Помоги проекту - поделись книгой:
— Это — не я сочинил. Это про вас будут петь — лет через семьдесят. Я — сам видел. Столько-то лет ТОМУ ВПЕРЕД, прямо как у Гонгури. Только — роман про меня писать некому.
Молчишь, не веришь? Ладно. Но — слушай. Я ведь — за ЭТИМ тебя искал, чтобы рассказать. Не веришь — так врать не мешай.
Друг у меня был. Из студентов бывших. Про социализм не думал, наукой занимался, даже на фронте, каждый час свободный в тетради что-то чиркал — как этот твой поэт. Погиб он, на Шадре. Мне, до того, говорил — если случится что, бумаги отцу, адрес есть. А желание товарища последнее — свято. Поскольку о тайне сказано не было, пролистнул я тетрадь, но ничего не понял: формулы там, выкладки, цифры — я в баллистике еще разбираюсь, а не в физике тонких материй. Адрес был в городе… ну пусть будет К. — вдруг там еще люди причастные остались, вы же в Чеку их потащите. Был тот город тогда на нашей стороне. И случилось вскоре мне там оказаться — по делу, к истории моей отношения не имеющему.
Ну, нашел я там его отца. Тоже профессор — как у этого поэта. Передал я тетрадь и спросил, любопытства ради, и для вежливости, и чтобы разговор перевести — важное это, или так себе. Ему тоже, наверное, выговориться хотелось. Короче, открыл он — что время может быть не только прошлым-будущим, но и параллельным! Что рядом с нашим миром может быть другой, или даже несколько — где все иначе. И даже эксперимент успел поставить, еще до войны — на каких-то там протонах-электронах. Эффект какой-то обнаружил — есть! А сын — помогал ему, математически рассчитывая. Уравнения вывел — что, при подстановке коэффициентов, меняется мир. На фронте — считал. Той умной головой — в которую, ваша пуля!
Был там еще один, врач. И рассказали они мне такую интересную вещь: хотя пройти в иной мир материально нельзя — не изобрели еще такую большую машину, только на атомы пока хватает, но есть другой путь. Что мозг наш — что-то вроде радио, и можно услышать того, кто в том мире настроен на ту же волну, понятнее объяснить не могу. И не соглашусь ли я участвовать в эксперименте, прямо в тот же вечер: все уже готово. Война — а они науку свою вели — и страсть как хочется узнать, так ли все.
Что делать — любопытен я. И хотелось — хоть чем-то профессору помочь, за сына. Процедура была — кресло, электроды на башку, укол чего-то — в общем, детали опускаем, как к делу не относящиеся. И проснулся я — как у Гонгури, другим человеком, в светлом будущем. Здесь прошло всего шесть часов, пока меня откачали — а там целый год! Все ж хорошо, что капитаном бронеразведки был, а не интеллигентом слабонервным — в здравом уме остался. Профессор с врачом — до утра, целую пачку бумаги исписали, стенографией, пока я рассказывал, что успел. И показалось мне, не были они чересчур удивлены — может, у них до меня и другие такие были, времяпроходцы?
А может, душа все же есть? Или, по-научному, психоматрица — где записана вся наша индивидуальность? Которая, как заряд электрический — может на другое тело перескочить? Потому как радио давно отключилось — а ТОТ, кем я там был, не исчез: я там один лишь год прожил — а ВСЮ его жизнь помню, как свою. И опыт, обучение — «лешаки», чтоб ты знал, это тактика советского спецназа плюс партизан Отечественной войны; не умеют еще так — в этом времени! И еще, те кто рядом, о ком я думаю сильно — иногда сны видят. О том мире. Где дело Ленина — жило и побеждало. Что вскинулся, старшой — тоже видел? А я сам видел, своими глазами. И не думаю — точно знаю. Революция победит — а мирового коммунизма не будет!
Любопытно, что один «альтернативный» фантаст ТАМ почти точно увидел НАС. Битва при Садовой, 1866 год. При победе австрийцев, Бисмарк вошел бы в историю не как объединитель Германии «железом и кровью», а как один из мелких неудачливых политиков с чрезмерными амбициями; не было бы разгрома империи Луи-Наполеона, не было бы Парижской коммуны. Но мощь Пруссии росла — и где-нибудь к 1914 году ей все равно предстояла бы разборка с Францией, на этот раз возможно, более успешная. Возникла бы Германская империя — и законы империалистической конкуренции за рынки сбыта вынудили бы ее к общеевропейской, а может быть и мировой войне, первой мировой, где-то в 1939 или 1941. Ленин и Гитлер остались бы невостребованы — но гнилость дома Романовых и их режима неизбежно привела бы, в итоге проигранной войны, к коммунистической революции, пусть с другим вождем; за ней последовали бы революции еще в нескольких странах. Энгельс считал, что у австрийцев шансы — предпочтительнее! Но история сыграла по-своему — и пруссаки победили. Мировая война там случилась раньше — в 1914 от рождества христова, и революция, в 1917. Конные армии — вместо танковых. А география, страны, народы, язык, летоисчисление, даже отдельные личности кое-какие — все как у нас, почти. И еще — тот мир более приземленный, мягкий, сглаженный, что ли… А мы для них — мечта романтиков, мир прекрасный и яростный, без полутонов, не верь что в Зурбагане высохли причалы! — там нет Зурбагана, это у них как вымышленный город мечты.
