Че Гевара

В конце октября во главе экономической миссии Кубы Че Гевара отправился в Москву: решение Эйзенхауэра о сахарной квоте требовало симметричного ответа. Нужны были гарантии на случай неожиданности, за ними Гевара и поехал в Москву.

Никита Хрущев дал интервью директору кубинской газеты «Революсьон», в котором, в частности, сказал: «По нашим расчетам, мы перегоним США по производству основных видов продукции на душу населения в 1970 году, то есть через десять лет. По подсчетам экономистов, в 1980 году мы будем производить продуктов на душу населения в сравнении с США значительно больше, чем они». Кубинского журналиста, принявшего к сведению этот прогноз, интересовало тем не менее другое: «Империалисты утверждают, что заявление советского правительства о возможности применения ракетного оружия в случае вооруженной агрессии против Кубы имеет чисто символическое значение…» На это Хрущев, прекрасно понявший вопрос, ответил уклончиво: «Хотел бы, чтобы такое заявление, которое делают враги кубинской революции, было чисто символическим…» На приеме в Кубинском посольстве в Москве Че Гевара многозначительно повторил: «Никита Сергеевич Хрущев выступил с символическим предупреждением…»

Встречали Че Гевару без особых почестей, которые позднее оказывались Фиделю Кастро. Однако Куба уже стала нашей всенародной любовью. Че Гевара приписывал такое отношение сознательности и должной политической подготовке: «Поражает глубокое понимание насущных проблем человечества и высокий уровень политической подготовки всех без исключения советских граждан. Мы в этом убедились, поскольку повсеместно, на улицах, на фабриках и в колхозах, где мы бывали, нас сразу же узнавали и народ обращался к нам… В течение пятнадцати дней мы буквально купались в море дружбы… Трогательно было видеть, как незнакомые люди узнавали нас по бородам – или по тому, что напоминало бороды…»

За советской любовью к Кубе пряталась тоска по поруганным революционным идеалам. Последняя искорка мировой революции – такой была Куба для советских граждан.

«Кубе, кроме того, – рассказывал Че Гевара, – оказана была чрезвычайная любезность, которую лично я никогда не забуду: как глава делегации я был приглашен в президиум на параде и демонстрации 7 ноября – туда, где стояли только главы социалистических государств и члены Президиума Верховного Совета, иначе говоря, 20–25 человек. И там, когда люди нас узнавали (потрясающе, что в этой стране столько знают о кубинской революции), раздавались оглушительные крики, славящие Кубу. Возможно, это был один из самых волнующих моментов нашей поездки». Так рассказывал Че Гевара кубинским телезрителям об октябрьских праздниках.

«Развитие всех народных сил в этой стране, напористость, которую они проявляют, – все это убедило нас в том, что будущее решительно за теми народами, которые борются, как и они, за мир во всем мире и за распространенную на всех и каждого справедливость… Это ни в коей мере не означает, что там не видно ничего, кроме чудес. Естественно, имеются вещи, которые для кубинца, живущего в XX веке, со всеми удобствами, которыми империализм обыкновенно окружает нас в городах, могут показаться даже признаками отсутствия цивилизации…»

Переговоры, на которых советскую сторону снова возглавлял Анастас Микоян, были еще более, чем в прошлый раз, успешными для Кубы, однако Че Гевара честно признает, что этот успех от него не зависел. «По условиям мировой торговли не было никакого коммерческого резона, чтобы эта сделка вообще состоялась. Она представляет собой чисто политическое решение».

Столь же плодотворными оказались и переговоры в Пекине, хотя в цифровом выражении их результаты скромнее: Китай согласился закупить миллион тонн кубинского сахара и предоставил Кубе долгосрочный кредит на 60 миллионов песо. По этому поводу кубинская сторона предложила включить в совместное коммюнике благодарственную фразу о бескорыстной помощи. Китайская сторона не согласилась с такой формулировкой.

«Нам объяснили, что все эти ссуды только делаются в форме ссуд, поскольку так предписывает международное право, уважаемое всеми суверенными государствами, но что Куба не обязана выплачивать их до того момента, когда она сможет платить, а если не сможет, то это не имеет никакого значения».

Придет время – и Че Гевара публично, на весь мир, напомнит Москве и Пекину, что они просто обязаны платить.

Легкость, с которой были достигнуты все поставленные перед делегацией цели, уступчивость, проявленная социалистическими странами, уважение и симпатия к кубинской революции, которые ощущались в любом контакте на любом уровне, – все это окрылило Че Гевару, укрепило его в уверенности, что мир воистину однороден и движется в единственно верном направлении.

Успех Эрнесто Че Гевары на переговорах в социалистическом мире был настолько бесспорным, что на Кубе теперь никому и в голову бы не пришло сетовать, что финансами и промышленностью страны руководит не тот человек. Че внушил себе, что нужен революции в настоящее время именно как финансист и экономист, он мыслил, говорил, держал себя, ощущал себя как революционный экономист, и эта его уверенность передавалась окружающим. Для него было бесспорно, что есть просто экономисты и есть экономисты революционные, первые являются профессионалами, пусть даже опытными и добросовестными, но неспособными работать в условиях уплотненного времени; вторые же, как правило, самоучки либо обученные наспех, в кратчайшие сроки, а потому свободные от груза традиций и опыта, способны на внезапные озарения и, в сущности, пригодны именно для работы на грядущее.

