Введение в языкознание: курс лекций

В чём состоит коммуникативность знака? Этот признак заключается в том, что знак специально создается для общения. Вот почему тучу, например, которая может свидетельствовать о надвигающейся грозе, мы можем назвать знаком лишь метафорически, поскольку у неё отсутствует третий признак знака – коммуникативность. Для коммуникативных целей её никто не создавал.

Итак, мы обнаружили у знака три основных признака – отсылочность (её иногда называют не только референциальностью, но и субститутивностью), произвольность и коммуникативность. Ф. де Соссюр обращал внимание ещё на два признака языкового знака – линейный характер означающего и изменчивость/неизменчивость.

Линейный характер означающего Ф. де Соссюр связывал с двумя чертами языкового знака: «а) он обладает протяжённостью и б) эта протяжённость имеет одно измерение – это линия» (там же. С. 103).

В чём же состоит изменчивость/неизменчивость языкового знака?

В процессе своей истории языковые знаки меняются. Нам предстоит убедиться в этом в разделе диахронической лингвистики. Это общеизвестный факт. Но в чём состоит их неизменность? Почему языковой знак стремится к неизменности? Говорящие не могут вносить в язык изменения по своему произволу. Знак противится каким-либо изменениям, так как его характер обусловлен традицией. Сопротивление языка каким-либо изменениям Ф. де Соссюр связывал с тем, что всякому коллективу язык навязан: «У этого коллектива мнения не спрашивают, и выбранное языком означающее не может быть заменено другим» (там же. С. 104).

Главная задача лингвосемиотики – сравнение языка с другими системами знаков, в результате которого мы и должны обнаружить его своеобразие (специфику, уникальность).

Поскольку язык представляет собою особое физическое, биотическое, психическое и культурное образование, для выявления особого положения языка среди других систем знаков мы должны сравнить его с последними на четырех уровнях – физическом, биологическом, психологическом и культурологическом. При этом следует помнить, что мы будем делать это сравнение, имея в виду устную, исторически первичную форму существования нашего языка, а не письменную (графическую), производную от первой.

На физическом уровне мы обнаруживаем разные виды знаковых систем. Одни из них воспринимаются органами осязания, другие – органами зрения, а третьи – органами слуха. Так, слепые пользуются азбукой Луи Брайля, считывая тексты, составленные на ней, со специальных книг с помощью пальцев. Они читают, так сказать, пальцами. Языковые знаки воспроизводятся с помощью органов произношения и органов слуха.

Наиболее распространёнными являются зрительные системы знаков. Это и ручная азбука у глухонемых, и дорожные знаки, и знаки отличий по званиям у военных, и жестово-мимические знаки, которые делятся на интернациональные (рукопожатие, улыбка и т. п.) и национальные (например, вращательное движение указательного пальца около носа у французов означает «нализался»). К зрительным знаковым системам принадлежит и язык в его письменной форме, однако любой язык пользуется особой графикой.

В своей устной форме язык принадлежит к слуховым системам знаков. К ним относятся и другие системы знаков. Так, гамадрилы пользуются знаком опасности «о-о-у», знаком тревоги «ок-ок-ок», знаком расположения «мля-мля-мля». Однако язык отличается от других систем знаков и на уровне вокально-слуховых их видов. На данном уровне он отличается от них своею членораздельностью, под которой следует понимать, что любой язык оформляет слова, имеющиеся в нём, с помощью чётко очерченного и ограниченного числа звуков.

Язык отличается от других систем знаков и на биологическом уровне. Мало того, что его функционирование связано с тремя органами – артикуляции, слуха и головного мозга, – но в течение гоминизации эти органы приобрели свою специфику по сравнению с подобными органами у животных. Так, у высших приматов органы артикуляции не приспособлены для произнесения слов, хотя их умственные способности достаточно высоки, чтобы пользоваться зрительными знаками в весьма развитой форме. Вот какую любопытную информацию мы читаем по этому поводу в книге Герхарда Фоллмера «Эволюционная теория познания: врождённые структуры познания в контексте биологии, психологии, лингвистики, философии и теории науки» (М., 1998. С. 102): «Совершенно удивительных результатов достигла шимпанзе Сара у супружеской пары Примак в 1972 г. Примерно 130 слов символизировались посредством пластиковых кусочков, которые ни в цвете, ни в форме не соответствовали ни представляемым предметам (Мэри, банан, тарелка), ни представляемым свойствам (красный, круглый, различный). Сара образует и понимает новые предложения, отвечает на вопросы, осуществляя при этом переход от объекта к символу. На вопрос о цвете яблока, она отвечает правильно „красное“, хотя ни одного яблока нет поблизости и сам пластиковый значок для яблока не является красным».

Как видим, высшие приматы способны к знаковому обучению: они способны осваивать зрительные знаки, но почему они не могут овладеть звуковыми знаками? Почему их не могут научить говорить на человеческом языке? Этому препятствуют особенности их артикуляционного аппарата. Он не приспособлен для произнесения человеческих слов.

Самое же яркое отличие языка от других систем знаков на биологическом уровне состоит в асимметрии человеческого мозга. Она состоит в следующем: правое полушарие у правшей специализировано как наглядно-образное, а левое – как вербальное (языковое). У левшей – наоборот. Образно говоря, одно из полушарий показывает немое кино, а другое его озвучивает. Асимметрия мозга – результат долгой эволюции человека.

На психологическом уровне своеобразие языка по сравнению с другими системами знаков обусловлено его наибольшей сложностью. Вот почему психические механизмы речевой деятельности являются более сложными, чем соответственные механизмы любой другой знаковой деятельности. Так, речевая деятельность говорящего осуществляется в три периода – невербального (неязыкового, бессловесного) мышления, внутренней речи и внешней речи. Первый из них заключается в моделировании предмета речи в сознании говорящего без помощи языка, второй – в оформлении этого предмета речи с помощью внутренней речи, которая не направлена на слушающего, и третий – в его оформлении с помощью внешней речи, адресованной получателю речи.

На культурологическом уровне, наконец, специфика языка в сравнении с другими системами знаков состоит в его универсальности – в том смысле, что он используется во всех сферах культуры, тогда как другие знаки имеют узкую область применения. Например, математическая символика используется только в математике, химическая – в химии и т. д. Язык – тот цемент, который связывает воедино всю культуру говорящего на нём народа. Без языка процесс очеловечивания был бы невозможен. Неслучайно М.В. Ломоносов писал: «По благороднейшем даровании, которым человек прочих животных превосходит…, первейшее есть слово, данное ему для сообщения с другими своих мыслей» (указ. соч. М.В. Ломоносова. С. 23).

4. ЯЗЫК И ПОЗНАНИЕ. ПОЗНАВАТЕЛЬНАЯ ФУНКЦИЯ ЯЗЫКА

Язык – не только средство общения, но и средство познания. На познавательную (когнитивную) функцию языка обратил внимание ещё в XVIII в. немецкий учёный И. Аделунг (1732–1806). Познавательную функцию языка он интерпретировал как «проясняющую» наши представления. До тех пор, пока мы не облечём их в языковую форму, считал он, они остаются «тёмными» (dunkelt).

Подобно И. Аделунгу, другой немецкий учёный – Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835) – писал: «Человеку удаётся лучше и надёжнее овладевать своими мыслями, облечь их в новые формы, сделать незаметными те оковы, которые налагает на быстроту и единство чистой мысли в своём движении вперёд беспрестанно разделяющий и вновь объединяющий язык» (Гумбольдт В. Язык и философия культуры. М., 1985. С. 376). Язык, по В. Гумбольдту, таким образом, помогает человеку осуществлять анализ и синтез его представлений о мире. Более того, он заложил основы того учения, которое получило развитие уже в XX в., – учение о языковой картине мира.

В каждом языке, считал В. Гумбольдт, заключена особая точка зрения на мир, особое мировидение. Овладевая языком, человек одновременно овладевает и этим мировидением. Избавиться от него он может только за счёт овладения другим языком. Язык, таким образом, влияет на познание, по В. Гумбольдту, не целиком и полностью, поскольку мы можем познать мир и без языка, посредством наблюдений, а лишь частично. Это влияние связано с тем, что язык задаёт нам особый взгляд на мир. Каждый язык в таком случае представляет собою особое, своеобразное окно, через которое люди, говорящие на разных языках, смотрят на один и тот же мир. Картины мира у них оказываются разными.

Наибольший вклад в разработку понятия языковой картины мира внесли Эдвард Сепир (1884–1939), Бенджамен Ли Уорф (1897–1941) и Лео Вайсгербер (1899–1985). (Подробнее см. о них и В. Гумбольдте в моей книге «Вильгельм фон Гумбольдт и неогумбольдтианство» (М.: КД ЛИБРОКОМ, 2010), а также в статьях, помещённых на моём сайте.)

Если Альберт Эйнштейн – автор теории относительности в физике, то Э. Сепир и Б. Уорф (1897–1941) – авторы гипотезы лингвистической относительности в языкознании. Почему в обоих случаях фигурирует слово «относительность»? А. Эйнштейн показал относительность времени в разных точках мирового пространства, а Э. Сепир и Б. Уорф стремились показать относительность миро-видения у носителей разных языков, т. е. зависимость их картин мира от родных языков. Б. Уорф писал: «Считается, что речь, т. е. использование языка, лишь „выражает“ то, что уже в основных чертах сложилось без помощи языка» (Новое в лингвистике. Вып. 1. M., 1960. С. 169). Но на самом деле, по мнению авторов гипотезы лингвистической относительности, «мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком» (там же. С. 174). Отсюда следовала формулировка гипотезы лингвистической относительности: «Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем» (там же. С. 175).

Из гипотезы лингвистической относительности следует, что в каждом языке представлена своя картина мира, особая точка зрения на мир, на классификацию тех или иных явлений. Чем дальше друг от друга отстоят языки в структурно-семантическом отношении, тем больше разнятся картины мира, в них заключённые, но в любом случае языковые картины мира отличаются от научных в весьма существенной степени. Более того, поскольку язык намного старше науки, полагал Б. Уорф, в информационном отношении он неизмеримо богаче последней. Он писал: «Поразительное многообразие языковых систем, существующих на земном шаре, убеждает нас в невероятной древности человеческого духа; в том, что те немногие тысячелетия истории, которые охватываются нашими письменными памятниками, оставляют след не только карандашного штриха, какой измеряется наш прошлый опыт на этой планете; в том, что события этих последних тысячелетий не имеют никакого значения в ходе эволюционного развития; в том, что человечество не знает внезапных взлётов и не достигло в течение последних тысячелетий никакого внушительного прогресса в создании синтеза, но лишь забавлялось игрой с лингвистическими формулировками, унаследованными от бесконечного в своей длительности прошлого. Но ни это ощущение, ни сознание произвольной зависимости всех наших знаний от языковых средств, которые еще сами в основном не познаны, не должны обескураживать учёных, но должно, напротив, воспитывать ту скромность, которая неотделима от духа подлинной науки…» (там же. С. 182).

Теоретически подобные рассуждения выглядят как будто логично, но практически они весьма уязвимы для критики. Какой объём информации должна заключать в себе языковая картина мира? Авторы гипотезы лингвистической относительности по существу сводили её к понятийному словарю, естественно сложившемуся в том или ином языке. В одном языке, например, заключена одна классификация животных. А в другом – иная. Но отсюда никак не следует, что языковая картина мира информативно богаче научной.

Объём словаря в языковой картине мира (или обыденном языке) и объём словаря в развитой науке действительно не совпадают. Но это несовпадение сказывается не в пользу языка, как думал Б. Уорф, а в пользу науки. Чтобы убедиться в этом, достаточно, например, обратиться к зоологизмам – как они представлены в обыденном языке и научной терминологии. Сразу станет видно, что обыденный язык (а именно в нём и заключена языковая картина мира, поскольку она отражает массовое сознание) здесь явно проигрывает зоологической науке. В обыденном языке мы часто даже не находим названий множества животных – например, таких, как цератопс, стегозавр, рамфоринх и т. п. Их можно найти в биологической науке. Спрашивается, из какого источника мы почерпнем больше знаний о видах динозавров, например, из обыденного языка или из книг по зоологии? Вопрос риторический.

Но подобным образом дело обстоит не только с зоологизмами, но и с любыми другими областями знаний. Если обыденный язык, а именно он и заключает в себе языковую картину мира, как справедливо утверждал Б. Уорф, был информационно богаче науки, то потребность в науке отпала бы сама собой: все знания мы могли бы черпать из нашего языка. Представители науки в таком случае должны были бы отключиться от наблюдений за объективной действительностью и направить свой пытливый взор на свой родной язык, чтобы именно в нём обнаружить уже познанный нашими предками окружающий мир. Как ни странно выглядит обрисованная мною ситуация, но именно такой она и выглядит по Б. Уорфу. Тем более она выглядит странной, что он был химиком, а кому как не химикам знать, что основная масса химической терминологии остаётся за бортом обыденного языка (оксид, изомер, фторид, циклопарафин и т. д.).