Вождей там было — три. В разных странах, в разные времена. И лишь последний, Ленин — революцию совершил. И войну гражданскую вытянул — на себе, на вере своей, к победе! Впрочем, ему было легче — по причине полной гнили верхушки ТАМ: уж если даже среди вождей контрреволюции, одни «кухаркины дети», колчаки и деникины — а всякие там князья юсуповы, сразу в Париж, отсидеться пока! Хуже, однако, было, что ТАМ мы были гораздо слабее, рядом с прочими державами, и армией, и промышленностью — индустриализация была уже после, оттого пролетариата было меньше. Потому, власть там осталась Советской, рабочее-крестьянской. Не одного пролетариата — а всего трудового народа. И на мировую революцию — сил не хватило. Так и осталось после — полмира им, полмира нам.
— Врешь! — заметил Итин — это как, революция остановиться может? Мировой пожар — и на полпути? Пролетариат угнетенный — дальше эксплуататоров терпеть? Когда пример уже есть, победы социализма? Это ж исторический материализм — смена отсталого общественного строя, передовым. Ты мне как хочешь ври, любую историю придумай — все одно, коммунизмом завершится. Потому что — просто не может иначе!
— СВОЙ освободительный поход забыли, год назад? Даешь Варшаву, даешь Берлин — и по мордам!
— Ты с этим — не равняй. Ошибки военных — конечно, с патриотизмом воевать легче. А руку помощи протягивать — нельзя. Оттого заграничные пролетарии увидели в нас не товарищей — захватчиков. Ничего — «военную оппозицию» вывели в расход. Соберемся с силой — и пойдем снова.
— Если на нас не пойдут — ответил Младший — год сейчас какой ЗДЕСЬ: сорок первый! Мы с тобой сейчас сидим — а там гансы, к Москве. Там ДВЕ мировые войны было, и вторая — еще страшнее. В начале было: наши кричат из окопа — эй геноссе, я арбайтен! А в ответ очередь из шмайсера — я-то арбайтен, а вы все недочеловеки, и будете рабы! Так вот — и кончился интернационализм! Когда, от границы мы землю вертели назад — и решалось, быть ли нам ВООБЩЕ! И сказал тогда Вождь — братья и сестры! И вспомнили Отечество, славную историю нашу, вернули погоны, гвардию, даже церковь привлекли — за ЛЮБОЕ надо было хвататься, лишь бы помогло! И победили мы тогда — взяли и Варшаву, и Берлин. Да только уже — не республикой труда, а краснознаменной Империей. Социализм — как для внутреннего пользования. А в мире всем — это лишь говорилось, что когда-нибудь… Главным было — чтобы у себя, обустроиться. Тем более, сила за нами была — никто напасть, и угрожать нам, уже не смел.
— Врешь! — сказал Итин — это что ж выйдет: идею главную предать? Пролетариат заграничный, под ярмом оставить? Лишь бы — нас не трогали? Вся Партия — в уклон скатилась? И Вождь позволил? Врешь: не могло такое быть!
— Вождь сам и предложил, первым. Ленин — великий тактик был, в политике. Как стали хлеб забирать, и в колхозы загонять — так бунт беспощадный, и коммунистов на фонарь, особенно в Европе, во всяких там венгриях! И Ленин, после «Государства И революции» — «Детскую болезнь левизны». Что иногда отступить надо, чтобы закрепиться, и массы не оттолкнуть — иначе погибнем, и спорить будет не о чем. Как разбили контру, армия по домам — и сразу: Кронштадт, Тамбов, бунт бессмысленный и беспощадный — за что боролись? Ленин сразу — новая экономическая политика: обогащайтесь, если честно! И в мировом масштабе: как стал нам империализм интервенцией грозить, договор с гансами, двадцать третьего года: мы ИХ революции не помогаем, Гамбургу восставшему — нам за это их технологии новейшие, оборудование военных заводов. Жалко спартаковцев — но своя шкура дороже: чтобы выстоять, и выжить, одним против всего мира — умел Ленин через идею переступить, чтобы дальше идти. Это, как на войне — наступление остановить, чтобы тылы подтянулись.
— Не так! — сказал Итин — классовая борьба, это оружие наше главное, не какие-то технологии! Любую армию разбить могут, а пролетариат — никогда! С капиталистами договор — так ведь НИКОГДА вы своими для них не будете, не уймутся, не простят, по-тихому вредить будут, искать момент! И — по ИХ правилам игра пойдет: политика, конкуренция, сферы влияния, раздел интересов — в которых они опытнее, сильнее! И товарищи заграничные — предательства не забудут! Тем же вам ответят — когда время придет!
