Помоги проекту - поделись книгой:
Тогда они бежали группой, с этапа. Старший погиб через год, зарубленный на митинге конным жандармом; двое были повешены полевым судом; двое умерли от чахотки, трое — от тифа; кто-то погиб уже после победы, на фронте, или при подавлении кулацких мятежей. Из тех, кто основывал Партию, сейчас в живых остались лишь Вождь, и Итин. Жизнь революционера была короткой — и все знали это, стараясь лишь успеть больше за отпущенный срок. И на каждого из тех, чьими именами сейчас называли города, заводы, корабли — было по нескольку безвестных, погибших в самом начале. Кто мог бы сделать не меньше — но кому просто не повезло, успеть что-то совершить.
— Успеешь еще — сказал Итин — себя пока воспитай, укрепи и закали. А дела — на всех нас хватит!
Мальчишка оказался упорным. После рабочей смены, он убегал в лес за шесть верст, или зимой на лыжах в поле. По купленным на скопленные гроши книгам изучал гимнастику и бокс, упражняясь на подвешенном мешке с опилками. Обливал себя ледяной водой. Бегал по полю за зайцами с отцовским ружьем. Был бит отцом за порчу двери, в которую по-индейски метал ножи и топор. Сначала дрался до крови с соседскими ребятами, даже старше себя — затем, став их признанным вожаком, махал с ними руками и ногами по добытой где-то книге о японской борьбе. При этом никогда не был замечен в пьянстве и хулиганстве, обычных среди рабочей молодежи. Вовсе не пил водки, и даже не курил — зато много читал. Сначала — детективы про сыщика фон Дорна, а также Жюль Верна, Стивенсона, Майн Рида. Затем, все чаще — и запретную литературу. Хотя сам Итин однажды, чтобы побаловать мальца, подарил ему Грина — «Дьявол Оранжевых Вод»: индейцы, ковбои, путешествия, на обложке суровый герой с двумя кольтами, и скачущие мустанги.
В последний раз они виделись восемь лет назад. Еще до войны, не гражданской, а той — предшествующей. Итин тогда уже был в партии видной фигурой. Они шли вдвоем по лесу, собирая грибы. Небо было серым, но без дождя. Шуршали под ногами опавшие листья. Из кустов выскочил заяц — и напуганный, метнулся прочь.
— Возьми меня с собой — снова просил его младший брат — я буду делать все, что ты скажешь. Как ординарец, или вестовой. Честно.
Итин снова отказал. Так вышло, что в деле, по которому он приехал, второй был бы помехой. Обещав брату забрать его с собой в следующий раз, и выполнив задание партии — опасное и очень трудное, он уехал. Больше они не встречались — до сегодняшнего дня.
— Поговорим, брат — сказал горелый главарь — искал я тебя. Все эти годы — и думал все, что скажу, когда увидимся. Поговорим, брат — раз уж так вышло, в самый последний раз.
Итин лишь презрительно сплюнул. Себя лишь марать — с гадом болтать.
— Вот этого не надо — сказал бывший младший брат — никого я не предавал. Все делал по твоему уроку — жил по совести, своим умом дорогу искал, ничего и никого не боялся. И воевал умело — если на фронте шесть лет, и живой. Искренне хотел — с вами. А вышло вот — командир полка особого назначения, кого вы называете «лешаками», ваших положил без счета. Самому любопытно — как же так случилось? Потому — ты выслушаешь меня, братец. Уши заткнешь — руки прикажу связать.
Он сделал знак ефрейтору, тот подтолкнул Гелия. Юный боец бросил жадный взгляд на автомат, лежащий рядом на церковном крыльце.
— Даже не думай — заметил горелый — не успеешь. Не убью, но руки-ноги переломаю. К тебе это тоже относится, старшой. Не надо на меня кидаться — будет только хуже. Сядь, поэт, вот на те бревна, и слушай внимательно. Может — после в книжку свою вставишь.
Сержант и ефрейтор также отошли и встали у дальнего конца бревен, сложенных у стены. Закурили — поглядывая на Гелия с Итиным, как обученные псы, пока смирные, но по первому слову хозяина готовые разорвать.
Итин молчал. Гелий тоже.
— Отец с матерью как? — спросил горелый — это хоть можешь сказать мне? Я им однажды даже написал, просто пару слов — что жив, не забыл. А когда в тылу вашем был — сумел подбросить в вашу полевую почту, указав обратный номер — какой-то вашей дивизии. На Шадре это было — интересно, получил ли он?
— Умер отец — ответил Итин — в первую зиму. Из-за тебя умер — из-за таких, как ты. Кто войной на народ пошли, не желая свободу ему отдать.