Когда в феврале 1961 года Че Гевара был назначен министром промышленности, все восприняли это как явление совершенно закономерное, и сам он был уверен, что занимает это место по праву. «Согласно нашей концепции, – писал он, – необходимо со всей решительностью ликвидировать рынок, деньги и, следовательно, рычаг материального интереса – или, лучше сказать, условия, которые вызывают его существование… Личный интерес и личный доход должны исчезнуть из списка психологических побуждений».

Че Гевара видел источник развития в себе. И очень верно сказал о Че один из его товарищей по боливийской герилье: «Че был тем самым человеком, о котором он говорил, хотя сам об этом не подозревал. Он был тем самым новым человеком, о котором он мечтал».

Между тем Куба переживала трудности, усугубленные североамериканской экономической блокадой. Вернувшись из поездки в социалистический мир, Че Гевара не мог этого не заметить. Универмаги опустели, в них не было самых элементарных товаров, зато продавались предметы бессмысленной роскоши, вроде французских душистых экстрактов для ванн. Год назад весь городской транспорт катался на североамериканских горюче-смазочных материалах, а запчасти для такси и автобусов выписывались из Флориды. Теперь все это благополучие кончилось, и транспорт стал давать сбои. Отхлынули волны туристов. Все это было понятно и даже в какой-то мере естественно, и население стоически переносило временные трудности.

Однако некоторые вещи должны были насторожить революционного экономиста. Когда-то на каждом углу продавались мороженое, креветки, фрукты. Теперь же на лотках громоздились лишь водянистые арбузы. Казалось бы, после реформы крестьянские хозяйства должны были завалить город дешевыми продуктами, но ничего подобного не произошло. Горожане шептались, что все теперь отправляется в Россию, где нет ни устриц, ни ананасов. Другие возражали, что ничего подобного, все съедает селянин, который наконец-то понял, что значит питаться хорошо. Третьи пеняли на рост зарплаты: покупательная способность городского жителя возросла, и говядины, к примеру, теперь едят вдвое больше, чем раньше, этак можно остаться без поголовья крупного рогатого скота. Рауль Кастро, выступая по телевидению, рекомендовал потреблять больше рыбы и баранины, не слишком популярной на Кубе, продиктовал даже несколько рецептов, оставшихся в памяти с холостяцких времен.

Че Гевара активно включился в эту разъяснительную кампанию. Настойчиво и терпеливо он внушал кубинцам, что нужно меньше танцевать на карнавалах и не кивать при любой возникающей трудности в сторону империалистической твердыни: это все они, мол, там виноваты. Да, в Соединенных Штатах больше не курят наши сигары, это серьезный удар по экономике Кубы. Да, в Майами переехало триста тысяч человек, далеко не все они монахини и проститутки, есть среди них и ценные специалисты, которых нам теперь очень не хватает. Но в прогулах наших служащих, в разгильдяйстве и беспечности Соединенные Штаты винить нельзя. Многие трудности мы создаем себе сами. Вот мы жалуемся на отсутствие ветчины и на большие очереди за мясом. А разве не мы сами легкомысленно послали на убой столько скота, когда казалось, что на веки вечные хватит? Мы ропщем, что плохая стала кока-кола, похожа на микстуру от кашля, но это же наш, кубинский рецепт. Нам не нравится отсутствие импортных лекарств, а разве не сами мы просим врачей, чтобы они выписывали нам североамериканские? Врачи охотно выписывают, зная, что их не купишь, и делают это иногда со злорадством. А почему бы не довериться пилюлям отечественного производства?

«Народ должен понять, что эффективность лекарства не зависит от цвета пилюль и что лекарств на свете меньше, чем фармацевтических фирм. Конкуренция между отдельными фирмами – не что иное, как жульничество, и в социалистической стране ей нет места!»

Все кубинцы, стар и млад, с головой окунулись в учебу. Курсы машинописи и стенографии, курсы слесарного дела, курсы агротехники, все ускоренные и краткосрочные, открывались чуть ли не каждый день. И конечно же, курсы ликвидации неграмотности. Звездой телевидения стала столетняя старушка, научившаяся читать.

На набережной Гаваны расставлены были четырехствольные зенитки, у подъездов учреждений строились брустверы из мешков с песком, по ночам город погружался в затемнение. Ждали вторжения. В генштабе Кубы обсуждался вопрос, не перебраться ли Фиделю Кастро в укрепленное место в горах…

Первый вторник после первого понедельника ноября в США принес победу Джону Кеннеди. В Гаване помнили, что это Кеннеди в ходе предвыборной борьбы настаивал на том, что США не могут потерпеть социалистическую революцию в 160 километрах от своих берегов (на что Фидель Кастро остроумно заметил: «Так пусть переедут!»), а Никсон объявлял эти декларации неправильными и безответственными.

План высадки кубинских оппозиционеров был уже одобрен Комитетом начальников штабов Соединенных Штатов и под кодовым названием «Плутон» принят к исполнению, так что Кеннеди не мог ничего изменить. Ровно в полночь 16 апреля семь десантных и транспортных кораблей ВМФ США подошли к кубинскому берегу на юге провинции Лас-Вильяс, и наемники, общим числом около тысячи человек (не считая парашютного десанта, который был сброшен позднее), стали высаживаться на берег. Участникам экспедиции было объявлено, что Пятый флот и бомбардировочная авиация США в нужный момент придут к ним на помощь. Высадка прошла без осложнений, на берегу оказалась отлично вооруженная бригада, в распоряжении которой имелись мортиры, безоткатные пушки, пять танков М-1 и десять броневиков. Бригаде предстояло взять ближний аэродром, чтобы использовать его для переброски подкреплений и снабжения.

Однако события развивались иначе. Освободительная армия встретила на кубинском берегу ожесточенное сопротивление, парашютный десант не сумел пробиться к основной группе, самолеты Фиделя Кастро потопили четыре десантных корабля, и к концу дня Фидель Кастро подтянул к району вторжения танки. Танки были наши, советские, Т-34. Освободительная армия оказалась притиснутой к берегу и продержалась меньше трех суток. Не оправдались и расчеты на обещанное Джону Кеннеди восстание в Гаване: активисты квартальных КЗР, заблаговременно отметившие адреса всех подозрительных соседей, сразу же после сообщения о начале высадки приняли «превентивные меры безопасности».

На Кубе к тому времени окончательно сложился триумвират вождей: братья Кастро и Че Гевара (четвертый, любимец нации Камило Сьенфуэгос, погиб при загадочных обстоятельствах в авиакатастрофе во время мятежа Уберта Матоса). «Если Фидель – это сердце революции, то Рауль – ее рука, а Че Гевара – ее голова». Их популярность была примерно равной, хотя пальма первенства, безусловно, оставалась за Фиделем Кастро – с его влиянием на массы людей. Но и Че был обласкан кубинским народом. «Все девушки Латинской Америки влюблены в Че, – с восторгом пишет французская журналистка. – Он очень красив: бледное романтическое лицо с большими черными глазами и маленькой взъерошенной бородкой! Че – самый левый из всех революционеров!»

Карибский кризис

В мае 1962 года Никита Хрущев в узком кругу впервые высказал мысль о том, что было бы неплохо установить на Кубе ядерные ракеты. В начале июня в Гавану под чужим именем прибыл главнокомандующий Ракетными войсками стратегического назначения СССР, и на его вопрос о возможности такого шага Фидель Кастро дал положительный ответ. Соответствующее секретное соглашение было проработано в конце июня, когда в Москве находился Рауль Кастро. А в середине июля ракеты и обслуживающий персонал уже начали прибывать на Кубу. Это были Р-12 и Р-14 с дальностью действия от двух до четырех тысяч километров, способные донести ядерные боеголовки до столицы любого штата США – за исключением северо-западного угла. В августе проект соглашения был передан Фиделю Кастро, который внес в него свои мотивировки. Предполагалось, что соглашение будет подписано и обнародовано в ноябре, когда на Кубу прибудет с визитом Никита Хрущев.

Че Гевара также внес посильный вклад в подготовку к этому волнующему событию. 27 августа он прибыл в Москву, видимо, для того, чтобы обсудить с Хрущевым вставки, сделанные Фиделем Кастро, и придать тексту соглашения окончательный характер. Ввиду особой секретности дела, в тайну которого не были посвящены даже дипломаты, официально сообщалось, что Че Гевара будет вести переговоры о строительстве на Кубе металлургического комбината.

У Хрущева имелись собственные мотивы: ракеты на Кубе – это было первой заявкой на военное равенство. Хрущев полагал, что, помимо стратегического выигрыша, размещение ракет принесет пользу и Кубе: при таком раскладе Кеннеди не решится на вторжение. Мысль о том, не получится ли как раз наоборот, что ракеты спровоцируют Кеннеди на непредсказуемые деяния, в голову не приходила.

Визит Че Гевары в Советский Союз был использован нами и Кубой для того, чтобы дать первый звонок и предупредить оппонента и мировую общественность о предстоящих важных событиях. В коммюнике после нескольких фраз о металлургии было написано: «… состоялся обмен мнениями в связи с угрозами агрессивных империалистических кругов в отношении Кубы. Правительство Кубы ввиду этих угроз обратилось к советскому правительству с просьбой об оказании помощи вооружением и соответствующими техническими специалистами для обучения кубинских военнослужащих. Советское правительство с пониманием отнеслось к этой просьбе правительства Кубы, и по данному вопросу была достигнута договоренность…»

Четыре десятка ракет уже поступили на Кубу продолжали прибывать наши ракетчики, общее число которых должно было составить сорок тысяч человек.

После коммюнике, не зная еще о ракетах, американцы занервничали. Видимо, мысль о ракетах кого-то в Соединенных Штатах посетила, потому что ТАСС авторитетно разъясняет: «Советскому Союзу не требуется перемещать в какие-то другие страны имеющиеся у него средства для отражения агрессии, для ответного удара… Советский Союз располагает настолько мощными ракетоносителями этих ядерных зарядов, что нет нужды искать места для их размещения где-то за пределами СССР».