— Тогда же пришло! — усмехнулся Младший — хотели и там, в Европу, коммунизм на штыках, даешь Варшаву и Берлин! Вышло, как здесь — не хочет пролетариат мировой, под наши знамена! Тут Ленин умер — и стали решать, что делать: воевать со всем миром, спалить страну, ради призрака мировой революции — или начать обустраиваться ВНУТРИ, строить нормальное ГОСУДАРСТВО, лишь с красным флагом, и нормальными отношениями с соседями? Схватились насмерть два Вождя, две линии, две идеи. Гений мирового пожара — и гений организации: индустриализация, вооружение, мощь государства.
Или
После говорили, что Сталин победил интригой, расставив на посты своих людей — он что, брал с них клятву верности лично себе? — да и Троцкий интриговать умел: подпольщики-революционеры! Но — большинству народа, и рядовых партийцев, и руководителям из молодых — пятилетние планы, Днепрогэс и Магнитка, были куда ближе и понятнее, чем помощь угнетенному мировому пролетариату. И — Партия, в большинстве, встала за Сталина; а Троцкий проиграл навсегда. Тех, кто был с ним, и за мировую революцию — во враги народа: верхушку армии, и старых партийцев. А с ними — и идею мировой революции. Так и вышел социализм — в отдельно взятой стране. Как в лагере осажденном.
И ведь, хорошо поначалу шло! Индустриализация, войну выиграли, территории вернули, почти все, науку развивали, первыми были во многом, строили много! По виду, как у Гонгури было — города новые, светлые, заводы всюду, ракеты в космос. Все общенародное — хозяев нет: правит Партия, лишь Вожди меняются, как годы идут. Народ работал — довольный, что жить стало лучше и веселее. Квартиры отдельные, даже автомобили и дачи, и к морю летом, на юг. Лечение с обучением опять же, бесплатно. Такие, как ты — на пенсии, мемуары пишут. В годовщины — парад, затем шествие со знаменами, во славу Партии и очередного Вождя. За страну гордость — слава ее и блеск. Хорошее было время — хлеб за шестнадцать копеек, колбаса за два двадцать!
Знаешь, я ведь с тех лет — не парады и стройки вспоминаю. А дачу нашу, под Ленинградом, как иду я, мальцом, с батей, на речку Оредеж, щук ловить — а у сельмага парни деревенские журнал «Техника молодежи» читают, по доброй воле, трезвые все! Я там в шестьдесят третьем родился. Фантастику читать любил — еще бродили экспедиции в болотах Венеры, пробивались ракеты сквозь бушующую атмосферу Юпитера, и не была составлена карта Сатурна — а к звездам уже шли корабли, чтобы поднять алый флаг единого коммунистического человечества на неведомых планетах. Читал, и мечтал — как это будет. А все уже как-то потускнело, измельчало: книги, фильмы, песни, про быт, вместо «Иду на грозу», или «Туманности Андромеды» — кухня коммунальная. Кварталы одинаковых пятиэтажек на юго-западе, проспект Стачек, грильбар «Уют», где культурно отдыхали пролетарии — приходили пьяные «быки», снимали смазливых «коз», ловили «колеса» и мотали в «блудуар»; там однажды избили и ограбили моего друга, из-за электронных часов с цифрами — мы, собрав команду, неделю искали тех по окрестным дворам, но так и не нашли. Смутно хотелось чего-то нового, мало было одной работы-учебы, хотелось понять — зачем? Мы искали, спорили, пытались понять. Нас тыкали в морду — не сметь! Работайте — а думают за вас те, кому надо!
Нет, внешне — все по-коммунистически было. Достигнуто — все. Враг внешний напасть не смеет, врага внутреннего давно нет — все рабоче-крестьяне, за что бороться и против кого? На должность хорошую, даже бригадира в цеху, только членом партии — и в партию вступают исключительно ради карьеры, а в комсомол вообще, всех пишут, с четырнадцати лет. Все определено — рождение, детский сад, школа, пионерия, комсомол, партия, прописка, работа, пенсия, помер! В лозунги правильные, всюду развешенные, не то что не верят, а давно смысл их забыли! И разговоры, что неплохо бы магазины-ресторанчики-ателье в частные руки, чтобы без хамства и грязи. И вообще, собственность, это хорошо, потому что хозяин будет, как паровоз: сам за свою выгоду, других за собой вытянет! Это еще до горбача началось, сначала по углам, после и вовсе, с телевизора, с эстрады, от всяких там… А Партия — что Партия? В бюрократии утонула, на шестидесятом году своей власти, лишь запрещать умела, и то по мелочи — типа, джинсы и рок-музыку низзя! Бюрократия удушающая, казенщина скучная — вместо живой идеи!