Он вспомнил ту зиму — первую после революции, и самую тяжелую. Чтобы республика труда выстояла — всем приходилось работать до полного истощения; кто не мог дальше трудиться в полную силу, тех безжалостно снимали с довольствия, заменяли новыми людьми. Отец исправно работал — хотя его, как беспартийного, перевели из мастеров в простые слесаря. Затем его отставили в трудовой резерв, без содержания — решив взять на его место другого, из молодых и проверенных.
— Ты уж извини — сказали в завкоме — сейчас кто не тянет на полную, тот тормозит: время такое — видишь сам. А у тебя — и возраст уже, и здоровье не то. И пайки у нас ограничено выделяются, по числу мест рабочих — лишних нет. Весна близко — потерпи как-нибудь. А как мировая революция победит — будет тебе по справедливости заслуженный пенсион. Недолго уже осталось.
Отец все равно приходил со всеми к началу смены. Даже без места — готовый любому подсобить; за это рабочие делились с ним пайком. Но еще через месяц, после наглых вылазок врага, в охрану к воротам встали уже не заводские дружинники, а чухонские морпехи — имевшие строгий приказ не пропускать посторонних. Тогда — все еще жили по домам; казарменное положение на заводах было введено позже. Отец пришел в завком, чтобы выдали пропуск — требовал, просил, умолял.
— Не могу! — кричал председатель, знавший отца двадцать пять лет — тебя на довольствие поставить, значит у кого-то паек отнять придется, лишних нет! Меня же в ревтрибунал, за такое — детей моих пожалей! Не положено, по твоей категории — у тебя же заслуг перед революцией не числится никаких!
Была ранняя весна. Снег уже сходил проталинами. Раньше в это время отец по выходным ходил в поле с ружьем, чтобы подстрелить зайца или куропатку. Но ружье отобрали, и не было уже сил. Отца нашел патруль народной милиции, постучавшийся в сохраненную за ним комнату — чтобы вручить ему повестку о мобилизации на торф.
— Вот черт! — сказал старший патруля — еще одной человеко-единицы не хватает, как же план по рабсиле выполнить? Тьфу!
Он плюнул на пол, растер сапогом, выругался еще раз — и вышел. Но все же прислал после забрать тело — чтобы похоронить по-людски. Вместе со всеми, кто не пережил тяжелую зиму.
— Ну и кто из нас гад? — зло спросил бывший младший брат — ты, наш геройский борец за всеобщее счастье, не мог своей власть паек дать? Я всегда его за батю считал, своего-то не помню почти. Но тебе — он в самом деле родной!
— Нельзя! — ответил Итин — по справедливости, чтобы партия, как все. Мы — сами с голода умирали, но никто сказать не мог: партия жирует, а народ голодает!
— Ты меня за дурака не держи — как такое делается? Тайно бы дал — чтоб не смущать никого!
— Нельзя — упрямо повторил Итин — еще хуже выйдет, если все ж узнают: шептаться по углам будут, подозревая и там, где нет! И кумовство, опять же: если своему дать — выходит, отнять от кого-то более нужного. А кто более для дела ценен — Партия одна лишь решает, не я. Потому что коммунизм — это всех поднять, сразу. Иное будет — не по правде.
— Мать где? Если и она… Ох, не сдержусь — убью тебя, старшой, прям сейчас.
— Не знаю — ответил Итин — еще осенью отец ее домой отослал, где с едой легче. А на письмо предзавкома, когда отца хоронили, ответ был — деревня сожжена при кулацком мятеже, судьба такой-то неизвестна. Может быть, и жива.
Они помолчали чуть. Оба.
— Отец один знал — произнес наконец Младший Брат — что я живой. Не усидел я тогда, как ты уехал, стал ваших искать. Хотел честно — в революцию, как ты. Чтобы, когда ты в другой раз — а я уже с вами. Пришел я, к вашим — а они решили, что я их выслеживаю. И разбираться не стали — хотели прикончить на берегу, и в воду.
Итин знал — так бывало не раз. Полиция работала очень хватко и умело — засылала шпионов, или даже вербовала кого-то из товарищей, имевших несомненные заслуги. И если в самом начале можно было отделаться высылкой или поселением — то очень скоро самым частым приговором стали полярные рудники, откуда обычно не выходили живыми. Много комитетов, в разных городах, погибли до последнего человека — пока партия научилась быть беспощадной при малейшем подозрении. Это было жестоко, но необходимо — потому что позволяло ценой жизни одного обезопасить всех.
— Чутье спасло, вовремя обернуться. Еще — приемы японские, и финский ножик в кармане. И вышло — что это я вашего убил. На фронте после приходилось не раз, гансов — в рукопашной. Или часовых снимать — без шума, штыком. Но тогда греха на мне еще не было: первый убитый мной был — кого я искренне хотел «товарищем» назвать. Так вот и началось. Ваши — искали меня тогда?
— Нет! — ответил Итин — подумали, утоп ты тоже. За все время с тех пор, я у отца один лишь раз был, перед самыми Десятью днями — до того или был далеко, или опаска была, что следят. Тогда лишь — про тебя и узнал. Из тех, кто тогда в организации был — никого почти не осталось. Жаль, конечно, что с тобой вышло так — помянули тебя, вместе с нашими товарищами, погибшими за правое дело — и надо было борьбу продолжать. Отомстить эксплуататорам, которые принудили нас — так со своими.
— Я, как домой пришел, отцу одному лишь все рассказал. Он и присоветовал в юнкерское идти, чтобы ваши не достали — как раз тогда начали и неблагородных брать. Я в ту же ночь — вещи взял, и исчез. Отец письмо дал, земляку своему, прапорщику из училища — тот помог мне, на первых порах. Не так страшно было, как обидно — что без вины. И тебя — рядом нет.
— В тот раз меня взяли через три месяца, в Зурбагане — и на поселение, в Шантарский край. Я бежал, и через год снова попался — в Вильно. На этот меня — на Карские шахты. Снова бежали — в полярную ночь, через ледяной ад. Война уже началась — и теперь мне был бы расстрел без суда, если б поймали. Нас обкладывали умело, как волков — товарищи исчезали, один за другим. И мы знали, что рано или поздно — всех нас. Вождь нас спас — если бы он не приехал, и не началось, я продержался бы на воле полгода-год, не больше. Так вот вышло.
— А я вот на фронте, за отечество — где восемь месяцев жили, по статистике, до ранения, или насмерть. Слова твои я помнил, старшой — себя сделать правильно. Чтобы готовым быть — когда дело правое тебя найдет. За революцию воевать придется — я и старался, на курсе одним из первых. И все ждал, что ты объявишься — с отцом сговорено было о словах особых в письмах, чтобы не понял больше никто. Ждал, что встретимся — и я с вами буду, как прежде. Встретились вот — и против стоим. И ведь никто не заставлял — отрекись. Никому — не продавался. И ни единой вещи не сделал — чтобы, как ты говорил, перед совестью своей после было бы стыдно. А вышло — вот. Ты там — а я тут.
Как война началась, мне еще доучиться осталось — но всех нас подпрапорщиками досрочно, и на фронт. А на фронте, брат, это как щенка в воду — если не утопнешь, то научишься; а я оказался и способным, и везучим. В мирное время чины по выслуге и знатности — а на фронте, когда ротного убьют, проще назначить самого толкового из взводных. И стал в конце — капитан, командир батальона разведки броневой бригады. Все было, за три года — и ползком через фронт за «языком», и солдат вперед поднимал, и танк в атаку водил, гансов положил — не счесть. Морды не бил, кровью солдатской чины не выслуживал — иначе сгорел бы в танке еще тогда, на Карпатской Дуге. Встречный танковый бой под Сандомиром — когда прямое в бензобак, и тридцать секунд лишь, чтобы выскочить, кто сможет: затем машина уже как раскаленная печь. А меня осколками, и люк командирский не открыть — заклинило, или сил уже нет. Как меня водитель с радистом вытащить успели — до сих пор не пойму. Все ж любили меня солдаты, еще и за два «Александра», положенные по статуту «за победу над врагом с меньшими своими потерями» — на фронте таких уважали куда больше тех даже, кто с геройской Звездой. Тогда фронтовикам после ранения десять суток домой — было свято. Домой приехал, железнодорожники бастуют, поезд вместо Варшавского вокзала — на Выборгский. Выхожу — на площади столпотворение. Говорят — Вождь приезжает — так и оказался я в толпе, в тот исторический день…
— Ты там был?! — перебил Итин — врешь! Почему тогда не встретились? Или ты после — наших давил, на баррикадах? Накануне я у отца ночь целую сидел, обо всем говорили, тебя вспоминали — почему отец ничего мне не сказал, если знал?
— Не знал он. Дурак писарь бумаги перепутал — извещение отец получил, что убит я. А я писать не стал — думал, радости больше, когда приеду. Вождя вашего, на танке видел — и тебя с ним. Кстати, танк был не тот, что вы там памятником поставили, видел фото в вашей газете — не новейший «сорок четвертый», а старая бэтешка. Я даже удивился тогда, неужели такие где-то еще остались, на третьем-то году войны? Не нашли, что ли — музейный экспонат?
Итин лишь пожал плечами. Это ж ясно, для воспитания масс — как прежде полководцу положено вести за собой армию, сидя на рослом статном жеребце, а не на тощей малорослой лошаденке.
— И тебя я видел — продолжил Младший брат — ты еще помог Вождю на башню влезть. Я несколько раз тебе крикнул — но шум был, и не протолкаться, хоть близко. Тут Вождь говорить стал — я слушал, и со всеми «ура» кричал, потому как был согласен. К стенке «жирных индюков» — мразь спекулянтскую, всех, кто на войне состояние нажил, а особенно Рыжего Чуба, публично сказавшего что если народ еще не мрет с голода, то значит, он имеет в тайне от казны какие-то доходы, пока не облагаемые налогом; до чего не везло нашей державе на премьеров. Неправедно нажитое — экспроприировать, то есть отобрать, и справедливо поделить. Новую власть выбрать, из своих, чтобы свобода и демократия. Умел ваш Вождь говорить — не отнимешь! Речь его ту, августовские тезисы — я сам после, на фронте, солдатам своим, по газете читал. И мне тоже — «ура» кричали.
Тут кто-то крикнул — на чердаке жандармы! С пулеметом — сейчас стрелять начнут! Я — с теми, кто туда: тут больше задавят, чем пулями положат, ну а воевать мне было привычно. Нашли мы там троих — только без пулемета, просто прятались «сиреневые» от толпы, их и сбросили — прямо в колодец двора, с шести этажей. А когда я снова вниз — не было вас уже. Сам бы охраной Вождя командовал, так же сделал бы — сразу в танк, люки задраить, и ходу. Думал — встретимся еще.
Вот так — я в революцию и попал. Это ведь я — был тем неизвестным солдатом, кто возглавил штурм полицейского участка на набережной, который возле «египетской гробницы». С теми из участка у меня счеты были — еще с пролетарских моих времен. Увидел, как ваши дружинники неумело лезут под огонь — и организовал все, как надо. Знаешь, я не раз видел рукопашную в окопах, когда несколько сот озверевших двуногих режут и рвут друг друга на части — но даже мне тогда противно было, что ваши после сделали со сдавшимися городовыми. Это потом — насмотрелся, привык.
— Справедливый гнев народа — сказал Итин — припомнили им, за прежнее все. За то дело тебя искали тогда, чтобы наградить. Орденов наших еще не было — но что-нибудь придумали бы.
— А я тебя искал. Трижды приходил к вам, в ваш самый главный Комитет — но так выходило, что ты всегда был где-то. Вождь по коридору с чайником шел — меня чуть не ошпарил, задев среди толпы. Где ж ты был, старшой? Ведь встреться мы тогда…
Итин помнил Десять Дней — как сверкающую череду событий. Надо было создавать комитеты, как и отряды рабочей гвардии; надо было печатать воззвания и везти их распространять; надо было принять делегатов из провинции и связаться с товарищами на фронте и в других городах; надо было освободить из тюрьмы товарищей и поместить туда внесенных в списки «подозрительных». Затем еще оказалось, что чтобы город не замер в параличе и голоде, надо поддерживать работу электростанций, водопровода, трамвая, пекарен, почты, пожарных частей. Время вдруг понеслось галопом, и надо было сделать и успеть столь много, что не оставалось минуты даже чтобы умыться и поесть. Ночевать приходилось в самых разных местах — в заводском комитете, в цеху, в казарме, в какой-то квартире; днем же все бежали, кричали, искали кого-то; приходилось думать, как бы оказаться сразу в паре-тройке разных мест.
— Ты бы к любому обратился — сказал Итин — ведь мы же, партия, все заодно. Нашли бы тебе дело…
— Я же никого там не знал! Главное, не знал — может, у вас все еще ко мне счет? За убитого вашего — вдруг, я бы тебя подвел? Потому — только тебя и искал, тебе бы все, как на духу выложил. А вышло — опять. Ходит, спрашивает — подозрительно, документ глянули — узнали, что «благородие». Тут же схватили и куда-то повели, с матюгами и прикладом в спину — а я, после городовых на набережной, вовсе не верил в ваш гуманизм: к стенке без вины не хотелось. И не оставалось ничего — трое ваших было, с красными повязками, но выждал я случай, и положил всех голыми руками, насмерть, без шума — как гансов; после фронтовой разведки, литературный фон Дорн передо мной щенок неумелый. Оружие взял, бумаги свои обратно, для маскировки повязку снятую на рукав нацепил — и вышел спокойно, как вошел.
— Сукин кот, так это был ты? — воскликнул Итин — мы же тогда решили: заговор, трех наших убили прямо в Комитете! Первые бойцы народной милиции, павшие за революцию — с почестями и оркестром хоронили! Ведь хорошие ребята были, из заводских, сознательные, добровольцы — и семьи у них! Зачем — сослался бы на меня, сказал бы…
— Так ведь не знал я: вдруг тебя бы подставил? И привычка с войны — если кто против тебя с оружием, то или его жизнь, или твоя, если успеешь — совесть чиста. Так и вышло вот — второй раз. Сначала один, после сразу трое.
— Тебя искали — сказал Итин — вот уж точно бы к стенке поставили, если б нашли. Как раз после Вождь и приказал: создать особую комиссию, для борьбы с контрой. Первое дело это для нее и было — по всему городу контру ловили, допрашивали — и в расход. Всяких чинов жандармских, и прочих, кого подозревали… Морда в бинтах — думали, маскируется, вражина!
— Что ж не нашел? Я не прятался — у отца с матерью жил, все эти дни. После такого, в Комитет ваш мне лучше было не являться — но думал я, что к родителям-то ты хоть раз придешь. С соседями говорил, с ребятами с заводов, из дворов соседних, в цеху нашем был не раз, еще в событиях всяких участвовал — только говорил всем, что рядовой солдат. В патрулях красноповязочных на заводской окраине были дядьки из цеха, кто отца хорошо знал, а кто-то и меня еще помнил; да и смотрели те патрули больше, чтобы пьянства и безобразия не было — какая в рабочей слободе контра? Я ж имени своего не скрывал тогда — неужели, тебе после никто ничего?
— Слишком много было всего — ответил Итин — и не такое терялось. А к родителям — так и не смог я тогда, все думал, выберусь, раз здесь я, и каждый раз что-то важное было. А после — спешно отправили меня из Питера, комбеды организовывать. Но где ты в последний день был, когда все решалось? Когда нас там — расстреливали и давили?
— И глупо, что давили: вам повезло, что против вас командовать — не нашлось опытного фронтовика. На месте светлейшего князя, я бы не стал губить технику в узких улочках, где из-за каждого угла граната, а взял бы форты Лебяжьего и Красной Горки — шестнадцатидюймовые береговые батареи, башни развернуть, как раз бы до города достали. Тихо бы взял, и легко — при том бардаке и развале дисциплины. Корректировщиков с рацией на любую пожарную каланчу — и раскатать в пепел и ваш Комитет вместе с Вождем, и еще несколько кварталов вокруг. После — одного верного батальона хватило бы, зачистить тех, кто уцелел. И посмотреть — насколько прав социализм о роли личности в истории.
— Ах ты!! — Итин хотел вскочить. И задохнулся, упав обратно — от резкого тычка под ребра.
— Сидеть! — приказал Младший — успеешь еще помереть, герой ты наш! Жизнь одна, и как сказал не помню кто, но шибко умный — прожить ее надо так, чтобы не скучно было вспомнить.
— Не стыдно вспомнить — поправил Итин, отдышавшись — эх, ты! В казаки-разбойники не наигрался?
— Может быть — согласился Младший — только, тогда я искренне за вас был. Сам себя — вашим считал. И очень может быть, с вами был бы тогда — на баррикадах. Но — не совпал мой отпуск с вашими Десятью днями, на один лишь тот самый, последний день. Войны никто не отменял — в поезде я был, на фронт обратно. И о победе вашей — после уже узнал, как добрался.
На фронте очень скоро тоже началось — братание, штык в землю, все по домам! В бригаде нашей осталось — восемьсот из штатных четырех тысяч. Идиотизм — командиров выбирать, на войне! В бронечастях все ж народ толковый был, больше из пролетариев, чем из землеробов — потому, в командиры выбрали меня: и командовать умею, и солдат берег, и классово близкий — выходит, от вашей власти я командирство получил. И в армию вашу, Рачье-Козлячью, извините, рабочее-крестьянскую, мы перешли, не переформируясь — те же люди, в ротах и взводах, только флаг красный, ленточки красные вместо погон, и товарищи вместо благородиев. Вы теперь — власть, значит ваш указ для нас — закон. Готовы были — подчиняться. И Рыжего с его компашкой — любили не больше вас.
Так и стояли в полной боевой — пока ясно не стало, что гансам тоже не до войны: и у них началось. Тут и нам — приказ о передислокации. В тылу — уже полный развал, и как мы через все это, со всей техникой и имуществом, не бросив даже паршивой полевой кухни — хоть книгу пиши. Но прибыли куда указано — Шадринский округ, откуда «три года до границы скачи» — и ни кормежки, ни жалования. Что ж, мы все понимаем — самим надо обустраиваться, коль никому до нас дела нет! Все ж не фронт — и то хорошо. Даже учения проводили — чтоб боевая подготовка не терялась.
— Если после перемирия, значит ноябрь это был, не раньше — заметил Итин — тогда порядок революционный уже повсюду был! Как же вы после-то — на той стороне оказались?
— Эх, братец, все было б иначе, не сделай ты меня таким… Шило в заднице, очень хотелось революции быть полезным, чтоб рядом с тобой — когда все ж встретимся. Сидели там какие-то, в Совете, под флагом красным — но как-то вышло, что они меня стали слушать, а не я их. Я тогда литературы вашей начитался — местные даже меня поначалу партийным считали, по разговору. После, когда узнали — просто предложили мне билет выписать. А я — отказался, из гордости глупой. Хотелось — чтобы из твоих рук получить, когда увидимся наконец.
— Врешь! — сказал Итин — советы, это ж в самом начале было, еще до комбедов: упразднили их уже к ноябрю. А билет партийный — это ж только Комитет местный выписать мог, никак не Совет!
— А какая разница? — спросил Младший — как они у вас числились: совет, комбед, комитет? Сегодня одно, завтра по-другому называется — ну и я там же, со СВОИМ пониманием текущего момента, как ты меня учил — чтобы, за новую жизнь, и по правде. Как старший воинский начальник — обеспечивал революционный порядок во всей округе. Охрана территории, патрули — все войной отработано было: бандитов, мародеров, уполномоченных всяких, кто грабит — по законам военного времени. Народ — был доволен. Старосты сельские к нам даже рекрутов вели, как в прежнее время — до полного штата бригаду пополнили, обучили как могли; фронтовиков бывших брали охотно — тех, кто поначалу по хатам, а осмотревшись решил, что в смуту спокойнее в строю!
Ты мне скажи, старшой — кто это придумал: гансов пленных за хлебом послать? И не надо мне про интернационализм — всего лишь, желание из-за колючки прочь: у новой власти проблемы с народом — яволь, герр комиссар, усмирим! Представь, как это — где неприятеля с времен наполеона не видели, и вдруг такая орда, что по-нашему лишь «эй, матка, курка, яйки!»! А мужики только с фронта, три года против этих самых гансов, и винтовочки многие с собой прихватили, в смутное-то время! А гансы помнят, что эти славянские недочеловеки не только им не покорились, но еще и крепко морду набили. Знаешь, какой это был интернационализм?
Не знаешь — так расскажу. Отбирали — не долю установленную, а все вчистую, и не только еду, но и вообще, ценное все. Кто слово скажет против — пулю на месте. Баб и девок — толпой насиловали. Скотину, которую с собой увести не могли — резали и жрали. Избы жгли, каждую пятую по улице — просто так, для устрашения. А если сопротивление — штурмом деревню взяв, загоняли выживших в амбар, всех — баб, детей, стариков — и сжигали живыми, как в оккупированном Полесье.
Женщину одну помню — молодая совсем, а уже седая. Рассказывала — когда к ней пришли, она умоляла — хлеб не забирайте, у меня ж дети малые, чем их кормить? Ганс тогда ребенка ее за ножки взял — и головой об печку. И говорит спокойно — видите, фрау, эта проблема решаема. Отдадите спрятанное — или остальных так же?
Ну и мы их — по совести и правде. Как ты меня учил. Боекомплект загружен, баки доверху — к бою готовы. Разведка доложила, где и когда гансы к нам, место выбрали удачно, замаскировались. А они — даже без дозора, как по своей земле… В головную машину — снаряд, затем в последнюю — чтобы не удрали. Кто успел из колонны в лес — тем еще хуже: как мужики их вылавливали, так гансы те после жалели очень, что не повезло им в машинах своих сгореть! Пленных — не брали. У себя гансов вывели, как клопов — к нам под защиту, из губерний соседних, целыми деревнями бежали! А я доволен был — и верил, что все делаю правильно!
И вдруг, приезжает от вас чрезвычайный комиссар. Фамилия какая-то еврейская — Мех… или Менж… — тьфу, не помню уже. Приказал — построиться, бумагу достал, зачитывает. Я слушаю — это ж приговор ревтрибунала, меня — за срыв хлебозаготовок! В рядах ропот, качнулись уже все — комиссар за маузер, хотел меня, как собаку, прям на месте, показательно! Вот когда я пожалел, что билет от Совета-Комитета не взял — был бы партийным, другой бы стал разговор — а так все ясно: как бывшего офицера! Однако, жить хотелось, и умение никуда не ушло — он уже маузер мне в лоб нацелил, а я все ж раньше успел! И мои не оплошали — прежде, чем свита комиссарова опомнилась, ее всю туда же. Однако же, флаг красный не спускали. Думали — разберутся, ведь по правде все!
А нас всех, разом — в мятежники! Без всяких переговоров — надо драться, или погибать, ни за что. И тут к нам — делегаты от белопогонных, на предмет боевого союза. Я ж Верховного прежде еще знал — он надо мной корпусным был, в Карпатах, на той еще войне. И он меня помнил — как второго «Александра» вручал. У нас — выбора нет. Так вот и вышло — что с тех пор, на той я стороне. Солдаты мои — со мной, как с фронта привыкли. Что интересно, партийные местные, из совета-комбеда — тоже! Я никого не неволил — честно сказал: кто хочет!
— Иуда! — бросил Итин — гад! Мало того, что сам, так еще и других, за собой! Кто верил тебе — по несознательности. За одно это — к стенке тебя!
— А вы сами — кто? Не иуды? Я ведь тоже читал — «Государство революции», что Вождь наобещал. Что диктатура пролетариата — это лишь временно, пока народ свою подлинную власть не выберет! И что будет тогда всем — свобода и справедливость! А вы сели — и сразу все Советы разогнали! Диктатура — даже не пролетариата, а Партии! Крестьян в комхозы — подъем, обед, отбой по сигналу, на работу строем, поля колючкой огорожены, чтобы не сбежал никто! Рабочих — на казарменное положение: за ворота нельзя, семьи врозь, и койка с пайком вместо зарплаты. Все как прежде, даже хуже еще — только вместо царя, вы! Может, и свобода ваша — вранье? А просто — из грязи в князи захотелось? Сами сели, а на народ — плевать? Чрезвычайкой кормите, вместо хлеба?
— Плевать? — спросил Итин — ладно, ЧеКа та самая, это понятно. А чрезвычайная комиссия по борьбе с голодом? По борьбе с неграмотностью? По борьбе с сыпным тифом? ВОСЕМЬ чрезвычайных комиссий было, и та самая — лишь одна из них! Это как — плевать? Время сейчас такое — чрезвычайное. Пока не кончится война..
— И наступит всем гонгури! — усмехнулся Младший — читал я тоже, про будущее ваше светлое! Где все, как винтики: работают, где им укажут, и живут, где прикажут! Всегда готовые завтра поворачивать реки, сносить горы, строить мост через Берингов пролив, или осушать Антарктиду. Ехать куда пошлют, без имущества — на новом месте все будет: и койка, и пайка, и вещдовольствие. Домов своих ни у кого нет, едят все в общей столовой, одеваются из общих складов — по единому установленному образцу. Семей тоже нет — все живут со всеми, как в стаде, если нет медицинских противопоказаний — и дети не знают родителей, сразу забираемые в светлые и чистые воспитательные дома, на попечение особого персонала. Все разговоры, и даже мысли — лишь о том, как лучше сделать работу. Усомнившиеся получают особые пилюли — и снова вливаются в ряды, сразу все осознав и раскаясь. Как прочел я, так и решил: не по пути мне, в ТАКОМ будущем жить!
— Эх, ты, дурак! — сказал Итин — герой паленый, как водка в заставском трактире!
— А в рыло? — спросил Младший брат — или, кроме ругани, ответить нечем?
Итин вспомнил — первые дни, после Десяти. Первые указы революции — о начале переговоров к перемирию, о разделе земли между теми, кто обрабатывает, о выборах в новую власть — Мир, Земля, Вся власть Советам. Сначала радость — а после голод, в первые же недели. Хотя урожай в тот год был хорош — не было ни засухи, ни морозов, ни саранчи. Однако, мужики, из крепких хозяев, не везли хлеб в города — ожидая «настоящую» цену. Уполномоченных, пришедших тогда еще с уговорами, не с оружием — даже не били, просто смеялись в лицо:
— А спляши-ка, городской, перед нами — чтоб, в два прихлопа, три притопа! Понравится, может что и дадим. Тит Титыч, кажись, у вас в амбаре зерно подгнило — для хорошего человека из города, такого добра не жалко! А вы кыш отселева, голодрань батрацкая, работать надо — зрелища только для людей!
— Земля, отныне и навечно, общенародная собственность, единая и неделимая! — заявил тогда Вождь — вместе со всем, что на ней растят. Мы не сумеем получить достаточно хлеба от множества малопроизводительных мелких хозяев — и к тому же, общенародное владение имеет громадные преимущества, как с точки зрения воспитания масс, так и более высокой производительности, удобства механизации и организации. Потому — нет растаскиванию земли по наделам, и да здравствуют коммунистические сельские хозяйствования — комхозы!