Кеннеди ответил резко и раздраженно: «Если США когда-либо сочтут необходимым предпринять военную акцию против коммунизма на Кубе, то никакое поставленное коммунистами оружие и никакие их технические советники не смогут ни отсрочить эту акцию, ни предотвратить».

14 октября американский самолет У-2, пролетая на большой высоте над Кубой, произвел аэрофотосъемку, и 16 октября на стол президента Кеннеди легли фотографии советских Р-12 и Р-14, еще, правда, не развернутых на боевых позициях. Сообщение привело Кеннеди в ярость – и не только потому, что военная угроза оказалась у самого порога Соединенных Штатов, которые давно от этого отвыкли. Президент был оскорблен тем, что ракеты ввезены тайно, без какого бы то ни было оповещения, а ведь он до последнего дня пытался сбить накал страстей, уверяя, что военные усилия русских на Кубе преувеличены.

С великим трудом совместными усилиями международной дипломатии удалось избежать третьей мировой войны.

В Белом доме было получено послание Хрущева: «Находящиеся на Кубе средства, о которых Вы говорите и которые, как Вы заявляете, Вас беспокоят, находятся в руках советских офицеров, поэтому какое-либо случайное использование их во вред США исключено…» Хрущев предлагал мировую: он в течение двух-трех недель вывозит с Кубы «те средства, которые Вы считаете наступательными», а США удаляют свои аналогичные средства из Турции.

Джон Кеннеди ответил в тот же день: «Первое, что необходимо сделать, – это прекращение работ на базах наступательных ракет на Кубе и вывод из строя всех видов оружия, находящихся на Кубе и имеющих наступательный характер, под эффективным наблюдением ООН». Взамен он обещал отменить морской карантин и дать заверения об отказе от вторжения на Кубу. О Турции в ответе Кеннеди не было сказано ни слова. Требование эффективного наблюдения ООН обещало Никите Хрущеву крупные осложнения: Кеннеди прекрасно понимал, что гордые кубинцы с негодованием отвергнут это условие. И в самом деле: кубинская сторона, с которой наши даже не посоветовались, прежде чем сообщить открытым текстом о своем согласии вывезти с Кубы ракеты, была возмущена. «Никто не смеет являться инспектировать нас, – заявил Фидель Кастро. – Мы отвергаем любой надзор, откуда бы он ни исходил. Куба – это не Конго».

И вновь уступила советская сторона. Хрущев дал американцам согласие на визуальный досмотр наших судов в открытом море. Как было сообщено в «Правде», «американский военно-морской флот проводил визуальное наблюдение и делал снимки, убедившие представителей правительства в том, что Россия действительно вывозит свои баллистические ракеты с Кубы…». Весь мир был свидетелем того, как проходила эта унизительная процедура.

Что касается турецких ракет, то президент Кеннеди не пожелал предавать гласности свое решение уступить в этом пункте, однако конфиденциально известил советскую сторону, что он согласен ликвидировать ракетные базы США в Турции и в Италии. Это и было сделано через полгода.

Развязка Карибского кризиса была тяжелым разочарованием для Че Гевары: ракетный щит оказался ненадежным, великие державы пошли на компромисс, обещавший наступление длительного и тягостного затишья.

Министерские обязанности требовали от Че Гевары присутствия на приемах и празднествах, поездок за рубеж, публичных выступлений, и он от этих дел не уклонялся, однако прежнего значения и смысла в них уже не находил. Он ездил во Францию, Чехословакию, Алжир, представлял Кубу на конференции ООН по торговле и развитию в Женеве, выступал на открытии новых заводов…

На рубке тростника, разгрузке судов в Гаванском порту и на уборке заводских территорий Че Гевара отрабатывал по 20 часов в неделю (сверхурочно и, естественно, бесплатно), за что даже получил грамоту ударника коммунистического труда. Становилось все яснее, что превращение Кубы в самую индустриальную страну Латинской Америки – это процесс, который займет годы и годы. Время шло, и все дальше в прошлое отступало высокое человеческое братство времен революционной войны.

Навстречу новой революции

События, последовавшие после ракетного кризиса, лишь подтверждали его предположения, что наступило затухание революционного процесса и что социалистический мир все более погрязает в своих эгоистических интересах. После убийства Кеннеди североамериканская политика в отношении Кубы вновь ужесточилась, а начало вьетнамской войны стало для Че Гевары прямым доказательством того, что ни Москва, ни Пекин, занятые своими распрями, не являются надежным тылом мирового революционного движения: «Североамериканский империализм виновен в агрессии, его преступления велики; и совершаются они по всему свету. Все это мы уже знаем, господа! Но точно так же виновны и те, кто в решающий момент уклонился от объявления Вьетнама неотъемлемой частью социалистической территории, подвергнувшись, это верно, риску войны мирового масштаба, но и принудив североамериканский империализм сделать соответствующие выводы. Виновны и те, кто поддерживает войну обвинений и козней, давно уже начатую двумя самыми крупными державами социалистического лагеря. Так спросим же в расчете на честный ответ: разве не находится Вьетнам в одиночестве?»

В октябре 1964 года был смещен со всех своих постов и отправлен на пенсию Никита Хрущев, его место занял молодой, энергичный и очень перспективный деятель Леонид Брежнев, с именем которого многие связывали отказ от ревизионистского курса на мирное сосуществование. 5 ноября 1964 года Эрнесто Че Гевара прибыл в Москву на октябрьские праздники. Традиционное торжественное заседание проходило в Кремле. С докладом выступал Леонид Брежнев.

Когда Брежнев произнес: «Руки прочь от Республики Куба! Таково требование советского народа и всех честных людей на земле!» – овациям, казалось, не будет конца. Остров Свободы по-прежнему оставался любимцем этих людей.

Че искал поддержки своего плана создания новых очагов вооруженной борьбы, но вразумительного ответа не дождался: новые люди в Москве не желали ничего ускорять, они исходили из убеждения, что все и так идет как надо.

После Москвы Че Гевара еще много ездил по свету. Выступления Че Гевары в странах третьего мира пронизаны настойчивой мыслью: Куба должна требовать, чтобы социалистический лагерь больше ей помогал. «Мы не можем себе позволить следовать по длинной лестнице предшествующего развития человечества от феодализма до эры атома и автоматики, поскольку это был бы путь огромных и зачастую бессмысленных жертв…»

Горечь пережитого разочарования все чаще прорывается в его речах, особенно когда он заговаривает о советской помощи. Че Гевара ставит Советскому Союзу в вину, что эта помощь ведет к созданию диспропорциональной индустриальной базы, что специалисты, присылаемые из СССР, не всегда являются образцовыми. Социалистические страны, считает он, не должны экономить на своей помощи, они обязаны идти на убытки и не рассчитывать на возврат своих вложений: если они на это рассчитывают, то они следуют по пути империализма янки. Оставалось произнести еще одно слово – и это слово Че Гевара не колеблясь произнес:

«Мы должны договориться, что социалистические страны в определенном смысле являются соучастниками империалистической эксплуатации. Тут можно возразить, что объем товарообмена между ними и слаборазвитыми странами составляет лишь незначительную часть их внешней торговли. Это верно, но это не отменяет аморального характера такого товарообмена… Социалистические страны имеют моральный долг ликвидировать свое молчаливое сообщничество с эксплуататорскими странами Запада».

Возвращение Че Гевары из зарубежного турне было пасмурным. Фидель Кастро потребовал от него конфиденциального отчета, их беседа продолжалась сорок часов. На вопрос Рикардо Рохо, имела ли место перепалка или ссора, Че Гевара не захотел отвечать.

Москва не оставила разоблачительные высказывания Че Гевары без внимания и выразила свое неудовольствие Фиделю Кастро. По вине своего запальчивого друга Фидель Кастро оказался в очень трудном положении: помощь Советского Союза его стране была небывало огромной. И Че решил, что пора уходить.

Как раз в то время у Че Гевары возникла идея искусственного создания в разных районах земного шара «одного, двух, многих Вьетнамов»: если один Вьетнам поглощает столько энергии, что у Соединенных Штатов, кроме вьетнамской, нет больше никакой внешней политики, то второго и третьего Вьетнама Штатам уже не снести. План Че Гевары был предельно прост: во главе небольшого отряда кубинских коммандос он создает очаг континентальной герильи где-нибудь в Черной Африке или в Южной Америке, это неминуемо ведет к прямой интервенции империализма янки, что в свою очередь расширяет фронт борьбы.

По мнению Че Гевары, Куба, остров Свободы, нуждается в революционном союзнике на континенте, не обязательно латиноамериканском: лишь бы поступала нравственная поддержка извне.

Некоторые биографы считают, что решение Че Гевары было вынужденным: он был подвергнут критике за экономические и финансовые просчеты, приведшие к тому, что представитель США в ООН Эдлай Стивенсон назвал хозяйственной катастрофой, – и предпочел уйти в отставку, с тем чтобы не превращаться в противника социалистического правительства. Вряд ли это так: мятежники приходят и уходят, ни у кого не спрашивая разрешения, как только сочтут, что пробил их час.

К своему уходу Че Гевара начал готовиться задолго до скандального турне по третьему миру – может быть, с 1960 года, когда в его жизни появилась Таня.

Настоящее имя последней подруги Че Гевары – Аиде Тамара Бунке. Тамара (или Итамара), домашнее имя – Ита. Отец ее – немец, в годы фашизма эмигрировавший в Аргентину, мать – русская. Таня родилась в 1937 году в Аргентине, после войны вся ее семья переехала в ГДР. По-испански, по-немецки и по-русски она говорила совершенно свободно, умела играть на аккордеоне и была необычайно красива. Первая встреча этой девушки с легендарным команданте Геварой произошла в декабре 1960 года в столице ГДР, во время турне Че Гевары по социалистическим странам. После официальных мероприятий в Берлине Че отправился в Лейпциг на встречу с латиноамериканскими студентами, учащимися в ГДР. Таня была его переводчицей. Она гордилась своим великим соотечественником, который оказался к тому же обаятельным человеком. Таня мечтала учиться на Кубе и пожаловалась Че Геваре на бюрократические препятствия, которые ей чинили. В частности, переводчицей при делегации, отправляющейся из ГДР на Кубу, она стать не могла: там нужны были только мужчины. Че обещал устроить ее судьбу – и не забыл о своем обещании. Тане было в то время 23 года, Геваре – 32.