Ну и прорвалось — демократия, гласность, реформы! Поначалу, как свежее что-то — после застоя! Вот и выбрали мы — придурка Горбачева и козла Ельцина! Еще не зная, что первый развалит Союз, а второй обрушит все в капитализм. Партийные — они тоже, интерес имели. Чтобы блага все — по наследству. И — свободно в Париж. И счет в швейцарском банке — свой. Так и стали, новыми капиталистами — бывшие партийные секретари, хотя и сами все по анкете из рабоче-крестьян.
— Врешь! — сказал Итин — это как: вышел кто-то, и заявил, это завод теперь мой, я один хозяин, а вы все мои рабы, трудитесь, я все себе забирать буду? На том заводе, на этом. Хозяев-то будет — один на тысячу, если не меньше! Тысяча трудятся — а один, им крохи кинув, чтоб с голода не померли, станет тратить? Купит себе — дворец, яхту, бриллиант, клуб футбольный. Или вообще, за границу уедет — и будет, как паук, туда все тащить? На развлечения — в каком-нибудь Монте-Карло! Или вовсе, завод закроет, и выгонит всех — хочу, поскольку мое! Да не могло такого быть!
— А было. Именно так. Кому-то — «Челси» и Канары, тысячам — голодать. Заводы — стоят, или распродаются. Никто не работает, все хапают и торгуют — пир во время чумы. Депутатская сволочь рассуждает об утилизации экономически избыточного населения, ради высоких общечеловеческих ценностей, диктуемых нам из-за бугра. Господа коммунисты торгуются с рабочими — сколько голосов на выборах вы нам обеспечите, в обмен на наше чего-то-там. Где прежде приезжали к морю на лето — теперь в каждом ауле окопался самостийный батька с бандой, и не желает знать никакой власти, кроме своей собственной. Где прежде были города, учкудук, три колодца — теперь песок заносит белые пятиэтажки с выбитыми окнами, пустой дом культуры с мозаикой «мир двухтысячного», ржавые качели во дворах, детские площадки — туда молодые ехали, думали, насовсем; теперь в те города забредает лишь зверье, и банды. Русских в рабство тащат, горным князькам, как в татарское нашествие. Зато — великое достижение демократии! — гей-парады, вместо парадов победы!
— Врешь! — сказал Итин, с яростью — чтобы мечта человечества всего так закончилась? Чтобы светлый путь единственный — тупиком оказался? Чтобы — выхода не было? Чтобы так все кончилось — не гибелью в борьбе неравной, а с размаху, в болото? Чтобы народ с этим смирился — не восстав? Чтобы Партия разложилась — вся? Чтобы нового Вождя не нашлось? Врешь, гад! А, понял — ты выдумал все, чтобы веру мою подорвать напоследок!
— Да пошел ты! — ответил Младший — так было. Я не Гонгури — сочинять не умею. Этим все кончится — и если исторический материализм прав, законы истории общие, здесь то же самое будет. Лет через шестьдесят. Но не бойся, ты свои почести получить успеешь. Будет, наверное, здесь, комхоз имени товарища Итина — и бронзовый статуй, под которым детишкам станут красные галстуки повязывать, в годовщины. И надпись на постаменте — геройски погиб, или зверски замучен. А также пароходы, строчки, и другие всякие дела — твоего имени. Мне вот так не повезет — вряд ли меня кто-то вспомнит, когда убьют. Зато после — скинут тебя с пьедестала, и начнут грязью поливать. И сказки рассказывать — о «России, которую мы потеряли», с молочными реками и кисельными берегами. Признав социализм — тупиковой ветвью истории, неудавшимся экспериментом. Вот так — будет. Я не думаю — я знаю. Потому как — сам видел. Все — уже решено, за вас.
— Врешь ты все!
— Да пошел ты!
Они помолчали. Оба. Минуту, две.
— НИЧЕГО не решено — сказал Итин решительно — даже если ты мне не наврал… Что вы там все про…ли — ничего не доказывает: любую победу вмиг прое…ть можно, если неумело взяться! Укрепиться, тылы подтянуть — это надо конечно, но не главное, а лишь чтобы штурм обеспечить! А вы — интенданта выбрали главкомом: сыты все, всего вдоволь — а вперед не хочу! Вместо того, чтобы по дороге дальше, вы на обочине привал — и обустраиваться! Говоришь, от коммунизма не отказывались, как от цели дальней — а вы делали что-то, или просто себя тешили, сидя: вот там где-то, завтра встанем и пойдем? Не захотели воевать со всем миром — а пытались ДОКАЗАТЬ, что вы самые передовые, или просто сидели, довольные что не трогают? Бюрократия с казенщиной, говоришь, заели — так ведь, когда единомышленники все, за идею, все эти вопросы, вся мелочь, вроде кто кому подчинен, в рабочем порядке решаются, не отвлекаясь! Не силы, идеи вам не хватило — это прежде всего должно быть! У нас вот — узкоколейку строили, на торфяники. Чтобы скорее, решили с двух концов класть. Кому с дальнего — у тех, подъем затемно, и марш-бросок, с рельсами на плечах! От города, легче было: начало проложить, пару вагонов поставить, и класть прямо с колес; в вагонах жилье, кухня, и даже баня, материал сзади подвозят. Результат — что ближняя бригада три четверти пути проложила. А награда вышла, старшему ближних — партбилет на стол! За то, что вся его бригада, после смены, на койках лежа, о водке и бабах, языки чешут — а у ребят из дальней, в запале глаза горят! Торф нужен, конечно — но стопим его, и забудем. А то, что сотня человек душой к коммунизму стали ближе — это останется. Так и назвали дорогу ту «линией Корчагина», по старшему в дальней бригаде.
