Помоги проекту - поделись книгой:
— Я бы убежал — спешил сказать Гелий — но никак. Меня на землю бросили — сами здесь же лежат, стреляют, и наши в ответ из сарая, я боялся — от своих пулю, поверху так и свистят. Наши вдаль целились — а эти рядом совсем были. Матрос у пулемета был — я голос его слышал, сначала песню, затем ругался, потом просто кричал страшно — как он там был, не знаю: жар такой, что за двадцать шагов едва вынести можно! А когда кончилось, эти всех наших, раненых, и кто выскочить успел — штыками добивали! Как мы — собак вчера.
— Кто они? — спросил Итин — на обычную банду не похожи: уж больно напористые и умелые. Опять же, нас сюда кинули — значит, сами удрать не спешат.
— «Лешаки» — ответил Гелий — как вчера говорили: все в пятнисто-мохнатом, даже лица прикрыты — ночью в двух шагах не увидишь. Автоматы у всех, не винтовки.
— Может быть, все же банда? — произнес Итин — не должно здесь быть «лешаков»: после Июль-Корани про них не слыхать. И фронт уж больно далеко.
— Я главного их мельком видел — сказал Гелий — морда вся обгорелая. Как танкист бывший.
Тут даже Итину на миг стало не по себе. Потому что, по слухам, это был самый удачливый, дерзкий, и жестокий из командиров врага. На его совести было бесчисленно бойцов революции, комиссаров, добровольцев, активистов, коммунистов и «соколов» — расстрелянных, замученных, убитых самыми жестокими способами; впрочем, офицеров старой армии, пошедших на службу народу, он также не щадил. Иногда его считали фигурой, вымышленной врагом — чтобы разом списать на него собственные злодеяния. Никто не мог ни подтвердить это, ни опровергнуть — потому что еще никто из попавших к нему не возвращался живым.
— Убежим — ободряюще сказал Итин, освободив наконец юного товарища от пут — давай, поэт, глянем, как легче отсюда выбираться. А там — как выйдет.
Они тщательно обследовали свою тюрьму. Но доски, хотя и подгнившие, были еще прочны, и без инструмента Гелий с Итиным лишь в кровь ободрали ногти, пытаясь пробиться наружу голыми руками. В щели под дверью показался тусклый утренний свет; в любую минуту за ними могли прийти.
— Раз нас сразу в расход не вывели, значит, допрашивать будут — сказал Итин, присев на земляной пол — так ты молчи, что бы с тобой ни делали, и что бы ни обещали. Не соглашайся — ни на что. Даже если сам не спасешься — товарищей за собой не тяни. Потому как любые сведения, даже самая мелочь — может после стать нашей кровью. И — духом не падай. Может, еще случай будет — я пять раз бежал, два раза с ссылки, два с этапа, и один — с самой каторги Карской. Ты лишь зорче смотри, и чуть слабину увидишь — не зевай.
— Нас пытать и бить будут? — спросил Гелий — как барабанщика, в цепи закуют?
В голосе его звучало любопытство. Происходящее все еще казалось ему приключением — которое следует запомнить и пережить, чтобы после вспоминая, не пропустить ничего.
— Башни и цепей в походно-полевых условиях не будет — ответил Итин — в завершение нас просто выведут и пустят в расход. Так же, как мы их, будь наш верх. А до того шомполами — запросто могут, или железом каленым, так же как мы — контрреволюционных заговорщиков. «Сиреневые» прежде очень бить любили — и кулаками, и ногами, и дубинкой резиновой, в зубы, под ребра, по хребту. Но ты все равно — молчи. Потому что жить предателем — куда как хуже.
— Нас в без вести пропавшие запишут? — спросил Гелий, все еще будто не веря — и никто не вспомнит, что мы были?
— Не забудут — ответил Итин — пусть не нас персонально, но всех, кто за революцию. А значит — и тебя, и меня. Ты себя не жалей — потому как, все беды от жалости. Трусость — это жалость к себе, жадность — жалость к своей мошне, а предательство — оно или от того, или от другого. Верно вчера было сказано, что на войне жизнь своя — как барахло лишнее: сегодня есть — хорошо, завтра нету — что делать. Главное — чтобы стыдно не было; ну а чему быть, того не миновать.
Они помолчали немного, сидя на голой земле напротив друг друга, перед запертой дверью. В мыслях возникали планы побега — тотчас же рассеивающиеся, как дым. Стены были крепки, выйти не удавалось. Торопиться было уже некуда.