На Кубе она работала переводчицей в министерстве образования, обслуживала иностранные делегации. Часто встречалась с Че Геварой, доставала для него у заезжих аргентинцев мате. Веселая, общительная, приветливая, Таня быстро освоилась в кубинском мире и была принята как своя. Ходила в униформе бойца народной милиции, участвовала в субботниках, к которым ее именитый друг относился истово, как к богослужению.

Как и когда Ита Бунке оказалась вовлечена в подготовку к боливийской герилье, сейчас уже трудно установить. Есть сведения, что до подключения к боливийской программе Таня уже работала с никарагуанскими коммандос, которые проходили тренировку на Кубе. Видимо, к такому роду деятельности ее влекло: у Тани был авантюрный склад характера.

Че Гевара предложил Тане стать связной новой герильи, и произошло это в марте 1964 года. Таня с радостью и готовностью согласилась. Че Геваре был нужен надежный и сообразительный человек для проведения предварительной разведки, а Таня, безусловно, по всем статьям на эту роль подходила.

В ноябре 1964 года высокая стройная девушка с темными крашеными волосами, очень светлой кожей и большими сине-зелеными глазами, по паспорту Лаура Гутьеррес Бауэр, прибыла из Буэнос-Айреса в столицу Боливии город Ла-Пас. В интересах дела Лаура превратилась в лишенную семейной поддержки беднячку, которая вынуждена ютиться в крохотной дешевой квартирке, спать за неимением мебели на полу и зарабатывать на жизнь частными уроками немецкого языка. Эти уроки и позволили Лауре войти во многие хорошие дома Ла-Паса и установить более двухсот контактов, часть из которых вела прямо в канцелярию президента республики. Начальнику отдела информации президентской канцелярии Муньосу эта спокойная, рассудительная девушка настолько понравилась, что он сделал ее своим личным секретарем.

Согласно инструкциям Таня должна была «устанавливать связи внутри вооруженных сил и правящей буржуазии, ездить по стране и изучать формы эксплуатации шахтеров, крестьян и рабочих, и стараться непосредственно выявить их эксплуататоров в ожидании контакта, который обозначит момент начала решающей акции». Таня стала демонстрировать повышенный интерес к боливийскому песенному фольклору: это давало возможность, не вызывая подозрений, ездить по самым глухим уголкам страны и делать магнитофонные записи. Имитация увлечения переросла в подлинный интерес, и после гибели Тани обнаружилось, что ее коллекция записей боливийских народных напевов действительно уникальна.

Инструкция команданте Гевары предписывала Тане «ждать контакта с Гаваной, ни при каких трудностях ситуации не обращаться за помощью, не раскрывать свою личность никакой организации, партии или отдельному лицу; ни в коем случае не вступать в контакт с Коммунистической партией Боливии и с отколовшейся от нее группой Оскара Саморы». Единственное исключение было сделано для боливийца Лейге по кличке Инти. Последний являлся членом ЦК КПБ, однако был недоволен миролюбивым курсом «старых большевиков» (так обозначалась в зарождающейся герилье политическая верхушка КПБ, придерживавшаяся линии Москвы) и склонялся к вооруженной борьбе. Инти и его брат Коко, дважды побывавший на Кубе и в Советском Союзе, тоже сторонник вооруженной борьбы, – эти два боливийца стали подлинными друзьями Тани в Ла-Пасе.

Старший брат Инти и Коко был крупным чиновником, начальником департамента радиовещания министерства внутренних дел, и, видимо, с его помощью Таня получила прекрасную работу: радиостудия города Санта-Крус предложила ей вести забавную передачу под названием «Советы безответно влюбленным». Таня зачитывала вслух письма несчастных девушек с жалобами на холодность или неверность их избранников и давала рекомендации, как помочь горю. В скором времени разведчицу герильи завалили сентиментальными письмами. Помимо заработка и славы работа на радио давала Тане возможность выходить с зашифрованными посланиями в открытый эфир, достаточно было, как бы затрудняясь в чтении, произнести несколько неразборчивых слов: многие письма влюбленных дурочек, искавших радиоутешения, написаны были далеко не каллиграфически. К этому способу Таня позднее много раз прибегала, поддерживая связь с лагерем Че Гевары.

Но настоящее прикрытие мог обеспечить ей только боливийский паспорт. Пришлось вступить в фиктивный брак с молодым боливийцем из города Сукре. Ни о каком платоническом союзе единомышленников (по Чернышевскому) не было даже речи, Танин суженый мечтал поехать на учебу в Югославию и ради достижения этой цели согласен был на все закрыть глаза. Таня обещала ему свое содействие и сдержала слово. Сразу же после свадьбы супруг Лауры уехал в Белград и более ничем ей не докучал. Так Ита Бунке стала гражданкой Боливии.

А команданте Эрнесто Че Гевара писал в те дни свои прощальные письма.

«Дорогие Ильдита, Алеидита, Камило, Селия и Эрнесто!

Если вам когда-либо придется прочитать это письмо – значит, меня уже нет вместе с вами. Вы с трудом будете меня вспоминать, а маленькие и вовсе ничего не вспомнят.

Ваш отец был человеком, который действовал так, как думал, и оставался верен своим убеждениям.

Растите хорошими революционерами. Учитесь упорно, чтобы овладевать техникой, которая дает власть над природой. Помните, что самое главное – это революция и что каждый из нас в отдельности ничего не значит.

И сверх того – будьте всегда способны откликнуться всей глубиною души на любую несправедливость, в каком бы уголке планеты она ни была допущена. Отзывчивость – вот самая прекрасная черта революционера.

До свидания, детки, надеюсь вас еще увидеть.

Целую крепко и обнимаю. Папа».

«Дорогие старики!

Вновь чувствую я пятками своими ребра Росинанта, снова пускаюсь в дорогу со своим щитом.

Десять лет тому назад я писал вам первое прощальное письмо. Помню, я жаловался в нем, что не стал ни добрым солдатом, ни хорошим врачом; последнее меня больше не интересует, а как солдат я не столь уж и плох.

Ничего, по сути, не переменилось, разве что я стал немного умней; мой марксизм укоренился и очистился.

Верую в вооруженную борьбу как единственный выход для народов, борющихся за освобождение, и в своих воззрениях я последователен до конца. Многие назовут меня авантюристом, да я и есть авантюрист – но только из таких, кто сам рискует своей шкурой, чтобы доказать свою правоту.

Может быть, я пытаюсь доказать ее в последний раз. Я не ищу конца, но он логически возможен. Если так – я в последний раз вас обнимаю.

Я очень любил вас, только не умел выразить свою нежность, я суров в своих поступках, и, должно быть, вы не всегда меня понимали. Да, понять меня нелегко, поверьте мне хоть сегодня.

Теперь воля, которую я в себе так любовно отшлифовал, будет понукать мои хилые ноги и усталые легкие. Я заставлю их работать.

Не поминайте лихом скромного кондотьера XX века.

Поцелуйте Селию, Роберто, Хуан-Мартина, Пототина, Беатрис – в общем, всех.

Крепко вас обнимает ваш блудный и неисправимый сын».

Прощальными интонациями проникнуто и письмо Че Гевары в редакцию уругвайского еженедельника «Марча»: «Участь революционера-авангардиста возвышенна и печальна. Руководители революции имеют детей, которые в своем первом лепете не привыкают упоминать отцовское имя; они имеют жен, которые обречены стать частью их общей жизненной жертвы, приносимой для того, чтобы довести революцию до конца; круг их друзей в точности соответствует кругу товарищей по борьбе. Вне революции для них нет жизни… В этих условиях надо иметь большую долю человечности, большую долю чувства справедливости и правды для того, чтобы не впасть в крайности догматизма, в холодную схоластику, в изоляцию от масс… Мы идем вместе со всеми к новому человеку, фигура которого проблескивает на горизонте… Путь долог и частично неведом; мы знаем наши пределы. Мы сделаем человека XXI века, мы сами… Примите мой ритуальный привет как пожатие рук или молитву "Дева пречистая". Родина или смерть».

Соблюдая, по-видимому, предварительную договоренность, Фидель Кастро уклончиво отвечал на вопросы о Че Геваре: «Команданте Гевара находится там, где он нужен революции, отношения между нами великолепны и ничем не омрачены. Мы не обязаны отчитываться ни перед кем о местопребывании Че Гевары. Достаточно сказать, что он жив и здоров. Когда люди услышат о нем? Не ранее, чем тогда, когда команданте Гевара того пожелает».

О местонахождении его гадали, и, как это часто бывает, объявились очевидцы: кто встречал его в Китае, кто в Уругвае, кто в Аргентине. По-видимому с марта по июнь 1966 года Че Гевара действительно ездил по Южной Америке, выбирал место для нового партизанского очага, присматривался к странам, граничащим с Аргентиной. Небольшой по территории Уругвай не подходил для широкомасштабной герильи, Бразилия тоже отпадала: однородность однородностью, но лучше все-таки испаноязычная страна. Глухой провинциальный Парагвай, где властвовал диктатор Стресснер, был очень подходящим местом: его буйная сельва могла надежно укрыть не один партизанский отряд. Рассказывают, что Че Гевара в рясе монаха-доминиканца ходил по парагвайским дорогам, но что-то его оттолкнуло от этой несчастной, замученной и в самом деле нуждающейся в освобождении страны: возможно, влажная удушливая жара.

В конце концов выбор Че Гевары пал на Боливию. Географически Боливия, расположенная на стыке пяти южноамериканских стран (Аргентины, Бразилии, Чили, Перу и Парагвая), являлась уникальным местом для создания первичного партизанского очага, если, конечно, там была в нем необходимость. Даже отсутствие выхода к морю можно было расценить как преимущество: это затрудняло прямое североамериканское вмешательство (скажем, высадку морской пехоты или бомбежку с авианосцев) и позволяло превратить базу герильи в неприступное горное гнездо. Боливийские горы привлекали Че Гевару еще и тем, что ему там было легче дышать. Армия Боливии считалась слабейшей в Латинской Америке: такую репутацию она завоевала после сокрушительного поражения, нанесенного ей парагвайцами, и после утраты прибрежной территории Литораль.

Большим недостатком Боливии (с точки зрения герильи) являлось то, что там правил демократически избранный президент Виктор Пас Эстенсоро, духовный отец революции 1952 года. Правда, в последние годы позиции Пас Эстенсоро несколько ослабели: военные были недовольны тем, что президент позволял горнякам держать на оловянных рудниках свои вооруженные формирования, шахтеры же требовали более энергичных реформ. Но он возглавлял демократический режим, и это делало герилью в Боливии невозможной.

Свержение Виктора Пас Эстенсоро его бывшим другом и единомышленником генералом Рене Баррьентосом устранило это препятствие. Сорокапятилетний генерал Рене Баррьентос своей карьерой был обязан исключительно Виктору Пас Эстенсоро, что не помешало ему втихомолку подготовить и осуществить в содружестве с генералом Овандо «революцию внутри революции» и выслать своего благодетеля в Перу. Слабость боливийской армии давала Че Геваре основания предполагать, что Баррьентос и Овандо не сумеют справиться с герильей собственными силами и попросят военного вмешательства США. А это с неизбежностью вызовет всеобщее возмущение на континенте, и, как предсказывал Фидель Кастро, «войска Латинской Америки будут брошены лишь на охрану послов, консулов, дипломатических представителей янки». В этих условиях антиимпериалистическая герилья охватит все страны континента, и Соединенные Штаты неизбежно придут к своему краху. Таков был план: Боливии отводилась роль «вязанки хвороста», которая будет первой брошена в континентальный костер.

В это время Таня, отправив своего фиктивного мужа в Югославию и оповестив всех своих лапасских друзей и знакомых, что получила небольшое наследство, купила джип и стала разъезжать по провинции, присматривая подходящее место для будущего партизанского лагеря и собирая индейские народные костюмы.

Первым из Гаваны прибыл капитан танковых войск Кубы, ветеран Сьерра-Маэстры, участник конголезской экспедиции Рикардо, именно из Африки в дополнение к этой своей кличке он привез экзотическое имя Мбили: в своем дневнике Че Гевара часто называет его на африканский манер. Посылая своих людей в Боливию, Че Гевара совершенно не заботился о том, насколько их внешность приметна с точки зрения местных жителей, особенно в сельской местности, где всякий чужак на виду. Крупный, физически мощный мулат Рикардо был, мягко говоря, нетипичен для малорослой и щуплой индейской Боливии.

Тане привезли новые инструкции от Рамона (так теперь следовало называть Че Гевару). Че рассудил, что наилучшим прикрытием для партизанского лагеря будет настоящая ферма: пусть не поместье, но достаточно обширное по территории и налаженное хозяйство. Он поручил Тане подыскать и приобрести что-нибудь подходящее в юго-восточном районе страны.

Наконец в зоне Ньянкауасу было найдено подходящее ранчо под названием «Каламина» с угодьями площадью более тысячи гектаров и с добротным строением под крышей из оцинкованной жести. Владелец запросил за «Каламину» 30 тысяч боливийских песо (2500 долларов), и Папи, казначей герильи, без колебаний оплатил покупку. «Крыша» была обеспечена, можно было принимать гостей.

Боливия: последний поход

3 ноября 1966 года в Ла-Пас самолетом из Сан-Паулу прибыл уругвайский гражданин Адольфо Мена Гонсалес – под этим именем скрывался вождь герильи. Гостя встречали надежные люди, без каких-либо осложнений они провели его сквозь таможенно-иммиграционные барьеры и усадили в ожидавший возле здания аэропорта автомобиль. Там вождю герильи было вручено подготовленное Таней удостоверение специального уполномоченного Организации американских государств, дававшее ему право беспрепятственно передвигаться по Боливии, и после короткого совещания на городской конспиративной квартире решено было не мешкая отправляться в Ньянкауасу.

В полночь 7 ноября Че Гевара наконец оказался под оцинкованной крышей «Каламины». Судить о достоинствах выбранного для герильи места Че не стал, однако его спутник Помбо, капитан кубинской армии, остался не очень доволен местностью.

Этот высокий красивый негр пользовался особым доверием Че Гевары (именно ему в новой герилье отводился пост начальника снабжения и транспорта, то есть фактически ответственного за жизнеобеспечение отряда) и имел достаточный опыт, чтобы с первого взгляда оценить расположение «Каламины»: Помбо был, как и Рикардо, ветераном Сьерра-Маэстры и одним из немногих, кто уцелел после гибели Че и вернулся на родину.

Несколько дней после прибытия в «Каламину» были посвящены изучению местности. Конечно, Че Гевара имел подробные карты зоны Ньянкауасу и вообще всего юго-востока Боливии, но в реальном масштабе все оказалось иным. Река Ньянкауасу скорее была похожа на простой ручей, но до истоков ее добраться не удалось, так как она была стиснута крутыми берегами, а по карте это увидеть нельзя.

«Кажется, здесь редко кто бывает», – сделал вывод Че Гевара, полазив по прибрежным кустам и оставшись в полном неведении о том, что по субботам и воскресеньям сюда приходят охотники, а в десяти километрах вниз по реке имеется не обозначенное на карте селение.