— Того Корчагина — не Павлом звали?
— Не помню. Просто — товарищ Корчагин. Что смеешься?
— Так — повторение истории, даже в именах. Когда меня ТАМ в комсомол принимали — помню, как я потрясен был, вечером на празднике увидев секретаря комсомольского, вусмерть пьяным, как свинья: я-то думал, что все они корчагины! Старшие надо мной посмеялись, и по-свойски объяснили, что в комсомол давно уже вступают, лишь ради карьеры. Бороться-то уже не с кем, и не за что — врагов давно нет!
— Это как — не за что? Революция, брат — это не Десять Дней! Это — путь постоянный, к лучшему! Если недостатки видели, сам сказал — почему не боролись?
— Чтобы нас, партийные — за возмущение спокойствия и нарушение порядка?
— Что — вас? Расстреляли бы, или на каторгу — как нас, при царе? Или — карьеру бы притормозили?
— Да, лучше уж так, чем как у вас тут! Слышал я — две оппозиции и пять уклонов, разоблаченных! А уж чисток — не счесть. Представляю — что будет твориться здесь, в прекрасном и яростном мире, через двадцать лет!
— Почему — через двадцать?
— Потому что — тридцать седьмой. Если Вождь здесь ТАКОЕ сказал — лучше десять невиновных к стенке, чем одного врага пропустить! ТАМ все ж к людям гуманнее — вон, семья моя была из хозяев, зажиточных, уральских, аж батраков имели — но против власти с обрезом не бегали, потому как сами во власть пошли: образованный человек считался тогда много выше, чем деревенский богатей! И все — новой власти честно служили, одиннадцать братьев и сестер, считая деда моего. Один брат — генерал-майор армии советской, другой — главный инженер Уралмашзавода, остальные — тоже инженеры, учителя, врачи, актриса театра в Свердловске; и даже старший самый, кто до войны еще умер, в тридцать пятом — и то гордился, что не от сохи уже, а механиком. А дед мой, выше всех взлетел: в Питере, в партийные секретари, лично Кирова и Орджонокидзе знал — вождей партийных. Расстреляли его, в тридцать седьмом. И бабушке моей — десять лет, ни за что, просто как жене. Комсомолочка была, активистка, красивая, на фото — вышла старуха беззубая, под подписку, что никому ни слова. На собраниях всяких, когда ее приглашали, она как положено говорила — а мне, внучку любимому, всю правду. И у ребят во дворе — у многих такие же бабки и деды, то же рассказывают, втихаря. Такое послушав — трудно в идею верить. Против может и не пойдешь, но и защищать не станешь — лишь честно лямку тянуть..
— Знаешь, а ведь меня тоже хотели — под уклон. Сказали мне, в чистку последнюю — что есть такое мнение. А я работал, как прежде — не боясь. Просто — потому что не жалел ни о чем: ни об одном своем деле, ни об одном дне. О том, что сделал — чтобы коммунизм скорее настал. А жизнь — если Партия для меня все, то по праву может, жизнь мою забрать, если надо. Но — обошлось.
— Что-то не пойму, старшой — ты дурак?
— Видишь, река внизу течет? Поток ее, как история, а мы все, я, ты, он — капли там и пузырьки. Чтобы реку повернуть, надо плотину поставить — конечно, капли разбиваться будут, пузырьки лопаться — зато река, по нужному месту! Человек — это высшая ценность, и мы — самые гуманные люди, потому что реально строим такую жизнь, когда ВСЕ ЖИВУЩИЕ будут счастливы! Даже если придется — одно-два поколения ускоренно сработать. Чтобы — новое человечество создать. Где труд на общество — будет высшей ценностью. А кровь, даже лишняя, без вины — что делать! Это, как хирурги при гангрене режут, по ЗДОРОВОЙ ткани: лучше лишнее долой, чем хоть чуть гнили пропустить, и всему организму смерть!
Они снова замолкли — оба, вместе.