Познавательную функцию языка Л. Вайсгербер, как и авторы теории лингвистической относительности, истолковывал как направляющую – в том смысле, что наш родной язык, с его точки зрения, направляет наше познание по определённому руслу – тому, которое обусловлено картиной мира, заключённой в нём. Более того, он считал, что любой человек обречён видеть мир сквозь очки своего родного языка, которые ни одному человеку снять не по силам. Иначе говоря, с точки зрения Л. Вайсгербера, попытки людей (в том числе и учёных) освободиться от власти родного языка всегда обречены на провал. В этом состоял главный постулат его философии языка. Объективный (= безъязыковой, невербальный) путь познания он не признавал. Отсюда следовало и его решение вопроса о соотношении науки и языка: раз уж от влияния языка наука освободиться не в состоянии, то надо превратить язык в её союзника.

Как же показывал Л. Вайсгербер пользу языка для науки? Ещё в 1928 г. он написал статью Der Geruchsinn in unseren Sprachen «Обоняние в нашем языке», где он проанализировал два лексических поля немецкого языка – обоняния и вкуса. Оказалось, что последнее представлено в немецком лишь четырьмя основными наименованиями: bitter, salzig, sauer, süß (горький, солёный, кислый, сладкий), тогда как поле обоняния оказалось намного представительнее. Какие же выводы сделал из этого факта молодой Л. Вайсгербер? Он перенёс их на почву науки, используя этот факт в качестве доказательства влияния языка на науку.

Тот факт, что в немецком языке представлено мало наименований для обозначения вкусовых ощущений, с точки зрения Л. Вайсгербера, отразился и на соответствующей области науки, изучающей виды этих ощущений: она оказалась в плачевном состоянии. Но, как ни странно, не лучше обстояло дело и с исследованием различных видов запаха, хотя поле обоняния в немецком языке намного репрезентативнее поля вкуса. Вот тут-то Л. Вайсгербер и рекомендовал науке прибегнуть к помощи языка. При этом, советовал учёный, чтобы дать по возможности полную классификацию запахов, необходимо обнаруживать обозначения запахов не только в литературном языке, но и за его пределами – в диалектах, в жаргонной речи торговцев вином, табаком, чаем и т. п., парфюмеров, дегустаторов и т. д.

Главная заслуга Л. Вайсгербера – разработка понятия языковой картины мира (именно ему принадлежит и сам термин «sprachliche Weltbild»).

Л. Вайсгербер приписывал языковой картине мира пять существенных признаков – словоцентризм. системность, своеобразие, изменчивость и действенность.

Словоцентризм языковой картины мира, по Л. Вайсгерберу, состоит в том, что любой язык по-своему ословливает (вербализует) мир, т. е. делит его на те или иные явления, обозначаемые с помощью слов. Так, словесное поле родства в разных языках по-своему делит подведомственную ему область. Например, в немецком языке, в отличие от сербохорватского, как и русского, нет слов для обозначения тестя и свёкра. Немцы вынуждены говорить о них с помощью словосочетаний – отец жены и отец мужа.

Языковая картина мира есть системное, целостное представление о мире. В этом состоит её второй признак. Это означает, что каждый язык изображает по-особому весь мир, а не только отдельные его фрагменты. Неслучайно вслед за В. Гумбольдтом Л. Вайсгербер писал: «…язык позволяет человеку объединить весь свой опыт в единую картину мира» (Вайсгербер Л. Родной язык и формирование духа. М., 1993. С. 51).

Языковая картина мира своеобразна у каждого народа. В этом состоит её третий признак. Так, разные языки по-разному делят цветовой спектр. Например, в немецком, как и в английском и французском, нет специальных слов для обозначения синего и голубого цветов. С другой стороны, во вьетнамском имеется 13 наименований для разных видов бамбука, тогда как в европейских языках они отсутствуют.

Четвёртый признак языковой картины мира – её изменчивость. Л. Вайсгербер пояснял это на примере словесного членения животного царства в современном языке и в его истории. Оказалось, что языковая картина животного мира в разные периоды развития немецкого языка оказалась разной. Так, в древности немецкий язык классифицировал животных на пять групп: домашние животные, бегающие дикие, летающие, плавающие, ползающие. В современном же языке картина мира животных у немцев иная.

Пятая черта языковой картины мира – её действенность в отношении познавательной и практической деятельности человека. Л. Вайсгербер настаивал на господстве языковой картины мира в сознании человека над другими картинами мира – мифологической (религиозной), научной, политической и т. п. С его точки зрения, именно язык направляет познание по определённому руслу со значительно большей силой, чем это делают другие картины мира. Он писал: «Человек, который врастает в некий язык, находится на протяжении всей жизни под влиянием своего родного языка, действительно думающего за него» (там же. С. 168).

В процитированных словах Л. Вайсгербера ощущается преувеличение роли языка в познании. Не впадая в другую крайность, т. е. преуменьшение этой роли, мы, тем не менее, должны сказать, что власть языка над человеком не следует абсолютизировать. Человек способен освободиться от неё, хотя это и требует определённых усилий. Хорошо об этом сказал Т. Гоббс: «Язык что паутина: слабые умы цепляются за слова и запутываются в них, а более сильные легко сквозь них прорываются» (Гоббс Т. Избр. произв. T. I. М., 1964. С. 79).

А зачем, спросите вы, надо прорываться через слова к объективному миру как таковому? За тем чтобы избежать односторонности в нашем сознании, которая привносится в него языковой картиной мира, и тем самым в большей мере приблизиться к научной картине мира.

Признавая высокий авторитет Лео Вайсгербера как автора весьма глубокой и тонко разработанной концепции языковой картины мира, мы не можем, однако, принять идею её автора о том, что познавательная власть родного языка над человеком абсолютно непреодолима. Не отрицая влияния языковой картины мира на наше мышление, мы должны, вместе с тем, указать на приоритет неязыкового (невербального) пути познания перед языковым, при котором не язык, а сам объект задает нашей мысли то или иное направление.

О власти предмета познания над исследователем хорошо писал в книге «Путь к очевидности» Иван Александрович Ильин: «Он (исследователь. – В.Д.) призван „погружаться“ в предмет до тех пор, пока этот предмет не овладеет им. Тогда он почувствует себя в его власти; или, познавательно говоря, он почувствует, что видит предмет с силой очевидности… Только таким путём он построит верный „мост“ к предмету. Только при этом условии он „вос-приимет“ в себя предмет своего суждения, именно его, а не его обманчивого сходно-именного „двойника“. Ибо в суждении дело идёт не о словах или именах, а о реальностях. И только тот, кто „вос-приимет“ в себя предмет своего суждения, может надеяться на то, что не он (субъект) скажет что-то о предмете, а сам предмет „заговорит“ через него о себе и произнесёт о самом себе драгоценное суждение» (Ильин И.А. Собрание сочинений. Т. 3. М., 1994. С. 441, 433).

Не языковая картина мира в конечном счёте определяет наше мировоззрение, а сам мир, с одной стороны, и независимая от языка концептуальная точка зрения на него, с другой стороны.

5. ЯЗЫК И ПРАКТИКА. ПРАГМАТИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ ЯЗЫКА

Язык – не только средство общения и познания, но и средство практического воздействия на мир. М.В. Ломоносов писал: «Блаженство рода человеческого коль много от слова зависит, всяк довольно усмотреть может. Собраться рассеянным народам в общежития, созидать грады, строить храмы и корабли, ополчаться против неприятеля и другие нужные, союзных сил требующие дела производить как бы возможно было, если бы они способа не имели сообщать свои мысли друг другу?» (Ломоносов М.В. Краткое руководство к красноречию. СПб., 1748. С. 91).

В этих словах прекрасно отражена созидательная сторона той функции языка, которую называют прагматической, праксеологической или практической. Сущность этой функции состоит в том, что слово – далеко не всегда, как говорил A.C. Пушкин, «звук пустой»: слово может переходить в дело. В своей яркой форме прагматическая функция языка заявляет о себе в повелительных предложениях. Такие предложения, если просьбы, приказы, распоряжения и т. п. его формы действительно исполняются людьми, к которым они адресованы, превращаются в практические действия этих людей, тем самым изменяющих, преобразующих реальную действительность. Они могут, как говорил М.В. Ломоносов, «созидать грады, строить храмы и корабли» и т. д., и т. д.

Слово может стать важнейшим элементом культуросозидательной деятельности человека. Тем более, если за ним последуют коллективные усилия многих людей, творящих благие дела. В этом состоит созидательная сторона прагматической функции языка, но у неё имеется и противоположная – разрушительная – сторона. Последняя заявляет о себе тогда, когда за словом следуют не благие дела, а дурные, разрушительные, изменяющие наш мир не к лучшему, а к худшему. Вот почему язык – великая сила не только в положительном, но иногда и в отрицательном смысле.

О том, что язык обладает прагматической функцией, люди знают с самого начала своего существования, но её научное осмысление началось сравнительно недавно. Вплоть до XIX вв. языку приписывалась главным образом одна функция – коммуникативная, хотя уже в XVIII в. И. Аделунг стал размышлять о природе его познавательной функции. В. Гумбольдт был первым, кто в своих работах описал все три функции языка – коммуникативную, познавательную и прагматическую. Он был первым также и в том, что поставил вопрос об их иерархии. Как ни странно, на первое место среди них он поставил не коммуникативную функцию, как это было общепринято, а познавательную.

В XX в. появилось мнение, в соответствии с которым на приоритетное положение ставится прагматическая функция языка. В яркой форме это мнение было выражено Борисом Малиновским и Леонардом Блумфильдом. Первый из них, в частности, доказывал главенство прагматической функции языка по отношению к его другим функциям на примере её осмысления маленьким ребёнком. Ещё не овладев взрослым языком, он кричит вовсе не с коммуникативной целью как таковой и тем более не с познавательной, а с практической: требуя от окружающих, чтобы они его покормили, изменили положение тела и т. п.

Л. Блумфильд в свою очередь доказывал главенство прагматической функции языка по отношению к другим его функциям на примере разделения труда у древних людей. Более того, в прагматическом духе он предлагал решать вопрос о происхождении языка. С его точки зрения, люди потому стали создавать язык, что они поняли, что с его помощью один человек может побуждать к работе другого, чтобы этот последний обеспечивал, например, первого необходимыми продуктами питания. В результате возникло разделение труда.

С «энергейтической» точки зрения стал интерпретировать прагматическую функцию языка Лео Вайсгербер. Его заслуга заключается в том, что он стал осмысливать «возможности» языка, его функциональную природу, исходя из идеи о тесной связи основных функций языка. В особенности ярко он показал зависимость прагматической функции от познавательной. Благодаря первой, считал он, язык формирует менталитет (образ мысли) у его носителей, а от его своеобразия в дальнейшем зависит их образ жизни, их практическая деятельность. Язык, таким образом, понимался Л. Вайсгербером как мощная сила (энергия), которая во многом определяет специфические черты народа, которому он принадлежит. Своеобразие его культуры он выводил из своеобразия его языковой картины (Подробно см.: Даниленко В.П. Вильгельм фон Гумбольдт и неогумбольдтианство. М.: КД ЛИБРОКОМ, 2010. С. 111–113).

Прагматическую функцию родного языка Л. Вайсгербер интерпретировал как действенность (энергию, силу) языковой картины мира по отношению к развитию материальной и духовной культуры её носителей. Он указывал: «Каждый родной язык есть несущая культуру сила, которая на всём пространстве своей значимости и применения даёт возможность миросозиданию стать плодотворным для всех форм культурного творчества» (там же. С. 118).

Особенно сильным, с точки зрения Л. Вайсгербера, является воздействие языка на такие сферы духовной культуры, как религия, наука, искусство и политика. Это воздействие в истории культуры в одних случаях способствовало культурной эволюции, а в других – препятствовало.

Язык и религия. Разделение христианства на три ветви – католическую, греко-православную и русско-православную, полагал Л. Вайсгербер, в значительной мере объясняется тем, что представители этих ветвей пользовались разноязычными переводами Священного Писания. Это надо понимать так, что разногласия между ними могли бы быть меньшими, если бы те и другие исходили, например, только из латинского перевода «Библии».

Если же мы продолжим логику Л. Вайсгербера, высказанную в отношении разделения христианской церкви, то придём к следствию, которое не могло бы способствовать христианскому единению. Он был, как сказал O.A. Радченко во вступлении к книге (Вайсгербер Л. Родной язык и формирование духа. М., 1993. С. 13), «апостолом родного языка». Следовательно, volens-nolens должен был бы положительно отнестись не только к переводам «Библии» на греческий, латинский и старославянский языки, но и на все другие языки, на которых говорили уверовавшие в неё. Но это ещё больше бы отдалило христиан друг от друга. По крайней мере, из подобной логики исходил Л. Вайсгербер, когда он отрицательно оценивал стремление средневековых мистиков к освобождению от языковых оков.

Язык и наука. В разработке научной терминологии Л. Вайсгербер видел мощный источник развития самой науки. С этим нельзя не согласиться. Особенно значительным мог бы быть вклад в науку авторов идеографических словарей, сориентированных не на обыденное сознание, а на научное. Но Л. Вайсгербер не был апостолом идеографических словарей научного типа. Он выступал за создание идеографических словарей, отображающих языковые картины мира, а они отражают не научное, а обыденное сознание их носителей. Его больше интересовали в этой области и соответственные примеры. Так, он обратил внимание на омонимию немецких слов Hahn «петух» и Hahn «кран». Он проинтерпретировал этот факт в пользу влияния языка на технику, имея в виду, что указанная омонимия способствовала тому, что краны у бочек в Германии стали делать в виде петушков. Подобная ситуация возникла у немцев и с другими омонимами – Kopf «голова» и Kopf «сосуд, вместилище», в данном случае влияние языка сказалось на изготовлении чубуков у курительных трубок в виде головы.

Язык и искусство. В языке Л. Вайсгербер видел «движущую силу искусства» (Радченко O.A. Язык как миросозидание. Лингвофилософская концепция неогумбольдтианства. Т. 1. М., 1997. С. 302). При этом имелись в виду не только словесные виды искусства (например, художественная литература или вокальное искусство, поскольку влияние языка на них очевидно), но и несловесные. Так, в одной из своих работ Л. Вайсгербер вполне серьёзно доказывал, что изображение анатомического строения тела в живописи во многом зависит от его языкового видения со стороны художника, а поскольку это видение зависит, по мнению учёного, от языка живописца, который к тому же со временем меняется, то этим в определённой мере и объясняется разница между изображением тела у разных авторов, живших в разное время (там же).

Язык и политика. Влиянию языка на политику Л. Вайсгербер придавал немаловажное значение. Особенно любопытными представляются соображения учёного об этнообразующей и государствообразующей роли языка. Так, по поводу подобной роли немецкого языка он писал: «…осмысление народного своеобразия исходило преимущественно из языка, а культивирование общего языка было исходной точкой осуществления народной и, наконец, государственной самостоятельности» (там же. С. 135).

Небывалую радость принесла Л. Вайсгерберу история прилагательного deutsch «немецкий». Дело в том, что первоначально оно определяло только немецкий язык, но в дальнейшем стало употребляться и по отношению к немецкому народу. Превращение этого прилагательного в этноним расценивалось Л. Вайсгербером как прямое доказательство этнообразующей роли немецкого языка в истории его носителей. Он писал: «Из превращения имени языка в имя народа слышится первое осознание дальнейшей значимости языкового сообщества. Слово deutsch охватывает таким образом также более высокую ступень понятия Muttersprache „родной язык“… И если приходится считать уникальным то, как имя немецкого народа было определено в характере и содержании предшествующим именем языка, то это примечательное явление находит своё объяснение в несравнимо сильной действенности, с которой родной язык был задействован в осознании и создании немецкого народа с самого начала» (там же. С. 133).

Языку Л. Вайсгербер придавал решающее значение в национальной самоидентификации со стороны того или иного человека. Ребенок, родившийся, например, от японцев, по логике Л. Вайсгербера, должен считать себя французом, если французский язык стал для него родным. Но французом его должны считать и другие, не придавая никакого значения разрезу его глаз.

Решающее значение В. Вайсгербер придавал родному языку и в отношении народного самоутверждения у национальных меньшинств, по отношению к которым господствующая в стране нация может проводить, по его выражению, политику «языкового империализма». Учёный был последовательным противником такого рода политики, поскольку считал родной язык «самой прочной и самой основной опорой народного самоутверждения» (Радченко O.A. Язык как миросозидание. Лингвофилософская концепция неогумбольдтианства. Т. 2. М., 1997. С. 91).

Как видим, выдающийся немецкий языковед XX века Йоханн Лео Вайсгербер последовательно проводил идущий от В. Гумбольдта «энергейтический» взгляд на языковую картину мира. Сущность этого взгляда состоит в обнаружении в ней не простого слепка с действительности, а действенной силы, которая, с одной стороны, воздействует на познание её носителей, а с другой, на их практическую деятельность.

Перед современной лингвопраксеологией стоит множество вопросов, но на первом месте среди них стоят проблемы, связанные с осмыслением двух сторон прагматической функции языка – созидательной (эволюционной, культурной, прогрессивной) и разрушительной (инволюционной, антикультурной, регрессивной), а также проблемы, связанные с выявлением фактов, от которых зависит прагматическая сила речи, т. е. то, в какой мере она превратится в дело, преобразуется в практическое изменение мира.

Наибольшей прагматической силой обладают речи, принадлежащие власть имущим. Но даже и им, несмотря на их юридический статус, приходится заботиться о том, чтобы их распоряжения не оказывались «пустым звуком». Не всегда здесь помогает законодательство, поскольку оно может быть бессильным. Вот почему даже и власть имущим приходится часто рассчитывать на себя, на приобретение личного авторитета. К сожалению, мы живём в такое время, когда этот авторитет часто приобретается ложными обещаниями. Однако и они в наше время уже плохо срабатывают. Вот почему современным политикам приходится нанимать имиджмейкеров. Но им не помешал бы и многовековой опыт ораторского искусства: то слово имеет больше шансов переходить в дело, которое обладает такими чертами, как яркость, эмоциональность, мера, обдуманность, уместность и т. п.

Немаловажное значение для увеличения прагматической силы слова имеет обстановка, в которой оно произносится. Это прекрасно понимал, например, Адольф Гитлер, который перед своими речами часто устраивал грандиозные шествия и празднества. Он сам был их главным режиссёром. Вот как об этом писал И. Фест: «От леса знамён и игры огней факелов, маршевых колонн и легко запоминающейся яркой музыки исходила волшебная сила, перед которой как раз обеспокоенному картинами анархии сознанию трудно было устоять. Сколь важен был для Гитлера каждый эффект этого действа, видно из того факта, что даже в ошеломляющих по масштабам празднествах с огромными массами людей он лично проверял мельчайшие детали; он тщательно обдумывал каждое действие, каждое перемещение, равно как и декоративные детали украшений из флагов и цветов и даже порядок рассаживания гостей» (Фест И. Адольф Гитлер. Пермь, 1993. Т. 3. С. 47).

6. ЯЗЫК И КУЛЬТУРА. ВАРВАРИЗАЦИЯ ЯЗЫКА

Термин «варваризация» употребляют по преимуществу в двух смыслах. В первом смысле он используется как синоним к слову «одичание», а во втором – для обозначения процесса языковых заимствований. Их называют варваризмами. B.C. Елистратов писал: «Варваризация – естественный процесс. Но излишняя варваризация опасна, подобно несварению желудка… Самая главная опасность этого периода – нарушение механизмов коммуникации, т. е. общения, взаимопонимания» (Елистратов B.C. Варваризация языка, её суть и закономерности. Режим доступа: http://www.gramota.ru/index.html).

Об этом же устами своего персонажа говорил и М.М. Зощенко в рассказе «Обезьяний язык»: «Трудный этот русский язык, дорогие граждане! Беда, какой трудный. Главная причина в том, что иностранных слов в нём до черта. Ну, взять французскую речь. Всё хорошо и понятно. Кескесе, мерси, комси – всё, обратите ваше внимание, чисто французские, натуральные, понятные слова. А нуте-ка, сунься теперь с русской фразой – беда. Вся речь пересыпана словами с иностранным, туманным значением. От этого затрудняется речь, нарушается дыхание и треплются нервы».

В словаре О.С. Ахмановой термину «варваризм» приписывается не одно, а три значения. Я буду употреблять этот термин главным образом в следующем значении: «Иностранное слово (выражение и т. п.), не получившее прав гражданства в общем языке и бытующее лишь в некоторых специфических его разновидностях» (Ахманова О.С. Словарь лингвистических терминов. М.: Советская энциклопедия, 1966. С. 70).

В какой же специфической разновидности современного русского языка употребляются такие варваризмы, как «приватизация, ваучер, дефолт, коррупция, стагнация, олигарх, консенсус, саммит, плюрализм, рейтинг, мониторинг, брифинг, спикер, имплементация, истеблишмент, спичрайтер, имиджмейкер, ньюсмейкер, мэр, префект» и т. д.? Нетрудно догадаться, о какой специфической разновидности современного русского языка здесь идёт речь, – политической.

Мы обнаруживаем здесь любопытную закономерность: Россия пережила три эпохи варваризации своего языка, каждая из которых была связана с поворотными событиями в её политической истории – во времена Петра I, после революции 1917 года и после реставрации капитализма в нашей стране. Закономерность, о которой здесь идёт речь, заключается в том, что сначала наш язык подвергается нашествию варваризмов в политической сфере, а затем, когда это нашествие оказывается успешным, подобному нашествию подвергаются и другие сферы жизни. Конкурировать с политикой у нас может только бизнес (правда, их трудно отделить друг от друга): аккредитив, бонус, брокер, брэнд, денонсация, депозит, дивиденд, дилер, дисконт, дистрибьютер, ипотека, инвестор, клиринг, котировка, консорциум, ликвидность, лизинг, маркетинг, менеджмент, ноу-хау, риэлтор, секвестр, форс-мажор, фьючерс, чартер, холдинг, эмиссия и т. д.

Нашествие политической и рыночной терминологии на современный русский язык в последние годы проложило дорогу его повсеместной варваризации. В области спорта теперь фигурируют такие варваризмы, как виндсерфинг, скейтборд, армрестлинг, кикбоксинг, фристайл и др. Они доступны только профессиональным спортсменам. Совсем непонятно, зачем добавочное время при игре в футбол или хоккей называть «овертайм», а повторную игру после ничьей – «плей-офф». Более оправданными представляются заимствования в области компьютерной техники: дисплей, и-мэйл, монитор, файл, интерфейс, принтер и т. п., поскольку русские эквиваленты здесь, как правило, отсутствуют (в число редких исключений попал термин «мышь»).

Сейчас трудно найти область, где мы не встречаем иностранных слов, заимствование которых в наш язык, как правило, выглядит неоправданным. Вот лишь некоторые примеры: имидж, офис, презентация, грант, эксклюзив, номинация, спонсор, продюсер, видео, шоу, видеоклип, видеосалон, прайм-тайм, шоу-бизнес, шлягер, ток-шоу, реалити-шоу, шоумен, триллер, трикстер, хит, дискотека, диск-жокей, топ, топ-модель, сити, бутик, шоп, путана, бомонд, ремикс, ди-джей, VIP-персона, VIP-кортеж, топ-менеджер, хай-тек, консалтинг, биллборд, клинч, гастербайтер, геймер, тинейджер, мейнстрим и т. д.

Оценивая ситуацию, сложившуюся в нашей стране после реставрации капитализма, Ю.В. Рождественский писал: «Речевое насилие, создаваемое корпорациями, производящими речь, сейчас столь велико, что уверенность корпораций в том, что они могут сделать с обывателем всё, что угодно, достигает крайних пределов цинизма» (Рождественский Ю.В. Теория риторики. Режим доступа: http://www.nature.ru/db/section_page.html?s=121800000).

Может быть, Ю.В. Рождественский, как и многие другие деятели нашей культуры (в частности, филологи: В.В. Колесов, B.C. Елистратов, И.Т. Милославский, В. Троицкий и мн. др.), напрасно бьют тревогу? Может быть, они сгущают краски, когда говорят о том, что наш язык деградирует на наших глазах в таком темпе, что его впору спасать от неминуемой гибели?

Может быть, иногда они и увлекаются апокалиптическими настроениями, что по нынешним временам вовсе немудрено, но одно несомненно: люди, всем своим существом болеющие за судьбу нашего языка, не могут смириться с варварским отношением к великому достоянию русского народа – его языку. Они не могут философически надеяться на то, что «великий и могучий» сам справится со своими проблемами. Безучастную позицию они расценивают здесь как предательство по отношению к языку A.C. Пушкина и Л.Н. Толстого, Д.И. Менделеева и В.И. Вернадского.

Надеяться на то, что наш язык сам по себе справится со своими проблемами, значит, не понимать человеческой природы языка. Л гобой язык формируется вовсе не чудесным образом. Он был создан и продолжает создаваться его носителями – вполне живыми людьми. Так, в языке советской эпохи вовсе не чудесным образом возникло множество слов, у которых были свои авторы. Н.М. Шанский в своё время написал целую книгу (поэтому ему можно верить) «Слова, рождённые Октябрём» (М., 1980), где он отмечает любопытную деталь: подавляющее большинство новых слов, созданных в советское время, являются исконно русскими (изба-читальня, ударник, пятилетка, совхоз, дружинник, самбо (самозащита без оружия,), холодильник, пылесос, самосвал и т. д.) и только незначительная часть новых слов – в масштабе всей лексики русского языка – в это время была заимствована из других языков (свитер, джинсы, кросс, метро, комбайн, детектив, кооперация, рентабельный, приоритет и т. п.). Каждому ясно, что постсоветское время, в отличие от советского, наградило нас неологизмами по преимуществу чужеземного происхождения.

Прилив иностранных слов в русский язык в постсоветские времена принял угрожающие масштабы. Злоупотребление этими словами приводит к разобщению бывших советских людей. Более того, сплошь и рядом они затормаживают осуществление нашим языком своей основной функции – коммуникативной, поскольку их значение, как правило, непонятно неспециалистам.

Лучше всего охарактеризовал современную ситуацию с языковой варваризацией в нашей стране смоленский журналист Николай Казаков. Он расценил её как «чужебесие, или интервенцию иностранных слов». Совершенно справедливо он указал на главных проводников этой интервенции – московских журналистов. Он писал: «Это же настоящая, ничем не спровоцированная агрессия чужой лексики, метко окрещенная как языковое чужебесие. Не дай бог так продолжаться и дальше, иначе через 10–15 лет от русского языка останутся лишь рожки да ножки, русские перестанут понимать друг друга. Все эти „ток-шоу“, „шлягеры“, „дайджесты“, „трансферты“, „секвестры“, „оффшоры“, „менеджменты“, „эксклюзивы“ и десятки, сотни других терминов буквально навязываются россиянам взамен наших коренных национальных, вполне благозвучных и достойных слов. И ведь чужие слова в большинстве случаев произносятся не из необходимости выразиться точнее, образнее, а просто из куража, стремления как-то показать себя» (Казаков Н. Чужебесие, или интервенция иностранных слов. Режим доступа: http://sotnia.8m.com/t2001/t9705.htm).

В одном мы не можем согласиться с автором этих слов: большинство иностранных слов употребляется сейчас вовсе не «из куража». Их принёс новый общественный строй. Этот новый строй они и призваны обслуживать. Варваризмы придают этому строю наукообразную авторитетность. Кроме того, они пахнут Западом («у нас всё, как у них»). Одно дело сказать «мои избиратели» и совсем другое – «мой электорат», «глава городской администрации» и «мэр города», «организация» и «фирма», «шлюха» и «путана».

В русском языке имеется множество иностранных слов, получивших права гражданства. Они стали органической частью его лексики. Сейчас мало кто знает, что слова «артель, лапша, базар, болван, кутерьма, чулок» пришли к нам из тюркских языков, «наивный, серьёзный, солидный, массивный, партизан, кошмар, блуза, котлета» из французского и т. д. Возникает вопрос: существуют ли критерии, позволяющие определять, стоит то или иное слово заимствовать или не стоит? Очевидно, здесь должны действовать прежде всего два критерия: первый состоит в отсутствии в родном языке исконного слова для обозначаемого понятия, а второй – в необходимости (ценности, пользе) самого понятия, претендующего на заимствование из другой культуры вместе со словом, которое им обозначается.

Л.П. Крысин в связи с этим пишет: «Читаю газеты: участники саммита пришли к консенсусу… В бутиках большой выбор одежды прет-а-порте… То и дело мелькает: имидж политика, большой бизнес, истеблишмент, риэлторы, ньюсмейкеры, брокеры, наркокурьеры… Слушаю радио: В США прошли праймериз, показавшие значительный дисбаланс в рейтинге кандидатов… Диктор телевидения сообщает: Первые транши были переведены в офшорные зоны… Пресс-секретарь премьер-министра информировал собравшихся о перспективах в сфере инвестиционной политики государства… Дилеры прогнозируют дальнейшее падение котировок этих акций… Что за напасть? Почему столько иностранных слов почти в каждом предложении, печатном или произнесенном в радио– и телеэфире? Зачем нам имидж, если есть образ, к чему саммит, если можно сказать встреча в верхах? Чем модный нынче в кинематографии римейк лучше обычной переделки? И разве консенсус прочнее согласия?» (Крысин Л.П. Иноязычие в нашей речи – мода или необходимость. Режим доступа: http://www.gramota.ru/index.html).

Третий критерий целесообразности языкового заимствования – благозвучие заимствуемого слова. Очевидно, с его помощью мы можем объяснить, почему в русском языке не прижились такие слова, как «перпендйкула» (маятник), «бергверг» (рудник), «гидрогениум» (водород) и др. Между прочим, современные их переводы были сделаны М.В. Ломоносовым. Мы должны учиться у него и сейчас искусству создавать русские эквиваленты заимствованным словам. Он также «абрис» заменил на «чертёж», «оксигениум» – на «кислород», «солюцию» – на «раствор». К современному русскому языку вряд ли привьются какие-нибудь трудновыговариваемые «прайм-тайм» или «ток-реалити-шоу».

История русского языка оставила нам примеры и неудачных переводов иностранных слов на русские. Так, в XIX в. ученики И.С. Шишкова призывали «тротуар» заменить на «топталище», «эгоизм» – на «ячество», «инстинкт» – на «побудку», «брильянты» – на «сверкальцы», «бильярд» – на «шаротык», «архипелаг» – на «многоостровие» и т. п.

В объяснении причин, лежащих в основе удачной или неудачной судьбы того или иного заимствования, должны учитываться все три обозначенные мною критерия целесообразности словесного заимствования:

1) отсутствие исконного слова, призванного обозначить то или иное понятие;

2) этнокультурная необходимость в заимствовании самого понятия вместе с его словесным обозначением;

3) его благозвучие.

Опираясь на эти критерии, мы можем в какой-то мере понять, почему одни заимствованные слова в эпоху петровских реформ, например, прижились (транспорт, офицер, матрос, церемония, триумф и т. п.), а другие превратились в архаизмы (баталия, фортеция, виктория, политес и т. п.). Более того, опора на перечисленные критерии даёт нам возможность в какой-то мере прогнозировать судьбу заимствуемого слова. Отрицательный прогноз судьбы заимствуемого слова должен привести к отказу от него. Понятие, ставшее актуальным для данного народа в определённый момент времени, в этом случае должно обозначаться на основе внутренних резервов родного языка, на основе его исконных словообразовательных единиц.

Принимать в родной язык иностранные слова в чересчур непомерных дозах, как это делается сейчас, – значит унижать наш язык, не доверять его внутренним резервам. В конце своей жизни Ю.В. Рождественский вот что сказал проводникам варваризации и вульгаризации русского языка: «Русский язык действительно обладает уникальными качествами. Не буду приводить цитаты из Ломоносова, Тургенева и других. Скажу: свобода словообразовательных возможностей, широта синонимики, возможность широчайшего применения оценочной лексики…полнота терминологии во всех областях техники, науки и искусств, гибкость порядка слов и потому безграничные ритмологические и мелодические возможности делают русский язык вмещающим самые разнообразные тонкости смысла. Как лингвист, много лет отдавший сравнительному языкознанию, ответственно утверждаю: нет ни одного языка на земле, который обладал бы такими широкими возможностями передавать эмоции, образы и понятия, как русский язык» (Рождественский Ю.В. Хорош ли русский язык? //Литературная газета, 1996, № 36).

7. ЯЗЫК И КУЛЬТУРА. ВУЛЬГАРИЗАЦИЯ ЯЗЫКА

Вульгаризация языка связана с тремя её формами – культурно-речевой безграмотностью, молодёжным и уголовно-блатным жаргонами и сквернословием (матерщиной).

Культурно-речевая безграмотность

Постсоветская «свобода слова» обернулась для многих свободой от культурно-речевых норм. Этой свободой пользуются в первую очередь те, кто её дал – реформаторы. Спустя много лет после начала их деятельности, языковеды догадались составить словарь-справочник «Давайте говорить правильно» специально для нашей политической элиты. 1 сентября, в День знаний, в 2002 году этот словарь был роздан депутатам Госдумы и членам Совета Федерации. Одним из организаторов его издания была Л.А. Вербицкая – ректор Санкт-Петербургского университета. Она выдвинула даже такое утопическое предложение: «Едва ли мы заставим переучиваться тех же думцев, тем более что нормы речи постоянно меняются. Но почему бы не протестировать их на знание современного русского языка? Смотрите, ведь никто не может поехать учиться за рубеж, если не сдаст экзамен по языку (toy full). У нас тоже разработаны тесты, своеобразный русский toy full – только для иностранцев. Почему для идущих во власть не должно быть такого экзамена? Хочешь стать депутатом, госслужащим – пожалуйста, но сначала получи сертификат о том, что ты можешь фонетически и стилистически правильно говорить» (Соснов А. Даёшь экзамен на чин? //Литературная газета, 2002, № 37).

О.Б. Сиротинина обратила внимание на человека, которому «свобода слова» у нас во многом обязана, – на А.И. Солженицына. Она пишет о нём следующее: «…далеко не всегда в его общении присутствует должное уважение к собеседнику, нередко он злоупотребляет в своей публичной и художественной речи необщепринятыми выражениями, далекими от современного русского литературного языка словечками и формами (разворовка, в захлебе спора, мажа колесную ось), в свой „Словарь расширения русского языка“ включает никем не используемые и вряд ли целесообразные для всеобщего употребления словечки (деепись – история, зрятина – пустяки, книжчатый – имеющий вид книги, отдар – обратный подарок, холень – неженка, цеж – процеженный раствор, штукарь – искусник, выдумщик и т. д.), что, скорее, свидетельствует о „среднелитературной агрессивности“ А.И. Солженицына, его самоуверенности в своих знаниях и праве судить (в том числе и о языковых явлениях)» (Сиротинина О.Б. Элитарная речевая культура и хорошая речь. Режим доступа: http://gramota.ru/index.html).

Нет конца примерам низкой речевой культуры у современных журналистов. Вот лишь некоторые примеры: важн́о (вместо в́ажно), деб́итор (вместо дебит́ор), нововв́еденные (вместо нововведённые) правила; некр́олог (вместо некрол́ог), акушёрка (вместо акушерка), обновленный музэй (вместо музей);неожиданный инциНдент (вместо инцидент).

Почему же неправильная речь вредит выполнению языком его основной функции – функции общения? Потому что любое отклонение от нормы (беспрецеНдентный вместо беспрецедентный, д́оговор вместо догов́ор, договор́а вместо догов́оры, кв́артал вместо кварт́ал и т. д.) раздражают слух образованного человека. Они отвлекают его от понимания подобной речи и направляют к соображениям, которые никак не связаны с её содержанием. Они касаются общекультурного уровня носителей такой речи. За такой речью в нашем сознании сразу вырисовывается соответственный портрет её автора.

Молодёжный и уголовно-блатной жаргоны

Молодёжный жаргон всё больше и больше выходит за свои пределы и охватывает всё более и более широкие слои нашего населения. Возьмём, например, молодёжные словечки «круто», «клёво», «тащусь», «в отпаде». Они стали понятны всем: смотрю американский детектив – круто; гуляю в приятной компании – клёво; танцую с красивой девчонкой на дискотеке – тащусь; целую любимую девушку – в отпаде.

Но некоторые словечки, употребляемые молодёжью, понятны по преимуществу ей одной: хорошо – клэ, зыка, зыканско, в жилу, в масть, в кайф, потрясная шиза; плохо – мрак, в косяк, в лом, в подляк, кабздец, смерть птенцу, бобик сдох. Аналогичные примеры: бацилла – очень худой и высокий человек; карась – простак, наивный человек; синяк – пьяница; огрызок – щуплый, маленький человек; арматура – высокая и худая девушка; бастардка, овца, мочалка – девушка; кадр – веселый человек, шутник; пеструнцы – малыши и т. д.

Вот вам примеры прилагательных с положительной оценкой: клёвый, балдёжный, кайфовый, оттяжный, чумовой, крутой. Вот вам наименования лица: фэйс, вывеска, бубен; денег: бабки, баксы, капуста; глупого человека: фофан, долбак, додик; драки: махай, махла, мочиловка; невезения: косяк, облом, пролёт; рта: варежка, клюв, хлебальник, хавальник; предков: прэнты, олды, родаки, челны, черепа, шнурки.

Криминализация общества ведёт к криминализации речи, к повальному распространению у нас уголовно-блатного жаргона или так называемой фени. Вот лишь некоторые примеры: «замочить» – «убить», «жмурик» – «покойник», «дура» – «пистолет», «выписал» – «порезал», «Булочке свежего хорька достал» – «Изнасиловал девочку…» и т. д.

Многие воровские и блатные словечки смешались с молодёжным жаргоном: ксива – документ, шнифты – глаза, упираться рогом – проявлять упрямство, обштопать – обмануть, гопник – примитивный и агрессивный человек, лох – жертва преступления, шмара – 1) проститутка; 2) некрасивая девушка или женщина, бузовой – производящий сильное впечатление, неординарный; буза – шум, скандал, неразбериха, бомбить, обувать, товарить – заниматься рэкетом, отнимать деньги или вещи, крыша – защита и покровительство со стороны преступной группировки, кинуть – нечестно, несправедливо обойтись с кем-либо, бортануть – отвязаться от кого-либо, навар – прибыль, сдать, толкнуть, скинуть — продать, подняться – существенно улучшить своё положение, путана – валютная проститутка, дальнобойщица, перекладная – проститутка, клиентами которой являются водители грузовиков дальнего следования, плечевая – дешевая, «рядовая» проститутка, шмаровоз – сутенер, сопровождающий проституток на автомобиле, упаковка – милицейский автомобиль, имеющий отделение для задержанных, винтить – арестовывать, задерживать и т. д.