— Нас не будет, а коммунизм останется — сказал Итин — построят скоро дворец Свободы, где на стене памятной — будут имена, кто за революцию погиб. Чтобы — помнили вечно, не забыли никогда. И наши имена — тоже. Потомки наши, через века, будут читать — и славе нашей завидовать, счастью нашему — в великое время жить.
Свет сквозь щели стал ярче — наверное, солнце уже взошло. Сейчас за ними должны были прийти.
— Оружия нет — сказал Итин — даже палки, или камня. Лучше уж так — чем как барану…
— Есть! — вдруг выкрикнул Гелий — есть оружие, товарищ комиссар!
Этот маленький, похожий на игрушку револьверчик с перламутровой рукояткой подарил Гелию сам Итин; револьвер был взят у какого-то студента на базаре в уездном городе, во время облавы на контрреволюционные элементы. Подражая литературному сыщику барону фон Дорну, Гелий носил револьвер примотанным шнурком к ноге под штаниной, все мечтая научиться выхватывать его так же молниеносно как тот сыщик, поражая своих противников. Заряженный на все шесть патронов, револьвер оказался на месте — враги его не нашли.
— У тебя такой красавец, а мы духом упали? — повеселел Итин — ну-ка дай сюда, поэт!
Сразу стало легче. Мысли уступили место событиям; появилась надежда. Ушла беспомощность перед врагом — их могли убить, но теперь и они могли ответить тем же. А может быть, и уйти — если очень повезет.
— Как дверь откроют, сразу пулю в того, кто на пороге — и скорее выскакиваем, пока не опомнятся. А там — как получится.
Передать револьвер комиссару Гелий не успел. Пока он пытался развязать туго затянутый шнурок — снаружи послышались шаги. Заскрежетал навешенный снаружи замок — и дверь распахнулась, отброшенная внутрь ударом сапога или приклада.
— Эй, рачья-козлячья! — раздался голос — выходи! Оба!
Перед дверью однако, на виду никого не было: не в кого было стрелять. Итин дал Гелию знак — спрятать револьвер, как прежде. И первым шагнул к выходу, спиной заслоняя молодого товарища.
У самой двери справа, невидимый изнутри, стоял солдат — самое обычное, курносое и веснушчатое лицо под низко надвинутым стальным шлемом, и какой-то странный, бесформенный черно-зеленый балахон поверх мундира, весь в пятнах и полосах. Второй солдат, длинный и белобрысый, обнаружился поодаль слева; он был в таком же черно-пятнистом, с закатанными по локоть рукавами, в лихо заломленном набок черном берете. Оба держали наготове десантные «штурмгеверы» с рожком на сорок патронов. У белобрысого был виден сержантский шеврон, у курносого — две полоски обер-ефрейтора.
— Обученные, гады — подумал комиссар — ничего: и не таких били! С осторожностью — ведь боятся нас, даже безоружных!
— Не бойсь! — сказал ефрейтор — сперва вас спросят: коммунисты вы, или как? Мы не звери, лишнего греха не берем. Если не партийцы — может быть, еще поживете.
— Не поживут — сказал сержант — у обоих билеты нашли. У того партийный, у меньшого «сокола». Языки развяжут — в конце просто по пуле. А будут долго упорствовать — долго и помирать!
На месте сарая было пепелище. Сгорели еще две избы, забросанные гранатами вместе с защитниками; однако видимых следов ночного боя было на удивление мало. Скрытый яблонями, стоял восьмиколесный броневик, направив на дорогу ствол крупнокалиберного пулемета; двое солдат в пятнистом сидели и курили, свесив ноги в десантный люк. Еще один броневик перегородил улицу с другого конца деревни; солдаты сноровисто таскали канистры с бензином; кажется, какая-то техника стояла еще и за домами — видно было плохо. Занятые делом, пятнистые солдаты с автоматами мелькали по деревне то здесь, то там, заходили и выходили из домов, стояли у колодца, о чем-то говорили с мужиками. Амбар, куда сложили вчера собранное, был открыт, и там толпились мужики и бабы, волоча припасы по домам; стоял шум, вспыхивали споры, кто-то кого-то брал за грудки, замахивался кулаком. Бесчинства и разбоя не было видно — хотя солдатам армии эксплуататоров-буржуев полагалось грабить, насиловать, жечь и убивать, а трудовому народу — бросаться на врагов с вилами и топорами, или хотя бы сверкать ненавидящими взглядами, сжав кулаки.