— Падлы вы все! — произнес Младший — меня-то за что? Здесь, с вами хотел — и там, от присяги не отрекался, Советскому Союзу! Мне ж многого не надо было — чтобы дом свой, и чтобы ждал меня там кто-то — а я бы честно служил! Больше всего жаль, что так и не встретил я свою, единственную — не вспомнит обо мне никто, как убьют. Как там не вспомнили — когда погиб честно во вторую чеченскую, в том самом двухтысячном, под Урус-Мартаном. Тоже офицер был — и тоже капитан. Майора и орден получить не успел — хотя был представлен. Социализм тупик, капитализм ненавижу — только убивать и умею. А я ведь верил вам, и здесь и там — честно с вами хотел. Все бы простил, даже деда — если б дал мне социализм то, что обещал! А вот вышло… Сволочи вы все!
— Это что ж выходит? — спросил Итин — тебе уже на социализм-капитализм плевать — лишь бы САМОМУ устроиться? Кто на службу возьмет — тому и служить честно?
— Ты меня не агитируй! — усмехнулся Младший — я ж тебе, не пролетарий. Тьфу! Был — когда-то.
— Какая, к черту, агитация? — ответил Итин — просто, жалко мне тебя. Так и не понял ты, ЧТО мы строим. С кровью лишней, с ошибками иногда — если учимся по-живому, без экспериментов: сами мы, эксперимент, не вышло, так снова вперед, без слез и соплей. Чтобы стало, как у Гонгури. Где мать ребенка отдаст, навсегда, без сожаления — зная, что те, кому положено, любить его будут больше, чем она бы искренне могла. Где влюбленные будут расставаться без слез — зная, что на месте новом, куда каждого пошлют, они других встретят, таких же верных. Зачем семья — если все там, близкие друг другу? Зачем дом — если тебя всюду пустят? Зачем собственность — если все тебе дадут, что нужно? Вот настоящий коммунизм — торжество любви всеобщей! Которое попы на небесах обещали — а мы на земле построим.
— Лет через тысячу — в светлом будущем, бесконечно далеком. Как созреет.
— А уж это, зависит от вас! — убежденно ответил Итин — идея, она должна за собой вести, первой мечтой быть! Отчего мы сейчас уже мечтаем, к звездам — на планете этой дел мало, что ли? Да затем — чтобы дорога была бесконечной! Строить, это хорошо — но вы, удвоение произведенного продукта за год, главной идеей считать будете? Думаете, все само созреет, лет за тысячу? Нет — «мое», само не уйдет! Тысяча лет, или двадцать — это лишь, как скоро из себя собственника выдавливать, как раба, по капле, или сразу, со всей кровью! А вы — квартиры, автомобили — это ж какой расход лишний, если каждому — вместо того, чтобы общее, на всех! У нас специально в зал общий селят — чтобы все на виду, и вещами делиться, кому нужнее! Бескрылые вы — ползете, думая, как хорошо бы полетать, но нельзя! Можно — если на землю не оглядываться! У вас не вышло — у нас получится! Съезд наш — уже программу принял. Как коммунизм — за одно поколение построить. Эх, жаль — не увижу я!
— Это как? — усмехнулся Младший — для это вам надо совсем другое человечество создать.
— Значит, так и будет! — ответил Итин — это человечество сотрем, и новое с нуля создадим. Правильное.
Солнце давно уже перевалило за полдень. Суета у амбара утихла — все реквизированное растащили обратно по домам, в деревне налаживалась обычная жизнь.
— Ладно, поговорили — вышло твое время — сказал Младший — курить хочешь, напоследок? Возьми — довоенные еще, для особых случаев. Хоть какое удовольствие — в последний раз.
Итин взял папиросу. Вкус был слегка сладковатым, совсем не похожим на ядреный махорочный самосад. На мгновение ему показалось, что все стало — как много лет назад. Они идут вместе, через лес, к железной дороге — разговаривая, как тогда. Когда они еще были друг другу — братьями, товарищами. И могли стать — соратниками по борьбе.
— Знаю, что откажешься — сказал Младший — но все же… Если хочешь — иди с нами. Мое слово — даже для Верховного кое-что значит. Жизнь тебе — обещаю. А все прочее — после решим.
— Плюнул бы тебе в рожу — ответил Итин — да слюны жалко. Что, даже убивать боишься, плесень? Только мальца отпусти — ты обещал.
— Что обещал — выполню. Только на последний вопрос — ответь. Про «пароход ученых» — все, по списку, там были? Или кого-то втайне оставили — под замком? Список, который в газетенке вашей — я видел. Все там были? Ну?
— Все — усмехнулся Итин — мы, Партия, массам одну лишь правду говорим. Бывает, что не всю правду — по целесообразности. Но уж если сказали — значит, так оно и есть.
— Падлы! — сказал Младший — ТАМ этот пароход доплыл. Не то чтобы по-подлому — обещали выпустить, и в море уже, торпеду в борт. А затем еще всплыть, и из пулеметов — чтоб никто… И свалить все на командира лодки, которого сами же после расстреляли…
— Зато хлеб, в детские дома — ответил Итин — тебе напомнить, как было? Зерно нам — в обмен на выезд ученых. По списку — ИМИ составленному. Уже с приглашениями — кому где работать. Изобретать что-то — против нас. И хлеб выгружать — лишь после отплытия того парохода, под ИХ флагом. Командир лодки знал — что его, после во враги. И семью его — тоже. Но сказал «есть» — потому что НАДО. Настоящий коммунист — был. Но — дети хлеб получили. Когда — от голода падали, прямо в строю.
— Падлы — повторил Младший — капитализм, ненавижу, а в ваше счастье тотальное, не хочу! Хоть надежда была, когда совсем худо, снова профессора того разыскать, и в иной мир уйти. Где СССР жив, год семидесятый с чем-то, и мы с батяней на речку… Хотя — вдруг смерти нет, а есть лишь переход, в другую жизнь, в мир параллельный? Там я завис — и вернулся, когда убили меня, в Чечне. Может и профессор — изобретает сейчас, где-то? А ты, если так — куда попадешь? Хотелось бы — чтобы туда, где я был. Чтобы ты сам увидел — как рухнет все, что вы сейчас строите. И понял — сколько стоят, все ваши «даешь»! И сколько — кровь, пролитая напрасно. Чтобы ты стал там — голодранью, зубами скрежещущей! И податься тебе — будет некуда. Хотя компартий там — целых четыре: зюгановцы, ампиловцы, кто-то еще. Только воюют больше, друг с другом — кто самый истинный. И с народом торгуются — вы нам, голоса на выборах, мы может быть, что-то когда-нибудь для вас! И будешь ты, старшой, водку глушить, или окна бить абрамовичам — а после, в ментовке ночевать, с битой мордой! Богатым не возродишься — не надейся. Как профессор мне сказал — психоматрица при переносе не абы в кого, а в схожего, по параметрам. Как я — и здесь, и там, за Отечество. А ты, значит — будешь пролетарий. Вылезешь с красным флагом — омоновцы рыло начистят. Прощай, старшой — удачи не желаю!
Младший встал. Итин тоже. Поодаль стояли деревенские. И смотрели — на них.
— Ты сам? — спросил Итин.
— Народ! — ответил Младший — пусть он тебя и судит! А я — посмотрю.
И призывно махнул рукой.
Крестьяне придвинулись. Обычные человеческие лица. Скорее с любопытством, чем со злостью.
— Он ваш! — сказал Младший, сделав шаг назад — как решите с ним, так и будет!
Мужики оживились. Как по волшебству, в их руках возникли вилы и колья.
Итин огляделся. Слева было поле, ровное и сухое, за ним лес. Младший, перехватив его взгляд, чуть кивнул — и Итин вдруг понял, эти стрелять не будут. И гнаться за ним — тоже.
Итин представил, как он бежит — а за ним толпа, с улюлюканьем и свистом, размахивая дрекольем. Упрямые и упорные — не отстанут. Пока не загонят, как зайца — и не забьют насмерть. И будут после с хохотом рассказывать, своим детям, как они гоняли убегавшего коммуниста.
— Позором будете вспоминать! — сказал он толпе, сам оставшись на месте — эх, барсуки вы!
Толпа на мгновенье замерла. Но высокий худой мужик в рваной шинели — первым шагнул вперед.
— Наш позор сами переживем — сказал он — а если без хлеба, ничего не будет! Зачем чужое забирал?
И взмахнул вилами.
Это было — на том, памятном съезде, перед Июль-Коранью. Партия собиралась на съезд — лишь в судьбоносные, поворотные моменты. Когда, чтобы напрячь силы — недостаточно было простого приказа: требовались убеждение, воля, и согласие всех. Но даже лучшие товарищи — верные, преданные революции — уже устали от войны.
..сила Партии — в вере в нее народа. Рабочие трудятся, как никогда прежде на хозяев — но им надо кормить семьи. Заводы обеих столиц и Каменного Пояса исправно обеспечивают план по оружию — пушки, танки, самолеты. Однако, среди рабочих ходят всякие разговоры, и даже АНЕКДОТЫ про Вождя — чего еще недавно не могло быть! Все живут лишь надеждой на светлое будущее — в труде не жалея себя. Но все чаще спрашивают — скоро ли?
..металл пока есть — хотя вместо руды часто плавят лом. Хуже с топливом — нефть пока еще у врага, на полуострове, угля едва хватает на железные дороги. Но в достатке торф — хотя нужна рабсила. Гораздо хуже — с товарами для потребления, и совсем плохо с продовольствием. Крестьяне устали от реквизиций — однако у нас нет ни денег, ни товаров, чтобы заплатить им. Без сомнения, комхозы были правильным путем — общий труд объединяет, и трактору легче на просторе, чем на малых наделах. Но так же ясно теперь, что народ в массе этого не понял и не принял.
..мы виним в голоде кулаков с обрезами и банды мешочников — но хозяйственная перепись, где удалось ее провести, показала, что размеры пахотной земли перед довоенными сократились в двадцать раз, при гораздо худшей на ней работе! Даже считая народную власть своей, крестьянин не желает сеять сверх своих нужд — зная, что все отберут; и чрезвычайные меры против рынков в городах это лишь ухудшают! Все пока держится исключительно на порыве, энтузиазме, памяти о Десяти Днях, дисциплине военного времени и ожидании скорой победы. Но скоро настанет мир, и наша в большинстве крестьянская армия хлынет по домам — тогда порыв иссякнет, сменившись злобой и усталостью. Тогда — начнется такое, что померкнет кровавый хаос первого года, когда «райком закрыт — все убиты».
..четыре армии Восточного фронта переформируются в трудармии — в дополнение к двум, созданным раньше. Однако это следует считать лишь временной мерой, до полного завершения войны — потому что люди рвутся домой, и мы не удержим их в строю, когда настанет мир. Тем более что сравнение отрапортованного объема работ со списочным числом рабочих рук показывает весьма низкую эффективность такого труда.
..кроме прекрасных идей, человеку нужен осязаемый плод своих усилий. Чтобы не получить бунт беспощадный, уже против себя — нам нужна новая политика, прежде всего экономическая, с заменой реквизиции налогом, дозволением некоторого рынка, вниманием к производству потребительских товаров. Это сразу снимет напряжение, особенно между городом и деревней — когда крестьянин будет заинтересован вырастить больше, а рабочий сможет получить плату за лучший труд. Мы сразу получим оживление экономики и рост производства — по примерным расчетам, с достаточно хорошим темпом. Если же мы откажемся — то просто не сумеем смотреть людям в глаза. Мы сами обещали им счастье. Теперь нас спрашивают — где оно?
Но встал тогда Вождь. И сказал свое слово:
— МЫ НЕ ПОСТУПИМСЯ ПРИНЦИПАМИ! Новая экономическая политика — даст облегчение, но отдалит главную цель. Выиграть сражение — не значит выиграть войну. Главный наш враг, намного опасней буржуазии — это мелкобуржуазная стихия, собственник внутри нас. Сейчас мы можем — или добить ее окончательно, на волне революции, или дать ей волю: сначала земля крестьянам, затем и лавочки-трактиры-заводики захотят. Временный переход к обороне, для закрепления позиций — нет! Вы все воевали, и знаете — второй раз, людей в атаку можно уже не поднять! Сейчас стихия все ж ослаблена, после одолеть ее будет трудней. Ускорить движение, выходя на прямой путь! Трудно — значит, идти быстрее! Мы выдержим — ведь мы коммунисты!
Мы как никогда близки к победе — но также близки к поражению. Мы балансируем — как на лезвии бритвы. Внешний враг разбит, интервенция сейчас невозможна. Однако же, тем более опасным проявляет себя враг внутренний. Я имею в виду не заговорщиков, которые успешно выявляются и уничтожаются — я имею в виду классово чуждых, кто, пусть даже искренне и честно, примкнул к нам как к победителям, а еще больше — настроение умов даже самых проверенных и надежных. Народ требует плодов победы, иные же из наших товарищей — которые нам вовсе не товарищи! — берут эти плоды уже сейчас, тишком или открыто, искренне уверенные в своем праве. Разложение на местах принимает угрожающие размеры. При строжайших мерах контроля, повсюду есть хлебные рынки — расследование выявило участие в этом наших ответственных товарищей, имеющих в прошлом несомненные заслуги. Произвол в свою пользу, самым безобидным примером тому служат самочинные реквизиции, барская роскошь, отдельные случаи кумовства — и самое страшное, что вновь назначенные на должность подвергаются разложению еще быстрее!
В то же время, возврат к принципам собственности, на котором настаивают большинство народа и Партии, погубит революцию! Те, кто говорят, что нет опасности заговора, поскольку командные высоты остаются в наших руках — или глупцы, не видящие, что главный и больший вред, это присутствие собственности в умах, мелкобуржуазная стихия, или предатели, уже сейчас желающие что-то отхватить лично себе. Тактически они абсолютно правы — даже с цифрами доказывая об очевидной пользе СЕЙЧАС. Но стратегически — это гибель революции, перерождение в ординарное ГОСУДАРСТВО, пусть и с красным флагом, жизнь тела — и смерть духа!
Объяснить это им невозможно — слишком велика усталость за годы страшной войны. Идти против — значит, быть свергнутыми, по строгим законам исторического материализма. Мы — авангард, вырвавшийся слишком далеко вперед — когда главные силы не готовы к атаке. Враг вот-вот контратакует — как не только удержать завоеванное, не отступив ни на пядь, но и идти дальше, уничтожив врага?
Есть только один выход — армия должна вся погибнуть, дав подойти резерву. И авангард — в первую очередь.
Поделиться книгой: