Введение в языкознание: курс лекций

Сквернословие (матерщина)

В русском языке, как и в других языках, имеется богатый выбор для цензурной брани. Мы можем оскорблять друг друга как словами, употребляемыми в прямом смысле (подлец, сволочь, мерзавец и т. д.), так и с помощью метафор и метонимий (идиот, кретин, шизофреник и т. п., когда речь идёт о здоровом собеседнике). Скверных, оскорбительных, уничижительных слов, которые возникают в нашем озлобленном сознании благодаря его способности находить сходства (в этом случае мы используем метафоры) или устанавливать те или отношения (в этом случае мы используем метонимию) между людьми и другими явлениями, намного больше, чем аналогичных слов, употребляемых в прямом смысле. Примерам нет числа. Так, мужчины оскверняют женщин с помощью таких метафор, как швабра, подстилка, змея (подколодная), обезьяна, свинья, тёлка, корова, собака, сука и т. д. Некоторые из этих метафор перепадают и мужчинам, но для них имеются и особые метафоры: заяц, медведь, волк (более внушительный вариант – волчара), баран, козёл и т. п. Но цензурного сквернословия людям мало. В их распоряжении имеется ещё и нецензурное сквернословие – матерщина.

Матерное слово (мат) есть не что иное, как нецензурное обозначение довольно ограниченного числа органов тела и всего того, что связано с их функционированием. Речь идёт о тех органах тела, которые составляют, как говорил М.М. Бахтин, «телесный низ». У него есть задняя часть и передняя. Матерные (обсценные) обозначения задней части уже давно гуляют по нашему телевидению, а вот до матов, обозначающих органы его передней части, слава богу, пока дело не дошло. Зато в художественных произведениях некоторых самых «раскованных» авторов и они получили права гражданства (у Э. Лимонова, В. Ерофеева, В. Пелевина и др.). Maтерная лексика может употребляться как в прямом значении, так и в переносном. Нетрудно, однако, заметить, что чаще она используется в переносном смысле. С чем мы имеем дело – с метафорой или метонимией, когда человека обзывают матом, обозначающим мужской или женский половой орган? С синекдохой, которая является одной из разновидностей метонимии. В этом случае часть обозначает целое.

Каковы источники матерщины? В работе «Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии» Борис Андреевич Успенский связывал происхождение матерной фразеологии с язычеством. «Поскольку те или иные представители нечистой силы генетически восходят к языческим богам, – писал Б.А. Успенский, – можно предположить, что матерная ругань восходит к языческим молитвам или заговорам, заклинаниям; с наибольшей вероятностью следует видеть в матерщине именно языческое заклинание, заклятие» (Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 2. Язык и культура. М., 1994. С. 62). Матерщина, по мнению учёного, использовалась у славян в качестве средства, с помощью которого они устанавливали контакт с языческими демонами. Способность материться приписывается домовому, кликуше, черту.

Языческие корни матерщины вызывали крайне негативное отношение к ней со стороны христианской церкви. «Матерщина, – читаем у Б.А. Успенского, – широко представлена в ритуалах языческого происхождения – свадебных, аграрных и т. п., – т. е. в обрядах, связанных с плодородием: матерщина является необходимым компонентом обрядов такого рода и носит безусловно ритуальный характер; аналогичную роль играло сквернословие и в античном язычестве. Одновременно матерщина имеет отчётливо выраженный антихристианский характер, что также связано именно с языческим её происхождением. Соответственно, в древнерусской письменности – в условиях христианско-языческого двоеверия – матерщина рассматривается как черта бесовского поведения» (там же. С. 57).

С матерщиной боролась не только церковь, но и государственная власть. «Матерщина, – пишет Б.А. Успенский, – обличается в указах Алексея Михайловича 1648 г.; в одном из них подчёркивается недопустимость сквернословия в свадебных обрядах: чтобы „на браках песней бесовских не пели, и никаких срамных слов не говорили“. Здесь же упоминается и о святочном сквернословии: „а в навечери Рождества Христова и Васильева дня и Богоявления Господня [чтобы] колед и плуг и у сеней не кликали, и песней бесовских не пели, матерны и всякою неподобною лаею не бранилися“ (там же). Обычай сходиться в святочные и купальские дни „на бесчинный говор и на бесовские песни“ осуждается и в постановлениях Стоглавого собора 1551 г., и соответственно – в указах Ивана Грозного в 1552 г., которые также направлены на искоренение реликтов язычества в народном быту» (там же).

Но матерщина живёт и процветает до сих пор. В чём феномен матерщины? Почему она так живуча? Ответ напрашивается сам собой: она обладает богатейшими эмоционально-экспрессивными возможностями. Опираясь на довольно ограниченное число производящих слов, она использует эти возможности в довольно большом числе производных слов. Словообразовательные гнёзда, в основе которых лежит тот или иной мат, отличаются завидной широтой. Кроме того, матерщина полифункциональна. Смею предположить, что у неё всего пять основных функций.

Первая функция у матерщины может быть обозначена как словесно-паразитическая (или «смазочная»). Подобно тому, как многие люди не могут обходиться в своей речи без таких слов-паразитов, как «значит, ну, типа, как бы, это самое» и т. п., многие люди в качестве «смазки» для своих ржавеющих мозгов, производящих речь, используют матерщину.

Вторая функция у матерной лексики может быть названа генерализирующей (от слова «генерализация», что значит «обобщение»). Недостаточный лексический запас многие люди компенсируют использованием матов. Возьмём, например, слово «хреновина». Оно является мягким синонимом к более жёсткому мату, который начинается с того же звука. С помощью этого слова можно обозначить что угодно – любую субстанцию. Генерализационная широта у этого слова, как и у других матов, под стать философской терминологии. Скажем, термин «субстанция» применим к любому предмету, но ведь любой предмет может быть назван и хреновиной.

Третья функция у матерщины может быть названа оздоровительной. Её суть состоит в снятии эмоционального напряжения, которое может быть вызвано самыми разными причинами (обида, унижение, болезнь и т. п.). Неслучайно психотерапевты прибегают к снятию стресса, провоцируя больных на нецензурную брань.

Четвёртая функция у матерщины может быть названа социально-объединительной. В далёкие времена эта функция объединяла людей социальных («подлых») низов, но с некоторых пор она стала, так сказать, надклассовой. Она объединяет людей самых разных классов – не только представителей рабоче-крестьянской массы, но и представителей буржуазии. Захватывает она и чрезвычайно широкие круги нашей интеллигенции. Привлекательность матерной лексики в этой функции состоит в том, что она выступает как средство, позволяющее сблизиться друг с другом самым разным людям. Очевидно, с помощью этой функции подростки внедряются в мир взрослых, а также и в мир своих сверстников. С её помощью они социализируются.

Наконец, пятая функция у матерной лексики является противоположностью предшествующей. Если предшествующая объединяет людей, то данная функция, напротив, их разобщает. Её можно назвать социально-разъединительной или бранной. В этой функции она позволяет людям дистанцироваться друг от друга, заявлять о своей независимости от кого-либо. Именно эту функцию имел в виду Владимир Даль в своём словаре. Он определял матерщину как «похабную, непристойно мерзкую брань».

На бранную, ругательную функцию матерщины обращает внимание автор статьи «Чёрная брань (слово о русском мате)» (Режим доступа: http://kulturolog.narod.ru/index.html). Он выносит ей суровый, но справедливый приговор: «Ругань противоестественна. Хотя её и можно считать своего рода применением языка, причём достаточно распространённым (бранные слова и выражения присутствуют, наверное, во всех языках мира), по своей сути она противоречит всему языку. Брань и язык решают задачи прямо противоположные. Цель языка состоит в объединении людей. Люди говорят между собой, чтобы лучше понять друг друга. Без этого невозможно жить и действовать сообща. У ругани цель иная: её задача – не сблизить, а наоборот, разобщить людей, провести между ними границу. Бранясь, человек показывает другому, что тот зря претендует на понимание. Он должен держать дистанцию, знать своё место. И место это может оказаться самым ничтожным».

Среди перечисленных функций матерной лексики самой отвратительной является последняя – бранная. Она бросает свет и на другие её функции, которые сами по себе тоже вызывают активное и справедливое осуждение со стороны тонких и воспитанных людей. Их не может не возмущать её лавинное распространение в обществе. Они справедливо воспринимают её как свидетельство нашей культурной деградации. Так, Игорь Краснов возмущается её распространением в интернете. Он пишет: «Жизнь поганая. Нам мало этого, мы ещё пыжимся, изо всех сил пытаемся испоганить и Интернет. Это притом, что сегодня без Интернета немыслимы ни сам прогресс, ни наше повседневное житьё-бытьё. Одно непонятно: чего мы добиваемся своей нецензурщиной? Полной деградации общества? Так эта самая деградация общества и без Интернета может наступить! И тогда, конечно, наплевать и на культуру общения, и на Великий Русский Язык, который, ко всему прочему, является первоэлементом великой русской литературы, языком Пушкина и Лермонтова, Достоевского и Есенина. К чёрту приличия! Мат на мат, пошлость на пошлость – значит, свой, „компанейский“, „парень-рубаха“, на такого можно положиться, „с таким можно пойти в разведку“»(Краснов И. Нецензурномания. Режим доступа: http://grani-k.narod.ru/_private/aforikon.htm).

А вот писатель Виктор Ерофеев иного мнения. Опираясь на свой опыт употребления матерщины в своих произведениях, он написал эссе «Поле русской брани», которое включил в свою книгу с «вдохновляющим» названием – «Русский апокалипсис». В этом эссе он занял «просветительскую» позицию по отношению к мату. Суть этой позиции сводится к легализации матерщины. Её распространение, в частности, в художественной литературе, с его точки зрения, может снять с неё проклятие нецензурного запрета и тем самым она может привнести в литературный язык только ей свойственный эмоциональный колорит. Всё дело здесь лишь в том, по его мнению, чтобы преодолеть психологический барьер, мешающий нам оценить прелесть крепкого матерного словца. Сам он этот барьер, похоже, вполне преодолел. Судите сами. Летом 2008 года на страницах «Литературной газеты» была организована дискуссия о матерщине. В этой дискуссии и я принял участие (см. мою статью «Кому мат – родной» // Литературная газета, 2008, № 37). В. Ерофеев на этой дискуссии поведал: «Я совершенно спокойно отношусь к мату. Я считаю, что это красивые, замечательные слова. Использую их достаточно часто в своих книгах. Считаю, что если есть палитра русского языка, то эти слова тоже включаются в неё, являются какой-то краской. Я совершенно не думаю о реакции читателя. Мне надоело о ней думать» (Нецензурная словесность // Литературная газета, 2008, № 32). Если в былые времена писатели создавали литературный язык, то этот его оскверняет.

8. ЯЗЫК И ОБЩЕСТВО. ТИПОЛОГИЯ ЯЗЫКОВЫХ СИТУАЦИЙ

Каждая из языковых функций реализуется в человеческом обществе. Вот почему чрезвычайно важными в науке о языке оказываются проблемы, связанные с языком и обществом. Почему говорят об общественной природе языка? А что значит слово «общественный»? Принадлежащий обществу. А может ли язык принадлежать только одному человеку? Случаи с маугли – детьми, выросшими среди животных, дают нам однозначный ответ на этот вопрос: нет, не может. Следовательно, мы должны рассматривать язык в одном ряду с другими общественными явлениями – религией, наукой, искусством и прочими продуктами культуры, а не считать его природным явлением, как это делали в какой-то мере в XIX веке Ф. Бопп и А. Шляйхер, или биопсихическим явлением, как были склонны думать в том же веке некоторые языковеды (И.А. Бодуэн де Куртенэ, Н.В. Крушевский и др.). Любой язык – продукт общественной культуросозидательной деятельности целого народа (этноса, нации, племени.). Любой народ составляет единый национальный коллектив. Вот почему его язык называют национальным, т. е. принадлежащим людям одной национальности – русским, китайцам и т. д. В этом случае мы имеем дело с ситуацией «один народ – один язык», но существуют и другие типы языковых ситуаций. Рассмотрим их по порядку.

1. Ситуация «один народ – несколько языков» связана с многоязычием, наиболее распространенной формой которого является двуязычие (билингвизм, диглоссия).

Многоязычие – использование тем или иным народом нескольких языков. Так, в СССР большинство народов пользовалось несколькими языками. Например, абхазы, кроме родного, говорили на грузинском и русском, а гагаузы – говорили на родном, молдавском и русском языках. Однако большинство советских народов были двуязычны: кроме родного, они знали ещё и язык межнационального общения – русский. Подобная ситуация теперь и в современной России, где русский язык узаконен как государственный язык, т. е. язык, использующийся во всём нашем государстве как межнациональный. Билингвизм – наиболее распространенная форма многоязычия. Канадцы знают английский и французский, образованные индийцы – хинди и английский, многие представители Америки, Африки и Австралии, кроме родного, знают языки своих бывших колонизаторов.

2. Ситуация «несколько народов – один язык» в современном мире перестала быть в диковинку. Самый яркий пример – английский. На нём говорят не только британцы, но также американцы, канадцы, австралийцы, новозеландцы и др. В свою очередь французским пользуются не только французы, но также канадцы, швейцарцы и бельгийцы, а немецким – немцы, австрийцы, швейцарцы, люксембуржцы и лихтенштейнцы. На арабском говорят около 20 народов Ближнего Востока и Северной Африки. Конечно, один язык, на котором говорят разные народы, не совсем один и тот же, он выступает в своих национальных вариантах, но от этого он не перестает быть одним языком. К рассматриваемой языковой ситуации примыкают пиджины и креольские языки.

Пиджин – искусственный язык, который создаётся для временного использования между людьми, говорящими на разных языках. Примеры пиджинов: 1) англо-китайский, который возник в древности для общения между английскими и китайскими торговцами; 2) лингва франка (на нём общались в Средние века европейцы с арабами, а затем с турками); 3) африканские пиджины, которые возникали в общении между африканцами и колонизаторами.

Креольский язык – превращение пиджина в полноценный язык. Так, креольские языки возникали в результате превращения негритянских пиджинов в Америке в языки, которые стали использоваться у потомков африканских рабов в повседневной жизни.

3. Ситуация «один народ – один язык» является исторически первичной по сравнению с двумя только что рассмотренными. Из неё, правда, не следует, что один народ говорит на абсолютно одинаковом языке. На самом деле, как мы знаем, образованная часть того или иного народа пользуется литературным языком, а другая – нелитературным.

Литературный язык – это часть национального языка, являющаяся результатом его культурной (нормативной) обработки. Напротив, нелитературный язык – та часть национального языка, которая остаётся за пределами норм, действующих в литературном языке. В нелитературный язык входят просторечия, матерщина, жаргонизмы и диалектизмы.

Под жаргонизмами понимают речевые единицы, используемые в кругу людей, объединёнными теми или иными интересами. Так, существует молодёжный жаргон или сленг (клевый, крутой, ништяк, тормоз (о тупом человеке), трактор (о человеке, которого ничем не остановишь) и т. д.). У нас процветает сейчас журналистский жаргон, который перекочевал в средства СМИ из среды «новых русских» и из-за рубежа (риэлторы, ньюсмейкеры, брокеры, наркокурьеры, дилеры и т. д.).

Диалектизмы – характерные черты языка, используемого в той или иной местности. Совокупность таких черт составляет диалект. В одном и том же языке, как правило, много диалектов (говоров). Они изучаются диалектологией. Её высшей целью является системное описание всех диалектов изучаемого языка. Однако эту цель весьма трудно осуществить, поскольку, с одной стороны, нет резкой границы между диалектами и литературным языком, а с другой, нет такой границы и между самими диалектами. Вот почему диалектология не столько описывает языковую систему того или иного языка в целом, сколько выявляет отдельные диалектизмы – фонетические, лексические, морфологические и проч. Лексические диалектизмы бросаются в глаза (так, в южных говорах можно услышать такие их примеры, как «баской» (красивый), «кочет» (петух), «гуторить» (говорить) и т. д. Если речь человека оказывается перенасыщенной диалектными чертами, то такую речь порой трудно понять человеку из другой местности, поскольку, как говорят на Смоленщине «Говорка ж усех дирявень разныя: у их тыкая, у нас другая». А как перевести на литературный язык предложение подмосковных крестьян «Наш второгодник очень брухачий? – Наш двухгодовалый телёнок очень бодливый».

4. Ситуация «несколько народов – несколько языков» может быть зональной и глобальной (мировой). В первом случае мы имеем дело с такими международными языками, которые используются в тех или иных географических зонах (таким, например, является русский для СНГ или грузинский для кавказских народов), а во втором случае речь идёт о языках, которые ООН приняла как мировые. В них входит всего шесть языков – китайский, английский, испанский, русский, арабский и французский. Немецкого среди них не оказалось, хотя в своё время один из идеологов гитлеровского фашизма Рудольф Гесс заявлял: «Немецкий язык станет всемирным, а английский – диалектом немецкого!». По иронии судьбы автору этих слов пришлось в своей жизни пользоваться в общении с тюремщиками в основном английским языком, чем родным, поскольку большую часть жизни, как известно, он провёл в английской тюрьме.

Как оказалось, большие перспективы на роль всемирного языка сейчас у английского, чем у немецкого или какого-либо другого языка, хотя на китайском сегодня говорят больше, чем на английском. Это объясняется той ролью, которую играют в современном мире США. Вполне успешно они возглавляют современный этап глобализации – политики, направленной на мировое господство. Не могут претендовать на мировое лидерство в будущем и искусственные международные языки, наиболее известными среди которых стали волапюк и эсперанто.

По своей искусственности и смешанной природе искусственные международные языки похожи на пиджины, но между ними есть и разница. Если пиджины возникали в общении людей, не понимающих друг друга, стихийно (в условиях торговых сделок, общения между колонизаторами и их рабами и т. п.), то такие искусственные языки, как волапюк или эсперанто, создавались намеренно. Последние изучаются в интерлингвистике – науке об искусственных языках.

Если пиджин – плод коллективных усилий, то волапюк, эсперанто и т. п. языки создавались конкретными людьми. Так, волапюк был создан во второй половине XIX в. немецким священником И. Шлейером. Автор этого языка опирался при его создании на европейские языки, но он их упрощал. Так, англ. world 'мир' он заменил на vol, a speak 'говорить' на pük. Стало быть, «волапюк» – значит «мировой язык». Однако в грамматическом отношении волапюк оказался недостаточно упрощенным (в нём 6 времён, 4 наклонения, 4 падежа и т. д.).

Всемирное признание получил другой искусственный язык – эсперанто. Его автор – польский врач Людвиг Заменгоф (1859–1917). Он упростил грамматику этого языка до предела. Так, в нём используется всего 11 окончаний («-о» у существительных, «-а» у прилагательных, «-е» у наречий и т. д.). Для образованных европейцев эсперанто (что значит «надеющийся») настолько понятен, что Лев Толстой, как говорят, овладел им за два часа. Как, например, перевести название стихотворения Л. Заменгофа Но, mia kor? О, мое сердце! Он написал его после завершения своего грандиозного труда. Даже не заглядывая в словарь, мы можем понять значение таких слов из эсперанто, как verso «стихотворение», vino «вино», volonte «охотно» и т. д. А что значит balbuti? Заикаться. Чтобы не заикаться на эсперанто, а овладеть им всерьез вы можете взять в библиотеке книгу А. Юнусова «Эсперанто – это просто». Вы можете войти в эсперантское братство, насчитывающее сейчас, как говорят, 20 млн чел.

9. ВИДЫ И ИСТОРИЯ ПИСЬМА

Грамматалогия (графика) – наука о письменности, под которой понимается одна из форм фиксации языка с помощью графических знаков. Она входит в лингвотехнику, где изучаются и другие способы технической передачи словесности (например, с помощью радио, магнитофона и т. д. (Даниленко В.П. Общее языкознание и история языкознания. С. 81–87). Прекрасно изложен материал по этому вопросу в учебнике Ю.С. Маслова по введению в языкознание (см. последний раздел). Он имеется также в работах и других авторов (Вендина Т.И. Введение в языкознание. М., 2001. С. 100–106; Энциклопедия для детей. Языкознание. Русский язык. М., 1999. С. 539–558). Для тех же, кто всерьёз заинтересуется этой темой, я могу порекомендовать капитальный труд по грамматалогии Фридриха Иоганнеса «История письма» (М., 1979).

У письменности есть своя предыстория, на основе которой она и возникла. Речь идёт о двух формах предписьменности – предметной и пиктографической. В первом случае мы имеем дело с передачей информации с помощью тех или иных предметов, а во втором – с помощью рисунков.

Предметная предписьменность. По свидетельству древнегреческого историка Геродота (V век до н. э.), в 514 году могущественный персидский (древнеиранский) царь Дарий I предпринял военный поход против скифов, который приобрёл затяжной характер. Скифы направили Дарию послание, которое обычно и приводят в качестве яркого примера предметной предписьменности. Это послание состояло из следующих предметов – птицы, мыши, лягушки и пяти стрел. Перебрав несколько вариантов расшифровки этого послания, царские жрецы пришли к такой её версии: «Если вы, персы, как птицы, не улетите в небо, или, как мыши, не зароетесь в землю, или, как лягушка, не скроетесь в болоте, то будете поражены нашими стрелами». Дарий не внял этим предупреждениям и потерпел в дальнейшем поражение от скифов.

Предметным «письмом» широко пользовались индейцы. Так, ирокезы использовали вампумы – шнуры с нанизанными на них раковинами. Количество раковин, их расположение и цвет были значимы (например, белый цвет обозначал мир, а фиолетовый – войну). С помощью вампумов они передавали необходимые сообщения своим собратьям. Индейцы пользовались также кипу – узелковым «письмом». Место ракушек в нём заняли узелки.

Пиктографическая предписьменность. Этот вид предписьменности иначе называют картинописью, поскольку сообщение, пиктографически оформленное, представляет собою миникартину, рисунок. Примеры пиктографии нам оставили всё те же индейцы. В своё время они направили президенту США пиктографическое письмо, изображающее журавля, трёх куниц, медведя, морского человека и морского кота, соединённых линиями. Президент правильно понял это послание. Он прочитал: «Племена Журавля, Трёх Куниц, Медведя, Морского Человека и Морского Кота поручили в едином порыве сердец (для этого все изображенные фигуры и были соединены линиями) главе племени Журавля обратиться с просьбой к президенту разрешить им переселиться в область озёр». Как видим, пиктографическое «письмо» – не самый лучший способ передачи информации. Как и предметная предписьменность, оно чревато многозначностью. Тем не менее предписьменность, как указывают археологи, появилась в самой седой древности, т. е. задолго до IV–III тысячелетий до н. э., когда появилась настоящая письменность. Считают, что она появилась у шумеров, создавших клинописное письмо, шесть или пять тысячелетий назад. Письменность прошла через ряд этапов в своём развитии – словесное письмо, словесно-слоговое, буквенно-слоговое и буквенно-звуковое.

Словесное письмо. Этот вид письма является иероглифическим. Иероглифы, как правило, изображают те или иные явления действительности, которые обозначаются с помощью слов. Вот почему здесь и идёт речь о словесном письме. Первоначально иероглифическое письмо было похоже на пиктографическое, поскольку самые древние иероглифы (например, у древних шумеров и у древних китайцев) ещё напоминали рисунки изображаемых ими явлений – человека, дерево и т. д. Но со временем они становились все более абстрактными. Так, шумерская рисуночная иероглифика эволюционировала в клинопись. Подобным образом обстояло дело и в Китае.

Со временем китайцы научились записывать с помощью иероглифов не только слова, но также и другие единицы речи – в том числе и звуки. Но от этого иероглифическое письмо не лишилось своего главного недостатка – чрезмерного количества иероглифических знаков. Их десятки тысяч! Как отметил Ю.С. Маслов в своём учебнике по введению в языкознание, чтобы читать китайские газеты, надо знать 6–7 тысяч иероглифов. В китайской письменности имеются односложные иероглифы и многосложные. Первые записывают простые слова, которые обозначают, например, субстанции (tiān 'небо',уŭ 'дождь', хuě 'снег', rén 'человек', mă 'лошадь' и т. д.), качества (dà 'большой', bái 'белый' и т. д.), действия (zŏu 'идти', kan 'смотреть', hē 'пить' и т. д.), а с помощью многосложных иероглифов записываются сложные слова, которых в китайском неизмеримо больше, чем, например, в русском. Словосложение в китайском языке – самый продуктивный способ словообразования. Вот почему большинство иероглифов передаёт не простые слова, а сложные (чаще всего – двусложные, двухкорневые). Но самое любопытное состоит в том, что сплошь и рядом мы встречаем сложные слова и соответствующие им иероглифы там, где в других языках (например, в русском) мы имеем дело с однокорневыми словами. Так, сложными в китайском являются слова со значением «друг», которое обозначается двумя иероглифами со значениями «приятель» и «близкий человек», со значением «жаркий», которое выражается с помощью иероглифов, которые сами по себе передают значения «знойный» и «горячий» и т. д. (Горелов В.И. Грамматика китайского языка. М., 1982. С. 5–8).

Словесно-слоговое письмо. Данный вид письма является промежуточным между словесным и слоговым. В этом виде письма некоторые знаки (графемы) обозначают слова, а некоторые – лишь слоги, которые могли совпадать с аффиксами – суффиксами, окончаниями и т. д. Таким письмом пользовались древние египтяне. Но при этом следует помнить, что только в теории мы резко отделяем рассматриваемые нами виды письма друг от друга. Теория здесь упрощает практику. Так, китайская иероглифика в целом может расцениваться как словесная письменность, поскольку большинство иероглифов в ней записывает слова, но в ней же имеются иероглифы, с помощью которых записываются аффиксы (например, суффикс множественного числа men. В отличие от морфологических показателей множественного числа в других языках, он употребляется только для обозначения множества лиц (tóngzhimen 'товарищи', xuéshengmen 'учащиеся' и т. д.).

Буквенно-слоговое письмо. Данный вид письма – последняя ступенька к привычному для нас буквенно-звуковому письму. Финикийское письмо – самый древний пример данного типа письменности. До нас дошли надписи, сделанные представителями этого народа, в XII–X вв. до н. э. Но в слоговом письме финикийцев буква записывала не целый слог, а лишь согласный, тогда как следующий за ним гласный звук или отсутствие вообще какого-либо звука подразумевались. Вот почему финикийское письмо называют ещё и консонантным (консонант – согласный). Греки, создавая буквенно-звуковое письмо, первоначально пользовались также и элементами консонантно-слогового письма. Так, слово «Минерва» они могли записать как MNRVA. Легко догадаться, почему сонантная форма слогового письма (сонант – гласный) не получила распространения: распознать записанное слово по гласным намного труднее, чем по согласным. Вот почему аккадцы, хетты, этруски и другие древние народы пользовались консонантной формой слогового письма.

Буквенно-звуковое письмо. Переход к данному виду письма от консонантно-слогового не был таким лёгким, как мы могли бы теоретически предположить. На самом деле, разные народы шли к графическому освоению гласных разными путями. Более того, некоторые из них так и остановились на полпути к такому освоению. Так, в иврите и арабском гласные обозначаются лишь отчасти. Но греки, опираясь в основном на финикийское письмо, прошли этот путь до конца. В свою очередь, опираясь на греческое письмо, свои алфавиты создали римляне, а вслед за ними и другие европейцы, которые заимствовали буквы уже из латиницы.

Православные славяне, как предполагают историки, получили свою азбуку от Кирилла (отсюда её название – кириллица). Впрочем, вопрос о том, какую азбуку создал Кирилл, до сих пор не решён в науке. По одной из версий считается, что он создал не кириллицу, а глаголицу, которая со временем вышла из употребления. Тем не менее от его имени произошло название азбуки, которой пользуемся и мы с вами. Кирилл и его брат Мефодий во второй половине IX века перевели «Библию» с греческого на тот язык, который получил название церковно-славянского или старославянского. Его живым источником, как предполагают, был македонский диалект болгарского языка.

10. НАУЧНО-ОТРАСЛЕВАЯ СТРУКТУРА ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ГНОСЕОЛОГИИ

Лингвистическая гносеология – тот раздел языкознания, где описывается не сам язык, а способы (подходы, методы) его познания. Основу научно-отраслевой структуры лингвистической гносеологии составляют четыре дихотомии:

1. Специальный подход – сравнительный.

2. Синхронический подход – диахронический.

3. Семасиологический подход – ономасиологический.

4. Структурный подход – функциональный.

Каждый из этих подходов имеет свою историю. Наука о языке начиналась по преимуществу со специального подхода, при котором предметом исследования становится отдельный язык. У древних греков это был их родной язык, а у древних римлян, например, – латынь. Результатом подобного изучения языка становятся главным образом специальные грамматики – русского, китайского, японского или какого-либо другого языка.

В XIX в. на лидирующее положение в западноевропейском языкознании выдвинулся сравнительный подход, при котором в качестве предмета исследования выступает уже несколько (как минимум – два) языков, сравниваемых между собою. Сравнительный метод в языкознании существует в двух формах – сравнительно-исторической (компаративистской) и типологической. В первом случае сравниваются языки, произошедшие от одного языка-предка (праязыка) (например, славянские), а во втором – языки, родство между которыми вовсе необязательно. Перед компаративистикой и типологией стоят разные задачи. Первая сравнивает родственные языки для восстановления их праязыка, а другая – для выявления общих и различных черт в сравниваемых языках. Основателями сравнительно-исторического языкознания в первой половине XIX в. стали Ф. Бопп, Я. Гримм и Р. Раек, а основателем лингвистической типологии обычно считают В. Гумбольдта, хотя уже в грамматике Пор-Рояля (XVII в.) французский сравнивался с латинским.

В начале XX в. страстным пропагандистом разграничения синхронического и диахронического подходов к изучению языка стал Фердинанд де Соссюр (1857–1913). При первом из этих подходов в качестве предмета исследования принимается язык, взятый в тот или иной (например, современный) период его развития, а при другом – прослеживается его история. Так, грамматики современного русского языка являются синхроническими, а исторические грамматики – диахроническими. В старые времена синхронические грамматики называли описательными, а диахронические – историческими. Важность разграничения данных типов исследований не подлежит сомнению. Приведу лишь один пример. Есть ли суффикс в слове «пир»? С синхронической точки зрения – нет, а с диахронической – есть, поскольку в истории нашего языка это слово осознавалось как родственное с «пить».

Семасиологический подход к изучению языка предполагает, что исследователь, избравший его, становится на точку зрения слушающего (получателя речи) при описании языковых явлений, а ономасиологический подход принимает за ведущую точку зрения говорящего (отправителя речи). Необходимость в разграничении данных подходов обусловлена тем, что речевая деятельность, которую совершают слушающий и говорящий, не может быть одинаковой. Вот почему, например, грамматика, исходящая из потребностей слушающего, и грамматика, исходящая из потребностей говорящего, – разные грамматики. Первую Л.В. Щерба называл «пассивной», а другую – «активной». Мы будем называть их семасиологической и ономасиологической соответственно.

Формулу семасиологичекого подхода к изучению языка можно изобразить следующей цепочкой: речь → языковая система / языковая форма → внеязыковое содержание. Это значит, что семасиологический подход к изучению языка опирается на деятельность слушающего, который сначала слышит речь, которую ему передает говорящий и на основе которой в его сознании формируется языковая система; используя эту систему, слушающий понимает языковые формы, передаваемые ему говорящим, т. е. соотносит их с определённым внеязыковым содержанием.

Формулу ономасиологического подхода к изучению языка можно изобразить другой цепочкой: внеязыковое содержание → языковая форма / языковая система → речь. Это значит, что данный подход опирается на деятельность говорящего. Последний в качестве отправного пункта имеет перед собою некое внеязыковое содержание, которое в процессе своей речевой деятельности он переводит в определённую языковую форму, выбирая её из языковой системы, находящейся в его распоряжении, и переводя её из системно-языкового состояния в речевое.

Семасиологический принцип в лингвистике восходит в Европе к александрийским филологам, жившим в III–I веках до н. э., а второй – к модистам, жившим в позднем средневековье.

Только в XX в. – в работах О. Есперсена, В. Матезиуса, Л.В. Щербы и др. – была осознана равноценность семасиологизма и ономасиологизма в языкознании, естественно вытекающая из равноправия – в качестве объектов исследования – слушающего и говорящего. История языкознания, вместе с тем, свидетельствует о том, что даже в XX в. к истолкованию соотношения между семасиологизмом и ономасиологизмом подходили с альтернативистской точки зрения: Ш. Балли, например, признавал лингвистическую ценность только последнего, а Л. Ельмслев – только первого. Подобный альтернативизм имеет далёкие историко-научные корни.

Противостояние семасиологических грамматик, восходящих к их греко-римским образцам, и ономасиологических, получивших завершение в «Спекулятивной грамматике» Томаса Эрфуртского (XIV в.), в эпоху Возрождения стало очевидным. Именно в это время зарождается методологический альтернативизм между семасиологизмом и ономасиологизмом. Его родоначальником можно считать Юлиуса Цезаря Скалигера.

Ю. Скалигер занял в грамматике позицию воинственного оно-масиологизма (= антисемасиологизма). Свои критические стрелы он направил в интерпретационную сердцевину семасиологической грамматики. Он писал: «Грамматики не являются интерпретацией авторов» (Grammatici non est interpretari autores) (Scaligeri de causis linguae latinae. Lyons, 1540. С. 3). Непосредственным адресатом этих слов была грамматика александрийцев. Цель грамматики Ю. Скалигер видел в том, чтобы исследовать языковые средства, с помощью которых выражаются философские категории, выведенные Аристотелем. Эта цель ясно указывает на ономасиологическую направленность его грамматики латинского языка, поскольку от содержательных категорий к средствам их языкового выражения продвигается в своей речевой деятельности говорящий, а не слушающий.

Родоначальником воинственного семасиологизма в начале XIX в. стал один из основателей сравнительно-исторического языкознания Расмус Раек. Он настолько критически относился к универсально-ономасиологическим грамматикам XVII–XVIII веков, что по существу отказал им в лингвистическом статусе. Характерную черту этих грамматик учёный видел в том, что на ведущее положение в них выдвинут принцип «от мысли к средствам её языкового выражения». Но для Р. Раска этот принцип был неприемлем. Он писал: «Не мысль и её формы, а слова, звучания и их формы вместе с отношениями или связями составляют то, чем должно заниматься учение о языке» (Кузнецов С.Н. Теоретическая грамматика датского языка. Синтаксис. М.: Наука, 1984. С. 10).

О живучести антиономасиологизма в наше время свидетельствует, например, такой красноречивый факт: известный романист В.Г. Гак отказывал ономасиологической грамматике в грамматическом статусе. Он писал: «Ономасиологическая грамматика не является грамматикой в собственном смысле этого слова» (Проблемы функциональной грамматики / Под ред. В.Н. Ярцевой. М.: Наука, 1985. С. 15).

Но в XX в. перекочевал из прошлого и воинственный ономасиологизм (антисемасиологизм). Его ярким представителем в это время стал Шарль Балли. Ономасиологический подход он расценивал как единственно рациональный. Следовательно, семасиологическому подходу он отказал не только в лингвистическом, но и научном статусе. Он писал: «Итак, единственно рациональный метод состоит в том, чтобы брать за исходную точку логические категории и отношения, которые живут в сознании всех носителей данного языка, с целью определить средства, которые язык предоставляет в распоряжение говорящих для выражения каждого из этих понятий, категорий и отношений» (Балли Ш. Французская стилистика. М.: Иностранная литература, 1961. С. 296).

Альтернативный (абсолютистский) подход к решению вопроса о соотношении семасиологизма и ономасиологизма в XX в. сосуществал с диалектическим. Последний расценивает их как равноправные в нашей науке. Впервые мы его обнаруживаем ещё у В. Гумбольдта.

Но В. Гумбольдт опережал своё время. Его установка на диалектическое сочетание семасиологизма и ономасиологизма в языкознании не нашла глубокого понимания в XIX в. Полный отказ от альтернативизма (или/или) в вопросе о соотношении семасиологизма и ономасиологизма продемонстрировали в первой половине XX в. Отто Есперсен и Вилем Матезиус. Они обосновали научную равноценность обоих подходов (и/и). Первый из этих подходов исходит из точки зрения слушающего, а второй – из точки зрения говорящего.

Разграничению семасиологизма и ономасиологизма О. Есперсен придавал фундаментальное значение. Иначе и быть не может: главными действующими лицами в речевом общении являются говорящий и слушающий. Смешивать их точки зрения в лингвистике – не понимать коммуникативной сущности языка. О. Есперсен писал: «Сущностью языка является человеческая деятельность – деятельность одного индивида, направленная на передачу его мыслей другому индивиду, и деятельность этого другого, направленная на понимание мыслей первого. Если мы хотим понять природу языка и, в частности, ту его область, которая изучается грамматикой, мы не должны упускать из виду упомянутых двух людей – производящего и воспринимающего речь, назовём их проще – говорящим и слушателем» (Есперсен О. Философия грамматики. М.: Иностранная литература, 1958. С. 15).

Семасиологическая («формальная») грамматика, считал В. Матезиус, имеет долгую историю своего развития. Её истоки восходят к деятельности александрийских филологов, которые принимали точку зрения получателя речи за свой отправной пункт. Напротив, ономасиологическое («функциональное») направление в грамматике, по мнению чешского учёного, является сравнительно молодым – оно связано с учением В. Гумбольдта (В. Матезиусу были неизвестны грамматики модистов).

«Традиционный метод лингвистического исследования, – писал В. Матезиус, – может быть назван формальным в том смысле, что форма, как вещь известная, постоянно бралась за отправной пункт исследования, тогда как значение, или функция, формы рассматривалось как то, что должно быть обнаружено. Это явилось естественным следствием из факта, что филология долгое время основывалась главным образом на интерпретации старых текстов и, следовательно, делала точку зрения читающего своей собственной. Перенесённый в реальную жизнь, формальный метод совпал с методом слушающего… В противоположность традиционной интерпретации форм, современная лингвистика принимает значение, или функцию, за свой отправной пункт и пытается обнаружить, какими средствами оно выражено. Это и есть точка зрения говорящего или пишущего, который должен находить языковые формы для того, что он хочет выразить» (Mathesius V. Nové proudy a směry V jazykovednem badáni // Z klasickeho obdobi Prăske školy 1925–1945. Praha, 1972. C. 12).

Дихотомия «семасиологический подход – ономасиологический» тесно связана с четвёртой из рассматриваемых гносеологических дихотомий – «структурный подход – функциональный». Вторая конкретизирует первую.

Соотношение между указанными дихотомиями может быть представлено следующим образом:

В конечном счёте мы получаем четыре типа лингвистических описаний – структурно-семасиологический, функционально-семасиологический, структурно-ономасиологический и функционально-ономасиологический. Первый из них сосредоточивает внимание на изучении перехода «речь → языковая система», второй – перехода «языковая форма → внеязыковое содержание», третий – перехода «внеязыковое содержание → языковая форма» и четвёртый – перехода «языковая система → речь».

Главная задача структурно-семасиологической лингвистики – моделирование языковой системы, как она представлена сознанию слушающего. Главная задача функционально-семасиологической лингвистики – описать, как языковая система функционирует в деятельности слушающего.

Главная задача структурно-ономасиологической лингвистики – моделирование языковой системы, как она представлена сознанию говорящего. Главная задача функционально-ономасиологической лингвистики – описать, как языковая система функционирует в деятельности говорящего.

Семасиологическая лингвистика имеет дело с формальными структурами языка, а ономасиологическая – с содержательными. Первый тип языковых структур отличается от другого своею протяженностью: в состав содержательных структур языка входит несколько формальных. Так, часть речи (например, существительное) – пример формальной структуры языка. Но любая часть речи может быть развёрнута до содержательной структуры. Это происходит, например, при субстантивации, т. е. при употреблении какой-либо части речи в значении существительного (новенькая, его «завтра»).

11. НАУЧНО-ОТРАСЛЕВАЯ СТРУКТУРА ВНУТРЕННЕЙ ЛИНГВИСТИКИ

Мы будем исходить из следующей научно-отраслевой структуры внутренней лингвистики:

Фонетика – наука о звуковом строе языка, грамматика – о его грамматическом строе и лингвистика текста – о его текстуальном строе. Основными единицами фонетики являются звуки, грамматики – слова и предложения, лингвистики текста – тексты.

Данное представление о научно-отраслевой структуре внутренней лингвистики основывается на выделении в языке трёх ярусов – звукового, грамматического и текстуального. Однако каждый из них имеет внутренние подъярусы (уровни). На выделении последних базируется научно-отраслевая структура фонетики, грамматики и лингвистики текста.

Научно-отраслевая структура лингвистики текста до сих пор не сформирована, поскольку эта наука относится к числу сравнительно молодых (она появилась лишь во второй половине XX в.). Зато фонетика и грамматика имеют весьма большой опыт по формированию своей дисциплинарной структуры. Так, в фонетику (в широком смысле слова) входят такие науки, как фонетика (в узком смысле этого термина), фонология, морфонология, силлабика, акцентология и мелодика. Фонетика – наука о звуках речи, фонология – о фонемах, морфонология – о морфонемах, силлабика – о слогах, акцентология – об ударениях и мелодика – об интонации.

Особенно драматическую судьбу имела грамматика. Она и до сих пор не выработала общепринятого мнения о своей дисциплинарной структуре, хотя некоторые науки вошли в неё прочно и бесповоротно. Проследим вкратце, как складывалась история формирования научно-дисциплинарной структуры грамматики в Европе.

Родина европейской грамматики – Древняя Греция. Решающую роль в формировании дисциплинарных представлений о грамматике в ней сыграли александрийцы – учёные, жившие в III–I вв. до н. э. в городе Александрия. Самыми известными из них стали Дионисий Фракийский и Аполлоний Дискол. Благодаря их усилиям, в европейской грамматике сложилось то представление о научно-отраслевой структуре грамматики, которое стало традиционным. В грамматику в соответствии с этим представлением входят две науки – морфология и синтаксис. Данное представление о делении грамматики стало традиционным, общепринятым.

В Средние века представление о морфолого-синтаксической структуре грамматической науки не подвергалось сомнению, зато в эпоху Возрождения начинает формироваться новый взгляд на дисциплинарное строение грамматики, который станет весьма живучим. Он сохранится вплоть до грамматики Пор-Рояля (1660). Её поддерживали такие грамматисты, как Санкциус, Ш. Мопа, Г. Фоссиус и др. (Подробно см.: Даниленко В.П. Дисциплинарная структура грамматики // Филол. науки, 1992, № 3). В соответствии с этим представлением в грамматику входит четыре науки – орфография (наука о буквах), просодия (наука о слогах), этимология (наука о словах) и синтаксис (наука о предложениях).

Самым ярким событием в лингвистической жизни Западной Европы в Новое время стал выход в свет грамматики Пор-Рояля, авторами которой были А. Арно и К. Лансло. В этой грамматике оказалось три науки – фонетика, морфология и синтаксис.

XIX век внёс в проблему деления грамматики новые драматические моменты. К этому времени из неё начинают извлекать словообразование (В. Гумбольдт, К. Беккер), которое до сих пор было инкорпорировано в морфологию. В это же время становится привычным то представление о грамматике, в соответствии с которым лексикология резко противопоставляется грамматической науке. Это представление и до сих пор преобладает.

Очень чёткое представление о научно-отраслевой структуре грамматики дал в своём «Организме языка» (1828) Карл Беккер, живший в первой половине XIX в. Он включил в грамматику три науки – звукообразование, словообразование и предложениеобразование (фразообразование). Первая изучает процесс образования звуков, вторая – образования слов и третья – образования предложений.

В XX в. вопрос о делении грамматики продолжал оставаться дискуссионным, спорным. Однако некоторые устоявшиеся тенденции мы здесь всё-таки можем обнаружить. Прежде всего это касается включения в грамматику – наряду с морфологией и синтаксисом – словообразования. Правда, положение словообразования в структуре грамматики до сих пор остаётся неуточнённым. Обычно его помещают перед морфологией, но иногда и после. Но самым примечательным событием в истории современной лингвистики выглядит борьба за присвоение грамматического статуса лексикологии – науке о словах. Эту борьбу начали ещё И.А. Бодуэн де Куртенэ и Ф. де Соссюр. Первый из них, в частности, писал в 1904 году: «Лексикология, или наука о словах, как отдельная ветвь грамматики (курсив мой. – В.Д.) будет творением XX в.» (Бодуэн де Куртенэ И.А. Языкознание, или лингвистика, XIX века // Хрестоматия по истории русского языкознания / Сост. Ф.М. Березин. М., 1973. С. 396).

В свою очередь Ф. де Соссюр в седьмой главе своего «Курса общей лингвистики» (1916), названной «Грамматика и её разделы» писал: «Наше определение не согласуется с тем более узким определением, которое обычно даётся грамматике. В самом деле, под этим названием принято определять морфологию и синтаксис, а лексикология – иначе, наука о словах – из грамматики исключается вовсе» (Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 167). А на следующей странице Ф. де Соссюр задаёт вопрос: «…логично ли исключать лексикологию из грамматики?». Он ответил на него отрицательно.

Если И.А. Бодуэн де Куртенэ и Ф. де Соссюр лишь теоретически поставили вопрос о необходимости включения лексикологии в грамматику, то Вилем Матезиус и Лео Вайсгербер на практике ввели лексикологию в свои грамматики. При этом они исходили из разных оснований: первый исходил из периодизации речевой деятельности говорящего, а другой – из полевого подхода к организации языковой системы.

Принцип языкового поля Л. Вайсгербер считал межуровневым. Во всяком случае, он распространял его на четыре грамматических дисциплины – лексикологию, словообразование, морфологию и синтаксис. Но лексикология была поставлена им на первое место, поскольку на уровне лексики этот принцип заявляет о себе в наиболее яркой форме. Вот почему главное внимание в грамматических трудах Л. Вайсгербера уделялось полям лексическим, а не словообразовательным, морфологическим или синтаксическим. Мы найдём в них анализ и поля количества, и поля «голосов» животных (рычать, мяукать, щебетать и т. п.), и поля мастей лошадей, и поля обоняния, и поля вкуса, и поля стирки и мытья и др., но излюбленными для него были поля цвета и родства. Их анализ проходит чуть ли не через всё его научное наследие.

Лексикология, построенная на основе принципа языкового поля, выступает в грамматике Л. Вайсгербера, которую он назвал «ориентированной на содержание» (inhaltbezogene), в качестве ведущей дисциплины. Другие её дисциплины (словообразование, морфология и синтаксис) построены в ней по аналогии с лексикологией. Вот почему его грамматика является лексоцентрической.

В. Матезиус избрал иной путь для органичного введения лексикологии в состав грамматики. Он исходил здесь не из принципа языкового поля, а из деятельности говорящего, создающего новое предложение. По его глубокому убеждению, в основе дисциплинарной структуры грамматики должна лежать периодизация речевой деятельности говорящего, направленная на построение предложения. Именно в такой периодизации он видел системообразующее начало в решении вопроса о дисциплинарной структуре грамматики. Вот какой вариант научно-отраслевой структуры грамматики он предложил в своих работах:

Спорным здесь, на мой взгляд, оказалось положение словообразования, поскольку словообразование – это наука о создании новых слов, тогда как лексикология и морфология связаны с созданием новых предложений.