— Товарищи, что же вы! — крикнул вдруг Гелий толкущимся мужикам — бейте белопогонную сволочь, чем можете: лучше умереть, чем жить в рабстве!
Никто не ответил — кто-то отвернулся, а кто-то усмехнулся злорадно. Гелий ждал за свои слова удара — или даже пули. Но ефрейтор лишь сказал лениво:
— Глотку не рви! На допросе сгодится. Еще орать будешь — горло сорвешь. Или просить — чтобы добили.
— Командир наш сначала всегда вежливо — усмехнулся сержант — будто интересно ему, совесть у вас еще осталась? «Вы в самом деле коммунист — или вас оговорили?» Послушает — а затем такое прикажет, что даже нам, грешным и все повидавшим, иногда не по себе. Не звери мы — бывает, честно предлагаем: отречешься, в подтверждение тайну какую выдав, или своего в расход — отпустим под слово больше против нас не идти. А коль уж сам выбрал иное — наша совесть чиста. Сам знал, на что шел.
Их подвели к церкви — тому же месту, где вчера крестьяне слушали речь. На ступенях церковного крыльца сидел человек в таком же пятнистом, как все солдаты — лишь с висящим на поясе парабеллумом и офицерским планшетом. Лицо его было страшным — похожим на оскаленный череп.
— В танке горел: жаль, что до конца не сгорел, сволочь! — подумал Итин — раз нас вместе привели, значит будут друг перед другом бить, как жандармы любили делать.
Против ожидания, первым вперед вытолкнули Гелия. А комиссар остался поодаль под охраной сержанта. Главарь оглядел Гелия с ног до головы, и приказал:
— Говори. Разрешаю. Сразу не убью — не бойся.
Гелию было страшно. Еще и потому что он не мог видеть старшего товарища, оставшегося за спиной. Зная, как подобает вести себя бойцу революции, Гелий хотел прокричать в лицо врагу что-нибудь вроде:
Но голос подвел его, в первый же миг сорвавшись на кашель. Враг усмехнулся и сказал:
— Бодришься, герой — это хорошо. Потому что чем больше гонору снаружи — тем больше страха внутри. Честно отвечай — боишься? Ну?
Гелий не мог говорить — язык будто свело. И кивок головой вышел совершенно непроизвольно.
— И правильно боишься — сказал горелый главарь — это ведь все правда, про отрезание ушей, пальцев, и всего прочего, а также каленое железо и шомпола. Такие уж мы мерзавцы и палачи. И очень любим ставить научные эксперименты, как например — живот тебе разрежем, без всякого наркоза, чтобы глянуть: там высокие идеи, или такое же дерьмо, как у всех? Или полведра бензина — определить, кто ты есть: человек, который звучит гордо, или топливо живое для костра? После твой труп в канаве будут жрать бродячие псы — а мы уйдем дальше, жить и творить свои грязные дела. Сколько передо мной стояло — ваших.
Он взял лежащую рядом полевую сумку. Она была доверху набита красными книжечками — теми самыми, какие носят у сердца.
— Моя коллекция — пояснил враг — сюда я помещаю не просто уничтоженных мной лично, но лишь всяких так комиссаров, политруков, председателей с секретарями, ну и на худой конец, не ниже ротных — тех, о ком ваша партия и власть будет искренне горевать. Интересный процесс — превращение героев в мясо. Даже любопытно — попадется мне хоть кто-то, кто выстоит до конца, как на плакате вашем? Нет, в итоге все — лишь голая физиология без разума и воли. Так что, тебе очень повезло, что я не буду выпытывать у тебя ваших военных тайн — что ты можешь сказать, неизвестного мне? Впрочем, если ты знаешь что-то — тебе зачтется.
Гелию вдруг стало спокойно. Будто он стоял перед врагом — и в то же время отстраненно смотрел откуда-то. Он шагнул вперед, как в воду. Ефрейтор дернулся было следом — но главарь сделал еле заметный жест, и враг остался на месте. Делая шаг, Гелий больше всего боялся, что револьвер выпадет, или окажется слишком крепко привязанным к ноге. Даже перед зеркалом у него никогда не получался так слаженно этот знаменитый прием сыщика фон Дорна — при шаге левой нога чуть выше, правая рука бьет изнутри по лодыжке — чтобы, ступая на ногу, одним встречным движением задрать штанину, обхватить рукоятку и вскинуть руку вверх.
Главарь что-то почуял, начал было подниматься — но у него не было уже ни времени, ни расстояния. Ефрейтор вскинул автомат — но стрелять не мог, потому что Гелий и главарь оказались перед ним почти на одной линии, и очередь свалила бы обоих. Итин не успел пошевелиться, как сержант одним движением сбил его наземь, придавил ногой и упер в затылок ствол — все же эти битые фронтовые волки были на удивление опытны и быстры. А главарь был лучше всех — но не настолько, чтобы обогнать пулю с трех оставшихся шагов.
Все застыли. Солдаты и крестьяне в отдалении — тоже. Замер и Гелий — держа врага на мушке.
— Ну? — первым спросил горелый главарь — что дальше?
Он смотрел без страха — с любопытством, даже веселым интересом. Будто не его отделял от смерти один миг короткого движения пальца.
— Стреляй! — прохрипел Итин, глотая пыль — стреляй!
Он еле повернул голову — сморщившись от жестокого тычка стволом. Однако теперь мог хоть как-то видеть происходящее.
— Машину нам и оружие! — звенящим голосом выкрикнул Гелий, совсем как в читанных им романах о приключениях фон Дорна — прикажи своим! Ты — поедешь с нами!
Он уже видел себя героем. Все становилось, как должно — орден из рук самого Вождя за спасение товарища Итина и захват злейшего из врагов революции. Затем Гелий представлял, как он, в хрустящей новой кожанке и с маузером в руке ведет свой отряд на штурм последнего вражеского оплота. После он возвращается к отцу — молодым комиссаром, и отныне говорит с ним, как равный. Затем он работает на трудфронте, строя заводы и города — а по вечерам пишет книгу об этом прекрасном времени.
— Дурак — лениво сказал главарь — стреляй.
И враг встал и тоже шагнул вперед — не спеша, совсем мирно. Теперь их разделяло всего два шага. Лицо врага оставалось недвижной маской. А глаза были — умные, оценивающие, живые.
— Мне терять нечего — сказал главарь — ваши же меня сразу к стенке. Хочешь — стреляй. Попробуй. Только — вас же потом живыми на ремни порежут. Очень погано будете помирать, и долго.
— Стреляй! — сипел Итин — стреляй, черт!
Гелий крепче сжал револьвер. Ладонь вдруг вспотела. Раньше он много раз пытался представить — первого своего убитого врага. Перед отправкой отряда, он как и все стрелял в тире, представляя живых врагов вместо фанерных мишеней. Но сейчас что-то мешало ему — палец на спуске будто одеревенел, не повинуясь.
— Трудно в первый самый раз, в живого человека — сказал враг, сделав еще шаг — по себе знаю. И не успеешь.
Он только что был перед дулом — и вдруг оказался сбоку и рядом, так стремительно, что даже неуловимо для глаза. Гелий вдруг почувствовал, как рука его уходит вверх и больно заворачивается назад, так что все еще зажатый в ней револьвер смотрит ему же в лоб — а сам он оседает вниз, подкашивая колени.
— Бабская штучка, без самовзвода — сказал главарь, небрежно вертя в пальцах отобранный револьвер — и курок спущенный хорошо виден. Надо было сначала сделать — вот так. Ты бы не сумел выстрелить — даже если бы решился. Надо знать свое оружие — поэт! Ты хоть раз из него стрелял?
Он небрежно бросил револьвер — в траву. Гелий не успел обернуться — а Итин все ж заметил место, всего в шести шагах в сторону. Только сейчас к Гелию подскочил ефрейтор, занес было приклад.
— Отставить! — приказал горелый, снова садясь — всякая тварь, даже коммунистическая, жить хочет. А потому — обороняться право имеет. Сам виноват: плохо обыскал. Как вернемся, накажу за раззявость.
Ефрейтор вернулся на место. Сержант убрал ногу, позволяя комиссару встать. А главарь спросил, будто ничего не было — достав заветную тетрадь:
— Твоя?
Гелий кивнул. Он наизусть помнил каждую страницу, по памяти мог воспроизвести любую строку — даже те из них, что были зачеркнуты и заменены. Это был не просто дневник, а мечта, о которой вчера говорил товарищу комиссару — книга о времени, о товарищах, о себе. Как Гонгури — только начать с этих дней. И — продолжить, в то самое будущее, где люди объединенного, коммунистического человечества, будут осушать моря, засеивать пустыни, поворачивать вспять реки и летать к другим планетам; где вместо дремучих лесов поднимутся заводские трубы, а умные машины возьмут на себя всю тяжелую работу. Гелий делал даже первые, еще робкие и неудачные наметки того романа — зачеркивал, сочинял снова. И среди людей того мира были — он сам, его товарищи по отряду, и конечно, товарищ комиссар Итин — вернее, люди с их чертами, только через тридцать, сорок, пятьдесят лет.
— Из-за нее ты живой — заметил главарь — мы подумали: ординарец штабной бумаги спасает — если их схватил прежде оружия. А то бы как всех — чтобы не возиться. Сам сочинял — или переписывал?
Гелий промолчал.
— Сам — отметил главарь — чужое так не хватают. И стихи… Знаешь — а ведь мне понравилось, я все прочел. Ты талантлив, мальчишка — так какого черта тебе быть расходным материалом в чужой драке? Оставь войну бездарям, вроде меня. А твое — вот это, его и держись. Хочешь — отпущу?
Гелий молчал.
— Ты ведь не щенок пролетарский, кому жизнь — копейка, и из грязи в герои, хоть посмертные. Одним рывком под танк, и вся цена его головы — минус одна боевая единица противника. Тебя — папа с мамой любят и ждут. Как им будет — узнать, что ты погиб? Без геройства — не надейся. Просто сгинешь — как не был вовсе. Сам выберешь, жить или умирать — или мне за тебя решить?
Гелий молчал. Только сейчас он вдруг понял, что это не приключение — что весь его мир, память, мечты — все, что составляет его «я», погаснет и исчезнет. Что никогда он не увидит прекрасной страны Гонгури, светлого будущего — до которого он мог бы дожить. Не просто страх — ледяной холод, ощущение щепки в летящем в бездну потоке. Это было несправедливо и неправильно — и разум бешено крутился, ища выход. И не находил.
— Отпущу — сказал главарь — слова своего я не нарушал никогда. Даже если давал слово — вашим. Только ты тоже сделаешь для меня — кое-что.
Гелий кивнул. Он сам не мог сказать, как это вышло. Просто ему очень хотелось жить — даже не ради себя, ради светлого будущего. Если для того не надо было выдавать военных тайн.
— Не смей! — крикнул Итин — лучше уж…
Он знал, что лучше было сделать это молча. Чтобы враги не успели помешать. Но он не мог заставить себя поступить так с Гелием — не предупредив. К тому же сержант стоял чуть в стороне — и Итин надеялся, что тот не успеет.
Они еще оборачивались — а Итин уже летел, в падении-прыжке. Надеясь, что не ошибся, и револьвер упал именно там. Понимая, что второго выстрела не будет.
Револьвер оказался на месте. Схватив, уже не было времени вставать — Итин поднялся на локтях, большим пальцем взводя курок, трава мешала прицелиться. Палец лег на спуск — тут Гелий обернулся, и Итин увидел его глаза.
Он потерял самый короткий миг — не больше, чем полсекунды. Но этого хватило, чтобы сержант успел. Вышиб ногой револьвер, взлетевший куда-то высоко и далеко, и с размаху ударил прикладом. Странно, но Итин не потерял сознания. Подскочил и ефрейтор, враги владели боевой рукопашной — и Итин понял, что сейчас его просто забьют насмерть, ногами, даже не тратя пулю.
— Прекратить! — крикнул главарь, вскакивая.
Враги были обучены и дисциплинированы. Ефрейтор тотчас же передвинулся к Гелию — а главарь подошел не спеша, и когда Итин встал, спросил:
— Его хотел? Почему — не меня? Я — отправил ваших на тот свет столько, что хватило бы на десяток кладбищ. Наверное, стою первым номером в ваших списках «заклятых врагов трудового народа», подлежащих немедленному расстрелу. Мое уничтожение для вас гораздо более важно. Любопытно, почему же — он, а не я?
Итин хотел плюнуть врагу в лицо — но плевок с кровью не долетел. Горелый главарь повторил:
— Почему? В меня много плевали — я привык. Отвечай. Или это тоже — военная тайна?
— Все умрем — сказал Итин, отдышавшись — все умрем, раньше или позже. И каждый должен будет спросить себя — прожил он пескарем в норе, для себя одного, ни к чему не касаясь — или оставил в жизни след. Не в том дело, чтобы прожить лишний год — в том, чтобы не было стыдно, что сделал мало; время важно лишь тем, что можно успеть за него. Я — сделал уже довольно. А он — чем коптить небо предателем, лучше остаться навсегда юнцом восторженным, кто песни нам пел. Ну а ты, гад — после скорой нашей победы, куда денешься от справедливого суда народа? Больше говорить не буду — убивай. Об одном лишь прошу, если хоть что-то осталось от совести — не ломай мальца. Как сын он мне — или младший брат. Хочешь убить — так убей его сразу, но не гни! А со мной — что хочешь делай: ничего тебе больше не скажу.
И товарищ Итин замолчал. Слышны были голоса от амбара вдали: там все еще разбирали хлеб. Во дворах лаяли собаки. Шла обычная деревенская жизнь.
— Ты все такой же — сказал главарь — за революцию праведную и справедливую. Чтобы каждый получил, что заслужил. Уже близко буря, которая очистит спертый воздух и унесет прочь никчемный сор. Вот и встретились мы наконец снова, старшой. А ведь я тебе — больше, чем отцу, верил.
Товарищ Итин давно отвык удивляться. С первой минуты голос врага показался ему смутно знакомым — но этого просто не могло быть. Однако все же — оказалось правдой.
— Ты!? — спросил он, еще не веря — живой? И — с ними? Да как же это…
— Я — кивнул горелый — ну, здравствуй, брат. Вот и встретились, наконец.
Итин вспоминал вихрастого и голенастого мальчишку — старшего из мачехиных отпрысков. Обычно ушедшие в революцию вынужденно рвали и с прежней семьей — после первого ареста, уйдя на нелегальное, чтобы скрыться от надзора. Но Итин был опытен и везуч — и потому, время от времени, появлялся у отца. Тем более, что старая столица с ее обилием заводов и массой рабочих была центром не только промышленности, но и революции; и трудно не поддерживать связь, по делам подполья часто бывая на той самой рабочей окраине — особенно, если большинство этих дел проходят там же. В самом начале, пока Итин еще не был известен полиции, у отца несколько раз даже проходили собрания комитета, маскированные под гулянки и именины; там прятали литературу. А смышленый мальчишка всегда вертелся возле взрослых — с восторгом выполняя поручения, как принести что-то, или покараулить.
Он всегда называл Итина братом — хотя и не был ему родным. Работал уже в цеху — учеником слесаря. Отец относился к увлечению сыновей социализмом сдержанно, не приветствовал открыто — но и не мешал. После той, первой стачки — когда те, кто позже стали Партией, в первый раз вступились за рабочих и против гнета хозяев. Все они тогда были совсем еще молоды — но рабочие им поверили и за ними пошли — тому, кто против, не стало бы житья. Но младший брат всегда с особым восторгом встречал товарища Итина — когда тот появлялся дома. И однажды — попросил его взять с собой. Так и сказал — в революцию.
— Это тебе не книжки про индейцев — ответил Итин, потрепав младшего по вихрам — чтобы делу нашему полезным быть, а не погибнуть просто так, сильным стань, телом и духом, многому научись и многое умей. Смелым стань — страх в себе изживи, чтобы не мешал поступать как надо. Умным стань — не верь господам, обывателям, пошлому опыту глупцов: сам думай, дорогу ищи. А самое главное — стань честным: никогда не иди против своей совести. Тогда — дело праведное тебя найдет. А мечтатели пустые — никому не нужны.
Он никогда не признался, даже себе, что поступил так — как в деревне бывает, берегут любимых детей от изнурительного труда, стараясь хоть чуть продлить им беззаботность. Суровые законы подполья заставляли смотреть на новичков, как на расходный материал; проверенных товарищей ценили больше — и редко кому удавалось избежать тюрьмы и каторги, где молодые и неопытные гибли первыми.
Самым страшным в тюрьме был даже не карцер и не побои жандармов — а общая камера с уголовными: те не любили «политиков» и всегда старались опустить их на самое дно. Однажды Итин видел сам — как среди товарищей был один гимназист; все ждали, что он пройдет закалку первым своим арестом, никого не выдав, и не сломавшись. Тогда бы он стал «наш», за которого идут стенкой, разбивая кулаки о чужие морды — пока же товарищи лишь смотрели, как держится новичок; и в первую ночь гимназист повесился на рукаве собственной рубашки, привязав к верхним нарам. Если бы он сдался на допросе, то мог бы по первости и малолетству уйти домой под подписку, а на суде получить условно.
— Интеллигент! — сказал тогда старший среди товарищей — сам признавался мне, что два раза к дому своему бывшему приходил тайком, на окна смотрел, где свет горит и папа с мамой. Взвешивал, значит, не вернуться ли? Слабость интеллигентская, в отличие от нас, пролетариев: им ЕСТЬ куда обратно, как прижмет!
Поделиться книгой: