именно созданная под руководством Раушенбаха и по его расчетам автоматическая система ограничила инструкцию Гагарина по управлению кораблем, как шутили потом, четырьмя словами: «Ничего не трогай руками».

Борис Викторович Раушенбах

Космос был давней мечтой многих, и Раушенбах сыграл не последнюю роль в том отряде первопроходцев, которому эту мечту удалось осуществить. Вообще быть первым, поймать в работе уникальную тему Борису Викторовичу удавалось всю жизнь. Когда он был студентом, на его первые научные статьи об устойчивости самолетов ссылались маститые авторы вузовских учебников: других работ на русском языке по этой теме не было. Позднее его математические расчеты позволили увидеть обратную сторону Луны – это была мечта астрономов еще XIX века, как им казалось, неосуществимая. И с оправданной гордостью Раушенбах говорил: «Мы увидели ее первыми».

Что же ему помогало – капризный случай или логика судьбы? Может быть, дело просто в хорошем знании математики? «После выхода из лагеря я знал математику вполне прилично», – писал он. Звучит, по крайней мере, неожиданно. Но военные годы, которые Борис Викторович провел в трудовом лагере для русских немцев, действительно стали первой академией для будущего академика.

Сначала ему удалось просто выжить при 30–40-градусном морозе под навесом без стен, когда вокруг умирали иной раз по 10 человек в день. «Трудились на кирпичном заводе. Мне повезло, что я не попал на лесоповал или на угольную шахту… Я уцелел случайно, как случайно все на белом свете».

Но он не просто выжил. В игру случайностей вступил его характер. В пересыльном пункте и в лагере на нарах Раушенбах на обрывках бумаги продолжил расчеты самонаводящегося зенитного снаряда, которыми занимался накануне ареста в своем эвакуированном Ракетном НИИ. Ему было неудобно, что он обещал сделать работу и не окончил ее. На его расчеты обратил внимание авиаконструктор и генерал Болховитинов. Он договорился с НКВД об использовании заключенного в качестве расчетной силы. Это уже, скорее, логика судьбы. Судьба помогала ему, как фея в сказке – доброму герою, просто потому, что он – добрый и герой.

Вообще ко всем качествам этого удивительного человека, с детства влюбленного в небо, хочется добавлять эпитет «сказочный». Надо обладать просто сказочным умением мечтать, чтобы за колючей проволокой обдумывать в подробностях космические полеты, которые осуществятся только через 20 лет! Борис Викторович и другие заключенные, привыкшие давать пищу уму и сердцу, организовали в лагере Академию кирпичного завода. В свободное время они собирались и делали сообщения по своей специальности. «Каждый старался кто во что горазд, мы веселили друг друга всяческими дискуссиями, упражняли ум».

Беседовали о тонкостях французской литературы конца XVIII века, археологических раскопках на Урале, о его минералогических богатствах. Раушенбах рассказывал о будущем космической эры, «говорил обо всем серьезно, как профессионал профессионалам». Зов неизведанного, знакомый мечтателям всех веков, звучал в душе Бориса Викторовича всегда и выводил в поисках ответа на возникший вопрос за пределы привычных, хорошо изученных им областей. После многих лет плодотворного сотрудничества с Сергеем Павловичем Королевым и Мстиславом Всеволодовичем Келдышем, имея степени и звания, достигнув которых многие почивают на лаврах, Раушенбах всерьез занялся искусствоведением. Произошло, как он вспоминал, «мягкое перевоплощение». Оно началось с решения технической задачи для первых пилотируемых полетов. Дело в том, что космонавты ничего не видели впереди корабля и наблюдали картинку только на телеэкране. Но при проекции на плоскость возникали искажения, мешавшие правильно ориентироваться не меньше, чем невесомость и космическая темнота. И Раушенбах углубился в теорию перспективы, а потом в искусство, в частности в иконографию.

Борис Викторович пришел к выводу, что глаз и мозг видят не одно и то же. Он сумел математически описать работу мозга при восприятии пространственного изображения и сформулировал закон сохранения ошибки в перспективе. Снова не замечая междисциплинарных границ, Раушенбах перешел из оптической области исследования механизмов зрения в область психологии восприятия. Художник изображает без искажений то, что для него важнее. А видение художника отражает мировосприятие, присущее эпохе и народу в целом. Такой подход позволил Раушенбаху увидеть переход от «мы» к «я» – индивидуализацию человеческого сознания со времен Древнего Египта до наших дней.

В понимании Бориса Викторовича история развития методов пространственных построений в изобразительном искусстве «выглядит не длинной дорогой к единственной вершине, а последовательным покорением разных вершин». Перед мастерами разных эпох стояли разные задачи, которые и решались разными способами. По мнению Раушенбаха, эти способы были каждый раз оптимальными. Поэтому нельзя сравнивать достижения разных цивилизаций по шкале «хуже – лучше».

Такая «полифоническая» логика единства, увидев с новой высоты старые достижения, не объявляет их примитивными. Она не противопоставляет друг другу формы, в которых воплощалось понимание людьми мира в разные эпохи, а позволяет увидеть проявляющийся в них единый закон. Раушенбах всей своей жизнью не просто доказывал «теорему единства мира». Он призывал увидеть это единство не в одинаковости составных частей, а в гармоничном созвучии разных смыслов, целей, задач.

Эта логическая линия у Бориса Викторовича подкреплялась эмоционально тем, что, по его словам, он всегда болел за слабую команду. В 1996 году на одной конференции, когда «все уже взахлеб полюбили формалистическое искусство», Раушенбах иронично отнесся к очередной моде и явно симпатизировал классической перспективе со всеми ее ограничениями, которые он же и выявил.

Та же потребность защищать гонимого, видимо, сыграла не последнюю роль в отношении Бориса Викторовича к религии во времена государственного атеизма. Годы, проведенные за колючей проволокой, казалось бы, могли выработать у него осторожность в проявлении своих убеждений в словах и поступках, но нежелание идти на компромиссы с «внутренним голосом» как будто только окрепло в испытаниях. В 1987 году, когда редакция журнала «Коммунист» предложила ему написать о военной космической программе США, Борис Викторович не побоялся сказать: «Чушь, не об этом надо писать», а о тысячелетии крещения Руси. После этой его скандальной статьи начали появляться сочувственные публикации о Церкви, а ему самому даже довелось прочитать доклад о крещении Руси на сессии ЮНЕСКО в Париже. А еще задолго до этого «перестроечного» прорыва Раушенбах осмеливался демонстрировать свое несогласие с «воинствующими атеистами» на приемах в Кремлевском дворце, посвященных очередным успешным космическим запускам. Там священники, приглашенные напоказ для зарубежных СМИ, оказывались как бы в «санитарной зоне». Он подходил и беседовал с ними, но не только из чувства протеста против «карантина»: его всерьез интересовала религия. Ведь он считал, что она отвечает на вопросы, на которые не может ответить наука.

А вопросы не иссякали – Раушенбах стремился к профессионализму во всем, чем занимался. Он не хотел, чтобы его лекции для студентов физтеха и печатные труды по иконописи были безграмотны в отношении богословия. Его статья «О логике триединости», опубликованная в журнале «Вопросы философии» в 1990 году, до сих пор вызывает живой интерес и споры. В ней с позиций математической логики Борис Викторович доказал непротиворечивость догмата о триединстве. Для этого он нашел в математике объект, обладающий всеми логическими свойствами Троицы, – обычный вектор с его тремя ортогональными составляющими. Раушенбах ясно понимал, что логика далеко не самое главное в этом образе, а просто пытался защитить его от нападок «скептиков и атеистов, переводящих проблему из области богословия в область формальной логики». Но и сейчас не утихает критика, утверждающая, что идея статьи «не более чем занятная и элегантная, но игрушка».

Для Раушенбаха это не было игрой, и его ощущение единства касалось не только Троицы, а всего мира в целом. Да, в богословии, как и в искусствоведении, он занимался прежде всего логической стороной. Но логика была только инструментом в поисках так необходимого нам всем для выживания сокровища – взаимопонимания.

Раушенбах понимал, что и наука, и искусство, и религия говорят об одном и том же, но только на разных языках. Немало трудов надо приложить, чтобы люди вновь обрели единый язык, которым, по легенде, владели до Вавилонского столпотворения. И Борис Викторович трудился – всегда, несмотря на состояние здоровья и многочисленные обязанности, которые уже лежали на его плечах и которые, кажется, не под силу было нести одному человеку. Утверждая приоритет культуры, «единственно способной противостоять разрушителям и объединить человечество», он являлся председателем Научного совета РАН «История мировой культуры», членом Президиума Всероссийского общества охраны памятников, инициатором и вдохновителем создания Ассоциации колокольного звона, а также возглавлял Лигу защиты культуры, основанную в свое время Николаем Рерихом. Будучи избранным в Международную академию астронавтики, академик РАН Раушенбах являлся также членом Президиума Научного совета по истории религии, автором многих трудов по богословию, словно иллюстрируя примитивность довода «В космос летали – Бога не видели» и доказывая искусственность противопоставления науки и религии. Объединительной миссии Раушенбаха служило также его неоднократное участие в конференции в Суздале «Языки науки – языки искусства». Сам он специально работал над своим языком, чтобы стать понятным именно той аудитории, с которой общался.

Недаром его лекции, прочитанные многим поколениям студентов МФТИ в течение всей его жизни (по созданным им самим фундаментальным курсам по газовой динамике, гироскопии, теории регулирования, управлению движением, динамике космического полета), отличаются живостью и простотой изложения. Молодым лекторам он советовал при чтении лекций не делать вид, что ты умнее слушателей, говорить не «ученым», а образным языком, «языком художников». Наверное, и благодаря владению Бориса Викторовича таким языком особенно большую аудиторию собирали в физтехе его лекции по искусству, религии, истории науки. Он передал эстафету идущим за ним – его ум и сердце помогли вырасти не одному поколению инженеров и ученых, а стипендия им. Раушенбаха дает возможность использовать свой интеллект, свои знания в России и на ее благо «студентам российских государственных университетов, которые добились значительных результатов в научной работе, применяя методы естественных и точных наук в науках гуманитарных».

Борис Викторович через всю жизнь пронес настоящее рыцарское чувство – ответственность за все происходящее. Она проявилась в молодости, когда он продолжал расчеты за колючей проволокой. Не оставила она его и на закате жизни, когда, находясь в состоянии клинической смерти, он «выбрал возвращение, чтобы доиграть игру». Осознание неустойчивости и хрупкости нашего несовершенного мира и ответственность за его судьбу, возможно, вели Раушенбаха в его фундаментальных исследованиях по анализу развития оборонно-наступательных систем звездных войн (СОИ). Их результат доказал бесперспективность этого вида вооружений и помог избежать непоправимых последствий.

Для личности такого масштаба закономерно простое и ироничное отношение к себе. Хорошо знавшая его журналист Зоя Евгеньевна Журавлева писала о Борисе Викторовиче: «Он естественно к самому себе относился. Как лист, как облако, как можжевельник. Ну, расту, ну, цвету, ну, мотаюсь по небу до одури, ну ветку вчера обломал. Такая природная естественность. „Я вообще, серьезных книг и по специальности много прочесть не могу… Я потому и любил тем заниматься, чем человек не больше пяти до меня занималось. Проще. Читать не надо. Можно придумать самому“. И, как мы знаем, придумывал».

Д. С. Лихачев. Ной русской культуры

Ольга Лебедева

Мое знакомство с Лихачевым началось с передачи по каналу «Культура»: я слушала его рассказ о парке Монрепо – негромкий голос, изысканный слог, удивительная глубина, увлеченность и способность увлекать. «Сад (парк) – это подобие Вселенной, книга, по которой можно „прочесть“ Вселенную. Вселенная своего рода текст, по которому читается Божественная воля. Но сад – книга особая, она отражает мир только в его доброй сущности… Сад можно и должно читать, и поэтому главное занятие в саду – чтение книг». Тема садов – новая для академика Лихачева, исследователя Древней Руси. Это попытка подойти к садовым стилям как к проявлению художественного сознания той или иной эпохи, той или иной страны…

Дмитрий Сергеевич Лихачев. 1990 г. Автор: Igor Palmin

Его называли «совестью нации», «патриархом культуры», «последним русским интеллигентом». Удивительно, каким образом ученый-древник, занимавшийся, в общем-то, книжной, кабинетной наукой, стал выразителем совести целого народа и символом интеллигентности? «Я мог бы назвать десятки имен людей, которые честно прожили свою жизнь и не нуждаются в оправдании себя тем, что „мы так верили“, „такое было время“, „мы тогда еще не понимали“», – говорил он и добавлял, что обязанностью интеллигентных людей «всегда было и остается: знать, понимать, сопротивляться, сохранять свою духовную самостоятельность и не участвовать во лжи».

Знать, понимать

К этому он стремился с самых ранних лет. Еще в школе Митю Лихачева волновали серьезные вопросы: что важнее на весах времени – будущее или прошлое, в которое одинаково уходит и добро и зло? И что такое время? Всеведущ ли Бог? Что есть свобода для человека?

После долгих рассуждений он пришел к выводу, что время лишь одна из форм восприятия действительности: «Муравей ползет, и то, что исчезло позади, для него уже как бы не существует. То, к чему он ползет, для него еще не существует. Так и мы, все живое, обладающее сознанием, воспринимаем мир. На самом же деле все прошлое до мельчайших подробностей в многомиллионном существовании еще существует, а будущее в таком же размахе до его апокалиптического конца уже существует». Но время не обман, это одна из форм реальности, позволяющая человеку быть свободным и полностью ответственным не только за свои действия, но и за все доброе или злое, что заключено в его сердце.

Школьная концепция времени, которую в своих «Воспоминаниях» Дмитрий Сергеевич назвал наивной, сыграла в его жизни роль «успокаивающую, способствующую твердости и душевной уравновешенности во всех… переживаниях, особенно в тюрьме ДПЗ и на Соловках». Он через всю жизнь пронес убеждение, сложившееся еще тогда, в юности, что «только правильная философия, правильное мировоззрение способны сохранить человека – и телесно, и духовно». И вспоминал слова Кассия из шекспировского «Юлия Цезаря»:

Если пред бедамиСлучайными ты упадаешь духом,То где же философия твоя?

Веселая наука

До конца 1927 года в северной столице было множество философских кружков. У одного из школьных преподавателей Мити Лихачева собирался кружок Хельфернак «Художественно-литературная, философская и научная академия», членами которой являлись и маститые ученые, и студенты, и школьники. В двух тесных комнатках, где заседали «академики», имелась и тщательно подобранная библиотека, которой пользовался Лихачев. Он вообще говорил, что библиотеки и кружки стали основой его образования. В те суровые времена, когда набирал силу «красный террор», когда начались аресты и доносы, более безопасным казалось общение в шутливых кружках. И Лихачев стал бывать в КАНе, Космической Академии Наук. У членов КАНа было свое приветствие, свой гимн, свое священное место в Царском Селе на вершине Парнаса… КАНовцы провозгласили «принцип веселой науки» – науки, которая ищет не просто истину, но истину радостную и облеченную в веселые формы. Ведь не зря же с давних времен в университетах устраивались торжества, парадные шествия, церемонии, были свои костюмы и пышные звания. По прочитанным докладам в КАНе получали кафедры, и Лихачев, сделавший доклад об утраченных преимуществах старой орфографии, получил кафедру старой орфографии, другим ее названием было: кафедра меланхолической филологии.

Соловки за «орфографию»

Когда открыли доступ в архивы КГБ, был найден акт медицинского освидетельствования Д. С. Лихачева от 23 февраля 1928 года: «Объективное исследование. Общий вид – слабогрудый, телосложение слабое; питание – пониженное; физические недостатки: плоская грудь, сердечно-сосудистая система – нечистый шум у трехстворчатого клапана, учащенный пульс; органы дыхания – увеличение бронхиальных альвеол. Диагноз: хронический катар верхушки левого легкого, невроз сердца. Заключение – следовать к месту назначения может, желательно в местность с сухим, теплым климатом». На Соловки…

Только после окончательной реабилитации в 1992 году из ФСБ Лихачеву вернули одну из главных улик его «контрреволюционной деятельности» – доклад о старой русской орфографии. И хотя своей шутливостью он соответствовал духу карнавала, царившему в КАНе, видны глубина и независимость суждений юного «академика»: «Старая орфография приемлемее эстетически как вызывающая у каждого массу ассоциаций личного характера и из истории русского языка. Например, „е“ вызывает представления о культурных взаимоотношениях с Грецией (Византией), напоминает о греческом происхождении многих слов. „Ъ“ часто является заключительной виньеткой к слову. Это одна из самых красивых букв. Ижица пленяет своей редкостью. Это не столько буква, сколько украшение. Даже графическое начертание ее идет вразрез со всем русским алфавитом. Всю русскую азбуку можно сравнить с приготовленным к иконописанию материалом.

Простые буквы, в большинстве случаев соответствующие звукам, можно будет сравнить с чистыми красками: синий, белый, зеленый, желтый и т. д.; „ъ“ следует уподобить золоту, серебру, а „Y“ (ижицу) драгоценным камням».

Сопротивляться

Об ужасах Соловков Дмитрий Сергеевич вспоминать не любил, он рассказывал о прекрасных людях, окружавших его там: «Интеллигенция в условиях Соловков не сдавалась. Она жила своей, часто скрытой духовной жизнью, собираясь и обсуждая разные философские проблемы. Заключенные поддерживали друг друга, помогали. А. А. Мейер на Соловках работал над философскими статьями, и в частности над размышлениями о „Фаусте“. Текст Гете ему подавал Г. О. Гордон, человек энциклопедических знаний, помнивший всего „Фауста“ наизусть на немецком языке».

В СЛОНе читались лекции, игрались спектакли (в лагерный театр, по воспоминаниям бывших узников, попасть было труднее, чем в Большой), выпускались, при участии Дмитрия Сергеевича, газета и журнал «Соловецкие острова» – реальность начинала восприниматься как «мир страшных сновидений, кошмаров, лишенных смысла и последовательности». Люди спасали разум как могли – способами «веселой науки», уходя в литературу, переключаясь с лагерного быта на искусство, пусть тоже лагерное. Именно это помогало выживать и жить на Соловках – искусство «вносило в мир упорядоченность», помогало преодолеть душевный хаос, смуту, растерянность, страх.

В архиве Лихачева сохранились «Советы идущему по этапу» с таким пунктом: «Верующий – тверди молитву. Неверующий – стихи». Вездесущие стихи с их красотой слога, гармонизирующим ритмом и возвышенностью мысли всегда приходили на помощь. Его судьбу можно было бы изобразить как череду репрессий и несчастий, но они никогда не определяли его жизнь. Сам Лихачев дал этому свойству название «резистентность» – сопротивляемость. «Я понял следующее: каждый день – подарок Бога, мне нужно жить насущным днем, быть довольным тем, что я живу еще лишний день. И быть благодарным за каждый день. Поэтому не надо бояться ничего на свете».

Сопротивляемость помогла ему сохранить верность себе в лагере, где он отказывался помогать охране, просившей его читать атеистические лекции для заключенных, ибо помнил, что Соловки – священное для каждого русского человека место. Сопротивляемость помогала жить в блокадном Ленинграде, где он остался вместе со всей семьей. Двум его дочкам было тогда по четыре года.

«Утром мы молились. Дети тоже. С детьми мы разучивали стихи. Учили наизусть сон Татьяны, бал у Лариных, учили стихи Плещеева, Ахматовой. Еды не просили. Только когда садились за стол, ревниво следили, чтоб всем всего было поровну… Дети сами накрывали на стол и молча усаживались. Ни разу не заплакали, ни разу не попросили еще: ведь все делилось поровну». В условиях блокады была выпущена его книга «Оборона древнерусских городов».

Человек сам выбирает свою судьбу и сам за себя отвечает, считал Дмитрий Сергеевич. «И не надо ни на кого сваливать вину за свою „несчастность“ – ни на коварных соседей или завоевателей, ни на случайности, ибо случайности далеко не случайны, но не потому, что существует какая-то „судьба“, рок или миссия, а в силу того, что у случайности есть конкретные причины».

Серьезная наука

Свой научный путь Лихачев начал с обобщающих трудов по истории русской культуры и литературы за несколько веков. В этих книгах проявилась характерная для него черта – стремление рассматривать литературу в ее тесных связях с просвещением, наукой, изобразительным искусством, фольклором, народными представлениями и верованиями. Этот подход позволил ему говорить о русском замедленном Ренессансе, выявить черты отечественного барокко; он умел находить в русском средневековье то, что соединяет нас с цепью времен, ибо человек есть часть общества и часть его истории. Все работы Лихачева обнаруживают важное качество ученого – умение изложить свои научные наблюдения так, чтобы они заинтересовали широкие круги читателей-неспециалистов. Это внимание к читателю, стремление пробудить в нем интерес и уважение к прошлому своей страны пронизывают все творчество Лихачева. Он не просто исследовал особенности древнерусского языка и построения художественного текста, но говорил о законах морали и нравственности, соблюдать которые пристало культурному человеку во все времена. Он приобщал современников к сокровищам отечественной культуры – от киевских и новгородских летописей, Андрея Рублева и Епифания Премудрого до Пушкина, Достоевского, философов и писателей XX века.

В последние годы академик Лихачев стал известен всей стране, но как ученый часто оставался одинок и не понят. Коллеги осуждали его за то, что он выходит за рамки «чистой науки», выступает в газетах. Люди церковные недоумевали, как можно говорить о духовной литературе светским языком. «Патриотов» настораживала его теория многонациональности отечественной культуры, «космополиты» же не могли принять «Заметок о русском»…

Духовная самостоятельность

А он защищал гуманитарные науки и не уставал говорить о нравственности ученого. «Точные науки не могут развиваться без развития гуманитарных наук. Ибо именно гуманитарные науки обеспечивают должный уровень интеллигентности ученых, занятых в любых сферах знания…

гуманитарные науки тесно связаны с исследованиями сложнейшего в мире „механизма“ – человеческой души».

Признаком интеллигентности для него были не только образованность, но и нравственные качества, прежде всего духовная свобода и независимость мысли. Сам он был прекрасным воплощением этих качеств. Он искал точный термин, который вместил бы в себя комплекс понятий, связанных с внутренним миром человека, со связями человека с человеком, человечества с природой и планеты со Вселенной. По аналогии с биосферой Вернадского Дмитрий Сергеевич ввел понятие гомосфера: «Я веду речь об очень важной области жизненных интересов и нужд каждого человека. Именно человека, а не абстрактной усредненной личности. Это огромная сфера, охватывающая гуманистическую сущность общества и, я бы даже сказал, всего живого, всего сущего на планете и даже во всей Вселенной. „Человекосфера“… Или – ГОМОСФЕРА».

Одной из основ гомосферы он считал преемственность, ибо в ней заключен важнейший принцип бессмертия наивысших достижений творческого духа человека.

Не участвовать во лжи

«Каждый из нас, в лютые времена или благополучные, каждый день делает маленький или большой выбор… – сказала в одном интервью Наталья Солженицына, – сделать выбор в экстремальной ситуации в каком-то смысле намного проще. Потому что ясно – что белое, а что черное. Это ситуация моря. А в луже не страшно. Никто не боится утонуть в луже – ну, разве что испачкаться… На самом деле топит лужа, которой ты не опасаешься».

Жизненные испытания – не гарантия праведности. Многие, пройдя через ад, остаются опалены его огнем, многие ломаются. Но есть и те, кто выносят из жизненных катастроф и трудностей мудрость, смирение и нравственный опыт.

В адрес Лихачева звучало порой немало обвинений, например в сотрудничестве с «органами». Хотя все хорошо знали, что связанные с КГБ ученые всегда представляли нашу науку в странах Запада. А Дмитрий Сергеевич был невыездным с 1970 года, когда его избрали академиком, до 1985 года, когда рухнул «железный занавес». В 75-м на него было совершено нападение – через день после того, как он отказался подать голос за исключение из Академии наук А. Д. Сахарова. В 76-м, когда он сотрудничал с Солженицыным, передавая ему материалы для «Архипелага ГУЛАГ», пытались поджечь его квартиру, перед тем туда проникли неизвестные – искали что-то среди бумаг.

Лихачева называли бойцом-одиночкой, потому что борьбу он всегда начинал один, не надеясь на подкрепление. У него не было ни влиятельной должности, ни партии, которая стояла бы за ним, а был лишь личный авторитет и моральная репутация. «А что я могу? Это невозможно» – подобного оправдания он не принимал никогда и, не имея ничего, кроме своего слова, – мог. Когда остались позади Соловки, блокада, эвакуация и настали относительно мирные времена – казалось бы, можно было наконец пожить спокойно, углубиться в любимую древнерусскую литературу. Но он стал спасать – культуру.

Ной русской культуры

К нему обращались со всех сторон с самыми разными просьбами, и не всегда верилось, что возможно что-то сдвинуть и изменить. Тогда он говорил: «Даже в случаях тупиковых, когда все глухо, когда вас не слышат, будьте добры высказывать свое мнение. Не отмалчивайтесь, выступайте. Я заставляю себя выступать, чтобы прозвучал хотя бы один голос. Пусть люди знают, что кто-то протестует, что не все смирились. Каждый человек должен заявлять свою позицию».

Ему удалось отстоять и спасти лесной район Лесковиц в Чернигове, библиотеку в Мышкине, остановить разработку песчаных карьеров в заповеднике Плес на Волге. В 1980 году он защищал от вырубки парки Царского Села. Он помог сохранить усадьбу Д. И. Менделеева, пушкинское Захарово, блоковское Шахматово; ему обязаны своим спасением, изменением в судьбе не только люди, но и книги, и квартира Марины Цветаевой в Москве, и деревья пригородных парков, и Александровский сад. В 81-м он целый год боролся с архитекторами, которые хотели реконструировать Невский проспект. В 83-м спасал от химических нечистот Финский залив. В 91-м сбылась его заветная мечта – возвратить родное имя городу на Неве.

Именно в нашей стране по инициативе и при прямом участии Д. С. Лихачева была разработана Декларация прав культуры. Он создал Фонд культуры, создал журнал «Наше наследие», 20 лет возглавлял серию книг «Литературные памятники». Согласился стать народным депутатом. В последние годы жизни задумал создать гуманитарный благотворительный фонд, этот фонд появился в 2001 году, уже после его смерти. Дмитрий Сергеевич говорил о необходимости вернуть храмы и монастыри верующим, и прежде всего Соловки и Валаам. Поддерживал неформальное движение молодежи и сохранение культуры исчезающих народов России, возвращал из-за рубежа культурное наследие эмиграции. Наконец, боролся за чистоту русской речи, эталоном которой был всегда его изысканный слог.

Сейчас трудно представить, что поколения советских людей лишь смутно знали имена Максима Грека, Епифания Премудрого и даже Андрея Рублева; имена подвижников и просветителей Руси открывались именно в книгах Лихачева. «Он был своего рода Ноем русской культуры. Со страниц его книг, как из некоего ковчега, сходили святители, преподобные, благоверные князья и праведные жены», – писал о нем профессор Е. Г. Водолазкин, его ученик.

Д. С. Лихачев. Автор: Igor Palmin

Свои воспоминания о Дмитрии Сергеевиче, названные характерно – «Один из последних», замечательный писатель Даниил Гранин закончил такими словами: «К старости еще четче обозначилось в нем благородство, с каким прожита была его жизнь. Он не похож на богатыря, но почему-то напрашивается именно это определение. Богатырь духа, прекрасный пример человека, который сумел осуществить себя. Для меня он один из последних образцов русской интеллигентности».

Тернии и звезды Юрия Кнорозова

Наталья Чуличкова

О знаменитом дешифровщике письма майя Ю. В. Кнорозове рассказывает его ученица Галина Гавриловна Ершова, известный ученый, благодаря усилиям которой научные идеи Кнорозова продолжают жить. Г. Г. Ершова является директором Центра мезоамериканских исследований им. Ю. В. Кнорозова при РГГУ.

– Юрий Валентинович Кнорозов – известный во всем мире ученый. Но много говорят и о его необычной судьбе.

Естественно, что личность он совершенно неординарная. Кнорозов это, видимо, такой человек, который родился для какого-то важного события, и не в своей жизни, а в жизни человечества.

Ю. Кнорозов с сиамской кошкой Асей (Аспидом). Фото И. К. Федоровой (1971)

А как это на индивидуальном уровне проявляется – это уже особый разговор. Так, с детства он очень выделялся и сосредотачивал на себе некое состояние конфликтности. То его выгоняли из школы, то в аспирантуру не принимали, постоянно не все было гладко, не все просто. И, тем не менее, все время находилась какая-то помощь, рука, которая ему помогала выйти вперед, подойти к реализации своей задачи. Не своей, а той задачи, которая была для него поставлена свыше.

– А в каком возрасте он расшифровал письменность майя?

Это произошло 50 лет тому назад. Кнорозов родился в 1922 году, в 1952 вышла первая публикация о дешифровке письма майя. Ему было 30 лет.

– Галина Гавриловна, говорят, с открытием связаны какие-то загадочные события в его жизни…

Я его в тот период не знала, но все, кто c ним был знаком, всегда говорят о нем как о человеке особенном. При мне был такой эпизод, когда я занималась темой паранормальных способностей в культуре майя и опробовала разные тесты. Предложила поучаствовать ему – он с удовольствием согласился. И в качестве комментария рассказал, что в детстве у него была травма: его стукнули по голове, он даже зрение потерял. Он сказал, что это, наверное, и была колдовская травма, которая открыла для него вот эту особую форму «видения». А так это или нет – никому не известно.