Народ в ответ схватился за винтовки, обрезы, и вилы с топорами. И побежал в армию белопогонных. Так началась гражданская война…
— Мы верили — сказал Итин — мы сами верили, тогда. Что революция придет, как в цветах: общее счастье, справедливость, всем сразу. Мы верили — что достаточно лишь свергнуть эксплуататоров. Дать народу свободу выбирать — и он, конечно, выберет нас, Партию, свой авангард! Кто, как не мы, лучше знаем его нужды и беды? Кто не жалел крови и самой жизни — ради его блага? Кто лучше может вести его к свету, руководить великой стройкой нового мира?
И вдруг оказалось — мы ошиблись. Что века угнетения — испортили человеческий материал, сделав его совсем не таким, как мы представляли. Что очень во многих, да почти в каждом — внутри сидит маленький буржуй, которому лишь дать волю… И если ТАКИМ дать свободу — каждый, по мере сил, или станет новым эксплуататором, или затащит в свой угол все, до чего дотянется, и меня не тронь!
Итин вспомнил — надписи мелом, на дверях ячеек: райком закрыт, все убиты! Контрреволюция под лозунгом — вся власть Советам! Кроме Партии, откуда-то взялись еще девятнадцать — и народ, по забитости и темноте, готов был выбрать неизвестно кого. Новоизбранные Советы расстреливали коммунистов — «власть Советам, а не партиям»! Свобода! — и часто власти не было ВООБЩЕ — при разгуле суверенитетов и бандитизма, местные Советы всерьез ВОЕВАЛИ между собой — за спорные территории, всей имеющейся в наличии вооруженной силой. В Киеве в один день сожгли Печорскую лавру и перебили двадцать тысяч евреев; в Риге и Гельсингфорсе вешали на городских фонарях офицеров вместе с коммунистами; повсюду резали инородцев — чеченцев, таджиков и прочих; нельзя было понять, где идея, а где сведение счетов, и просто грабеж! Все воевали со всеми — в Петрограде еще слушали Вождя, но в каждом уезде сидела уже своя власть, чем дальше тем сувереннее, и грабила все, до чего могла дотянуться.
И сказал тогда Вождь:
Народ пока не готов к свободе. Переходное время железной пролетарской диктатуры продлится до тех пор, пока не возрастет сознательность народа! Мы, авангард, поведем всех за собой — железной рукой, вперед к счастью! Пролетарское принуждение — не ради эксплуатации, а в помощь тому, кто слаб сам: по капле выдавить из себя буржуя!
— Себя без остатка для дела общего отдать! — сказал Итин — сперва по приказу, после привыкнешь, научишься с радостью! Людей меняем, другими делаем — как новую породу выводим. Машину общества собираем — лучшую. Кто-то при этом в отходы, в стружку, в щепки — что поделать, иначе детали не выточить, для машины. Эх, жалко — не научил я тебя главному! Смелым, сильным, умелым, даже честным — не главное это. Мы — сами не знали, тогда. А первое самое: готов ты частью влиться, себя растворив — или по-прежнему, за себя? Вот и остался ты — тот же мальчишка, играющий в индейцев и охотников — но без партийного руководства. Партия наша — это сила, ум, честь общие! А ты — своим умом шел, и в стороне от всего! И как бы ты ни хорош был, сам по себе — если частью общего не хочешь, значит, стружка ты бесполезная: цепляешься пока, а все рано — утиль! Зря я тебя — от дела берег. Убили бы тебя тогда — и то для тебя лучше бы вышло: человеком бы остался. Нас в будущем, светлом и неизбежном, добром помянут — а тебя и не вспомнит никто: сдохнешь впустую, или жить будешь впустую! Вот и поговорили — теперь можешь меня кончать. Только мальчишку пожалей — если убьешь, так сразу. Прощай.
Все было сказано — все ясно. Слышно было, как бранятся мужики у амбара — забирая обратно провизию. Сновали по деревне солдаты в пятнистом. Светило солнце, близясь к полудню. В небе кружилось воронье. И лежали поодаль мертвые тела — бойцов отряда, кто вчера еще сидел здесь у костра и мечтал о светлом будущем, когда люди полетят к звездам.
— Да, хороши твои слова, старшой! — заметил Младший — ну а если, не будет мировой революции? Никогда. И коммунизма обещанного — тоже.
— Револьвер мне дай. С одним патроном.
— Застрелиться хочешь?
— Нет, тебе пулю в лоб пустить!
— Это что-то докажет?
— Нет. Но хоть ты сдохнешь! Если ты в коммунизм не веришь, в цель единственную, ради которой жить и умирать стоит — зачем тебе жить?
— А просто. Жить — как все.
— Это не жизнь. Существование. Если — без цели.
— А если наперед знать, что будет? Лет через семьдесят. И черта с два — вы там увидите коммунизм! Эй, поэт — знаешь, какие песни сочинять о нас будут потомки?
Поделиться книгой: